Текст книги "Железный ангел"

* * *

Королек

Тридцать первое декабря 2010-го.

Сегодня не выхожу из дома. Намереваюсь упорно торчать в квартире и дожидаться полуночи. Анна, жена моя, готовит праздничный ужин. Я – если попросит – помогаю, а если не просит – валяюсь на диване, слушаю музыку или терроризирую кота Королька, который уже не знает, несчастный, куда от безумного хозяина укрыться.

Сердце переполняют разнонаправленные эмоции: волнение, безотчетная тревога. Но главное чувство – надежда.

А желания мои самые простые: чтобы Анна и я были живы и здоровы. И еще: чтобы близкие мне люди тоже были живы и здоровы.

Вот и все. Как видите, никаких излишеств и причуд.

В одиннадцать при свечах провожаем старый год, который, в общем-то, нас не разочаровал. Кот Королек бродит как очумелый, навострив волосатые уши. В его круглых желтоватых глазах пляшут огоньки. Мне кажется, что это моя бессонная душа мотается по квартире, заглядывая во все уголки.

– На лестничной площадке тарарам, – говорит Анна. – Если они сейчас так активны, что с ними будет в полночь? Боюсь даже представить.

Она ставит на стол игрушечного Санта Клауса, улыбнувшись, нажимает невидимую кнопочку, и пушистобородый пузан, потешно топая башмачками, принимается вперевалочку бегать по столешнице. При этом он симпатичным баритоном напевает «Джингл беллс».

Внезапно, перебивая его, звонят в дверь.

– Ну, вот, теперь примутся за нас, – печально вздыхает Анна. – Господи, как хотелось встретить Новый год в тишине, вдвоем!.. Откроешь?

В свою очередь вздохнув, топаю к двери.

Отворяю – и с изумлением обнаруживаю оперативника, если не копию Сергея Есенина, то сильно на него похожего. Когда я видел этого хлопчика в последний раз, его вихры посредине разделял пробор. Сейчас он зачесывает волосы назад – как Есенин на последних фотографиях. На нем расстегнутая кожаная куртка, из-под которой виднеются пиджак и серый свитер. Ботинки стоптанные, покривившиеся. Или мне кажется, но, похоже, эта одежка, как и коричневые брюки, была на нем года три назад. Только тогда она была новее.

– Па-азвольте пройти!

Бархатный баритон «Есенина» вперемешку с винными парами клубится в крохотном пространстве. Опер сильно навеселе.

Невольно сторонюсь, пропуская его в прихожую.

– С наступающим, Королек! ‒ продолжает он напористо. ‒ Признавайся, не ты ее?..

– Не понял. О чем речь?

– Не прикидывайся шлангом, милашка. Лучше признавайся сразу. Зачем нам трепать друг другу нервы, время бесполезно тратить. Верно? Ох, знаю я тебя, блудодей! Небось, бегал к ней, а? Чего уж там, квартирки почти рядом, через одну. А потом девчонка потребовала, чтобы ты бросил жену, иначе все расскажет твоей благоверной. Ну, и ты в припадке благородной ярости… Это сильно смягчает вину. В неадеквате был. Чисто по-мужски я тебя понимаю… ‒ Он прижимает ладонь к сердцу. Его баритон становится проникновенным. ‒ Колись, ветеран, скидка будет.

– Кончай выделываться. Лучше объясни, какого черта ты здесь делаешь? И что вообще происходит?

– Соседку твою сегодня жизни лишили!.. Что, удивлен? Притаился, как мышонок в норке со своей благоверной и ‒ знать ничего не знаешь, ведать не ведаешь? А я тебе не верю, греховодник!

– Погоди… Убили Жанну?

– Точно. Так она все-таки тебе известна?

– Да как сказать. Знаю, что зовут Жанной. Здоровался, когда встречал в подъезде или на улице. Краем уха слыхал, что работает стоматологом. Вот и вся информация, другой не имею.

– Кто-то к ней приходил?

– Лично я никого не видал.

– Понимаешь, какая фигатень, ‒ делится своей печалью опер. ‒ Сегодня днем звонят в ментовку. Мужской голос. Сообщает, что в квартире по адресу такому-то убита женщина. Дежурный спрашивает: «Кто звонит?» Отвечает: «Сосед». Фамилию какую-то назвал. Фуфелов, кажется… Ну, признайся, это был ты? Колись, Королек! Не дури нам башку, все равно ведь докопаемся.

‒ Угомонись, к Жанниной смерти я не имею никакого отношения. Такая вот незадача.

‒ Это ж надо, ‒ горестно комментирует мой ответ «Есенин», ‒ врет и не краснеет… Да, так вот. Пробили мы номер мобильника, с которого звонили. И выяснилось ‒ не поверишь: мобила принадлежит председателю городского общества слепых. А жительствует он где-то на юго-западе. Каково, а? Кто же тогда звонил? Убивец?

‒ Вряд ли. Какой смысл ему вызывать оперов? Решил с огнем поиграть?

‒ Вот и я так подумал. С чего бы ему звонить?

‒ Когда вы явились, Жаннина дверь была затворена?

‒ Убийца за собой дверь захлопнул, но на ключ, ясное дело, запирать не стал… Заходим – девушка лежит на полу, в прихожей. И ни мур-мур.

‒ Зарезали?

‒ Задушили. Так что картинка вполне эстетичная. Крови – ни капельки, только язычок набок… Теперь желаю поговорить с твоей женой… Зови!

И ‒ вместе с последним словом ‒ мент выдыхает в меня мощную струю винно-водочных ароматов.

Представляю его, беседующего с Анной, и становится тошно, паскудно, точно этот хмырь одним своим присутствием запачкает ее. И нагло, с чистой совестью вру:

– Она неважно себя чувствует.

– Прячешь, что ли? Боишься, что уведут? Слыхал, она у тебя красавица.

– Повторяю для непонятливых: она плохо себя чувствует.

«Есенин» принимается настаивать, – я упираюсь. Наконец, он неохотно удаляется, погрозив напоследок пальцем: если что-то утаиваешь, гляди…

Возвращаюсь в гостиную.

– Кто это был? – спрашивает Анна.

– Потом расскажу. Не будем портить праздник…

И новогоднее торжество катится по привычной колее.

В телике бьют куранты, мы с женой желаем друг другу счастья, пьем из узких бокалов шампанское, заедая мандаринками и бутербродами с красной икрой, что для меня – с детства – признак шикарной жизни.

За окнами, в темноте январской ночи хлопают разрывающиеся петарды.

Но настроение мое погасло, душа окаменела, и точно ледяная тень легла на сердце. И все детское, радостное, что было в нем, скукожилось и пропало.

Звоню маме.

– И снова я встретила Новый год наедине сама с собой, – жалуется она. ‒ Уж к родной-то матери мог бы на праздник припожаловать. Поверь, я была бы с твоей Анной просто лапочкой. Заночевали бы, а утречком позавтракали и отправились восвояси. Мне уже совершенно безразлично, на ком ты женат, только не забывай меня, пожалуйста.

– На старый Новый год явимся обязательно, – бодро обещаю я. – Готовь свой фирменный холодец…

После чего набираю номер давнего своего приятеля Акулыча. В трубке шум, гам и тарарам: толстый мент с большими звездами отмечает праздник в кругу своей немалой семейки.

– И тебя с тем же, и по тому же месту, – бухтит Акулыч в ответ на мои поздравления. – Я и без всяких-разных корольков знаю, что следующий год принесет мне много-много радости: на пензию выхожу. И ждет меня вечный кайф…

Но голос у него почему-то не слишком радостный.

– Слухами земля полнится. Поговаривают, твою соседушку придушили. Сведения верные?

‒ Верные, Акулыч.

‒ Грустные дела творятся, птаха. Под самый Новый год людишек жизни решают. Енто как? Получается, нет для курносой ни шиша святого. В такой, понимаешь, день приплелась старая на кривых ногах ‒ и давай косой махать, как заводная, будто другого времени не нашла. Что, пичуга, испохабили тебе светлый праздник?

– Не то слово.

– Хоша, могет, оно и к лучшему. Ежели ентот год закончился для тебя и Анны так погано, значится, наступивший будет легким и беспечальным. Чего тебе и желаю, охламон!..

Отзвонившись, возвращаюсь душой в свою квартиру. Свечи погашены, буднично и устало горит электрический свет.

– Что случилось? – спрашивает Анна. – Мне показалось, что говорили о Жанне. Она убита?

– Странно, я почти не знал ее. Симпатичная девушка, может быть, даже красивая. На чей-то взгляд. Когда ты сообщила, что эта прелестница ‒ зубной врач, здорово удивился: ей только в кино сниматься или манекенщицей быть.

– Я ревновала тебя к ней, – слабая печальная улыбка трогает губы Анны. – Совсем чуточку. Думала, она такая молодая, ты наверняка увлечешься.

– Брось, – нежно глажу ее пальцы. – Мне кроме тебя никто не нужен. И вообще она не в моем вкусе. Честное-пречестное.

– Нехорошо завершился прошлый год, – качает головой Анна. – Дурной знак.

– Ошибаетесь, пресветлая королева. Акулыч, например, считает, что эта смерть предрекает безоблачный 2011-й. А я, между прочим, Акулычу верю.

– Что ж, ты веришь ему, а я – тебе, – Анна улыбается, хотя и не слишком радостно. – Будем считать, что так оно и есть… Не будешь против, если мы уснем?..

* * *

Первое января тянется донельзя скучно. Мы с Анной завтракаем. Потом мою посуду. В полтретьего обедаем, и опять прополаскиваю посуду.

В декабре уже миновавшего года я решил вернуться к частному извозу. И сегодня – чего тянуть? – собираюсь отправиться на поиски пассажиров. Но днем вряд ли отыщутся желающие прокатиться в моем «такси». Приходится терпеть до вечера.

Около шести выхожу на промысел.

Покидаю свою квартиру – и на слабо озаренной лампочкой лестничной площадке обнаруживаю парнишку, стоящего возле Жанниной двери. Пацан с тупым изумлением воззрился на бумажную ленту с печатью.

Увидев меня, спрашивает потерянно:

– А что с Жанной?

У него голубые глаза, девичье пухлое личико. Под расстегнутой красной курткой – синий свитер. В руке – упакованные в целлофан белые розы.

– Умерла, – отвечаю сухо. – Убита.

Он глядит на меня бессмысленно, как идиот, точно выключен звук, и он только видит движение моего рта, но не слышит, что я произнес. Наконец, не понимая, не веря, выговаривает розовыми пацанячьими губами:

– То есть – как?

Вместо ответа пожимаю плечами.

– Кто ее?.. – допытывается он хрипло.

Впрочем, «допытывается» – слишком сильно сказано. Похоже, он задает вопросы по инерции, чтобы хоть что-то сказать.

Мимикой и жестами демонстрирую абсолютное неведение.

Он молча поворачивается и начинает медленно, как слепой, спускаться по лестнице.

– Эй, погоди, – окликаю его.

Оборачивается. Смотрит бессмысленно снизу вверх своими потухшими голубыми, как бы спрашивая: чего тебе еще надо?

– Пошли ко мне, – почти приказываю я. – В таком состоянии ты до дома не доберешься, отбросишь коньки под первой попавшейся машиной.

– А может, я этого и хочу? – еле слышно роняет он.

– Э, нет, приятель, такого я тебя не отпущу, и не надейся. Если помрешь под колесами, это еще полбеды. А если станешь калекой? Только представь: всю оставшуюся жизнь провести в инвалидном кресле. Устраивает тебя такая перспектива?

Бесцеремонно хватаю хлопчика за руку, тяну вверх. Сопротивляется он вяло, как бы по инерции.

Вталкиваю в свою квартиру. Анна, показавшись из гостиной, удивленно смотрит на нас. Машу ей рукой: не мешай.

– Раздевайся, – говорю парню. – Я за тобой ухаживать не намерен. На…

Швыряю ему тапки.

Медленно, словно загипнотизированный, парнишка стаскивает куртку, переобувается, заторможенно двигается на кухню, плюхается на табуретку и застывает, как мертвый.

– Мне спиртное нельзя, за рулем, а тебе налью.

Достаю заветную бутылку армянского коньяка, которую любовно храню в шкафчике, и, изнывая от приступа скупости, наливаю парню стопарик. Он выпивает залпом. Предлагаю остатки новогоднего пиршества – отрицательно мотает головой.

После второго стопаря щеки хлопца розовеют, глаза оживают, обретают блеск и осмысленность.

– Тебя как зовут?

– Константин… Костя.

– Послушай, Костя. Я – бывший мент. И бывший частный сыщик. Это я к тому, что человеческих страданий навидался – выше крыши. Многие мне в жилетку плакались. И ты поплачь, не стесняйся, все останется между нами.

То ли мои слова благотворно на него действуют, то ли выпитое, но глаза хлопчика заволакиваются слезами. Создается впечатление, что он смотрит на меня из-под воды. Парень моргает и отворачивается.

– Не хочешь поведать мне – сходи с милицию и все расскажи ментам.

– Не-а, – шмыгнув носом, паренек опять мотает белокурой головой. – Не пойду. Противно.

– Но пойми, операм нужна информация, иначе душегуба не поймать.

– Все равно, в милицию не пойду. Боюсь. Уж лучше вам расскажу. А вы правда милиционером были?

– Оперативником.

– Я еще выпью, можно?

Вливает в себя содержимое третьего стопарика и вроде бы отмякает.

– Не знаю, с чего начать…

– Ничего, я помогу. Где ты впервые встретил Жанну?

– Жанну… – Костик морщится, и я обреченно готовлюсь к тому, что он опять заревет. Но парнишка сдерживается. – Жанну я встретил… Просто зуб у меня сильно болел. Пришел в стоматологию, районную, которая на улице Коминтерна…

Из его глаз текут слезы.

«Ничего, – думаю я, – поплачь, малыш. Если плачешь, значит, и впрямь любил. По-настоящему. Не дай бог потерять любимого человека. Это, брат, куда страшнее, чем умереть самому».

– Она мне зуб лечила, – наивно продолжает Костя. – Вот этот…

Оскаливает зубы и демонстрирует левый верхний клык, как будто иначе ему не поверят. Я не улыбаюсь, еле заметным кивком показываю, что уяснил. Он продолжает:

– Я пригласил ее в кафе. Она согласилась… И мы… стали встречаться.

– И сколько времени вы вместе?

– Почти полгода… У вас в квартире что-то горит?

– Да вроде бы ничего такого нет.

– Может, кто-то накурил?

– Жена на дух не переносит табачный дым, а я давненько уже перестал себя травить. Хочу помереть глубоким старичком. Причем, здоровеньким.

– А как будто дымно, даже глаза ест. Прямо-таки разъедает… Наверное, это мне кажется?

Костик трет кулаками зажмуренные глаза. Я и бровью не веду.

– Похоже на то… Жанна старше тебя?

– На шесть лет. Поэтому она и не хотела, чтобы мы поженились. И мои родители были против. Но я бы все равно на ней женился!

– Шесть лет, – я пренебрежительно машу рукой. – Ерунда. Жена старше меня на одиннадцать лет, а я люблю ее, как в первый день. Даже больше.

– Ну, – обращается он к кому-то невидимому. – Я же говорил!

И тут же обреченно опускает светлую головенку: теперь никому ничего доказывать не нужно. Из его закушенной губы сочится кровь.

Срываюсь с места и галопом несусь в ванную. Возвращаюсь с солидным куском ваты. Хлопчик смотрит на меня мутным взглядом, потом отщипывает немножко и машинально прикладывает ватку к губе.

– Как я понимаю, ты жил у родителей и время от времени наведывался к Жанне?

– Да. Вообще-то они были против наших встреч, приходилось врать, что к приятелю пошел, или еще чего.

– Значит, Новый год ты встречал дома, с родителями?

– Ага. Они считают, что я еще маленький. Несмышленыш. Шагу не дают ступить. Каждый день звонят, когда я в институте: «Пообедал? А еда вкусная была? А что тебе на ужин приготовить?» Я – поздний ребенок. Мама родила меня, когда ей было тридцать восемь.

– А сегодня ты намеревался отметить с Жанной наступивший 2011-й?

– Ага. Еще позавчера договорились, что в шесть вечера приду к ней… И вот…

– Ты встречал ее с кем-нибудь? Неважно – с мужчиной, с женщиной…

– Нет.

– Как вы проводили время? Гуляли по улице, забредали в магазинчики, кафушки, киношки? Было такое?

Его уши вспыхивают.

– Только в самом начале. А потом стал приходить сюда.

‒ И сколько времени здесь проводил?

Уши Костика продолжают пылать.

‒ Час или полтора… Примерно так.

На языке вертится вопрос: «А кроме секса было у вас хоть что-нибудь?», но удерживаюсь. Еще обидится, вообще перестанет отвечать.

– Сам уходил или она выпроваживала?

Задумывается.

– Ну… она говорила, дескать, пора, милый, у меня дела.

– Ты предлагал ей замужество?

– Сколько раз!

– И что она отвечала?

– Что?.. Говорила: «Тебе будет неприятно жить на деньги жены. Сначала нужно встать на ноги, начать зарабатывать, чтобы прокормить семью, и уже тогда…» Я в этом году заканчиваю радиофак…

Расширив глаза, он с изумлением уставляется на меня. Его рот по-детски раскрывается.

– А Жанны нет. Для кого мне теперь зарабатывать?

– Последний вопрос, Костя: откуда у нее эта двухкомнатная фатера?

– Досталась от родителей. Ее отец и мать давно умерли. Жанна однажды сказала, что в их роду долго не живут…

И вот тут он принимается рыдать. Откровенно, не стесняясь.

Встаю, подхожу к окну. Минуты через две оборачиваюсь.

– Ну, поехали, отвезу тебя домой.

Выбираемся на улицу.

Пустынный двор, настороженно-недобрый, забитый припаркованными авто, кажется ночным. Стоведерная бочка тьмы и ложечка желтоватого света.

Вывожу «копейку» на оперативный простор и ‒ по озаренным фонарями дорогам ‒ минут за пятнадцать доставляю паренька к его жилищу.

Я будто опять очутился в своем дворе: вокруг такие же безликие черные дома, чьи бетонные стены ограждают обитателей от холода и тьмы. Кажется, что это крепости, в которых одиноко горят амбразуры или бойницы.

Парень вылезает из моей машинешки и скрывается за дверью подъезда.

Какое-то время неподвижно кукую в «копейке», мысленно пережевывая полученную от Кости информацию.

Для чего? Понятия не имею. Должно быть, по привычке.

Зачем Жанна связалась с этим пацаненком? Бабла от него не дождешься – по крайней мере, в том количестве, которое удовлетворит аппетит молодой современной фемины.

Ну, и на кой фиг он ей потребовался?

Любовь-морковь? ‒ в таком случае Жанна, не раздумывая, выскочила бы за милягу Костика замуж, никакие родители не сумели бы помешать. И еще – влюбленной девчонке одно удовольствие прогуляться с кавалером по улице, блаженно пощебетать в кафушке, потискаться в темном зальчике киношки. А она почему-то довольствовалась короткими эротическими занятиями в своей квартире.

Более чем странно.

Впрочем, какое мне дело до убиенной стоматологини и ее желторотого бой-френда!

Берусь за баранку и отправляюсь ловить жаждущих прокатиться быстро, с комфортом и задешево.

Минут двадцать пять-тридцать напрасно кружу по опустелому городу, в котором все молодое и жизнелюбивое сосредоточилось в общепитах и вокруг сверкающих новогодних елок.

Наконец замечаю поднятую руку, подъезжаю, останавливаюсь. В кабину залезают парень с девчонкой, и я везу их в спальный район, на юго-западную окраину, где, как выясняется из их болтовни, ждут приятели на грандиозную пьянку. И грустно думаю о том, что Костик никогда не повезет свою Жанну к знакомым или друзьям.

Ребячливая парочка выпархивает из «копейки», – и тут же трезвонит моя мобила, точно ждала своего часа.

– Ваше пернатое высокоблагородие! – раздается басок Акулыча. – Еще разок проздравляю с наступившим на нас праздничком! У меня такой к тебе вопросец. Не собираешься убивца своей соседки искать?

– С чего вдруг?

– Правильный ответ. И впрямь, зачем лезь на рожон? Пущай доблестные опера сами разбираются, им за енто бабло платют.

– Ты что, подначиваешь меня, Акулыч?

– Куда уж мне подначками заниматься, такое тока пацану впору. Просто покумекал на досуге: Королек – малый не хилый и вроде как оклемался после общения с ребятами Француза. За компом ему скучно, бомбилой шабашить – противозаконно. И вообще – не думает же он оставаться бомбилой навечно? Не для того, по моему скромному разумению, мама-папа его рожали. Нет, не для того. А отседова следует, что надобно Корольку встряхнуться, крылышки свои расправить, да и заняться делом, для которого создан. Шо, неправильно мыслю?

– Хитрец ты, Акулыч. Нет, хватит с меня расследований. Преступников-то я находил, только в результате сына потерял. Да и сам едва живой. Но это так, к слову.

– Не могу тебя неволить, птаха. Прав таких не имею… Ну, покедова.

Собираюсь вдогонку сказать ему что-то благодарное, соответствующее сентиментальному новогоднему послевкусию, но Акулыч пропадает, оставив меня торчать в «копейке» с мобильником в руке…

* * *

Ночью приснилась Жанна.

Обычно я не обращал на нее внимания и вряд ли бы отличил в толпе, и когда ‒ после ее смерти ‒ пытался вспомнить, возникало перед глазами нечто зыбкое, расплывчатое. А теперь, во сне увидел ясно, отчетливо.

Высокая, метр семьдесят пять, никак не ниже (одного примерно роста с Костиком), волосы распущенные, негустые, блеклые. Лицо малоподвижное, анемичное. Глаза большие, но тусклые, невыразительные. Подобные девахи частенько попадаются на страницах модных журналов. Я не соврал жене, эта барышня мне не нравилась. Совсем. Ничуточки. А Костик бесконечно любил ее. И жаждал жениться.

Во сне она была в светло-сером плаще, перехваченном узким поясом, в желтовато-коричневых полусапожках на высоких каблучках.

Она говорила, и я понимал ее слова. И спрашивал. А она отвечала.

А утром не в силах вспомнить ни единого слова. Лишь понимаю: Жанна не зря явилась мне. Возможно, она ‒ некий знак, поданный судьбой.

* * *

Утро второго января мрачное и грустное. Народ отпраздновался, запасы пиршественной снеди исчерпались, представители сильного пола с немалым усилием опохмелились и протрезвели. Но новогодний угар еще не полностью выветрился из голов, и граждане желают продолжения банкета.

А в холодильнике морга лежит тело задушенной женщины, которой уже безразлично хлопотливое земное бытие. Заботы у нее теперь совсем иные, не связанные с нашим бренным миром.

Может, так подействовали слова Акулыча, но меня непреодолимо тянет отыскать убийцу Жанны. Зачем? Какая лично мне от этого польза?

К стыду своему должен откровенно признаться: искать преступников ‒ единственное, на что я действительно способен. Вечная игрушка седеющего пацана по прозвищу Королек.

Не раз эта игрушка едва не стоила мне жизни. Ну и ладно, скопычусь ‒ невелика потеря для прогрессивного человечества. В конце концов, Королек не зря ошивался в этом благословенном городишке: благодаря его стараниям некоторое число злодеев попало в казенный дом, кое-кто вообще исчез среди живых.

Но из-за моих детективных забав погиб Илюшка. Моя вина. Страшная, неизбывная вина. Неужто Анна станет следующей жертвой моей ненасытной любознательности?! Упаси господь!

Когда бросил курить, первое время прямо-таки наизнанку выворачивало, так хотелось затянуться. Но не поддался. Перетерпел. А здесь – не выходит. Не получается.

После смерти Илюшки дал себе зарок: «Отныне прекращаю изображать из себя Пинкертона». И не выдержал. Сломался. Снова взялся за старое. Это ‒ как наркотик, нет никаких сил оторваться. И теперь только смиренно молю Бога: «Я не слишком дорожу своей шкурой и готов хоть сейчас покинуть эту бесподобную, обалденную землю. Прошу только одного: чтобы из-за меня не пострадала Анна! Там, в космосе, я буду счастлив оттого, что она жива. Даже если распадусь на элементарные частицы. Каждая такая неразличимая глазом крохотулька будет носиться среди звездных туманностей и радоваться тому, что Анна жива!»

Покраснев, осведомляюсь у жены, как она отнесется к тому, что я начну расследование?

– Ты будешь от этого счастлив?

– Не знаю… Скорее да, чем нет.

– Тогда буду счастлива и я.

– Учти, я не получу ни копейки.

– И не надо. Для меня важнее спокойствие твое души. Действуй, милый мой мальчик. Вперед, и только вперед!

Ласково смеется, нежно треплет меня по щеке.

Припадаю к ее губам. Целую долго и ненасытно. Не сговариваясь, идем в спальню. И все пропадает, остаемся только мы двое: я и Анна, муж и жена, мужчина и женщина, не ведающие стыда Адам и Ева, погруженные по пояс в первозданную росистую траву Эдема…

* * *

Автор

Последние декабрьские и первые январские дни были ‒ для этого города ‒ фантастически теплыми. Хмурое мутное небо, комковатый раскисший снег, мелкие лужицы – все напоминало самое начало весны.

На третий день января небесная высь освободилась от угрюмо нависших облаков и обрела васильковый цвет. Под солнцем засияли разнокалиберные здания, льдистый покров городского пруда, полынья, с плавающими утками.

Лиза, единокровная сестра Королька, бредет без цели, глядя прямо перед собой, как слепая.

Эленка! Подлая гадина, тварь! Как змея вползла в ее, Лизину, жизнь – и увела Ленчика! А этот ублюдок Ленчик – предатель! Она готова была на все, только бы этот подлец не бросил ее! Расстилалась перед ним, угождала. А он пил, жрал, пользовался ее телом, а потом взял и изменил! И с кем!..

Эленка – почти копия Лизы, только моложе на пять лет. Похоже, Ленчик зациклен на одном типе женщин. Вот ведь гаденыш, нашел себе любовницу в том самом доме, где живет, только на два этажа ниже!

Месяца два назад Лиза начала подозревать, что у мужа кто-то есть, стала потихоньку за ним следить – выследила! И теперь понимает, почему Ленчик был против ребенка, почему постоянно твердил, что рожать надо под сорок, самое время, а до этого следует пожить в свое удовольствие. Он просто знал, что однажды найдет себе молоденькую – не Эленку, нет, с этой дурой он все равно порвет. А какую-нибудь богатую потаскуху. Пудрить мозги он мастак. Навострился корчить из себя великого художника. Вот и она, дура, клюнула на его манию величия, поверила в его гениальность. Господи, какая дура!

Нет, она не устроила скандал, хотя готова была кричать от нестерпимой боли. Интуиция подсказывала: следует делать вид, что ничего не случилось. Но не было моченьки сдерживаться. Она боялась саму себя.

Неужели она до сих пор любит Ленчика?

От этого вопроса у нее слабеют, подгибаются ноги.

Слава богу, вдоль дорожки стоят скамейки. Она усаживается на скамью, ощущая спиной жесткие деревянные планки, закрывает глаза. Из уголков ее глаз выкатываются ледяные слезинки. Хлюпая носом, она снимает варежку, вытирает глаза.

И не замечает, как рядом с ней присаживается человек.

– У вас какие-то проблемы?

Лиза вздрагивает, смотрит в сторону голоса и едва различает человека за пеленой холодных слез. И грубо огрызается:

– Вам-то что?

Мужчина не обижается.

– Ничего, – мягко отвечает он. – Не могу спокойно видеть, как страдает человек. Особенно женщина. Так уж устроен.

Все еще всхлипывая, Лиза тыльной стороной ладони вытирает слезы и внимательно разглядывает своего внезапного собеседника. Обычный мужик лет пятидесяти или пятидесяти пяти, невысокий, толстоватый, пухлощекий, с безвольным маленьким ртом.

«Интересно, кто такой?.. Может, поп? Уж больно ласковый. Нет, у попа должна быть борода, а у этого даже усов нет. А если бывший поп? Как их там называют?.. Расстрига?.. Нет, наверное, психотерапевт. Глазенки вон какие ‒ жалостливые, участливые… А если просто клеится? Сексуальный маньяк? Среди них наверняка попадаются такие приветливые старикашки».

– Вы – психотерапевт? – на всякий случай спрашивает она.

– Что вы, – отмахивается мужчина. – Никакого отношения к психологии я не имею. Вполне заурядный обыватель.

«Сексуальный маньяк! ‒ панически проносится в Лизином мозгу. ‒ Надо бежать отсюда! Скорее!..»

Но она не встает с места, точно ее приклеили.

– Я ‒ человек, проживший немало лет, ‒ между тем говорит незнакомец, – и научившийся принимать вещи такими, какие есть…

Лиза чувствует: мягкий деликатный голос обволакивает ее, проникает в самую глубину сладко дрогнувшей души, и истерзанная душа уже тянется к этому голосу и жаждет утешения.

– Все пройдет, – ласково внушает мужчина. – Нет ничего вечного в этом безжалостном мире. Увы, мы и сами пройдем, почти не оставив следа. И чем скорее мы осознаем мгновенность нашего бытия, тем вернее обретем покой. Потому что проблемы, кажущиеся нам непреодолимыми, так же мгновенны, как и мы.

Эти банальные слова согревают Лизу. Она уже не чувствует ни холода, ни слез, катящихся по щекам. Ей кажется, что она знала этого человека чуть не со дня рождения, что он – самый близкий, родной.

Она без стеснения рассказывает ему об изменщике Ленчике, на которого потратила самые лучшие годы жизни. А теперь она кто? – никому не нужная брошенная женщина. Нормальных мужиков мало, а таких, как она, одиноких баб – пруд пруди. И никому она не может исповедаться, душу излить – даже матери: та сразу начнет кричать, устроит жуткий скандал и все окончательно испортит. Она и в церковь ходила, и к экстрасенсу. Этот экстрасенс, точнее, экстрасенша пообещала приворотить Ленчика, но так и не выполнила – Лиза нутром чует, что муж неумолимо отдаляется от нее. Холодный, враждебный, постоянно огрызается. Неужто она не удержит его?

– В жизни нет ни плохого, ни хорошего, – мягко втолковывает мужчина. – Все зависит от точки зрения. Возможно, ситуация не так уж и безнадежна, как кажется в данную минуту. То, что сейчас происходит, ‒ это кризис ваших отношений с супругом. А кризис часто заканчивается выздоровлением…

Он продолжает произносить банальности, но Лиза облегченно вздыхает и даже слабо, безвольно улыбается в ответ на его улыбку. От сердца отлегло. Действительно, чего она переживает? Пускай у Ленчика голова болит! А она будет вести себя как прежде. А уж там – как судьба сложится…

* * *

Королек

Третьего января до трех часов пополудни сладострастно бездельничаю. Обедаю дома. Потом выбираюсь во двор, усаживаюсь в продрогшую за ночь «копейку» и обращаюсь к ней: «Нам с тобой, старушка, предстоит привычное занятие. Ну, что, повеселимся?»

Машинешка урчит железно-бензинным чревом, то ли одобряюще, то ли негодующе-ворчливо, поди разбери.

Затем спрашиваю себя: «С чего собираешься начать, Королек? Зацепок – ни единой. К тому же праздник. Одни ловят кайф со своими ребятишками на новогодних елках, вторые отсыпаются, третьи – квасят и опохмеляются. Или опохмеляются и квасят».

Погоди-ка!.. На мое счастье, стоматология, в которой трудилась Жанна, – районная. В ней наверняка имеется дежурный зубник.

Попробуем.

Трогаю с места – и минут через двадцать паркуюсь возле изукрашенного затейливой лепниной трехэтажного старинного особняка. На моей памяти это творение местных зодчих (имена которых мне неизвестны), перекрашивалось несколько раз. Было и синим, и зеленым. Сейчас изысканно бледно-бежевое. Странно, что такое аристократическое строение когда-то, еще при советской власти отвели под зуболечебницу. Явная дисгармония формы и содержания.

Первый этаж пустынный.

Объясняю крашеной под блондинку очкастой старушке-регистраторше, что явился с острой болью. После чего, зажав куртку под мышкой (гардероб, само собой, не работает), отправляюсь на второй этаж.

И здесь никого.

Отворяю дверь кабинета ‒ и от одного только вида кресел и бормашин принимаются ныть здоровые зубы.

Кабинет практически безлюден. Только за столиком сидит небольшого ростика полненькая бабешка в белом халатике и что-то строчит в тетрадочке. На долю секунды приподнимает голову, окидывает меня пустым взглядом и снова принимается стремительно марать бумагу.

Потом, продолжая карябать ручкой, осведомляется с привычной усталой неприветливостью:

– Что у вас?

Жалобно морщусь.

– Острая боль. Помогите, доктор, умоляю!

Небрежным жестом приглашает меня в кресло. Укладываюсь и разеваю пасть. Присаживается рядом. Надо мной нависает мордочка в белой повязке.

– Какой зуб болит?

– А вы угадайте, – отвечаю игриво.

Мордочка тотчас превращается в подобие железного кулака. Размытые гляделки становятся твердыми бледно-серыми камешками.

– Что, перебрал в праздник? – зло интересуется она, четко выговаривая слова. – На подвиги потянуло? А в милицию не хочешь? Там таких веселых быстро в чувство приводят.