Текст книги "О-О"

Лестница открылась слева – неожиданным тусклым светом, падающим сверху, как заблудившийся экскурсант. Хели присела на нижнюю ступеньку передохнуть – силы почти оставили ее. Вокруг что-то шелестело, шуршало, стонало, вскрикивало – тихо-тихо, но явственно. Странное здание… Хели глянула вверх, в лестничный пролет – и вдруг увидела Его. Почему-то она точно знала, что это именно Он – зыбкий колышущийся образ, манящий и когда-то пугающий – когда-то, но не теперь. Теперь она уже не боялась ничего.

– Иди сюда… – прошелестел голос.

Хели кивнула.

– Ага, сейчас… Ты извини, но я что-то устала.

Вот передохну, и тогда…

Она проснулась от звука шагов. Кто-то шел по коридору; луч фонаря метался от стены к стене, как руки горячечного больного. Хели испугалась – впервые за последние часы. Стараясь подняться, она принялась шарить рукой по стене в поисках опоры. Затекшие ноги слушались плохо, как в ночном кошмаре, когда пытаешься бежать и не можешь. Мелькнула надежда – уж не снится ли ей это все, в самом-то деле? Луч остановился.

– Кто тут?

Мужской голос. Хели молчала, дрожа всем телом. Свет дернулся, мазнул по стене и вдруг уперся ей прямо в глаза. Хели услышала смешок.

– Ты что тут делаешь, хомячиха?

– Я не хомячиха, – еле выговорила она, – я Хели… Не надо так светить… глазам больно…

– Не хомячиха? – повторил голос. – И точно, не похожа. Какая-то ты другая, в юбке. Такие сюда не ходят. Постой-ка… – ты что, ранена?

Фонарик зашарил по измазанной кровью ступеньке. «Все-таки протекла…» – подумала она с досадой. Теперь Хели могла разглядеть собеседника – парнишку-эфиопа лет пятнадцати, ее ровесника.

– Нет, не ранена, – сказала она, почему-то совсем не смущаясь. – Это женское.

– Женское? – испуганно повторил эфиоп. – Что же теперь… ты идти можешь?

– Не знаю.

– Давай попробуем…

Он шагнул вперед и взял ее за руку. Снова удивившись полному отсутствию смущения от прикосновения чужого человека, Хели сделала попытку приподняться и потеряла сознание.

Очнулась она уже под полной опекой Мамариты. Поначалу и гиды, и сама Хели полагали ее пребывание в Комплексе временным, до выздоровления. Да и потом, когда она выразила робкое желание остаться, Дикий Ромео согласился далеко не сразу.

– Тут работать надо, сестричка, – сказал он. – Просто так никого не держат. Что ты умеешь?

– Все, что надо по дому, – ответила Хели. – Стирать, готовить, убирать, за детьми смотреть…

Дикий Ромео фыркнул:

– Ты видишь тут детей? А на все остальное хватает Мамариты. Так что…

– Погоди, Ромео, – остановил его Призрак. – Если человек за детьми смотрит, то, может, и за хомячками получится? Чоколаку сменит, а Чоколака – нас с тобой, чем плохо? Дай ей бинокль, попробуем.

И Хели получила бинокль, а с ним – шанс на новую работу, новое жилье и новую семью. Смотрительница по всей своей сути, она оказалась идеальным наблюдателем – ответственным и зорким. Но главная хелина проблема выявилась лишь месяцами позже, когда наметанный глаз Мамариты диагностировал, наконец, причину ее постоянных недомоганий.

– Девочка, – сказала она, усадив Хели перед собой, – мы приняли тебя без каких-либо расспросов. У каждого тут свои секреты, и другим знать о них вовсе необязательно. Но для тебя сейчас настало время поговорить. Рассказать, кто ты и откуда.

– Почему? – морщась, спросила Хели. – Я плохо работаю?

– Нет, – отвечала Мамарита с улыбкой. – Работаешь ты хорошо, быстро. И беременеешь, как я вижу, тоже. Это нужное качество. Знала бы ты, скольким женщинам его не хватает…

Хели потрясла головой.

– Подождите… что вы сказали? Какое качество?

О чем вы…

– Ты беременна, девочка, – Мамарита ласково погладила ее по руке. – Не знаю, входило ли это в твои планы, но вынашивать ребеночка в здешних условиях трудно и опасно для здоровья. Да и отец его, думаю, имеет право на мнение по этому вопросу… кто он, кстати говоря? Кто отец?

– Отец… – повторила Хели, осознав, наконец, о чем идет речь. – Отец…

Ее чуть не стошнило от одного вкуса этого слова на языке. Подхватив бинокль, Хели отбежала к окну и весь остаток дня просидела там, не отрывая глаз от окуляров, словно высматривала в глубине пустыни выход из своего отчаянного положения. Но видавшая виды пустыня отчужденно молчала, и ближе к ночи Хели вернулась к Мамарите – вернулась с сообщением и просьбой. Сообщение заключалось в том, что идти ей отсюда некуда – разве что в петлю, а потому она сделает все, чтобы остаться в Комплексе. Просьба звучала не менее решительно.

– Мамарита, – сказала Хели, – я не стану рожать этого ребенка. Я ненавижу его… и… и его отца. Помогите мне убить эту гадину сейчас, иначе я задушу ее потом… после…

В тот момент Мамарита перемешивала кускус.

Она вообще была мастерицей по двум стратегическим направлениям – кускусу и курице. До Комплекса Хели и представить себе не могла, что из этих двух продуктов можно приготовить так много блюд. Мамарита не ответила ничего. Она аккуратно отряхнула и отложила ложку, затем тщательно вытерла тряпкой руки, вздохнула и пошла прочь из комнаты. Озадаченная, но по-прежнему решительная, Хели двинулась следом. Ввиду отсутствия других вариантов она твердо намеревалась отработать до конца этот, единственный.

Дойдя до конца коридора, Мамарита свернула в комнату, куда имела обыкновение уходить, когда ей требовалось уединение. Никто не мог заранее предсказать этих уходов – временами они повторялись по два-три раза в неделю, но бывало, что Мамарита не вспоминала о своей комнате месяцами. Причина мамаритиных уединений тоже оставалась загадкой. Недомогание?.. обида?.. – нет, как гиды ни старались, им никогда не удавалось разглядеть признаков того или другого. Да и кому придет в голову обидеть Мамариту? Никому, даже самому отпетому отморозку типа Каца.

Так или иначе, время от времени Мамарита внезапно прекращала свое текущее занятие – а она вечно была чем-то занята: не варкой, так уборкой, не уборкой, так шитьем, не шитьем, так мытьем… – откладывала в сторону ложку, метлу, иголку и, не меняя свойственного ей безмятежного выражения лица, уходила к себе в конец коридора. Обычно никто не осмеливался следовать за ней – по крайней мере явно; если и подглядывали, то тайком – ничего особенного, впрочем, не обнаруживая. Но случай Хели и не был обычным.

В комнате Мамарита сразу подошла к оконному проему и уставилась в ночь, на редкую цепочку шоссейных фонарей и горный хребет, подсвеченный по гребню желтым мерцающим ореолом. Хели остановилась в дверях.

– Я не уйду, – сказала она в мамаритину спину.

– Мне терять нечего. Вы просто не понимаете…

Мамарита, не оборачиваясь, подняла руку, словно прося тишины, но Хели не намеревалась отступать. Она решительно подошла к женщине и потянула ее за плечо, разворачивая к себе.

– Нет, не надо… зачем?.. – пробормотала та, загораживаясь ладонью.

Но было уже поздно – Хели увидела то, что не предназначалось для чьих-либо глаз. Такое спокойное, гладкое лицо Мамариты с уютными складками в уголках губ, всегда готовых расплыться в ласковой, доброй улыбке, теперь представляло собой жуткую гримасу боли – слишком сильной, чтобы найти в ней хотя бы тень привлекательности. Оскаленные зубы, черный провал раззявленного рта, безобразные морщины – как надрезы, оставленные пыточным ножом невыносимого страдания… Хели вскрикнула и отшатнулась.

– Я… не… простите, простите…

– Сядь, там… подожди… я сейчас, – проговорила Мамарита, снова отворачиваясь к окну.

Помедлив, Хели опустилась на лежавший у стены матрас. Отчего-то ей вспомнился ее первый день здесь, дорога, ведущая к О-О, и Его колышущийся образ в лестничном пролете… Она зажмурилась и ждала, не чувствуя времени, – как тогда, на ступеньке. Наконец Мамарита присела рядом. Ее голос звучал глухо, как из подушки, – бесцветный, монотонный, чужой.

– Я познакомилась со своим мужем в десятом классе, – сказала она. – Его звали Натан. Просто хороший парень. Не ахти какой спортсмен, не слишком силен в математике, английском или другом престижном предмете. Сначала я не очень-то и влюбилась – просто не было никого другого, вот и все. Думаю, и он тоже. Две маленькие рыбки, решившие поплавать рядом на общем безрыбье – вот кто мы были.

Почти все ребята и девчонки вокруг уже вовсю… ну, понимаешь. Невинность считалась уродством, от которого следует избавиться как можно раньше. Что мы и проделали вдвоем с Натаном. Я ужасно боялась залететь и, наверное, поэтому залетела сразу. Таблетки не сработали; потом доктор объяснил мне, что так бывает, хотя и очень редко – какая-то там доля процента. Очень малая доля, но я ухитрилась попасть точно в нее. Я вообще очень точно попадаю в малые доли процента, всю жизнь. Любой честный профессор статистики застрелился бы, услышав мою историю. Но честных профессоров статистики не существует – все они вруны, каких мало. Самые брехливые вруны зарабатывают на пропитание именно статистикой.

Да. Мне тогда было пятнадцать, как тебе сейчас. Мы с мамой пошли в клинику, в хорошую клинику, и там меня выпотрошили по всем правилам профессиональных потрошителей. Хирург предупредил, что при таких ранних абортах бывают осложнения, но вероятность их невелика – малые доли процента. Что ж, коли невелика, то и бояться нечего. Я и не боялась. О чем хирург умолчал, так это о том, как чувствуешь себя после. Да он и не знал, не мог знать. В первые дни ходишь с таким ощущением, будто из тебя вынули не крохотный кровавый комочек, а душу, не меньше. Будто выпало все, что наполняло прежде твою оболочку – интерес к жизни, планы на будущее, простая радость открывать глаза по утрам, вставать с постели, дышать.

В этот вот момент и позвонил Натан. Я не ставила его в известность ни о беременности, ни об аборте – зачем? Мы ведь не планировали продолжать наши изначально случайные отношения. Согласно официальной версии я лежала дома с воспалением легких. Но он как-то почувствовал – не знаю как. В этом, как выяснилось, и заключался его истинный, редкий талант – в умении почувствовать, понять другого. Излишне говорить, что я не хотела видеть никого, а его – в особенности. Но он ухитрился-таки пролезть в мою комнату. Мы в основном молчали; в комнате работал телевизор, и мы молча смотрели канал бразильских теленовелл. Мы почти не встречались взглядами, но что-то, без сомнения, происходило между нами – что-то очень важное. Факт, что когда вечером Натан ушел, мы уже жить не могли друг без друга, хотя и осознали это не сразу.

Любовь – странная птица; она питается лишь совместными видами на будущее. Прошлое для нее не имеет значения – сколько бы ни было пройдено рука об руку, все забывается, все с удивительной легкостью предается во имя нового чувства. Настоящее более весомо, потому что трудно ломать устоявшийся быт – но и это редко останавливает людей. Зато будущее… – о, ради будущего мы готовы на все. Именно поэтому любовь – удел преимущественно молодых; у них просто есть намного больше будущего.

Планы, которые строили мы с Натаном, немногим отличались от того, о чем шепчутся все без исключения влюбленные пары. Ну разве что мы больше говорили о детях – вполне объяснимо, учитывая исходные обстоятельства нашей связи. Как-никак, одного ребенка мы уже потеряли; поразительно, но он никуда не делся и продолжал незримой тенью присутствовать при всех наших разговорах. Он словно говорил нам: на этот раз вы не имеете права облажаться, как облажались со мной. И, видит Бог, мы старались подойти к делу с максимальной серьезностью, исключить любую случайность.

Конечно, мы заранее придумали имена нашим будущим отпрыскам – для начала речь шла о пятерых. Старшего – а мы не сомневались, что это будет мальчик, планировалось назвать Менаше, Менаш, Мени. Ему нужно было подготовить квартиру, кроватку и еще сотню всевозможных вещей, и мы безотлагательно принялись действовать в этом направлении. Натан подрабатывал в гараже, я устроилась официанткой в ресторан. Там подавали в основном стейки и шашлыки, так что в воздухе постоянно висел густой смог от мангалов; к двум часам ночи, когда я возвращалась домой, мне казалось, что легче обриться наголо, чем вытравить из волос неистребимую вонь жареного мяса. Зато от Натана всегда пахло машинным маслом. В классе смеялись: хороша парочка, масленка на сковородке… Но мы-то знали, что, сливаясь вместе, мазутная и шашлычная вонь преобразуются в замечательный запах нашего будущего младенца, Менаша, – ведь именно на него откладывался каждый заработанный грош.

После армии многие молодые пары съезжаются, но мы не хотели тратить деньги на съемную квартиру. Натан учился в Технионе, я закончила программистские курсы и начала работать в Реховоте, мы виделись урывками. Встречаясь, набрасывались друг на друга, а потом сразу же принимались говорить о главном, то есть о Менаше. Еще не родившись, этот ребенок уже целиком занимал наши мысли. Когда мы, наконец, поженились в возрасте двадцати четырех лет, у нас было все, что нужно: первый взнос за квартиру, хорошо оплачиваемые профессии, молодость и вся жизнь впереди.

Нечего и говорить, что мы немедленно приступили к изготовлению Менаша. Но, к нашему общему удивлению, я все никак не беременела, хотя перестала принимать таблетки за полгода до свадьбы. Вскоре удивление сменилось беспокойством, затем – страхом. Мы стали ходить по врачам – те разводили руками: не знаем… не понимаем… не было ли у вас раннего аборта? Ага… тогда, возможно, вам просто не повезло…

В общем, я снова попала в малую долю процента. Кому-то в этой жизни выпадает счастливая доля, кому-то – горькая, кому-то – львиная. Мне же, как видно, выпала малая. Малая доля процента. Потом было несколько довольно трудных лет. Консультации в клиниках, иностранные профессора, всевозможные методы лечения – обычные и экспериментальные, знахари, бабки, каббалисты, амулеты… – и снова профессора, и снова знахари, и снова амулеты, и отчаяние, отчаяние, отчаяние – ведрами.

Мало-помалу мы смирились с мыслью о том, что сможем иметь лишь усыновленного ребенка, и заполнили соответствующие анкеты. Нам назначили собеседования, экзамены. Думаю, во всем мире трудно было отыскать пару, которая выдержала бы эти экзамены лучше нас. И немудрено: ведь мы готовились к своему ребенку с пятнадцати лет! Мы мечтали о нем еще в школе! И вот, представить только – какая-то малая доля процента…

Очередь продвигалась медленно. Нам было уже по тридцать пять, когда в доме раздался долгожданный телефонный звонок. Прошло двадцать лет с того давнего сладкого перешептывания пятнадцатилетних подростков – целых двадцать лет! И вот мы могли, наконец, увидеть нашего будущего ребенка. Мы жутко волновались. Ребенка показывала Ноами из социальной службы – она с самого начала вела наше дело и была в курсе всего: нашего отчаяния, наших сомнений и разочарований – всего.

Мальчика звали Томер, а не Менаш – но что с того? Мы любили его заранее и были бы рады забрать немедленно, в тот же день. Но порядок, как объяснила Ноами, требовал сделать перерыв для окончательного оформления документов.

– Потерпите три месяца, – сказала она, – всего три. Еще и лучше – успеете хорошенько подготовиться… Да и вообще – бывает, что люди передумывают в последнюю минуту. Хотя это, видимо, не про вас.

Мы вернулись домой счастливыми, полными новых планов и, следовательно, новой любви. Время вдруг понеслось вскачь, и тут… тут, девочка, случилось чудо – я забеременела. Это обнаружилось на рутинном регулярном осмотре – одном из тех, которые я еще делала по инерции своих прежних чудовищных усилий. Когда врач оповестил меня об этом, я потеряла дар речи. Но, видимо, вопрос «как?!» звучал достаточно громко, даже не будучи произнесенным вслух.

– Не знаю как, – ответил врач, пожимая плечами, – не имею понятия. Вероятность этого была более чем ничтожна. Малая доля процента.

«А! – подумала я. – Тогда понятно».

Я все еще не могла говорить – внутри поднялась какая-то тугая волна и пережала гортань. Не помню, как я добралась до дому. Натан вернулся с работы намного позднее, и, только взглянув на него и на темноту за окном, я осознала, что все это время просто сидела на диване – даже не переодевшись, как пришла.

– Что? – спросил он с тревогой. – Какие-то проблемы? Что-то с Томером? Да говори же ты!

Я молча протянула ему листок, на котором рукой доктора было написано про девять недель. Натан прочитал и заплакал – и только тогда заревела уже и я – в голос, который очень кстати вернулся именно в этот момент.

К Ноами мы поехали извиняться лично – слишком многое нас связывало, чтобы отделаться телефонным разговором. Ноами выслушала и обняла меня.

– Я слышала, что такое бывает, – сказала она, – но не верила, думала – сказки. И вот теперь – своими глазами… Счастья вам с Менашем. А о Томере не беспокойтесь – сами видели, какая у нас очередь.

И мы поехали домой – рожать своего Менаша…

И он действительно оказался… – Мамарита помолчала, подыскивая слово… – великолепным! Просто великолепным! Нас ждали семнадцать лет чистейшего счастья. Чистейшего счастья…

Мамарита вздохнула и принялась рассматривать собственные ладони, словно ища там продолжения истории. Но ладони были пусты, молчал и Комплекс – особой тишиной, полной мышиных шорохов, приглушенного шепота, шарканья, вздохов, цоканья чьей-то торопливой побежки, едва слышного собачьего повизгивания.

– Я рассказала это не для того, чтобы убедить тебя в чем-то, – проговорила она наконец, – а чтобы ты поняла, почему я не стану помогать избавиться от Менаша. Никогда не стану. Сама делай, что хочешь, но меня не проси. Ты поняла?

Хели кивнула.

– Мамарита, а что случилось потом, когда…

Мамарита резко поднялась на ноги.

– Пойдем девочка. Пора кормить ребят.

С тех пор они больше ни разу не возвращались к этому разговору, но сейчас, спустя еще три месяца, в ночь гибели Дикого Ромео, Хели больше чем когда-либо сомневалась в правильности принятого… – да что там принятого!.. – навязанного ей решения. Она тихо плакала, прижимаясь к теплой Мамарите, и крошечный Менаш, беспокоясь за маму, стучал изнутри в тугой барабан живота.

7

Добираться из Комплекса до города всегда было проблемой. В принципе, возле будки охранника по старой памяти предполагалась остановка «по требованию», но реально автобусы подчинялись этому требованию крайне редко, пролетали на скорости мимо. Попутные машины в столь опасной глуши не останавливались – себе дороже, а джип частной охранной компании, дважды в сутки привозивший на смену дежурного будочника, тремпистов не брал из принципа: охранники вообще предпочитали делать вид, будто Комплекс пуст совершенно. Пеший двадцатикилометровый переход улыбался далеко не всем – даже ночью, а уж днем, по жаре, такое мог позволить себе только привычный к пустыне бедуин Муха, время от времени навещавший Барбура по каким-то таинственным бедуинским делам.

Единственную более-менее приемлемую возможность представлял лишь долговязый ворчун Шимшон со своим табачным фургоном, проезжавший мимо Комплекса дважды в день: ранним утром в направлении столицы и вечером – в противоположную сторону, на север. Но и он брал попутчиков только с разрешения Барбура, что еще больше увеличивало и без того огромную власть хозяина Комплекса.

Когда Призрак поднялся в приемную Барбура на Би-девять, там уже ждали два других пассажира – бомжи из особо приближенных к персоне верховного правителя. Призрак встречал их прежде у босса. Первого, плечистого, крепкого еще старика, звали Донпедро; второй, с говорящим прозвищем Доза, выглядел куда моложе – лет, наверное, тридцати, щуплый и нервный. В половине шестого из смежного помещения вышел зевающий Барбур, критически осмотрел бомжей, потянул утиным носом, скривился:

– Хоть бы помылись, чушки… воды, что ли, нету?

– А на фига, командир? – хихикнул старик. – Мы и без того красивые, как дон Педро.

Он говорил с тяжелым русским акцентом и по любому случаю, к месту и не к месту, поминал неизвестно какого дона Педро – чем, собственно, и заработал свою кличку.

– Не облажаетесь? – спросил Барбур, делая вокруг бомжей еще один круг. Видно было, что сомневается он не всерьез, а сугубо для проформы, разыгрывая важного начальника.

– Не боись волноваться, командир! – по-военному отрывисто гаркнул Донпедро, вытягиваясь во фрунт и притопывая для убедительности ногой. – Не впервой нам это! Завсегда! Вот!

Стоявший рядом Доза поморщился. Судя по всему, с утра у него раскалывалась голова, и крик товарища усугубил страдания. Барбур повернулся к Призраку.

– И ты, стал-быть, туда же. Тебе-то зачем?

– Сам знаешь, – угрюмо отвечал Призрак. – Мало нас теперь. Новый гид нужен, вместо Ромео. Съезжу в город, поищу.

– Поищешь? Где? Их что – в супере продают?

Призрак пожал плечами.

– Боаз парочку сквотов знает. Городских.

Клиенты у него там. Обещал познакомить.

Барбур качнул клювом.

– Стал-быть, Боаз… Сквоты, стал-быть… – он ухмыльнулся. – Знаешь, Призрак, кому другому бы не доверился, но тебе – тебе верю. Ты пацан деловой. Менеджер. Тебе даже банк доверить не страшно, правда, братаны?

– А то! – живо откликнулся Донпедро. – Призрак у нас – эх-х!.. – дон Педро! И ты, командир, тоже…

К шоссе шли медленно – приходилось постоянно дожидаться Дозу, который, как выяснилось, чувствовал себя намного хуже, чем это представлялось в приемной у босса.

– Зачем он поперся, если болен? – сердился Призрак. – Эй, задрот, шевели копытами, Шимшон ждать не станет!

– Ломает его, – объяснил Донпедро. – А командир дозы не дает. Говорит, сначала работа, потом доза. Беда, парень, с этими дозами. Водку нужно пить, вот что. Дозы – они вредные, а водка – полезная. Я уж Дозе сколько раз объяснял – нет, не помогает… А Шимшон никуда не денется, не боись волноваться. Мы ему для дела нужны. Мы для дела, дело для дозы, доза – для него вон. Всему свое назначение, парень, вот так-то. А больные, они везде есть, даже у вас там, наверху. Думаешь, я не знаю? Я, брат, глазастый, во все окна заглядываю… Не гони, не гони, пусть подойдет. Вот, тут и сесть можно.

Они уселись на камни, поджидая Дозу, мучительно ковыляющего позади.

– А кто у нас больной, Донпедро? Или это ты так – в общем?

Старый бомж покачал головой:

– Да нет, не в общем. Какой дон Педро у вас там девку обрюхатил? Ты или Беер-Шева? А может, негритос?

– Ты о чем? – не понял Призрак. – Какую девку?

– Какую-какую… – ухмыльнулся Донпедро. – Ту самую, с биноклем. Скажите спасибо, что босс пока не заметил. Он таких в два счета – пинком под зад. И правильно делает. Разве младенцу в Комплексе место?

«А ведь верно! – подумал Призрак, с трудом скрывая свое потрясение. – То-то она так растолстела. И платья эти балахонистые… А мы и ведать не ведаем… дураки дураками. Интересно, а Мамарита… – конечно, знает. Знает, а нам – ни слова. Менаш то, Менаш се… А сами шепчутся все время. И вчера шептались – об этом, о чем же еще?»

Держась за сердце, подошел Доза, обессиленно присел рядом. Призрак, отвернувшись, яростно прокручивал в голове безответные вопросы. Кто же ее зарядил-то? Не свои – это точно… – а вдруг свои? Ромео? Беер-Шева? Чоколака? Нет, не смогли бы они так притворяться – невозможно это, чтобы совсем без признаков. Круглые сутки вместе – не бывает так, чтобы ни взглядом, ни намеком… Кто же тогда? И что она думает делать с ребенком? А Барбур? Что делать, если Барбур узнает? Если… – не «если», а «когда»… То-то же Хели всегда пряталась перед его приходом… Да и не так часто Барбур бывает у гидов – деньги поступают исправно, нет причин для инспекции. Но теперь, когда даже Донпедро заметил…

Он покосился на бомжа. Тот смотрел насмешливо, с уверенностью человека, полностью владеющего ситуацией.

– Не боись волноваться, парень. Донпедро – не крыса, друзей не грызет. Особенно если друзья его не забывают. Так, Доза? – он хлопнул товарища по плечу. – Ты иди вперед, иди. Мы догоним.

– Сколько? – спросил Призрак, когда Доза отошел.

– Ну уж прямо так – «сколько»… – обиделся Донпедро. – Что я – шантажист какой? – он прищурился. – Сотенной хватит. Чисто в знак дружбы. Но каждый день. Я люблю, когда со мной каждый день дружат.

– О’кей, – сказал Призрак, вставая. – Считай, что мы подружились. Пошли. Доза вон уже где.

Бомж не двинулся с места.

– Что? – обернулся Призрак. – Что еще?

Донпедро протянул руку.

– Попрошу взнос за сегодня, – произнес он с подчеркнутым достоинством. – Реактивно брать не стану, так уж и быть. Донпедро не шантажист какой.

– Ретроактивно, – поправил Призрак и достал из кармана деньги. – Держи, разбойник. И помалкивай пока, ладно? Нет секрета – нет сотни.

– Ретроактивно… – восхищенно повторил бомж, пряча бумажку. – Красивое слово. Все-то ты, Призрак, знаешь. Менеджер, как есть – менеджер. Дон Педро, чистый дон Педро…

Когда они подошли к шоссе, форд-транзит с эмблемой табачной фабрики уже стоял на обочине. Рядом топтался Шимшон, обозленный опозданием пассажиров. Фургон был пуст, и Доза, которого начала бить крупная дрожь, прилег на пол, на расстеленные там картонки. Туда же полез Донпедро; Призрак после секундного колебания последовал за бомжами – соседство с ними казалось ему меньшим злом, чем раздраженное ворчание Шимшона.

– Переживает мужик… – сказал Донпедро, когда форд злобно рванул с места. – А чего переживать? Я, парень, всегда опаздываю, всю жизнь. Такая судьба. На стрелку опаздываю, на жратву опаздываю, на работу…

– На работу? – не поверил Призрак. – Разве бомжи работают?

– Обижаешь, парень… Ты, понятное дело, менеджер, и вообще чистый дон Педро, но и я тоже не бомжом уродился… – старик с достоинством поправил засаленный воротничок рубахи. – Жил в большой стране, в большом городе – в Перми. Слыхал, конечно?

– Нет, – коротко ответил Призрак и отвернулся.

Он недолюбливал «русских» за их спесивую уверенность в собственном превосходстве – нелепую и претенциозную. Было бы чем гордиться… Премий какой-то… большой город, большая страна, большая культура… а на деле – пшик ниже среднего, дикость азиатская и акцент этот топорный – говорят как рубят, слог-за-сло-гом, слог-за-сло-гом.

– Нет? – удивился бомж. – Странно. Хотя – что вы тут знаете, темнота… Пермь… Большой город, уважаемый. И я в том уважаемом городе был уважаемый человек. Понял? Уважаемый! С уважаемой работой. И работа эта была особенная. Такая, куда опаздывать не только можно, но и нужно. Такая, где за опоздание тебя не ругают, а спасибо говорят.

Донпедро победно вскинул вверх брови, явно ожидая от собеседника восторженной реакции и напрасных попыток угадать – что это за работу такую волшебную может получить уважаемый человек в уважаемом городе Пермь…

– Шантажистом? – предположил Призрак.

– Почти угадал! – воскликнул старик, нисколько не обидевшись. – Инспектором защищенности банковских отделений, по-нашему – сберкасс! Ага. Ходил и проверял соответствие правилам. Где какой толщины решетки, количество и качество замков, надежность сейфов… – много чего. А ежели что не так – закрыть! Начальнику – выговор! Инженера – под суд! Кассира – расстрелять! Шучу, конечно… – но боялись они меня как огня. Хотя нет – на пожароопасность проверял другой, тоже очень уважаемый человек, мы с ним часто вместе ходили… Вот и суди – огорчались они нашему опозданию или, наоборот, радовались. Приходишь туда, важный, как дон Педро, а тебе сразу и чаек-коньячок, и подарочек в сверточке – все путем, все как надо… Эх!

Он пригорюнился, вспомнив золотые деньки.

Рядом завозился Доза, задергался, суча ногами по полу и сворачиваясь калачиком; Донпедро стащил с себя куртку и укрыл товарища.

– Вот и привык я опаздывать на свою голову… – он покаянно вздохнул. – Раньше надо было ехать, как только Горбачев ворота приоткрыл. Дружок мой – тот самый, пожароопасный, предупреждал: опоздаем, мол, Гена, надо подавать. А я ему: не спеши, Мишак, успеем, не боись волноваться… Мы ведь с тобой кто? Опозданты! То есть те, кому опоздание по жизни вроде как самим Богом предписано. Ага. А потом слух прошел: закрывают Америку, с октября закрывают. И тогда каюк – Израиловка. А кому она нужна, Израиловка? Бескультурье, война, арабоны, черные, шваль всякая…

– Прямо черт-те что, – поддакнул Призрак. – И как тут люди живут…

– Издеваешься, да? – прищурился Донпедро. – Ну издевайся, издевайся, менеджер… Куда тебе понять… Вы, которые тут родились, разве культурного человека поймете? Своя вонь не мешает, известное дело.

Призрак пожал плечами:

– Насчет вони тебе лучше знать, это точно.

– В общем, прибыли мы с Мишаком в Москву с большим-пребольшим опозданием, – продолжил бомж, благоразумно пропустив мимо ушей последнее замечание Призрака. – В самый последний момент прибыли, где-то в середине октября. Тогда еще через голландское посольство подавали. Приходим мы туда раненько, необычно для себя; гляжу – мать родная, опять опоздали! Народу – не протолкнуться, по всему переулку, а те, которые ближе к воротам, вообще стеной стоят, как каменные. Будто они сюда еще вчера пришли, сцепились и окаменели от неподвижного ожидания. И стена эта не просто каменно-человеческая, но еще и с зарядом – аж током бьет. Такая вот в тех людях решимость и злоба.

Мишак по толпе потолкался, узнал, что к чему.

Вот, говорит, Геныч. Последний, говорит, день. Последний шанс не опоздать навсегда. Тем, кого сегодня примут – Америка, дон Педро и все такое прочее. А тем, кто за забором останется – каюк, Израиловка сраная. Такая вот дилемма. А там, парень, реально не прорваться. То есть вообще никак. Сначала толпа, за толпой – каменная человеко-стена, а за стеною – запертые ворота, шестиметровая ограда и менты, менты, менты… Что-то типа самой неприступной в мире крепости.

Я говорю – все, говорю, Мишак, снова мы с тобой опоздали. Поехали, говорю, домой, в Пермь, сберкассы проверять. А он говорит – нет, говорит, Геныч, давай попробуем, коли уж приехали. Мы же с тобой, говорит, уважаемые люди. Давай, говорит, к ограде, если уж к воротам не пробиться. В общем, продрались мы кое-как к ограде, а что толку-то? До ворот все равно далеко, как до Америки. А сзади напирают – давка жуткая – и все молчат, только сопят страшно, сопят и давят.

Не помню, сколько я так стоял, помню только, что начал уже понимать тех, окаменевших. И вдруг, слышь-ты, волнение пошло, гулом таким нарастающим: «Открывают, открывают!» – гулом таким, в вой переходящим: «…ау-вайю-ют!.. ау-вайю-ю-ю-ют!..» Раньше молчание было – не полное, конечно, а ворчащее такое, глухое, негромкое такое молчание. А тут вдруг – и крик, и вой, и вопли, и давка смертоубийственная. Все как с ума посходили – глаза выпучены, зубы оскалены, пальцы скрючены – прямо оборотни, а не человеки, жуть кромешная!