Текст книги "Как написать письмо"

О времени и о нас. Салют пионервожатой

Рассказ

Мы стоим около кафе. Решили войти. Взяли с напарником по чашке кофе и два бутерброда. Мы оба уходим из милиции, и это – последние наши дежурства. Мы говорим только о будущем, но в основном молчим.

Мы скоро уйдем из «этой жизни» и начнем другую, и нам останутся только воспоминания да наши дети.

– Как Нина? – спрашивает он. – Она звонит тебе?

Я киваю головой.

– Она звонит сейчас уже реже, потому что у нее не так много денег, чтобы звонить чаще. Кто-то открыл границы, и моя дочь кинулась за рубеж, чтобы насладиться удовольствиями западного мира, и осталась в Италии. У меня родилась внучка, маленькая, до безумия красивая итальянка, за которой поехала ухаживать моя жена, потому что родителям надо работать, и много работать. Жена уехала, а я почти год уже один. Но в Италию не хочу. Там я не был, но все равно не хочу туда, хотя здесь у меня уже никого нет. Разве что воспоминания и покосившиеся кресты на погосте, где лежат мои родные. Когда есть семья, то все должны жить вместе, так я думаю. А еще, – чтобы у тебя был сын, а у сына были внуки и дом, который достанется ему… Ты же будешь наслаждаться старостью и внуками. Понимаешь это тогда, когда готовишься войти в старость. Ты смотришь вокруг и понимаешь, что всего этого уже нет. Раньше ты не думал об этом, а время подошло незаметно. Теперь тебе хочется только приблизиться к земле, где лежат твои родные, потому что память о них приносит тепло, и тебе уже не так одиноко: ты знаешь, что они рядом, и ты когда-нибудь отправишься к ним.

Звонок телефона прерывает мою речь, я слушаю, глядя на своего напарника, и отвечаю:

– «Тринадцатый» слушает.

– «Тринадцатый», на вашей улице, в доме под номером пятнадцать, непонятно что происходит. Звонят соседи, слышны крики…

Мы начинаем движение. Все, что говорит дежурный, я повторяю вслух.

Заходим в подъезд и слышим стоны, достаем пистолеты и направляемся вверх по лестнице. Перед нами на ступеньках лежит женщина, похожая на черный факел. Руки ее связаны где-то за головой, юбка вверху чем-то стянута, а нижняя часть тела обнажена. Создается впечатление, что эта часть лежит как бы отдельно, «без смысла». Я думаю, что это правильное выражение, за двадцать пять лет службы я впервые понял, что это наиболее точное выражение, правда, оно пришло ко мне с опозданием. Мой напарник пытается развязать скотч, которым, словно посылка, обёрнута верхняя часть туловища женщины, откуда раздаются стоны, хотя тело не двигается. Это и есть – «без смысла». Я наклоняюсь и помогаю ему разорвать мешок на голове. Наконец мы видим ее лицо. Красивое лицо, с красными, как огонь, волосами. Опухшее от ударов и еще не успевшее покрыться синяками.

Она пытается открыть глаза, но они не открываются. Ей немного больше, чем моей дочери. Я думаю о дочери и о том, как хорошо, что она далеко от всего этого.

– Вы можете говорить? – спрашиваю я.

Она отрицательно машет головой.

– Вы здесь живете? – она кивает. – Вы можете встать? – она пытается приподняться, но не получается. Я беру ее на руки. Мы стоим на втором этаже.

Она не поднималась на лифте, значит, живет или на этом, или на третьем этаже. Она живет на этом этаже. Находим у мусороповода выброшенную сумку, а в ней – ключи от квартиры.

Мы входим вовнутрь. Я укладываю женщину на диван в комнате. Потом оба идем на кухню, закуриваем по сигарете и думаем, что делать дальше. Ее изнасиловали. Знаем, что расследование ни к чему не приведет. Ей придется ходить на экспертизы, на следствие, но все равно это ни к чему не приведет. Будет плохо только ей. Надо поговорить и предупредить ее.

– Ты не хочешь писать о случившемся? – спрашиваю товарища.

Он говорит:

– Нет.

И мы понимаем, что это лучше для нее. Но надо всё же поговорить и с ней. Я иду в комнату. Она лежит почти без движения, только пальцы на руках нервно сжимают остатки платья. Она все время хочет прикрыться.

– Вы можете меня слушать? – спрашиваю я ее. Она кивает.

– Я из милиции. Должен составить протокол и начать расследование, но это ни к чему не приведет. Вам нужно будет ходить на экспертизы, давать показания, даже если мы найдем его или их.

Она кивает головой.

– В этом будет только грязь, и неизвестно, что будет потом. Сейчас такое время… и неизвестно, – повторил я, – что будет потом.

Она кивнула, значит, поняла.

– Мне составлять протокол?

Она отрицательно помотала головой.

– Тогда я вызову скорую, – сказал я. – Не беспокойтесь, я останусь с вами.

Сергей, мой напарник, зашел в комнату и показал на часы. Я позвонил в скорую.

– Ты останешься здесь?

– Да, – сказал я. – Мне так даже лучше. Я устал спать один в своей квартире. От этого тоже устаёшь.

– Кстати, о нашем прежнем разговоре… Лучше всего, – сказал Сергей, – купить резиновую лодку.

– Я подумаю, на прощанье ответил я.

Мы уже говорили о том, что будет там, «на воле», где мы останемся один на один со своим одиночеством, что будем делать, чем его заполнять.

Приехала скорая. Я сказал, что женщина – моя родственница, и ей стало плохо. Врач посмотрел на меня с подозрением. Я вышел из комнаты, а через несколько минут появился и он. По его заключению, женщину насиловало человек восемь, и мне следует сообщить об этом в милицию.

– Она не хочет сообщать в милицию.

Врач повторил:

– Вам необходимо это сделать.

У меня с собой было немного денег, я дал их ему. Он кивнул.

– Я не сообщу в милицию, – сказал он. – Сейчас ей нужна ванная и сон. Внутренних повреждений нет. Я сделал укол успокоительного.

Я наполнил ванную, потом взял женщину на руки и опустил ее туда. Чуть позже достал ее, вытер и уложил в постель. Только позже, когда она уснула, я устроился на диване. Положил рядом сигареты, осмотрел комнату, и мне стало душно. Стены были увешаны старыми фотографиями в одинаковых рамках. На них были только лица. Светлые лица детей и родителей.

«Какие лица! – думал я, – неужели это было?. Такие лица, чистые… Лица веры. Лица надежды и радости, а вот – малышка около флага, наверно, она, – удивился я. – Маленького роста, с пионерским приветом у флага молодости. – Неужели это было? – снова подумал я. – Сейчас в деревнях мало людей, и никто не смеется, и никто не едет в Артек, но даже если бы поехали, – у них не будет таких лиц. Построить для себя дом – это одно. Построить свою страну – другое. А здесь на меня смотрели лица строителей мечты». Я лег и подумал о будущей лодке и тишине.

Я вышел на кухню, закурил сигарету и налил себе кофе. В то удивительное время у меня родилась дочь, и мне хотелось домой, чтобы отвести ее на какой-нибудь праздник. Мы оба с женой были заняты только ею, говорили только о ней, и не думали, что рано или поздно дочь уйдет от нас, дети должны уходить. Когда же она ушла, у меня появилось время, странное время, о котором я раньше не знал.

Жена уехала к дочери, так как та писала, что они с мужем ничего не успевают и у них не хватает денег на няню. Она не писала «приезжай», потому что была сильной девочкой. Но жена тоже была матерью и услышала стоны о помощи.

Нина там уже больше года. Сначала звонила каждый день, а потом реже и реже. Мы могли говорить ни о чем, но всегда были вместе. Давно уже вместе, были одним целым, или тем, что уже невозможно разделить…

Он лег на диван и положил рядом с собой пепельницу, глаза слипались. Успел подумать, что в комнате не курят, но уже не мог без сигарет, и уснул. Он встал рано. Еще не было восьми. Спал в одежде и в ботинках. Такое часто с ним случалось в последнее время. Время одиночества, пока не появилась мысль, что надо переехать в деревню и купить лодку. Он вышел на кухню, чтобы поставить кофе, и с первым глотком дыма вспомнил, что находится не дома. Налил две чашки, докурил сигарету и направился в комнату, где лежала женщина.

Она еще спала, опухлость лица уменьшилась, но глаза еще были закрыты синими мешками, вздувшиеся губы придавали облику выражение какой-то обиженности, как у ребенка. Он поставил рядом кофе. Нужно было дождаться, чтобы он остыл, потому что так она не может пить – будет больно. Он вышел из комнаты закурил сигарету и взял телефон. Надо позвонить Сергею, сказать, что он еще здесь и пока еще тут останется. Никуда идти не хотелось, к тому же, было все равно, где оставаться. Он позвонил.

– Да, я понял, – сказал Сергей, – я вечером зайду. Да, лодку надо большую, чтобы уходить на весь день.

– Хорошо согласился я. Я об этом подумаю.

Он обернулся и увидел ее у двери, в старом махровом синем халате, смотрящуюся в зеркало. Улыбнулся.

– Страшно? – спросила она.

– Нет, – ответил он, – скорее нереально, как из кино, цветного, о жертвах бомбардировок во Вьетнаме…

– Это были дети, я не успела ничего понять, кроме того, что это были дети…

– Может, мне начать расследование?

– Нет. Это бесполезно, потому что мы все не из этого времени. Ничего не может поменяться, даже если их найдут. Мое время осталось здесь, – она показала на фото. – Я была пионервожатой, и мы учили детей быть героями. В этом все дело: девушки должны были встречаться с героями, а мужчины должны были ими стать, чтобы добиться любви девушек. Это было «серое» время: мы учили их быть героями, но сами не понимали, что «серыми» красками нельзя нарисовать героев. Потому-то они и остались только в мечтах.

– Вы так не думаете? – спросила она.

Я всегда говорил слово «наверно», и ответил, что, наверно, это так, потому что я не любил спорить.

Я пошел в магазин и купил продуктов, а вместо снотворного – хорошее испанское вино, а потом сварил бульон из говяжьей грудинки. Это мне понравилось, и я забыл о лодке.

Сергей позвонил и сказал, что мы можем пойти и посмотреть на лодки, но мне не хотелось туда отправляться, и я решил сделать это позже. Подумал, что лодки никуда не уйдут, а у меня – появилось что-то другое, давно забытое… Мне уже было, куда идти, и из-за этого не хотелось думать о лодке.

Позвонила жена Нина.

– Как ты? – это был первый вопрос. Это были слова, в которых слышалась вина в том, что она оставила его одного.

– Как ты?

И он всегда отвечал «ничего». Он и сейчас сказал:

– Ничего.

Что-то она услышала в этом «ничего», потому что женщина может услышать о другой. Даже если ты забудешь, и пройдет много времени. Даже если ты захочешь просто поддержать разговор за столом о том времени, она услышит и во времени. Догадается по интонации твоего голоса, потому что он будет согрет сердцем, чего невозможно исключить, – и она услышала это в его голосе.

– Мне надо еще остаться, здесь девочке трудно, но я хочу домой. С тобой все в порядке, Петрович? – спросила она еще раз у него. – Может, ты приедешь, и мы останемся здесь? Здесь тепло.

– Все в порядке, Нин. Ты не беспокойся.

– Я беспокоюсь, – ответила она, – и мне хочется домой. Девочке тяжело, я понимаю, но хочу домой, потому что мне кажется, отсюда мне кажется, что мы больше не увидим друг друга… Я теряюсь и не знаю, что делать.

«Надо ее успокоить», – подумал он. И если чего-то не любил, так это врать, да вообще-то и не умел. Все слышалось в его голосе, поэтому он не стал ее успокаивать. Он только сказал, что дождется, потому что они так долго были вместе. С ними была их девочка, которую он видит на фотографии в своем кабинете на столе.

– Я позвоню тебе вечером, – успокоившись, сказала она.

– Хорошо, – ответил он. – Я буду ждать.

Вскоре в комнату зашла пострадавшая, и они сели обедать.

– У вас хорошо получается, – сказала она.

Они выпили вина, и он закурил. Ему впервые за долгие годы стало спокойно и хорошо. Так хорошо ему не было даже в молодости, потому что тогда стояло время надежд, а, следовательно, и беспокойства. Сейчас впереди у него предполагался только покой. Ему понравился вкус вина. Он смотрел на эту женщину, и к нему вместе с вином пришло сердечное тепло. Оно грело воспоминания, или память, донесшую давно забытую мелодию.

– Ты работаешь?

– Да, – сказал она.

– Я продаю цветы. Это все, что мне осталось. Лица с фотографий и цветы. Меня, наверно, уволят с работы, но это, как ни странно, не волнует. Я уже опоздала, а с этим всем, – она показала на свое лицо, – наверно, не придется работать еще недели две.

Я кивнул головой:

– Не меньше. Я могу помочь, чтобы тебя не уволили.

– Ты арестуешь работодателя?

– Да.

– Он старый, толстый продавец цветов. Знает все про цветы, но не понимает, для чего они созданы. Я понимаю, зачем они нужны, хотя теперь мне это только кажется. Цветы созданы для праздников и для прощаний. Они – как бы поддержка того, другого, что находится у тебя в сердце. А сейчас его мало, а цветов много, но вот тогда (она посмотрела на фотографии) – всё было наоборот.

Позвонил мой напарник и спросил, поеду ли я с ним смотреть лодки. Я отказался, так как не хотел никуда ехать, я хотел остаться в этой комнате, с этой женщиной, с этим теплом.

Так начались волшебные дни. Был ли я на работе или шел к ней, во мне горело то, что когда-то полыхало в молодости, и то, что приносило радость. Опухлость ушла, и мы решили поехать в Ленинград, потому что то большое, что появилось у нас, хотело уйти от грустных воспоминаний, да и то, что возникло в нас, хотело видеть все окружающее в свете солнца. Это были дни солнца.

Нина начала звонить чаще, и в голосе ее слышалась тревога и растерянность. Я перестал отвечать на звонки, потому что не мог врать ей, и это было единственное неудобство, или облачко, которое иногда закрывало солнце.

Звонил Сергей. Он не понимал, что происходит, так как не знал одиночества. Спрашивал, почему я не отвечаю на звонки и почему мы не едем выбирать лодки.

Наши отношения с женщиной, образно говоря, уже были в долине. И мы уже жили в долине, где царила вечная весна, яблони покрывались белыми лепестками, и уже появились первые плоды, в то время, как слякоть улиц, галереи портретов, музыка и вино были только декорациями того состояния, в котором находились мы.

– Ты ответь ей, – сказала моя женщина, – потому что тебе все равно надо когда-нибудь ответить. Ты ее знаешь. Она может приехать, чтобы спросить тебя, поэтому ты все же ответь ей. Нина позвонила, и я взял трубку.

– Что с тобой случилось? – спросила она. – Нет, не говори! – не выслушав его ответа, продолжила она, – потому что я знаю, что с тобой, но не хочу верить. И не верю, что ты оставишь меня! Ведь правда? Если ты меня бросишь, то я умру, ты же знаешь, что это так. Ты знаешь, что я не шучу. Я просто не буду знать, что делать. Мы так долго были вместе, я знаю, что ты меня не предашь. Я не приеду, если ты мне скажешь «не приезжай», тебе надо подумать. Понимаю, поэтому я не буду больше звонить. Когда захочешь, позвони мне сам, и я приеду.

Все это она сказала на одном дыхании, потому что была очень сильным человеком, но сильному всегда нужны скалы для преодоления, а их не было. Оставалось только вдвоем и вместе идти в неизбежность.

Поэтому он сказал:

– Со мной, что-то было?..

Нет, сначала он сказал ей «не вешай трубку», а потом то, что с ним было.

– Приезжай.

– Правда? – спросила она, – я плачу, Петрович, я начну собираться.

«Ну вот и все, – подумал он. – Наступает вечер, его лодка стоит у причала, от воды поднимается туман. Уже покрыл берег и остров, тот остров, на котором он был счастлив, а ему пора садиться в лодку».

Девочка почувствовала это сразу и не стала задавать вопросов. Они шли по Пресне. У памятника стояли коммунисты с красными флагами. Оратор, что-то говорил в микрофон. Он говорил так, как говорили экскурсоводы у вокзалов, приглашая на экскурсии по Москве.

– Ну, я пойду – сказала она. – Я пойду на красные флаги, ты не мучайся, чтобы что-то сказать мне. Ты из тех, которые не предают, поэтому нам было с тобой хорошо, но я знала, что уйдешь, потому что не можешь предать, а я пойду к своим флагам. Она взмахнула рукой в пионерском салюте и пошла, не оглядываясь.

***

Я не знаю, насколько удался этот рассказ, но помощью символов – островов и туманов, редкого солнца и облаков – он легко писался, и мои герои шли сами.

Мы опять вернемся к чувствам, потому что рассказ или письмо касаются чувств, и если они совпадают с твоими, то ты начинаешь жить их жизнью, где есть часть и твоей.

Весь смысл этой книги, и всех остальных в том, чтобы жизнь была наполненной. Чтобы позволила вам видеть свою жизнь со стороны той, настоящей жизни, где есть движение, музыка, краски, где все действия направлены на то, чтобы любить.

Задача заключается не в том, что вы встретились, а в том, что принесла вам эта встреча. Все зависит от того, как вы ее описали. Для этого необходимо развивать видение чувствами, а не глазами.

В гламурных журналах вы стараетесь увидеть, сравнить и быть похожими на эти картинки. Так и у чувств есть свой мир, единственный, которым вы можете обладать. Покупая одежду и стараясь быть похожими на кого-то, вы предлагаете себя как товар.

Живя чувствами, вы открываете свой внутренний потенциал. Получивший его становится обладателем удивительной ценности. Сделайте для себя такое приобретение, и вы получите все лучшее, что создано в этом мире, – он станет вашим.

«Я мог бы жить в ореховой скорлупе и считать себя обладателем бесконечного пространства» (У. Шекспир «Гамлет»). Именно сказанное выше имел в виду У. Шекспир, и в этом величие его как писателя. Он смог донести до нас мысль и страсть, вложенные в уста своего героя.

Сфера чувств – это иной мир, и он прекрасен. Тяжелее всего заставить себя подняться туда. Как подняться наверх, чтобы один раз посмотреть на то, что осталось внизу, и на то, чего вы достигли. Потому что восхождение требует труда и усилий, желания и воли. К воплощению своего желания нужно готовиться, как к восхождению на вершину.

Многие пишут рассказы или заметки, но непонятно для чего. Достижение связности представления о действии преподносится как нечто новое, но для кого?

Здесь я опять хочу подчеркнуть, что человечество создало блестящие произведения, которые остались вне времени. Они касались одного – Человека. Совершенствование его образа идет уже несколько тысяч лет, то есть, если человек – это алмаз, то его огранка почти завершена. Но вместо того чтобы создавать и любоваться этим камнем, люди стремятся открыть что то свое, в общем-то, давно открытое. Из-за этого человек не идет вперед. Создайте свой мир. Время дождя. Дождь в основном – символ одиночества, но в то же время в нем много других красок и оттенков. Главное, что вы должны соединить время и ваши чувства в это время.

1. Скоро осень, пойдут дожди, и я редко буду выходить на улицу.

2. Время дождя начинается осенью, когда все будут спешить по делам или домой, и только я не буду знать, куда идти.

3. Дождь. Я думаю о том, что ты меня ждешь, ты готовишь кофе и читаешь журнал. Дождь. Мне тепло, когда я представляю, как ты меня ждешь. Мне кажется, что в шуме дождя я слышу твой голос. Твой голос как послание. Где ты? Вода стекает по оконной раме. Я перебираю бумаги, но ничего не могу делать, когда представлю, что ты меня ждешь. Дождь, как занавес между мной и тобой, стóит его раздвинуть, и появишься ты, как солнце из-за туч. Я хочу увидеть солнце, но как я узнаю, что ты – солнце, если не будет идти дождь?

Первые два предложения требуют раскрытия или продолжения, попробуйте об этом поведать сами. Обязательно написать, потому что все остальное, что вы представляете себе, вам всего-навсего мнится. Вам кажется, что вы все знаете, но проверьте себя на бумаге и поймете, что это не так.

Как только вы напишете, увидите – все не так просто, что может быть лучше. Вы начнете искать и обязательно найдете новые краски для описания чувств. В следующий раз, когда захочется с кем-то объясниться, у вас уже будет понимание того, что именно хотите увидеть или почувствовать. Слово несет в себе символы чувств. И вместо туманного понимания или представления впервые в ваших руках будет белый лист и краски, которыми научитесь писать картины собственной жизни. Уверен, что они будут по-настоящему красивы.

Если вы захотите сочинить рассказ не о себе, используя символы, то все равно вы должны знать и помнить о них. Это работа, и, прежде всего, – над собой, над своим сердцем и внутренним миром. Краски рассыпаны по дороге жизни, и чем быстрее вы научитесь разбираться в них, тем лучше.

Я попробовал написать о времени и немного о тех, кто жил тогда, используя символы. Вам судить об этом рассказе, но я живописал, прежде всего, чувства и картины. Если вы увидите хотя бы одну из них, и она понравится, вы поймете, что все темное рядом с вами можно перекрасить в светлое.

Мир представится другим, даже там, где, казалось, такое невозможно. Прочтите этот грустный рассказ, но мне он кажется светлым, даже очень светлым. И мы продолжим.