Текст книги "О-О"

Призрак слушал, мотал на ус и вспоминал злые глаза Каца, его «всякое о тебе говорят, Барбур…», смущенную реакцию хозяина Комплекса. Слова Беер-Шевы объясняли слишком многое, чтобы быть выдумкой или неправдой.

– Крыса, говоришь? – переспросил он. – Так это и так видно, что крыса, а не птица. А что ментовская, то пусть лучше ментовская, чем бандитская. Или тебе Кац больше нравится? У Барбура на первом месте деньги, бизнес. Кого колышет, что он шахидов и нелегалов сдает? Главное, чтобы нас не сдавал. А нас он не сдаст, потому что мы – бизнес. Кто он без этого бизнеса? Ноль, никто…

– Да с чего ты взял, что мы – его главный бизнес? – с кривой усмешкой проговорил Беер-Шева. – По-твоему, он тут ради твоих экскурсий сидит?

Он явно хотел добавить еще что-то, но в этот момент Чоколака предостерегающе толкнул его локтем. Беер-Шева хмыкнул и замолчал, отвернувшись. Отвернулся и Призрак, сделал вид, что ничего не заметил. Чужой секрет – как чужой стакан: никогда не знаешь, какую холеру подхватишь вместе с вином. Так что лучше не пить вовсе, не соблазняться любопытством. Неловкое молчание пристроилось между ними – четвертым, самым общительным, хотя и бессловесным собеседником. «Вместо Дикого Ромео… – горько подумал Призрак. – Скорее бы уже приехали…» И, будто услышав, с невидимого отсюда шоссе тявкнула полицейская сирена.

– Едут! – с нескрываемым облегчением воскликнул Чоколака, вскакивая с пола. – Пойдемте, посмотрим.

Они поднялись на крышу – это был кратчайший путь к противоположному, западному торцу корпуса, откуда открывался вид на дорогу и пунктир фонарей вдоль нее. Полицейский джип, крутя красно-синей чоколакой, уже подъезжал к будке охранника. За ним следовала санитарная машина. Два мента спрыгнули на землю. От будки отделилась знакомая тощая фигура с длинной шеей и маленькой головой – Барбур. В бинокль Призрак хорошо видел, как хозяин Комплекса здоровается с полицейскими. Рукопожатия… шутливые дружеские толчки… – они явно видели друг друга не впервые. Как есть – крыса ментовская, не соврал Беер-Шева…

– Ну, что там? – Чоколака нетерпеливо переминался рядом.

– Носилки вынимают, – сообщил Призрак, не отрываясь от бинокля. – Охранник с замком возится. Через ворота пойдут, по-хозяйски. А Барбур ментам и впрямь как родной. Слышь, Беер-Шева?

Беер-Шева не ответил. Он никогда не приближался к краю крыши и вниз не смотрел, а сидел в сторонке на пластиковом ведре, рядом с тоненькой, в три ветки, акацией. Это было его деревце, личное, регулярно пестуемое и поливаемое. Как и когда оно прижилось здесь, не знал никто – просто залетело семечко в бетонную щель – залетело и выжило. Малое семечко, одно из бесчисленных погибших, в точности подобных ему семян – статистическая ошибка, как и все мы. Погибло бы и оно, не будь в щели теплой случайно скопившейся там грязи – отвратительной смеси песка, птичьего помета и полуразложившейся крысиной плоти. Но и едва высунувшись из бетона, росток был бы обречен, если бы не живое существо по имени Беер-Шева, оказавшееся здесь столь же случайно, как и птичье дерьмо или дохлый крысенок.

Дружба с Беер-Шевой была для акации всего лишь звеном жизненной цепи – необходимо важным, но одним из многих – наряду с падалью и дерьмом… Сначала, думая об этом, Беер-Шева испытывал досаду, но потом привык, как привыкают к постоянному неприятному запаху. Вечерами после экскурсий он поднимался на крышу, и дерево, узнав кормильца, разом поворачивало к нему все свои немногочисленные листья, словно жалуясь на ожоги жесткого дневного солнца.

– Что, соскучилось? – ворчливо говорил Беер-Шева, приседая на корточки. – А я вот тебе говнеца принес ослиного. Любишь говнецо? Знаю, любишь… Вот, держи… и водички, водички…

Закончив полив, он переворачивал ведерко вверх дном, садился и сидел так часами, глядя неизвестно куда – то есть точно в том направлении, откуда прилетела на крышу эта непонятная, жестокая, неблагодарная и на первый взгляд абсолютно бессмысленная жизнь.

В ночи полнолуния к ним присоединялся Дикий Ромео. Хотя можно ли сказать «присоединялся» о лунатике? Во время приступов Ромео не обращал внимания ни на деревце, ни на Беер-Шеву – у него была своя программа, свои друзья: луна и карниз. Впрочем, акация платила лунатику той же монетой – ведь он не приносил ни воды, ни навоза, а значит, ничем не отличался от какой-нибудь бесполезной крысы – понятное дело, живой, потому что мертвая крыса, исходя из личного опыта деревца, могла очень даже пригодиться.

Зато Беер-Шева не мог оторвать взгляда от безумных трюков Дикого Ромео. Вообще говоря, он предпочел бы зажмуриться, а то и вовсе убежать с крыши, но это было бы еще хуже. Стоило ему закрыть глаза, как перед ним тут же возникала картина, страшнее которой не знало его воображение: плоская крыша школы, уличные фонари, ряды немигающих окон – бесчисленных соглядатаев, и на этом фоне – тонкая, растопырившая руки и ноги фигурка подростка, зависшая в пустоте над пропастью, за несколько мгновений до смерти.

Два года назад его еще не звали Беер-Шева, поскольку кличку по названию географического места можно получить лишь вдали от него. А Беер-Шева тогда жил непосредственно в Беер-Шеве. Дело происходило в канун Лаг-ба-Омера, праздника костров и подростковой вольницы. Доски были загодя собраны и сложены шалашиком, солнце вот уже час как зашло, но почему-то огня всё не зажигали, и ребята без толку маялись в школьном дворе. Беер-Шева и его закадычный друг Авишай присоединились к этой компании не так давно и знали далеко не всех.

– А в школе к лету кондиционеры заправили, – проговорил кто-то со значением. – Сейчас бы нюхнуть…

Авишай словно ждал этого. Его отец работал с холодильными установками, и это давало сыну право считать себя спецом в области веселого газа фреона.

– Так за чем дело стало? – сказал он. – У меня и ключ есть. Давайте слазаем. Только покажите, как тут залезают. И бутылку давайте с пробкой. Есть бутылка?

Тут же нашлась и бутылка из-под колы. На крышу полезли втроем – они с Авишаем и парнишка-эфиоп, который вызвался показать дорогу. Наверху, похвалив «давление в системе», Авишай наполнил бутылку и с солидным видом прикрутил клапан, вернув его в прежнее, рабочее положение: «Мы ведь, братаны, – настоящие профи, не вандалы какие-нибудь…» В итоге все вышло легче легкого, теперь можно было пускаться в обратный путь, вниз – туда, где их ждало законное восхищение и уважение остальных. И если они сразу не стали спускаться, то только из великодушия – только потому, что эти остальные заслуживали дополнительной заботы.

– Жаль, бутылка одна, на всех не хватит, – посетовал Авишай и вдруг хлопнул себя по лбу. – Как же я раньше не подумал? Мы-то трое и сейчас нюхнуть можем, прямиком из соска! Зато ребятам внизу больше достанется…

Давление в системе и вправду оказалось отменным. Оно шибануло Беер-Шеве в самую душу и тут же расперло ее до размеров воздушного шара – большого, легкого и ужасно смешного. Воздушным шарам полагается летать, но сначала они просто обязаны вволю отсмеяться. Отсмеявшись, Беер-Шева оглянулся и увидел рядом пару таких же шаров. Он помнил, что одного из них звали Авишай, а вот второго, черненького и такого уморительного, что обхохочешься… как же его?..

– Эй, братан, как тебя зовут? – выдавил он, заходясь от хохота.

Черненький прыснул и ответил непонятным словом – таким смешным, что Беер-Шева и Авишай просто покатились по крыше.

– Ой, умру… – кричал Авишай. – Как ты сказал?

Тчонелин? Менелика?

Эфиоп повторил – стало еще смешнее.

– Чоколака! Ты – Чоколака! – завопил Беер-Шева. – Полицейская чоколака! Спасайтесь! Полиция! Хватайте! Спасайтесь!..

И они принялись гоняться друг за другом, толкаясь, падая, вскакивая, и главное – помирая от хохота. Потом их осталось двое – Авишай улетел на небо, как это и положено воздушным шарам, а Беер-Шева и Чоколака, отяжелев, спустились во двор, где раньше была компания друзей, а теперь кого только не было, и там почему-то бушевала невообразимая суматоха, и вовсю мельтешили настоящие чоколаки – красно-сине-полицейские и просто красные, амбулансные.

Окончательно Беер-Шева пришел в себя перед следователем полиции. Не менее десятка свидетелей видели, как кто-то столкнул с крыши ныне покойного Авишая Лицмана, и полицейский хотел знать, кто именно. Он смотрел участливо и вообще входил в положение, как мог.

– Ну, подрались, с кем не случается? Особенно если нанюхавшись… – следователь заговорщицки подмигивал. – Ты мне только шепни – кто толкнул? Эфиоп, да? Или все-таки ты? Только шепни, тихонечко, никто не услышит… Ну, вспомнил?

И тут с Беер-Шевой произошла странная вещь.

Его память начала отматываться назад, мелькая быстрыми смазанными образами, как видеозапись, пока вдруг не встала, словно оборвавшись, на одном предельно ясном стоп-кадре. В отличие от предыдущего суматошного мелькания быстрой перемотки, эта картинка стояла неколебимо, прочно, будто приглашая рассмотреть себя во всех наиподробнейших деталях. Нижнюю часть изображения занимала крыша школы – плоская, серая, с кляксами черных битумных заплат. Выше, отделенная ровной линией карниза, располагалась обычная городская ночь, какой она видится с четвертого-пятого этажа: напыщенные фонари, темные пятна пустырей, силуэты многоквартирных домов и ряды, ряды, ряды освещенных окон – как немигающие глаза бесчисленных соглядатаев. А на этом фоне, аккурат над карнизом – вернее, за карнизом – тонкая, беспомощно растопырившая руки и ноги фигурка Авишая, зависшая в пустоте над пропастью.

– Ну что? – поторопил его полицейский. – Эфиоп?

Беер-Шева попробовал перемотать секундой дальше – и не смог. Казалось, стоп-кадр был не просто спроецирован на экран, но впечатан в огромную непреодолимую стену, навсегда разделившую две абсолютно разные, ни в чем не схожие жизни – жизнь до и жизнь после.

– Я не знаю, – ответил он. – Не помню. Ничего не помню.

А где-то рядом глухо молчал Чоколака. Как выяснилось позднее, на следствии он вообще не произнес ни слова – ни «здрасте», ни «спасибо». Их помурыжили пару дней в участке и выпустили… – но лучше бы не выпускали. Прежний мир, составной частью которого они были когда-то, стал непоправимо враждебным и наотрез отказывался впускать в свои двери их, чужаков. Взгляды людей на улице щетинились неприязненным любопытством. В школе сказали, что какое-то время им следует посидеть дома – пока не уляжется. Телефон и почтовый ящик разрывались от анонимных проклятий и угроз. Мать Беер-Шевы плакала, отец мрачно молчал, младший брат возвращался домой избитым.

Спустя неделю, дождавшись, пока все уйдут, в дверь беер-шевиной квартиры постучал Чоколака.

– Линять надо, – сказал он вместо приветствия.

– Иначе меня отец прибьет. Ты как, со мной?

– Куда? – спросил Беер-Шева.

Чоколака пожал плечами.

– Не куда, а откуда. Отсюда… – он помолчал и добавил: – Говорят, к северу от Иерусалима место есть. Комплекс называется. Ну как, идешь?

Оставив гостя на лестнице, Беер-Шева вернулся в комнату и побросал в рюкзак вещи: пару футболок, джинсы, нож и бутылку воды. Через час они уже сидели в автобусе, мчавшемся в направлении столицы. За окном дорога отсчитывала километровые столбики; два парня, скорчившихся на заднем сиденье, отъезжали все дальше и дальше от бывшей жизни, бывшего дома, бывших друзей – всего того, что когда-то именовалось «Беер-Шева». А вечером того же дня на смотринах у хозяина Комплекса это название съежилось еще больше – до размеров клички.

– Из Беер-Шевы? – переспросил Барбур. – Стал-быть, так тебе и зваться – Беер-Шевой. А негритос и без погоняла обойдется. Много их тут развелось, вонючек…

Дикий Ромео к тому времени уже вовсю бегал по крышам, и это было единственным, что по-настоящему беспокоило Беер-Шеву в его новой ипостаси гида и обитателя Комплекса. Казалось, Ромео специально послан сюда каким-то хитрым мучителем, чтобы Беер-Шева ни на минуту не забывал о вечной и нескончаемой пытке – пытке вопросом: действительно ли он столкнул с крыши своего лучшего друга? Стоп-кадр с падающим Авишаем по-прежнему оставался непроницаемым для памяти. Ни к чему не приводили и попытки разговорить Чоколаку: тот сразу же замыкался – наглухо, как тогда, перед следователем.

Страшно было смотреть на лунатика, слепо раскачивающегося на краю карниза, – страшно даже не за него – за себя. Страшно было ощущать зуд в кончиках собственных пальцев – этот зуд звал подойти, подтолкнуть – и тогда, может быть, вспомнить. А когда приступ кончался и Дикий Ромео благополучно возвращался на свой матрас, беер-шевину бедную душу раздирали самые противоречивые чувства. Конечно, он испытывал облегчение от того, что приятель снова остался жив, но в то же время где-то в глубине души и огорчался продолжению пытки, и радовался очередной отсрочке приговора – приговора самому себе…

Сегодня Дикий Ромео опоздал. Луна уже вываливалась из-за горы, а он все не шел, и Беер-Шева, как всегда, поджидавший на Эй-крыше возле акации, решил проверить, в чем дело. Они почти столкнулись в коридоре. Сначала Беер-Шеве показалось, что Ромео случайно пропустил выход на лестницу и вот-вот осознает свою ошибку, но лунатик уверенно свернул в корпус Би и продолжал идти вперед, слепо задрав голову и удивительно точно минуя попадавшиеся по пути ямы и препятствия. Наверное, тут-то и следовало остановить его – позвать Чоколаку и превосходящими силами скрутить, связать, не пустить дальше.

Но Беер-Шева упустил момент. Упустил, уронил, почти столкнул… – или просто столкнул, без всякого «почти»… Именно об этом думал он снова и снова, глядя на Призрака и Чоколаку, которые передавали друг другу бинокль на дальнем краю крыши.

– Почему я? Почему именно я?..

– Ты что-то сказал? – обернулся Призрак.

Беер-Шева махнул рукой:

– Ничего.

Но Призрак уже шел к нему, пристроив на лицо сочувственную гримасу. «Сейчас утешать будет, – понял Беер-Шева, – проявлять дружескую заботу. Ромео гикнулся, теперь он окончательно в начальничках. Без году неделя в Комплексе, а вот поди ж ты… рационализатор хренов. И откуда он взялся такой? С виду белая косточка, цфонбон, и речь гладкая, а фразочки вставляет – шпана шпаной, и главное – к месту все, к месту. И глаза иной раз опасные, посмотрит – как резанет…»

– Кончай париться, братан, – сказал Призрак, подойдя. – Сам видишь, все устроилось. Заберут его, похоронят как человека. Получается, зря ты на Барбура накинулся… – он помолчал секунду-другую. – Или не зря? Тогда объясни. Сам видишь, я тут человек новый, многого не знаю.

– Не знаешь? – неприязненно переспросил Беер-Шева. – Все-то ты знаешь. Барбур – сволочь расчетливая. Какой-нибудь Кац, если ему что мешает, тут же за ножик хватается, а Барбур – нет, никогда. Этот ждет, пока нарыв созреет. Разве что поддавливает потихоньку – авось сам лопнет, без надреза. С тем поговорит, этому наврет, того запугает. Он ведь и к тебе подходил, правда? Мол, ничего личного, но мешает Ромео бизнесу, шумит чересчур. Подходил ведь, а?

Призрак пожал плечами.

– Ну, подходил, так что? Одно дело – на лишний базар жаловаться, и совсем другое – убить. Ты ведь внизу кричал про убийство, так? Вот я и говорю, что нелогично это, не вяжется. Ромео Барбуру доходы утроил – зачем его резать? Невыгодно…

– Наоборот! – перебил его Беер-Шева. – Мертвый Ромео для Барбура куда выгодней. Мертвец не шумит, не спорит, жрать не просит. Памятник ему поставил и греби деньги – чем плохо? Сам прикинь: тот лох, который в шахту упал – кем он был при жизни? Никем, хомяком жирным обыкновенным. А теперь ему цветы несут, свечки зажигают.

Какое-то время Призрак обдумывал услышанное, потом покачал головой.

– Все равно… трудно поверить. На Би-крышу никто просто так не полезет – разве что лунатик. Ты вот не пошел – и правильно сделал. Барбур тоже не дурак – лезть во все эти О-О…

На лицо Беер-Шевы вдруг выползла странная, похожая на змейку улыбка. Он встал с ведра и подошел к Призраку вплотную.

– Ты веришь, что О-О существует, а, умник? В О-О веришь, а в то, что Барбур может убить – нет? Интересно…

– Ни во что я не верю, – смущенно отвечал Призрак. – Что ты прицепился?

– Нет уж, нет уж, сам напросился… – Беер-Шева плаксиво сморщился: – «Я тут человек новый, многого не знаю…» – вот и слушай теперь, если не знаешь. Есть он, О-О. А может – она, О-О. Но скорее всего – оно, О-О… Или, если уж совсем точно – хрен-знает-как, О-О. Рюхаешь? Есть!

Он начинал говорить тихо, а теперь почти кричал, размахивая руками:

– Есть! Там, на Би-двенадцать, на самой верхотуре… Верхотура – это важно, Призрак, – чтобы дальше видеть. Потому что это хрен-знает-что должно чего-то жрать, понял? А как же… – все должны… И вот оно таскает себе жратву, и жратва его – мы! Мы! Ты, я, Ромео, Мамарита, даже этот урод Барбур! О-О плевать, что урод – главное, чтобы вина была. О-О жрет виноватых! Собирает их сюда – и жрет, и жрет, и жрет! Въезжаешь?! Если ты попал сюда, значит, ты виноват. Виноват! Я имею в виду – круто виноват, в чем-то большом и страшном. Невиновных тут нет, в этом Комплексе. Нет! В чем ты виноват, Призрак? Ну?! В чем?

Призрак ошеломленно попятился.

– Да что ты… ни в чем я не виноват… отстань!

Чоколака, что это с ним?

– Ни в чем? – ощерившись, повторил Беер-Шева. – Ага… Вот и я – ни в чем. Ни в чем. А может, и в чем-то. Все мы в чем-то виноваты – скажи, Чоколака… А иначе нас бы тут не было. Объясни человеку, он тут новый, многого не знает…

Чоколака молчал, потупившись. Призрак тряхнул головой, словно избавляясь от наваждения.

– Вот что, – решительно сказал он, – с меня хватит. Вопишь тут, как дамочка с нервами. Видал я таких истеричек. Попей водички, братан, завтра вы с Чоколакой – вдвоем на все экскурсии. А мне в город надо, новых гидов искать, хотя бы одного. Виноваты, не виноваты – не знаю, а вот что втроем нам не управиться – это верняк. Йалла, спать!

Он повернулся и пошел к выходу с крыши.

Далеко внизу, у будки, санитары и полицейские протискивали в приоткрытые ворота пластиковый мешок с тем, что некогда звалось Диким Ромео.

6

Когда ребята забрали бинокль и ушли на крышу наблюдать за полицейскими, ей стало совсем плохо. Хотя – что такое «совсем плохо»? Нет такого – «совсем плохо». По собственному опыту Хели знала, что можно выдержать, перенести любое «плохо» – даже такое, про которое ты заранее знаешь, что оно из породы «совсем», то есть невыносимо ни под каким видом. Но вот оно наступает, накрывает тебя своей мерзкой тяжелой тушей, и через какое-то время – неизмеримое в своей отвратной бесконечности – выясняется, что ты все-таки жива – непонятно как, но жива, хотя не больно-то радуешься этому факту, прости Господи.

Если бы не Мамарита, так крепко и тепло прижимающая ее к себе… Странно, откуда оно берется каждый раз в такие моменты – это спасительное «если бы»? Наверное, им-то Господь и отделяет «плохо» от «совсем плохо». Если бы не Мамарита, если бы не Комплекс, если бы не та случайная компания, привезшая ее сюда, если бы не бинокль… Впрочем, бинокль – это мелочь, несерьезная мелочь. Вот гибель Дикого Ромео – это по-настоящему страшно. Не будь этого, Хели в жизни не стала бы так расстраиваться из-за какого-то бинокля. Да и вернут они с Божьей помощью бинокль – вот спустятся с крыши и вернут.

– Шш-ш… – уютно шипит ей в ухо добрая Мамарита. – Все будет хорошо, Хелечка, хорошш-шо… и бинокль вернется, и Менаш-ш-ш…

У Мамариты все парни – Менаши, и все непременно вернутся. Вот только с Диким Ромео этот фокус не пройдет. Дикий Ромео уже не вернется никогда, в отличие от бинокля… Но если по-честному, как перед Господом, то она, Хели, предпочитает именно такой расклад. Звучит ужасно, но – факт. Потому что бинокль сейчас – вся ее жизнь. Кто она без бинокля? Никто. Кому она нужна без бинокля? Никому. Она ведь наблюдатель – вот кто она, сколько себя помнит. Смотрительница. «Хели, посмотри за маленьким!.. Хели, смотри – остаешься за маму!.. Хели, присмотришь за сестренкой!.. Хели, покорми малышей и посмотри, чтобы вовремя легли!..» Хели, Хели, Хели… Посмотри, посмотри, посмотри… Это просто удивительно, что здесь, в Комплексе, ей досталась та же самая должность. Божий промысел, не иначе.

Старшая девочка в религиозной семье – вторая мать для остальных детей. Вторая – это главная, потому что первая – либо рожает, либо болеет после родов, либо опять на сносях. Так уж повелось, такова ноша; хочешь не хочешь, тащи ее на себе, да никто и не спрашивает. С четырех лет, едва успев забыть собственные пеленки, она уже пеленала других. Смотрительница, она смотрела за детьми – купала, кормила, баюкала, вытирала носы… Братьев и сестер становилось все больше, а с ними – и работы. Когда старшие пошли в школу, она оставалась дома, с младшими. Не жаловалась, не протестовала, не просила иной доли – просто потому, что не знала о существовании такой вещи – «иная доля».

В тот день все уехали в Кирьят-Гат на большое семейное торжество. Хели снова не взяли, оставили пасти двух самых мелких. По сравнению с обычной нагрузкой это было похоже на отдых. Когда вечером, уложив малышей спать, она развешивала на сушилке белье, вернулся отец. Хели слышала, как он прошел в кухню и сел за стол. Это могло означать, что отец голоден, и она, отложив ползунки, отправилась к холодильнику за едой. Ей и в голову не приходило полюбопытствовать о причине его столь раннего возвращения. Отец вообще мало общался с детьми, а с нею – в особенности.

– Я сыт, – коротко сказал он. – Налей чаю.

Хели включила чайник. Она чувствовала небольшое смущение – наверное, потому, что ей никогда не выпадало бывать наедине с отцом или просто разговаривать с ним. Возможно, когда-то, в первые младенческие месяцы, он брал ее на руки и, может быть, даже ласкал – но Хели не могла этого помнить, хотя очень хотела бы. Потупившись, она стояла у плиты и напряженно ждала, пока закипит.

– А ты выросла.

Хели налила кипяток в чашку. – Я пойду, папа? Там белье…

– Иди.

Он пришел за ней, когда Хели чистила зубы, готовясь ко сну. Взял за руку, отвел в спальню.

– Ложись.

– Что?

Он толкнул ее; Хели упала на спину, завозилась, мельтеша локтями и коленками, но он тут же придавил ее сверху. Было страшно и больно, в пересохшем рту горчила несмытая зубная паста, в глаза лезла жесткая, воняющая водкой и табаком борода. Потом она перестала чувствовать что-либо, кроме острой рези в низу живота; всего остального тела – раздавленного, расплющенного, смятого – как бы и не было, как бы и не существовало вовсе, и в этом заключалось единственное облегчение. Потом гадкая тяжесть наверху задергалась, замычала, обмякла и, наконец, выпустила из-под себя.

– Иди, – хрипло приказал он.

Хели потребовалось время, чтобы собрать свое тело по кусочкам. Ноги подчинились последними – в комнату с малышами она добралась с трудом, держась за стенку. Под утро отец пришел за ней снова, и все повторилось – только еще гаже и дольше. Третьего раза Хели решила не ждать.

Снаружи уже рассвело. Идти было больно, но жить еще больнее, и это позволяло надеяться, что жизнь кончится быстрей, чем откажут ноги. Хели мало что соображала – поэтому не удивилась, когда возле автовокзала к ней подбежали две девушки.

– Ну наконец-то! – воскликнула одна из них – брюнетка в мелких кудряшках. – Сколько можно ждать! Идем, быстро.

Хели автоматически подчинилась, как подчинилась бы в тот момент любому указанию. Ее втолкнули в микроавтобус, где уже сидели несколько парней и девушек.

– Ничего себе вырядилась, – сказал кто-то. – Она что – из досов?

– А хоть бы и так, тебе-то что! – парировала кудряшка. – Это – Мирьям, подруга Лиоры, понял?

Она повернулась к Хели.

– Мирьям, сестренка, не парься, мы с тобой.

Кстати, Лиора звонила – не едет она. Родаки приземлили, прикинь! Просила по ходу тебе помочь… Эй, водила! Поехали.

Микроавтобус отъехал от тротуара. Пока он, лавируя в утренних пробках, пробирался к выезду из города, Хели обнаружила в голове – доселе пустой до гулкости – сразу две мысли. Первая заключалась в том, что ее приняли за другую, что она занимает чье-то чужое место, что это ужасно некрасиво и что следует как можно скорее объявить Кудряшке о ее ошибке. Вторая выглядела куда более весомой – Хели боялась пятна, которое вполне могло проступить сзади на ее длинной юбке, невзирая на все принятые меры. Ей казалось решительно невозможным идти сейчас в таком виде под взглядами парней через весь автобус. Поколебавшись, она решила оставить все как есть.

Кудряшка сидела рядом и, не умолкая, болтала со своей подругой. По-видимому, речь шла о цели поездки, поэтому Хели стала прислушиваться.

– А к О-О мы тоже пойдем? – спросила подруга.

– Ты что, упала? – округлила глаза Кудряшка. – Туда нельзя по ходу.

– Почему нельзя?

– Прикинь, сестренка, О-О – это тебе не сказка-ужастик. Это по ходу как… как… ну, как Бог в Храме за занавеской… – она принялась загибать пальцы. – Живет наверху, как на небе, – это раз. Никто его не видел, но он есть – это два. Кто к нему туда сунется – сразу смерть – это три…

«Вот куда бы попасть… – вяло подумала Хели.

– Правильно еду…»

На нее вдруг накатилась жуткая усталость; Хели закрыла глаза и провалилась в сон – жуткий и давящий, как тяжесть насильника. Наверное, поэтому она и проснулась с криком, изрядно перепугав Кудряшку.

– Да что ты блажишь-то, по ходу? Вставай, приехали…

Хели осмотрелась: автобус стоял на обочине шоссе. Все ребята уже вышли и теперь гуськом тянулись по едва заметной, уходящей в пустыню тропинке. «Ах да, О-О… – вспомнила она. – Кто сунется – сразу смерть. И пятно, пятно…» Привстав с сиденья, она проверила юбку – нет никакого пятна, зря боялась. Хели спрыгнула на землю и пристроилась в хвост остальным. Без пятна она чувствовала себя куда уверенней, хотя и удивлялась вопиющей нелепости этого чувства. В самом деле, есть ли разница, как умирать – с пятном на юбке или без? Ах, разве в юбке дело… – пятно теперь лежало на ней самой – оскверненной, растоптанной, уничтоженной… – и почему?.. за что?.. в чем она провинилась перед Богом?

Хели помнила Бога, сколько помнила себя: справедливый и вездесущий, Он всегда пребывал рядом – в ежедневном семейном укладе, в молитвах, праздниках, разговорах. Ему она поверяла свои надежды, Его благодарила за их исполнение, к Нему несла раскаяние в грехах и провинностях – весьма, надо сказать, немногочисленных: как-никак на грехи требуется свободное время, а времени не было, не было вообще. Да-да, ее безгрешная святость не заслуживала награды – хотя бы потому, что никогда не подвергалась испытанию. Святость по отсутствию возможности согрешить – разве этим можно гордиться? Но и стыдиться тут нечего. А значит, и наказания она тоже не заслужила – особенно такого страшного, невообразимого в самом жутком ночном кошмаре…

Справедливый и Вездесущий… – сегодняшняя ночная катастрофа отменяла либо первое, либо второе, то есть лишала Бога по крайней мере одного из двух Его наиважнейших качеств. Справедливый не мог допустить такого намеренно; Вездесущий не мог отвернуться даже на минутку, тем более – дважды. Следовательно… следовательно, Он был другим – не тем, за кого она принимала Его прежде.

И этот очевидный факт менял все. Все-все, до последнего остатка. Однажды, совсем недавно, Хели вела в садик малышей. Улица оказалась перегороженной – строители разрушали старый дом и закрыли проход. Младший братик принялся канючить – ему непременно хотелось постоять несколько минут в толпе зевак, посмотреть, и Хели позволила себя уломать, хотя, как всегда, ужасно спешила. Вот, кстати, и грех любопытства… – все ее грехи были примерно такого порядка.

Дом был старый, облупленный, с явственно ощутимой атмосферой уюта, теплого обжитого пространства – как будто его бывшие обитатели, покинув квартиры, оставили в них свое дыхание, запахи, звуки голосов. Кое-где на окнах еще виднелись занавески; по карнизу, глухой ко всем предостережениям, чинно расхаживал голубь. Распорядитель махнул рукой; раздался хлопок, и здание, вздохнув, даже не рухнуло, а как-то вжалось вовнутрь себя самого, просто прекратило быть, как прекращает быть лопнувший под иголкой воздушный шарик.

– Умно, – восхитился стоявший рядом хабадник.

– Главный столб подорвали… – он назидательно поднял палец: – Так и вера в Святого, да будет благословен. Вера – она как главный столб. Вера упала – всему дому несдобровать.

Где теперь твой дом, девочка? Что осталось от него, кроме бесформенной груды обломков, дымящихся мелкой противной пылью? Даже упрямый голубь – и тот улетел… Другой Бог может оказаться каким угодно – например, злым, жестоким, равнодушным. Он может обитать где угодно, пряча или открывая свое лицо по собственному – чужому и необъяснимому – разумению. Где угодно – да хоть там, куда они сейчас направляются, почему бы и нет?..

Она шла, глядя под ноги, на мелкие камешки, колючки и летучий прах пустыни; в голове крутились разрозненные картинки из прошлой жизни – лица малышей, чайник и раковина на кухне, пыль над разрушенным домом…

– Пришли!

Хели остановилась, едва не натолкнувшись на спину кудряшкиной подруги. Они стояли перед забором, за которым высилось огромное недостроенное здание.

– Вот он, Комплекс, – сказал кто-то. – А вот и гид… вау!.. – сам Дикий Ромео! Все как заказывали.

Через двор, зевая и почесываясь, подходил высокий лохматый парень. Потом пришлось лезть через дыру в заборе, преодолевать мусорные кучи, ямы, провалы, подниматься по темным лестницам… – куда, зачем? Это напоминало бессмысленную полосу препятствий; лохматый гид что-то говорил, экскурсанты ахали-охали. Хели не вслушивалась – ее снова начало мутить, ноги болели, резь в животе усилилась. Наконец она уловила, что говорят об О-О и навострила уши. Лохматый парень, напустив значительности, указал в глубь коридора.

– Вон там, видите, лестница?

В темноте было невозможно что-либо разглядеть, но на всякий случай экскурсанты дружно кивнули.

– Короче, там, – свистящим шепотом произнес гид. – Но туда нельзя. Верная смерть. Йалла, двинули дальше.

Хели шагнула за перегородку и, прислонившись к холодному бетону, стала ждать тишины. Когда шаги и голоса группы растворились в странных звуках и шорохах здания, она выбралась в коридор и пошла в указанном гидом направлении. Идти без проводника оказалось непросто – тут и там Хели едва удерживалась от падения. При этом она совсем не чувствовала страха – напротив, каждый раз, ухватываясь в последний момент за случайно подвернувшийся стальной прут или отдергивая ногу, уже зависшую над пропастью, Хели думала: «Зачем? Не лучше ли было упасть…» – и в одной этой мысли заключалось какое-то особое, конечное и потому утешительное отчаяние.