Текст книги "Страшные сказки"

– Вот вы, Валюша, тоже слабо говорите по-русски. Завкафедрой. Ну что такое завкафедрой? Нет такого слова в русском языке.

Да что она понимала, эта Сузи, обиженно подумала я. Она никогда в советском вузе не училась! Только пять классов школы за плечами. А язык – это живой организм, он развивается. Я не стала вслух с ней спорить. Лишь скосила глаза на развешанные в ее комнатке-мастерской ее же городские пейзажи, иногда с нарушениями перспективы, чуть косые. В другую нашу встречу Сусанна мне поведала, что новые, вновь приехавшие, понаехавшие русские ей кажутся просто несносными по своему нахальству, неучтивости и плохому русскому (она опять меня легонько лягнула за мою завкафедру), хотя в то время я познакомила ее именно с завкафедрой русского языка нашего местного университета (в момент знакомства я подчеркнуто ушла от сокращения и обозвала этого господина Слуцкого полным наименованием, но по-французски, притом добавила, что это не кафедра русского языка, а кафедра славянских языков). Знакомство состоялось к большому взаимному интересу. Про него она в итоге своих наблюдений заметила, что он бурбон и бука (отчасти это было правдой, и хотя он был русский, а его миловидная подруга француженкой, она тоже прекрасно говорила по-русски, и про нее Сузи сказала, что Николь необычайно милая). Кстати, Слуцкий тоже обратил внимание на кривизну арабских пейзажей Сузи, а когда пришел к ней очередной соблазн пригвоздить всех в целом новоприбывших русских, Сузи развернула передо мной взволнованный рассказ о том, как ей довелось побывать «генералом» на свадьбе одной своей знакомой француженки, которая сочеталась браком с неким Игорем Хавкиным из Питера.

– Вы бы знали, Валентинушка, какой он красавец! Все при нем. И рост, и стать, и речи. В Питере служил водителем грузовых составов.

Начало Сузиной речи меня немного удивило. Пробраться во Францию под соусом брака было скорее дамской технологией, чем мужской. Тогда, по статистике, выданной в газете «Русская мысль» (Слуцкий, правда, сказал, что это еврейская мысль, и вообще он любил проехаться по адресу богоизбранной нации, несмотря на свое физическое сходство все-таки тоже с сыновьями древнего народа), в год заключалось по всей Франции одна тысяча русско-французских браков, и должны все-таки быть среди женихов и русские парни! Сузи в ответ на мои молчаливые размышления продолжила:

– Ну, может быть, он был водителем трамвая. А может быть, даже кондуктором. У нас нет уже кондукторов, все на автоматике, да и трамваев тут нет, а там у вас в Советской России могут быть и кондуктора.

– Мы уже постсоветская Россия, – тихо сказала я, привыкшая к тому, что Сузи признавала только монологи. Сузи мне даже показала тогда его фотографию и вообще фотографии всей свадьбы. Я запомнила лицо жениха, оно было слишком значительным и запоминающимся. Да, это был тот самый Игорь. Один раз мы даже с ним пересеклись в квартире Сузи, точнее, на ее лестнице: по просьбе Сузи он нес старый диван в подвальную кладовку. Она бегло нас познакомила и почему-то довольно бесцеремонно потом отправила его домой, не угостив даже чаем, только бросила на ходу, что занята картиной. Затем мы долго не встречались с Сузи, да я и перестала ходить в церковь на улице Жан-Жак Руссо, объяснив себе, что между Русской православной церковью и старокалендаристской нет дружеского общения, а это чем-то чревато, для меня по крайней мере: французский батюшка, который русского языка вообще не понимал, хотя Сузи обращалась к нему «батька» (а далее по-французски), запрещал нам, его прихожанам, ходить и причащаться в русскую или румынскую церковь.

– Там большевики, это масонская церковь, – сказала мне одна истовая прихожанка-монахиня, в миру Татиана. Но углубляться в тему не стала. Мы вместе с Ларой стали ходить в румынскую церковь. Но однажды мне вдруг резко захотелось забежать к Сузи, услышать ее размеренную, в духе Боборыкина или Потапенко, русскую речь. Я не видела ее больше года. Она опять стала поругивать понаехавших русских. Крысяниной (которая якобы украла у нее арабское ожерелье) она вообще отказала от дома, хотя та что-то бормотала совсем неуместное про налоги, да Сузи стала плохо слышать и ей было плевать. А Игорь умудрил еще не то! Примерно полгода назад соседи известили ее, что в ее подвальной кладовке появился какой-то снежный человек и явно ночует там. Обратили внимание на его огромный рост и какую-то пушистую белую то ли накидку, то ли пончо – ну чем не снежный человек! Как показала ночная проверка с ключом в руке, на этом диванчике действительно обретался Игорь Хавкин, сложенный ввиду огромного роста компактно, в три погибели. Он спал в это время богатырским молодецким сном. Сузи бесцеремонно двинула по его ногам своей изящной ручкой. Он немного испугался ночного вторжения, захотел было изложить старой леди всю суть проблемы. Я бы выслушала! Но она была отнюдь не того разбору человек. Впрочем, Сузи и так стало ясно, что русско-французский мезальянс, который она как будто бы благословляла, дал глубокую трещину.

Сузи с раздражением застарелого курильщика (да! Она, несмотря на свой такой весь розовый, бодрый вид, несмотря на религиозную привычку исповедоваться батьке каждое воскресенье, была многолетним страстным курильщиком) мгновенно выставила бедолагу за дверь и в ночь и даже продолжала за ним какое-то время бежать, чтобы он не вернулся. Странная она. Ведь это была зима! Я бы дала ему досмотреть хотя бы последний сон. По моим догадкам, она была весьма небедной, а небедные вообще более черствые, чем бедные (прочитала я сейчас в Интернете). Странная нетолерантность для православной женщины первого поколения первой волны русской эмиграции! Она не только исповедовалась батьке, но и считала своим долгом периодически кормить его русским борщом у себя на квартире после службы. Она порой подавала нищим монетку в половину евро. В булочных бросала желтые монетки в ящик «Поблагодарите продавца». А Игоря лишила даже последнего слова подсудимого. Но и тогда, удалившись с достоинством и потом все-таки приблизившись снова к ее резиденции, он четко, но негромко произнес перед ее окном (она жила на первом по русским понятиям этаже):

– Это вот из-за таких, как вы, Сусанна Георгиевна, и совершилась Октябрьская революция!

– Я была в ужасе от того, как он ко мне отнесся! – подытожила свой рассказ эта старушка-девушка.

Русские уже советского поколения наверняка построили бы по-другому эту фразу. Они бы скорее сказали: «Как он поступил со мной!» Хотя поступок в данном случае был с двух сторон. Но мы, советские русские, не так уважаем чужую собственность, хотя, например, любимый в советские времена Чехов призывал ее уважать (однако он имел в виду только денежные долги).

Итак, возвращаюсь опять к этому восьмимартовскому вечеру на лиманах. Да, это одно лицо: тот Игорь и этот. Почему он так заинтересовал меня? Мне кажется, с ним будет связана еще не одна мистериозная история. Я от своей бабушки унаследовала неподдельный интерес к людям и их судьбам. Бабушка всю жизнь (а жизнь у нее была чрезвычайно тяжелой) этим просто жила. А мне было холодно и плохо от невнимания ко мне моих близких, моих одноклассников, моих родных. Старшая сестра-торпеда, неустанно воюющая со мной по любым пустякам, озабоченные карьерой папы суровые и требовательные родители, первый парень, намного старше меня, убивающий меня своей словесной жестокостью. Невнимательный и тоже жестокий муж, вообще презирающий рассказы о чужих судьбах! И даже о моей. Мне не раз ставили тяжелые диагнозы, и когда я просила его поддержать меня в моих проблемах, он злобно кричал: «Каких еще проблемах? Тебе рак ставят? А ты хотела жить вечно?! У всех ветхих старух рак, спасибо говорите, что вас еще земля носит». Ветхой старухе в моем лице было тогда шестьдесят лет. Бабушке ставили диагноз «рак» четыре раза. Она была покинута мужем в тридцать лет, первый раз заболела раком в тридцать семь, потом еще и после войны лечилась радиацией и в семьдесят три года перенесла последнюю операцию, тоже по онкологии. Прожила еще почти двадцать лет, радуясь жизни, радуясь встречам и разговорам с людьми, радуясь внукам и правнукам, погружаясь в бесконечное чтение газет и книг, строча длиннейшие письма родным и друзьям. Мне кажется, что я унаследовала ее генетику. Больше всего мы похожи на матерей наших матерей. Я тоже хочу жить долго, я надеюсь вылечиться от онкологии. Глядя на мужа, держу фигу в кармане – ну-ка догони! Тебе неинтересна повседневная человеческая жизнь, а мне вот интересна, а ты, мизантроп, многое теряешь. Впрочем, извините, я отвлекаюсь. Мне нужно вернуться к Игорю, хотя потом, мне так кажется, я пойму, что слишком пристально интересуюсь его судьбой. Да, я такая… непоследовательная.

Через несколько лет после посещения тех лиманов ассоциация «Избушка», к сожалению, распалась. Ксюша захотела уйти от Жака к какому-то молодому, но Жак властно добился своего и вернул себе ее. Видели, как он целовал ее на улице, утаскивая ее от этого молодого. Потом он организовал ей фотоателье (в Киеве она была инженером-химиком), но оно потихоньку тоже разорялось, ибо ежу понятно, как поступают с малым бизнесом. Ксюша потихоньку спивалась, ассоциация хирела. Жак думал, что ему дадут помещение под нее в доме репатриантов (это дом для всех пье-нуаров), а заодно и его обеспечат должностью в ранге госфункционера, но вот как-то так, ребята, не сходятся наши мечты с реальностью, не сливаются в едином порыве. И как раз в это время в наш южно-французский город N приехало человек десять русскоязычных писателей. Это называлось «Русская книжная ярмарка». У меня уже давно написан на эту тему рассказ, там все писатели зашифрованы (приехали, конечно, только известные), отдельные персонажи – тоже, бегло обрисована вот эта Крысянина, например, но Игоря почему-то нет. Тогда я опекала одного молодого парня-политбеженца из России, который пришел к сугубому сожалению о своем шаге и решил вернуться в Россию. Поступок для очень сильных и умных, вот все эти встречи и его шаги там описаны с известной толикой вымысла, ибо я не сторонник протокольного стиля. На самом же деле на этой выставке-продаже, придя на нее с тем политбеженцем Мишаней, именно в момент реального действа, я снова увидела Игоря. Встреча была в другой русской ассоциации, с которой я никогда не прерывала связь (ну что делать, если я такая общительная). Туда запланированно пришли некоторые писатели, они делали короткие доклады, потом отвечали на вопросы. Более обеспеченные люди могли пообщаться с писателями на распродаже книг, а менее обеспеченные могли пообщаться именно на этих встречах. Когда ответы на вопросы кончились, к Михаилу Шишкину (ну, знаете такого? Живет в Швейцарии, поэтому на вопросы отвечал довольно бойко по-французски) с разговорами подходили и французы, и русские, и я заметила, что Игорь Хавкин там величественно стоит, но в то же время робко ждет своей очереди. В руках он держал (как вскоре выяснилось) два экземпляра толстой рукописной книги. Да, книга была буквально рукописной! Он явно хотел передать Шишкину один ее экземпляр, но что-то ему мешало, может быть, его сковывала его дежурная, всегда при нем, робость. Однако своим солидным выразительным голосом он успел продекламировать Шишкину маленькую лекцию о том, что главное в литературе – это нравственное ее содержание. Но Шишкин лишь слегка повел ухом и бросил беглый взгляд холодноватых выпуклых глаз (меня всегда поражало, как мой муж схож с Шишкиным) на новоявленного (по его наверняка представлению) графомана. Затем Игоря вообще оттеснили, он оказался рядом со мной и неуверенно ответил мне на мое приветствие.

– Можете оставить один экземпляр мне, – вклинилась я в его размышления. – Я вам потом непременно верну. Только давайте запишем ваш телефон, и я верну.

– Можете не возвращать, – грустно произнес он, и мне показалось, что он не узнает меня. – У меня дома есть еще один экземпляр. А телефон дать не могу. У меня его нет.

Рассмотрев листочки книги, сложенные в скоросшиватель явно российского еще разливу (писчебумажная фабрика «Рассвет») и оттого еще более трогательные, я поняла, что они заполнены от руки четким, копирующим машинопись, почерком.

– Какой огромный труд проделан, однако! – сказала я ему, заметив, впрочем, что второй экземпляр книги был отксерокопирован. – Ну хоть адрес дайте! У нас тут литературный клуб есть, можем и вас привлечь к его работе. Не скрывайтесь от нас. Можем дать совет не хуже Шишкина, притом бесплатно. Дайте хотя бы электронный адрес.

– С адресом тоже проблема. Может быть, я перееду оттуда. Это общежитие, – слегка смутился он и все же написал в моей записной книжке адрес общежития. Про то, что у него нет и в помине не было электронного адреса, я уже догадалась, как и про то, что он в руках не держал и ноута за неимением оного, для чего и понадобилось набирать весь текст вручную. Большой оригинал!

Его общежитие оказалось расположенным на въезде в густонаселенный эмигрантский квартал с плохой репутацией, но с великолепной ландшафтной архитектурой. Примерно через два года мне пришлось побывать в нем, чтобы вызволить из тяжелого положения одну молодую русскую, которая спасалась там от избивавшего ее французского супруга. Я вспомнила, что неплохо бы вернуть книгу, которую я за два года так и не дочитала (ручной шрифт и слишком маленький интервал между строчками мешали мне), Игорю, но сначала надо наверняка узнать, где он живет. Русская молодая женщина уже знала к тому времени всех обитателей общежития.

– Нет там Игоря с такой фамилией. Я всех русских знаю, их там мало, они все наперечет, кстати, высоких среди них нету. Хиханьки да хаханьки, парни наши махоньки, из-за кочек, из-за пней не видать наших парней, – тихо пропела она частушку.

Я твердо решила перечитать и завершить Игореву книгу, пусть даже утомительно напрягая глаза при разборе его почерка. В этот раз мне показалось, что талант здесь просто фонтанирует. Оригинально, свежо, много выразительных диалогов, но много и недоговоренностей, чтобы читатель додумался сам, как учили начинающих писателей Достоевский и Чехов. Герои на его страничках иногда спорят и о нравственности, но без упора и оголтелости, а иногда и просто деликатно.

Осталось разобрать еще немного страниц. Однажды примерно в этот период я увидела Игоря из окна трамвая, в котором ехала. Игорь быстро шел именно от того общежития, в котором он якобы уже не жил. Он устремился в сторону моего трамвая, явно с целью успеть на него. Водители здесь обращаются с трамваем и с пассажирами строго, как велит компьютер, и никого не ждут. Игорь опоздал. Я подумала, что могу сойти на следующей остановке и втиснуться в следующий трамвай, куда определенно должен сесть Игорь. Именно втиснуться! Трамваи ходят переполненные в этот час пик, они у нас трехвагонные, и вряд ли я найду Игоря со своим плохим зрением. Я только запомнила его дешевую сетчатую маечку и почти парусиновые туфли. Вкупе с отсутствием телефона и ноута эти аксессуары свидетельствовали о том, что парню живется не сильно сладко. Получает, скорее всего, небольшое пособие, почти жалкое. Работу найти не может, да, возможно, и не особо стремится ввиду нереалистичности своих притязаний. Грузовой ж/д состав ему явно не доверят. Парень не работает уже больше 10 лет! Он приехал во Францию раньше меня. Может быть, органы занятости видят, что он слегка шизоид (мой Костя недаром ворчал, устами младенца глаголет истина), это шизоидное нечто не позволяет ему вписаться в социальную систему. Да и как вписаться, если нет рабочих мест. Если, например, открывается новая трамвайная линия, то звучат победные реляции о новых аж десяти рабочих местах. Тем временем на эти места принимают, как правило, парней и девушек из эмигрантских неблагополучных кварталов (после предварительного обучения, конечно).

Дома я (часто тайком от мужа: он не любил моих занятий, даже рукоделия, считая, что я должна крутиться по дому круглые сутки) вчитывалась в буковки, аккуратно выведенные Игорем. Рассуждения о нравственности перемежались с некоей фактографией жизни молодого парня, которого звали почему-то тоже Игорь, но Брызгалов. Его папа не хотел, чтобы Игорь носил еврейскую фамилию Рывкин (откуда она появилась, никто не знал, и папа тоже – папа же был простым русским счетоводом воинской части, расквартированной под Гатчиной). Фактография была довольно краткой, по-мужски немногословной, но ведь краткость – сестра таланта, не моего, конечно. Я к тому времени наваяла уже трехсотстраничную эпопею о русских подростках за границей, которая лежала у меня в столе (я тоже не знала, как ее опубликовать).

Действие Игоревой книги происходит (можно догадаться) в перестроечный период, то есть вскоре после 1985 года, и еще не развален Союз. Как прочитала я однажды в фейсбуке, развал СССР – это смерть слона. Вы жили внутри огромного слона, он умер, но еще когда он был жив, вы не могли понять его устройства. А вот когда он умер, вы начинаете немножко прозревать что-то в его структуре, но постфактум. И некоторые прозрения приводят вас к выводу, что не так уж все было плохо и неразумно внутри слона.

Итак, мы оба с Игорем жили внутри того слона, а эти годы, по моим воспоминаниям, были весьма странными и тяжелыми. Все мы в те поры прибеднели! Во всяком случае, зримое благополучие кучки немногих зиждилось на крахе сложившихся привычек скромного, но безбедного и спокойного существования огромного количества советских людей. Даже кооператоры еще не развернулись и не распушились, но синие в разводах отечественные джинсы уже можно было прикупить в магазинчиках.

Игорь учится на четвертом курсе Ленинградского института инженеров железнодорожного транспорта. Папа послал его к родному брату, который уже давно жил в Питере и смолоду водил поезда. Брат всегда хотел сына, но у него было три дочки, поэтому Игоря любил как сына и помогал ему советами по теме, как лучше построить карьеру в отрасли. «Железная дорога существует для железнодорожников и членов их семей, как писал Чехов», – любил показать свою эрудицию дядя. «Не смешно», – думал про себя Игорь, озлобленный на неустроенное общежитие и на свое полуголодное существование. Деньги-то у него водились, но доступные без очереди хлеб, грузинский чай и иной раз кусочек сливочного масла по талонам не могли быть хорошей основой физического существования парня в 190 см ростом. Конечно, папа и дядя подкидывали и деньжат, и талонов, но некогда было мотаться по барахолкам и стоять в очередях. Одна начерталка и сопромат чего стоят, плюс повадился ходить в поэтические кружки, слушать слэмы (тогда пошла на них мода). От ночного чтения разоблачительной про ГУЛАГ литературы кружилась голова во время занятий, по злобе на власть коммунистов, которая так и не кончается, сжимались кулаки.

«А ты учись быть добрым, – говорили папа и дядя. – По злобе ничего не поймешь. Но доброте надо именно учиться. Злым быть проще, это в нас сидит – автоматизм злобы».

Каждое лето Игорь работал в ж/д отрядах проводником. Кипятил в угольной топке чай, разносил его в металлических подстаканниках по купе. Проверял билеты, иногда пропускал кое-кого без оных (хотелось вот так рискнуть). Не попадался. Терпеливо драил вагонные туалеты. Надевал тогда, помнится, резиновые перчатки и стал шутя приставать к девочкам-сокурсницам и даже иногда к пассажиркам, крича на весь вагон: «На кресло, пожалуйста, – гинекологический осмотр». За что вскоре получил серьезное замечание от руководителя практики. Тогда еще следили за нравственностью и чтобы не распускали язык. Это было единственное юмористическое место в книге, хотя юмор был несколько сомнительный. Я подумала, что есть по природе люди, неспособные улыбаться, – я не могла вспомнить ни одной улыбки на красивом Игоревом лице. А вообще главному герою Игорьку не до юмора было, как следовало из контекста.

За полтора месяца до выезда в последний ж/д отряд, еще во время зачетной сессии, он посетил мимоходом студенческий литературный клуб в Доме культуры им. Горького, что на Петроградской стороне, и как-то неожиданно для себя влюбился в девушку-поэтессу-филологиню Раису В. (французский язык, училась в Герценовском пединституте). Она была старше его года на три, но просвещать его ни в каких отношениях не рвалась. Она смотрела на него только как на друга, который в ней заинтересован. Он же заметил, что она была подвержена депрессиям. У нее была странная для тех времен цель: она хотела эмигрировать во Францию, найти там французского мужа. Такая откровенность, означающая, что он для нее – нуль без палочки, убивала Игоря. Он заразился от нее депрессией и страхом, что она его стопудово бросит. Раины стихи были хорошими, ему нравились. Внешне она не была красива и даже интересна, обладала самыми заурядными чертами, но уже как поэтесса блистала и нравилась другим парням и даже некоторым преподам. Между ними не было никакой физической близости (страх ее потери перевешивал у Игоря основной инстинкт), зато ему казалось, что он лежит где-то за железнодорожной насыпью и видит, как к нему приближается полупрозрачный, светлый локомотив, летящий со скоростью ракеты, и там сидит Рая рядом с ним. Локомотив, конечно, ведет сам Игорь. Пусть Рая иногда бестактно говорит ему, что французский муж будет возить ее на лиманы и показывать ей птиц-фламинго. Она даже одежду носила в расцветке фламинго: серый верх-реглан (я сутуловата, говорила она, реглан скрывает сутулость), розовые брюки или юбка, розовая шапочка. Она вязала и шила сама. Тогда многие девушки слыли рукодельницами, да и отдельные парни не чурались отгрохать себе на бабушкином зингере модные узенькие брючки. Но далеко не все писали стихи! Игорь предложил ей поехать с ним в жел-дор отряд, ведь туда брали студентов не только из ЛИИЖТа. Всюду был дефицит кадров! Она ему возразила, что если они не попадут в одну группу, то ей будет очень тяжко среди чужих. В институте ему объяснили, что в одну группу с ним Рая точно не попадет. Перед его отъездом они впервые поцеловались, и Игорь даже заплакал, как ребенок, когда поезд медленно пошел с Московского вокзала и дачки принялись равнодушно махать ему горящими на солнце крышами. За два дня до разлуки Игорь, имея совсем неясные представления о перспективах отношений с Раечкой, поручил присмотр за ней своему закадычному другу Леве – бывшему однокласснику по физматшколе, а ныне успешному студенту матфака Герценовского пединститута. Лева знал ее лично и обещал присматривать. «Я по натуре ва-аще шпион», – говорил Лева.

В пути Игорь с грустью вспоминал Раину коммунальную квартиру, расположенную на девятом этаже огромного сталинского дома по улице Таллинской. Он любил это место. На каждой большой остановке он звонил ей с почты-телеграфа. Иногда не удавалось дозвониться, а в остальные разы телефон грустно молчал. Левкин телефон тоже молчал. У них еще был даже телефон на даче в Комарово, куда Левка обычно ездил на «недельку до второго». Этот телефон тоже молчал. Как будто вымерли все. И так продолжалось все два месяца.

Тревога Игоря нарастала. Приехав, наконец, и прибежав без звонка сразу к Левке, Игорь узнал, что Рая покончила с собой. Левка сказал, что невозможно было вообще за ней присматривать. «Она всегда куда-то улетала, как птица, а я не летчик Матиас Руст, хоть и шпион по натуре», – добавил Левка. Вышедший из кабинета Левкин папа – видный по тем временам психиатр, знакомившийся с ее делом, – добавил к рассказу сына, что у девушки была эмоциональная лабильность уже давно, возможно, биполярность, только родители не хотели ставить ее на учет, это испортило бы ее карьеру педагога. Она выбросилась с третьего этажа, с балкона своей подружки, живущей в ее же доме (та поручила ей поливать цветы, вот она и полила). Вскрытие показало наличие в крови небольшого количества молдавского вина «фетяска». На этом месте я скажу уже от себя. Игорь не указал год, но, видимо, это был уже 1988-й, когда вина стали продаваться свободно. Помню, как народ любовался на стенды членов Политбюро, отмечающих 70-летие Великого Октября. Бокалы с красным пойлом вместо отчета о достижениях последних лет. Все постепенно рушилось и обратно не склеивалось. «Косые все: и Горбачев, и Рыжков, и Громыко». Рыжков сказал, что стыдно смотреть на такие очереди за вином. А за очереди на жилье ему было почему-то не стыдно! На фоне всех страстей по алкоголю люди уже не боялись рассказывать анекдот, как встает из Кремлевской стены Брежнев и говорит: «Вот как вы быстро споили народ». И все смеялись уже не боясь. Скоро партия, как Герострат, отречется от того, что было якобы так дорого ей.

Что-то подобное писалось в книге, будто об этом говорили папа, дядя и кузины. Только непонятно, в какое время были слышны эти разговоры. Сам же Игорь был потерян, сплющен, выкошен, обескуражен. Он не мог понять, что произошло с Раей. Политика его перестала интересовать. С Левкой он больше не общался, хотя и винить его ни в чем не мог. Левкин отец звал его к себе на прием, Игорь однажды у него был, прямо в Комарово, на зимней даче, но от прописанных таблеток ему становилось только хуже.

Игорь словно умер. Он не мог учиться, он не смог закончить ЛИИЖТ, хотя оставался всего лишь преддипломный год. Сначала он пошел проводником на поезда в Прибалтику. Дядя устроил, не так-то просто было на них попасть. В Таллинне и Риге ему казалось, что они идут вместе с Раей по Парижу, он ее французский муж. Потом один раз ездил в отпуск по бесплатному билету на турбазу под Миассом, ему показалось, что Челябинск – это вылитый Париж и что все девушки в Челябинске и даже взрослые матроны похожи на Раю. Иногда он думал, что она всех обманула и убежала на время в какой-то параллельный мир. Он не мог поверить в то, что она ушла туда, откуда не возвращаются, хотя Левкин отец периодически звонил ему и предлагал съездить на его машине на могилу Раи. Но Рая словно поселилась внутри него. Она жила там, притаившись и лишь иногда подавая голос. Он пытался советоваться с ней, но она лишь иногда предлагала что-то реальное. Например, она постаралась его убедить, чтобы он навестил ее родителей. Он прекрасно помнил ту квартиру на Таллинской и однажды заявился к ним без телефонного звонка. Беспробудно (с горя) пьющий Раин отец позвал жену и сына из коммунальной кухни и неловко подтолкнул его к ним, когда они вошли в комнату. Старший брат Раи был аристократически невозмутим, а мама сразу заплакала тихими слезами. Брат начал спокойно рассуждать про некоего французского ловеласа, который писал Рае письма из Лиона. Он писал какой-то условный обратный адрес на своих письмах, типа пост-рестант и без имени, у него была только фамилия (Ренар) на конверте, может быть, он приезжал в Питер и даже не один раз, и вскружил бедной Раюше головку, ведь она так хотела во Францию. Следствие запрашивало у Франции относительно приезда в Питер человека с такой фамилией и из Лиона. Советское посольство с большим опозданием выдало следователю информацию, что с такой фамилией из Лиона подавали прошение на визу в Питер одиннадцать человек, некоторым было отказано. Потом следователь получил фотографии всех этих Ренаров.

– Лисы и лисы, – сдавленно проговорил брат, – и все намного старше ее, конкретные папики, а не конкретные пацаны. Ее же субъекта мы никогда не видели, не с кем было сличать.

Игорь стал периодически, когда мог, то есть когда не был в поездках, заходить в их дом. Стал опекать родителей, переписываться с братом (тот уехал в Воркуту по службе). Потом его стала утомлять кочевая жизнь, и он пошел в водители трамвая.

Ельцинская разруха повлияла на весь облик Питера, да и голод был такой, что морально могли его выдержать только бывшие блокадники.

Игорь иногда засыпал от недоедания прямо за рулем дребезжащего старенького трамвая и, убоявшись возможных катастроф, пошел просто в кондукторы. На жизнь ему одному хватало, а с девушками он не мог составить пару. Рая не одобрила ни одну его девушку: их было немного, всего три, они чувствовали трещину в его душе и быстро сами его покидали. Обошлось без трагедий. Одна девушка на прощание сказала, что, видимо, Рая унесла в могилу его любовь, да, так бывает, она знает такие случаи. Наконец, через девять лет после своей гибели, Рая дала отмашку на брак. Намечался русско-французский союз, может быть, потому и дала.

Дело было в том (так именно и говорится в книге), что в него без памяти влюбилась некая француженка, туристка, когда села в дребезжащий от старости трамвай № 36, Игорь прекрасно помнит, что это было на остановке «Проспект Огородникова». Она сразу попыталась очаровать его. Да, она была очень приятная, хоть и не особо похожая на его идеал француженки, что-то неуловимо восточное было в ее лице. Папа индус, поведала она на плохом русском. Она взяла его адрес, стала писать ему и даже приезжала из Франции только из-за него, хотя на самом деле ходила на курсы русского языка для иностранцев, которые велись в Ленинградском университете.

– Наверное, это судьба, – сказала ему поздно вечером Рая перед тем, как он решился на ответный визит во Францию. – Ведь она же любит тебя.

Примерно то же сказали и Раины родители, и даже ее брат. Правда, он выразился немного по-другому: «Да просто влюбилась как дурочка».

Страстная влюбленность чревата тем, что по принципу маятникового колебания может перейти в свою противоположность. Люси (его жене) не нравилось, что Игорь не работает и слабо ищет работу, хотя он неоднократно пытался ее убедить, что его не берут на курсы официантов или продавцов (других курсов пока не предлагали), а без курсов невозможно устроиться даже на сезонную работу.

– Всякий безработный – это вор. Он ворует у государства, – категорично заявила Люси. Кстати, она сама тоже не работала: ее родная фирма – по продаже парфюмерии – прогорела и выплатила ей как менеджеру «золотой парашют». Парашют таял с каждым месяцем. Последний их спор завершился уходом Игоря в ночь туманную и ночлегом на старом Сузином диване. Про Сузи, правда, в книге не было ни слова. Споры на нравственные темы главный герой вел с другой француженкой – Рене, – но она не была так выпукло, талантливо описана, как его наполовину индийская супруга Люси. Может быть, ее на самом деле вообще не было, второй француженки. Потому что в книге даже внешне она была похожа на Игоря и говорила его обычными словами и только по-русски, а Люси иногда все-таки бросала короткие рубленые фразы на французском. Я подозревала, что какая-то русская девушка встретилась Игорю на его пути (эдакому-то красавцу), но русские тут тоже друг с другом редко сходятся основательно и надолго.