Текст книги "Пустые комнаты"

24

Вытирая кисть тряпкой, я смотрел на картину, беззвучно шевеля губами. Слепящее зимнее солнце, бесцветное небо, сухие стебли, пучки жухлой прошлогодней травы и холм – холодного белого цвета, с легким голубоватым оттенком и беспокойной тенью от ветвей березы.

Когда работа близилась к концу, я поместил на холм фигурку мальчишки в легкой курточке и сапогах. Он взбирался на пригорок, к криво растущей березе. Что-то тревожило его, он куда-то спешил, даже куртку не застегнул. Порыв ветра разметал пшеничные волосы, почти сорвал с головы шапку, одна рукавица осталась лежать в снегу.

Я знал этот холм, вырос рядом с ним. Казалось, снова мог взобраться на него, прямо из подвала, остановиться на вершине и понять что-то важное для себя. Или о себе? За холмом несла свои воды река Элк, а предшествовал ему забор, из которого торчали штыри.

Говард стоял и смотрел на картину.

– Ну? – спросил я.

– Она великолепна.

Я ощутил холодок, скользнувший по позвоночнику.

– Но, – сказал я. – Есть одно «но».

– Ты мог постараться увидеть его лицо.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Ты нарисуешь еще одну картину.

Моей первой реакцией было «эй, погоди, что ты такое говоришь». Моей второй реакцией было намерение убить ублюдка.

Я кинулся вперед, головой тараня живот Холта. Мне дважды удалось ткнуть его кулаком, когда ударил он. Я вылетел в коридор. Хрипло втянув в себя воздух, попробовал встать, с ртом, полным крови, и не смог; так всегда бывает после хорошего тычка в физиономию.

– Дэниел, мне показалось, ты немного не в себе.

– Что не так с картиной?

– Ты можешь лучше.

– Я не пишу лица.

Холт убрал нож.

– Когда я увидел твои работы, я подумал: на что еще он способен? На то же, что и ты? Или на большее?

– Я не пишу лица, – повторил я, сплевывая кровь и осторожно касаясь носа.

– Если ты позволишь себе, ты превзойдешь их всех.

Я вытаращил глаза:

– Что? Позволю себе? Ты вообще слышишь, что я говорю, придурок? Или ты оглох?

– Смею лишь надеяться, что мой скромный вклад станет частью мастерства, движущего тебя к высочайшим вершинам.

Я затрясся от плохо сдерживаемого хохота. Глядя на Говарда плачущими от смеха и боли глазами, покачал головой:

– После того как ты двинул меня Колодой, я не ждал многого от времяпрепровождения в подвале, но это пытка! Просто, мать его, пытка! Я больше не пишу лица, Холт, и ничто этого не изменит!

Не знаю, кого я в тот момент ненавидел сильнее: себя или Говарда. Ладно, он хочет, чтобы я продолжал писать. Что в этом плохого? «Холм» был одной из лучших моих работ. И мне не нужен был кто-то, чтобы подтвердить это или опровергнуть. Но я не писал лица последние пять лет. И не знал, что должно произойти, чтобы я нашел в себе силы сделать это снова.

* * *

С вершины холма я наблюдал, как солнце опускается за темную громаду дома. Восточный берег озера был как на ладони. Морозный воздух обжигал ссадину на лбу.

На обратном пути я вновь миновал нагромождение камней, заваленных снегом; из отверстия чувствовался поток воздуха.

После ужина Говард попросил меня спуститься обратно в подвал, куда уже перенес мой спальник. Возле спальника – книги, питьевая вода, ведро и запас еды: вяленое мясо, кешью, бананы. В тот момент я не придал этому значения, по-прежнему раздавленный и враждебный. Но когда проснулся, дверь все еще была заперта. В первые мгновения я подумал, что с Холтом что-то случилось и это вся моя вода и еда на ближайшую вечность. Потом до меня дошло: он заранее все спланировал и куда-то свалил.

25

Говард толкал тележку между рядов в «Уолмарт Суперсентер». Девятое декабря, среда, 7:06 на часах, магазин открылся четыре минуты назад, и пока что он был единственным покупателем.

Первым делом Говард надел бейсболку с большой желтой «М», относящейся к студенческой баскетбольной команде «Мичиган Вулверинс». Он был на ногах уже двадцать шесть часов и, как только закончит здесь, собирался вздремнуть, а во второй половине дня – отправиться обратно на Верхний полуостров.

Играла фоновая музыка, поскрипывало левое колесико тележки. Говард шагал в своих больших черных ботинках. Вокруг было полно рождественского декора. Он прошел мимо детских рюкзаков с «Холодным сердцем», Молнией МакКуин и Человеком-пауком. Мимо гамаков, луков, стрел, трекинговых палок, палаток по девяносто восемь баксов, складных стульев.

А вот и то, что он искал: кислотное средство для чистки ванных комнат. А также респиратор и желтые резиновые перчатки. Прежде чем оставить машину, он пройдется этой хренью в багажнике. На упаковке написано, что средство обладает приятным запахом. Имея опыт использования подобных щелочных штук, Говард в этом сильно сомневался. А вот то, что оно справлялось с «различными загрязнениями» – чистая правда. Чистейшая. Он знал еще двоих, кто использовал именно это средство.

– Лили, немедленно остановись!

Девочка лет пяти с копной темных кудряшек бежала по проходу, размахивая игрушечным пистолетом. Она была в небесно-голубой футболке с изображением Дороти и ее друзей – Железного Дровосека, Страшилы и Трусливого Льва – на фоне Изумрудного города из фильма 1939 года.

– Держите ее!

Говард поставил банку обратно на полку, в три шага покрыл разделявшее их расстояние и осторожно подхватил ребенка на руки.

Девочка засмеялась, приставила пистолет к его груди над сердцем и выстрелила. Сухо щелкнул спусковой крючок.

– Пиф, паф, пуф! Я убила тебя.

– Точно, – сказал он.

– А ты умеешь стрелять из пистолета?

Говард мягко высвободил игрушечный пистолет из детской ладони, взвесил его в руке, быстрым движением навел на полку с консервированной фасолью и дважды нажал на спуск. Двойной сухой щелчок. Потом вернул пистолет.

– Умеешь, – кивнула девочка с серьезным видом. – Когда я вырасту, то стану охотником.

Подбежала молодая женщина со следами усталости на лице.

Девочка помахала ему пистолетом.

Говард взял банку, бросил к остальным продуктам и покатил тележку дальше.

Когда тележка была забита доверху, он направил ее к кассам, но у стеллажа с журналами притормозил. Улыбающиеся женщины и мужчины, чьи жизни проходили мимо него. Он не смотрел «ящик», не ходил в кино, а все эти люди так или иначе имели отношение либо к одному, либо к другому.

Все, кроме него.

Говард сжал поручень тележки до побелевших костяшек, но после непродолжительной борьбы с собой все же вытащил один из журналов – с Митчеллом на обложке, окруженным своей обычной аурой нарастающего насилия.

Внутри была их совместная фотография: мистер и миссис Дэнни Митчелл. На ней – короткое черное платье с длинными рукавами, босоножки на тонком каблуке с ремешком на щиколотке и кольцо с желтым бриллиантом изумрудной огранки в окружении двух бесцветных алмазов бриллиантовой огранки. Говард помнил, как она шла к своей машине. Не бежала, не кричала, не плакала, просто шла. С лицом, залитым кровью.

* * *

Выкатив тележку из магазина, Говард толкал ее по полупустой парковке к серому «Шевроле Лумина» 1999 года выпуска. Автомат, чудовищный пробег, вмятина на дверце, подголовник не рассчитан на высоких. Но серый металлик – скользкий цвет: глаз так и соскальзывает.

В руке звякнули два засаленных ключа с брелоком, изображавшим обнаженную женщину. Сгрузив покупки на заднее сиденье, Говард захлопнул дверцу, оставил тележку на соседнем парковочном месте и поднял воротник куртки. Срывающийся с низкого неба снег все равно добрался до шеи.

«Сабвэй» откроется только в одиннадцать, так что он заглянул в другой фастфуд, деливший с «Уолмартом» одну парковку. Как правило, он не посещал подобные места, но сегодня выбирать не из чего.

Надвинув козырек бейсболки на глаза, Говард стоял перед кассой, таращаясь на меню. Девчонка на кассе тараторила, перечисляя открывавшиеся перед ним дегустационные возможности. Встретившись с ним взглядом, она покраснела до самых ушей. Светловолосая, хорошенькая, с пирсингом в носу.

В итоге Говард остановился на рыбном бургере, салате и чае. Захватив номерок, сел за боковой столик, под которым еле уместил колени. Конечно, он мог взять еду навынос, но салон «Лумины» настолько пропах сигаретным дымом, будто в нем состоялась встреча клуба курцов. А на переднем пассажирском – огромное старое пятно, частично замытое, что также наводило на определенные мысли. Кроме того, ему еще там спать.

Столешница была липкой, бургер – посредственным, чай – пожалуй, в порядке. Ну а от сетевого салата многого и не стоило ожидать, верно? Кроме него в забегаловке находились еще четыре человека: пожилая пара, одинокий старик и прыщавый парень. Говард доедал салат, когда к нему подошла девчонка с кассы и предложила сходить куда-нибудь вместе. Как насчет этого вечера? Может, завтра? Или на выходных? Говард сказал, что у него кое-кто есть. Хотя это было не так. Наверное, не так.

А что он должен был ей сказать? Уточнить, не хочет ли она потрахаться? Потому что он не ходил на свидания. Впрочем, уровень его уверенности в себе был достаточным, чтобы замечать, когда с ним флиртуют, и не задаваться вопросом: «Интересно, это она подает какие-то сигналы или просто так легла на спину и раздвинула ноги?»

Одиночество может быть опасным, размышлял он, садясь за руль. Одиночество может быть опасным, потому что к нему привыкаешь. С того самого момента, как ты находишь в нем верного спутника, у тебя пропадает всякое желание иметь дело с людьми.

* * *

Будильник прозвенел в середине сна. Говард вернул водительское кресло в исходное положение, провернул ключ в замке зажигания и выехал на дорогу.

Во сне он сразу притянул ее к себе и, чувствуя ее дыхание на своем лице, рванул застежку на черном платье – с той решительностью, с какой поднимал ружье; пуговицы застучали по полу (то, что там пуговицы, а не «молния», было всего лишь смелым предположением).

– Ты чудовище, Говард Холт, – тихо сказала она и расстегнула ремень на его джинсах.

Сон таял, словно туман под утренним солнцем. В воде отражалось темнеющее небо.

Под Индиан Ривер Говард открыл багажник «Лумины» – огромный, но низкий. Мальчик был укрыт пледом, на голове – сеточка для волос, рукава и штанины плюшевого кигуруми, изображавшего Элмо из «Улицы Сезам», демонстрировали тонкие лодыжки и запястья. Такие кигуруми носят малыши или мальчишки, которые совсем скоро попрощаются с детством. Но, бывает, они прощаются с ним значительно раньше, просто продолжают держаться за вещи, которые напоминают о нем – о солнечных беззаботных днях, когда имеют значение лишь родители, мультфильмы и игрушки.

В умирающем свете дня на челюсти мальчика желтел кровоподтек.

В любом случае Говард купил ему другую пижаму и ворох разнообразной одежды. Когда в пять утра он пробрался к мальчишке в спальню, тот спал так крепко, что даже не проснулся от укола, а просто перешел из одного сна в другой.

Говард перенес его в багажник своего внедорожника, вместе с пледом и подушкой, и вернулся за покупками. Потом надел респиратор, резиновые перчатки и взял кислотное средство для чистки ванных комнат.

26

Весь день я провел взаперти, читая «Остров сокровищ» при свете кемпингового фонаря. Справедливости ради я предполагал, что весь день, ведь стопроцентной уверенности не было: ни окон, ни часов.

Я как раз перешел к главе «Падение главаря», когда щелкнул замок и дверь распахнулась. Говард стоял на пороге и улыбался.

– «Остров сокровищ»? Разве ты не читал Стивенсона в детстве?

Я захлопнул книгу.

– Пошел ты, Холт! Я торчал здесь целый день.

– У меня для тебя сюрприз.

Я рассмеялся:

– Ты шутишь, да?

Говард не засмеялся.

– Идем.

* * *

Я стоял на ступенях, глядя на притихший лес, будто написанный густыми объемными мазками в стиле импасто, пока не перестал чувствовать пальцы на руках.

Тем временем Говард выложил покупки на стол: упаковки индюшачьих сосисок и уже нарезанной болонской колбасы из курицы и говядины, каперсы, «Твинкис»[8]8
  «Твинкис» – бисквит с кремовой начинкой.


[Закрыть], «Фростед Флейкс», два галлона апельсинового сока, соевое и миндальное молоко, яйца, клубничное мороженое, арахисовая паста, кефир.

– Да ты просто мамочка года!.. Кефир? Что это вообще такое? И зачем нам сосиски и колбаса? Разве у нас мало мяса?

В бумажном пакете был ворох одежды с бирками. Я выхватил чек. Холт не пытался меня остановить. Гипермаркет в городе Лансинг, Мичиган.

– Ты ездил в Лансинг? – Я поднял на него взгляд. – Какого хрена ты забыл в Лансинге?

Я не заметил на его лице следов усталости. Правда, его лицо было таким же выразительным, как волчья морда. Вытащив из пакета, Говард бросил мне какую-то тряпку; я выхватил ее из воздуха. Тряпкой оказался халат с синтетическим мехом, напоминающим колтуны под хвостом у бродячей бешеной собаки.

– Это и есть твой сюрприз? Ты ездил в Лансинг, чтобы купить мне халатик?.. Это что, полиэстер? Ощущение, будто глажу оголенный искрящийся провод. – Я отшвырнул халат. – По-твоему, это смешно?

– Спускайся в студию и жди меня там.

Я задержал на нем взгляд.

– Мне это не нравится. О, мне это совсем не нравится.

* * *

Я мерил шагами студию, когда Говард завел в комнату бледного мальчишку лет девяти с повязкой на глазах. Мальчик был в малахитовом свитере и джинсах, которые пришлось подвернуть над черными ботинками. Темно-русые волосы давно не стригли. Уже сейчас становилось понятно, что он будет высоким и худощавым. Он мог бы быть сыном Холта.

Большего кошмара я в своей жизни не видел.

– Чт… Говард, что…

– Никаких имен. Знакомься, это Питер Бакли.

– Что он… Как он здесь оказался?

– Его привез я.

– Ты… похитил его?

– Все в порядке, можешь называть вещи своими именами.

В груди у меня появилось что-то, мешающее мне двинуться, закричать, сказать нечто осмысленное, а не тупо повторять имя Холта. Пожалуй, именно в тот момент я впервые в полной мере осознал последствия собственных поступков – безрассудных, самоубийственных.

– Твой стиль определяют как гиперреализм или магический реализм.

– Говард…

– Никаких имен, – терпеливо напомнил он. – Но ты работаешь, не покидая студии, не позволяя никому, даже натурщику, наблюдать за тобой. Хотя та картина, которую ты написал после смерти Джеймса… Ты делал наброски с натуры, верно?

– Говард…

Он надел маску римского гладиатора. И протянул мне что-то.

– Питер не может весь вечер стоять тут в повязке на лице. Ты должен видеть его глаза, чтобы сделать наброски.

Я опустил взгляд – с Гладиатора на Багза Банни: два крупных передних резца, розовая изнанка ушей, дыры на месте зрачков. Обе маски были пластиковыми. Должно быть, детвора щеголяла в таких на Хеллоуин сорокалетней давности. Я легко мог представить в них Вилли-младшего и Вайолет.

– Еще есть Папай Морячок и Таз, – заметил Говард.

Я медленно поднес Багза к лицу, подумав, что изнутри все маски одинаковы – незнакомый рельеф, будто чья-то кожа, плотно прилегающая к твоей. Снимая которую вроде сбрасываешь шкуру – змеиный выползок, сползший единым чулком, с линзами.

Говард снял повязку с мальчишки.

Питер сощурился от яркого света и потер глаза – детский жест.

Нет, не девять лет, тут же понял я. А все двенадцать – голодные, худые двенадцать. Мальчик выглядел более щуплым по сравнению со своими сверстниками – ребенком, но не беззащитным.

– Где я? – спросил он.

– В студии, – ответил Холт. – Багз – художник и собирается хорошенько порисовать. Он напишет твой портрет.

Питер напомнил мне кого-то…

– Багз, – негромко позвал Говард.

Я представил, как мои глазные яблоки метнулись в дырах маски, точно в двух бездонных воронках, из которых выглядывает незнакомец. Глаза не то серые, не то голубые, не то моего отца. И они видели ребенка, стоявшего перед ними. Видели его всего.

Наверное, отец остался бы доволен Ведьминым домом. Нет, не домом. А подвалом. От подвала Джозеф Митчелл был бы в восторге.

– Я не смогу.

– Подумай о своей подружке, Лоле Банни. Что будет с ней?

Сколько боли ты можешь причинить женщине, которую любишь? Я взял тюбик с краской и выдавил его на палитру трясущимися руками. Потом понял, что проделал это на автомате – для краски рано, – и взял карандаш.

Бывало, я работал без предварительной зарисовки элементов. Но не сегодня. Не сегодня.

Дэнни, картины – лишь один из инструментов. Есть много способов уничтожить человека. Например, открыть ему правду о себе. Правду, которая на самом деле так проста, когда смотришь ей прямо в лицо.

* * *

Я увидел картину сразу, целиком; основной набросок сделал примерно за два часа. Как только Холт увел мальчика, я отшвырнул маску и заставил себя привести рабочее место в порядок.

Когда я вышел в коридор, Говард уже был там, быстрым шагом направлялся ко мне. Слова входили в мои уши, но не добирались до мозга. Я набросился на него. Мы обменялись ударами, и я оттолкнул его двумя руками.

– Зачем, Холт? – заорал я ему в лицо, чувствуя, как кровь капает на грудь. – Я бы и так написал все, что ты скажешь!

Он просто стоял там, глядя на меня.

– Я думал, мы достигли взаимопонимания! Думал, мы…

– Пожалуйста, пройди в свою комнату.

– Он где-то здесь, в подвале? ПИТЕР! – Я понесся по коридору, колотя в двери. Понимал, что это ни к чему не приведет, но к тому времени практически потерял рассудок. – ПИТЕР!

– Дэн, его здесь нет.

Я развернулся.

– ГДЕ ОН?

– Тебе это знать ни к чему.

– Я видел синяк у него на лице! Это ты его приложил? Что теперь? Убьешь его?

Что-то дрогнуло в лице Говарда. Тут он заговорил – тихо, почти вкрадчиво:

– А что тебе подсказывает твое чутье?

– Заткнись…

– У твоего отца было чутье.

– Хватит…

– У тебя оно тоже должно быть.

– ХВАТИТ!

Эхо метнулось по пустым коридорам, будто кролик, которому вот-вот прилетит в ухо металлической пулькой из игрушечного «кольта».

– Говард, пожалуйста. Хватит. – Из коленей ушла сила, и я опустился на пол. – Ты все спланировал. С самого начала.

– Дэн, – сказал он, глядя на меня сверху вниз, – прошлое имеет над тобой только ту власть, какой ты сам наделяешь его. Если ты постараешься, ты покинешь это место по-настоящему сильным. Да, это изнурительная работа. Медленный, почти незаметный прогресс. Но иначе не получится.

Я задумчиво ощупывал разбитую губу.

Холт протянул руку и поставил меня на ноги.

– Ты знаешь, что это будет лучшая твоя работа. Смотри ему в лицо, и тогда мне не придется ехать за Вивиан.

27

Когда он вошел в комнату, Питер читал «Остров сокровищ». В камине потрескивало пламя, багряные отсветы дрожали на стенах, потолке и чучеле головы лося подобно пульсации крови. На прикроватном столике – кемпинговый фонарь, «Твинкис», два яблока, бутылка воды. Фонарь и еду потеснили настольные игры: «Шедевр: Художественный аукцион», «Монополия», «Флинстоуны». Порыжевшая крышка от «Кролика Питера» отброшена, в изножье кровати лежат фишки с изображениями морковки, редиса и номерков и потрепанное игровое поле.

– Уже играл? – спросил Говард, опуская поднос с ужином на кровать.

– Мне двенадцать, – сказал Питер таким тоном, будто Говард его смертельно оскорбил. Он сидел под пледом в новой пижаме. – А это игра для малышей. К тому же тут нет карточки с Макгрегором. Он гонится за кроликами, схватив грабли. Думаю, он хотел бы стукнуть граблями каждого из них, – той стороной, где зубья. Понимаете, о чем я?

– Кто побеждает?

– Тот, кто первым пересечет игровое поле, переворачивая фишки и продвигая своего кролика по клеткам садовой дорожки… Эта игра была в доме дедушки. Он умер два года назад. – Питер взял другую коробку. – Вот что выглядит многообещающе, но здесь нужны хотя бы три игрока.

– Могу составить тебе компанию.

– Вы когда-нибудь играли в «Шедевр»?

Говард усмехнулся под маской, отметив, что мальчишка по-своему сложил книги, разделив их на две башни.

– Нет.

– На обороте написано, что Барон Дитрих фон Оберлитцер, частный коллекционер, делает ставку на полмиллиона… Я не нашел Оберлитцера среди участников аукциона. В любом случае картины не должны попадать в частные коллекции, где их никто не увидит.

– В прошлом году объем мирового рынка произведений искусства составил шестьдесят восемь миллиардов. Многие с тобой не согласятся.

– Ладно, где вы их достали? «Кролик Питер» и «Шедевр» 1978 года, а «Флинстоуны» 1971-го. Небось кинули все в корзину у одного продавца ради скидки на eBay, да? Ох, и обу-у-ул же он вас. Обул, как мартышку! Неужели вы не видели, что покупали?

– Не нравится – не играй.

– Все равно в такое одному не сыграть. Может, позовете Багза? Черт, чувствую себя кретином, говоря это. Но раз он художник, то должен смыслить в этом.

Говард покачал головой.

Питер подался вперед:

– Я увижу законченную работу?

Он снова покачал головой.

– Ладно, я понял. – Мальчик смотрел на него очень прямо. – Я не вчера родился, и у меня есть кабельное и Интернет. Мир – жестокое место, и чем темнее становится, чем более голодны монстры. Вы убьете меня.

Приблизившись к камину, Говард поворошил угли короткой кочергой и подложил дрова в очаг. Огонь затрещал, зашумел и вспыхнул. Этого должно хватить до конца ночи. Потом проверил окно: в щели почти не задувало. Оставить в распоряжении своего гостя окно и кочергу? Еще бы! Но Питер стал исключением. Кроме того, это самая теплая комната в особняке.

– Ты вернешься домой.

Мальчишка отшатнулся, его глаза расширились как от боли.

– Я собирался бежать, когда появились вы. Вернувшись, я убегу снова.

Говард все это знал. Он вышел, закрыв за собой дверь.

Питер не звал его, не просил вернуться.

Взрослый ребенок.

Возможно, кое-что он все же мог сделать.