Текст книги "Человек и то, что он сделал… Книга 1. Накануне краха"

СССР перед Катастрофой: спекуляции, воровство

Перед Перестройкой – на самом деле существовало два Советских союза, и эти две страны неуклонно отдалялись друг от друга.

Я приведу довольно большой отрывок из книги Евгения Вышенкова «Устная история рэкета», чтобы все понимали, о чем я.

На поверхности Ленинград – абсолютно советский город, и казалось, эта власть будет существовать вечно. Понурое большинство, обитающее в новостройках, жило своими шестью сотками, получало продовольственные наборы к праздникам, давилось в очередях за молочными сосисками и водкой, медицинской помощью, железнодорожными билетами. Из репродукторов звучали бодрые песни Эдуарда Хиля и Эдиты Пьехи. С точки зрения начальства в городе трех революций – тишь да гладь.

Между тем ледяной панцирь советской власти на глазах становился тоньше и тоньше, а подледная жизнь – все разнообразнее и разнообразнее. Ленинград напоминал могучий дубовый шкаф, насквозь изъеденный древоточцами.

Коммунистическая власть изначально – режим кровопийц, а не ворюг. Советский гражданин – вечный ребенок, находившийся под присмотром строгих родителей. У него один работодатель – государство, его постоянно, с младенчества до старости, учили. Он одевался, во что было велено, ел и пил в пределах гигиенической нормы, читал книжки по утвержденному списку и насильственно подвергался радиообработке. Как это часто бывает в семейной жизни, на самом деле советские граждане – дети шкодливые, вполуха слушали нотации родителей, подворовывали мелочь из карманов и прогуливали уроки.

Смысла слушаться не было. Карьера прорывов не обещала. Социальный лифт не работал. Скрытая инфляция и дефицит уравнивали между собой социальные низы и средний класс. Еще в 60-е инженер, офицер, врач, преподаватель вуза – почтенные люди, завидные женихи. А в 70– 80-е слова «доцент», «инженер», «хирург», «офицер» уже потеряли былое обаяние. Теперь бармен, продавец, автослесарь – вот привилегированные позиции. Именно эти люди ближе всего подобрались к желанной потребительской триаде: «дачка, тачка и собачка». Самая острая и самая современная пьеса того времени называлась «Смотрите, кто пришел», которая рассказывала о том, как дом в писательском дачном поселке, подобно чеховскому вишневому саду, переходит к новому владельцу – бармену. В общем, была та же картина, что и в конце императорского периода: Раневских сменяли Лопахины.

Общественный договор между коммунистической властью и гражданами формулировался любимой присказкой тех лет: «Вы делаете вид, что нам платите, а мы делаем вид, что мы работаем». В многочисленных ленинградских НИИ, КБ и прочих конторах служба шла ни шатко ни валко. Дамы обсуждали выкройки, кулинарные рецепты, вязали свитера. Мужчины проводили значительную часть времени в курилке, где рассказывали друг другу новейшие анекдоты о чукче, Чапаеве и Штирлице, делились воспоминаниями о субботней пьянке, частили начальство.

Главное на службе – это подготовка к очередному корпоративу. Выпускались стенгазеты с виршами местных куплетистов, готовился капустник, собирались припасы. Кто-то приносил кассетник с Высоцким и Beatles. Дамы одевались в свое лучшее джерси, высиживали очередь к парикмахерше, просили знакомых привезти польские духи «Быть может» из московского магазина «Ванда».

Никто уже всерьез не верил партийным лозунгам. На практике коммунистический строй лишь требовал от советского человека соблюдения некоего официального ритуала, каждый год уменьшающегося в объеме. Комсомолец должен был сдавать Ленинский зачет, по праздникам ходить на демонстрацию. На открытом партийном собрании не рекомендовалось протестовать против войны в Афганистане: исключили бы, – но все, что касается кухни, курилки и дружеского застолья, не только не контролировалось, но даже уже не являлось предметом оперативного наблюдения. В любой самой правоверной компании всегда находился балагур, который умел подражать невнятной речи стареющего Леонида Ильича.

Основное достижение ленинградцев к началу 80-х – приватизация жизни. Люди отделили личное от общественного. Активное меньшинство перестало полагаться на государство и начало строить свою жизнь вне официальных возможностей. Каждый уважающий себя мужчина должен был «халтурить» и «крутиться». Строили коровники, репетировали абитуриентов, писали диссертации для кавказских и среднеазиатских соискателей, брали взятки, делали ювелирку, воровали жесть с завода, торговали мясом «налево», шили штаны, принимали пациентов за деньги. Шутливое проклятие: «Чтоб тебе жить на одну зарплату» – из того времени.

Даже официальная эстрадная лирика повествовала не о строительстве БАМа, а о «крыше дома моего», то есть, грубо говоря, проповедовала мелкобуржуазные ценности. В погоне за ними ленинградцы и проводили значительную часть времени.

Советская система самоснабжения к началу 80-х годов приобрела особо цветущую сложность. Максима времени: «Будешь иметь сто рублей – будешь иметь сто друзей» – обладала глубочайшим политэкономическим смыслом. Рубль, который презрительно называли деревянным, сам по себе действительно ничего не значил. Купить на него наверняка можно было только хлеб, водку и книгу Леонида Брежнева «Целина». Все остальное не покупали, а доставали. Важнейшее понятие в любой конторе – служебная командировка: в трест, в главк, в Смольный, на производство. На самом деле мужчины немедленно отправлялись в рюмочную, в кино с приятельницей или в баню. У женщин было гораздо больше хлопот. На них все и держалось. Основная забота отдела, лаборатории, мастерской – засылка одной из дам «патрульным» в город. Никогда заранее не было известно, где и в каком магазине «выкинут» дефицитный товар. Задача «патрульных» – обнаружить точку ажиотажного спроса, вовремя занять очередь и оповестить товарок: в ДЛТ – льняные простыни, в «Елисеевском» – краковская колбаса, в театральной кассе – билеты на «Современник»…

…

В период застоя советской сверхдержавой правили дети рабочих и крестьян. Ленинский проект в этом, и правда, удался. И Леонид Брежнев, и Григорий Романов, и мэр Ленинграда Ходырев, и подавляющее число их товарищей по Кремлю и Смольному родились в маленьких заводских городках или никому не известных деревнях. Пробивались через рабфаки, техникумы, армию, НКВД, комсомол. К 30—40-м вошли в номенклатуру и уже к 50-м годам правили миллионами людей.

Но в Ленинграде глухой поры рубежа 70-х и 80-х никакого единого рецепта для молодого человека, чувствовавшего, что его «прет», не было. Государство больше не нуждалось в янычарах. Правящие элиты сложились, им ни к чему приток свежей крови. Статус передавался по наследству. Дипломат – сын дипломата, молодой полковник – сын генерала, директор комиссионки – из семьи мясника. Перепрыгнуть с одной социальной ступеньки на другую становилось все трудней.

К началу 1970-х годов верхушка карьерных лестниц во всех сферах уже прочно оккупирована. На самом верху – сверстники Леонида Брежнева, выдвинувшиеся в 1937-м, чуть пониже – уцелевшие фронтовики, поколение Григория Романова. Шестидесятникам был дан шанс в годы оттепели, потом их карьера резко затормозилась. И все же те, кто родились одновременно с Владимиром Высоцким или Олегом Ефремовым, сумели закрепиться в академической науке, творческих союзах, в реферантурах ЦК и обкомов. Собственно, все эти три поколения: брежневское, романовское и евтушенковское, из которого потом вырастут Горбачев и Ельцин, – и образовали пробку на дороге к успеху. Для многочисленных детей фронтовиков, появившихся на свет в конце 40-х – начале 50-х годов, места не оставалось. Они были обречены на то, чтобы всю жизнь карабкаться до полковничьих погон, генеральские же им вовсе не светили. Люди, которым было уже за 30, могли претендовать разве что на правящие позиции в ВЛКСМ. А у тех, кто в это время еще учился в вузах, не было и таких шансов на восхождение, на самореализацию в рамках официальной системы. Но их родители не понимали, что старые способы в новых условиях не работают. Средний класс стремился к самовоспроизведению. Поэтому поколение фронтовиков и следующие за ними «дети двадцатого съезда» планируют для своих детей примерно такую же тропу к успеху, по которой шли сами, – только более прямую, быстрее выводящую к цели. Но для молодежи, вступавшей в жизнь, родители, по большей части, представлялись неудачниками, не способными быть ролевыми моделями. Любые советы старших воспринимались иронически: было слишком понятно, что по этим рецептам больше не живут.

Если называть вещи своими именами – то примерно к 1980-му году советская власть тихо и незаметно скончалась вместе с мечтой о коммунизме. Осталась страна – вполне нормальная такая страна, с армией, с экономикой, с аппаратом управления. Остался народ, численность которого подходила к тремстам миллионам. Но новое поколение не было социалистическим или коммунистическим, эти люди жили по вполне капиталистическому закону «товар-деньги-товар» – со своей спецификой. Запрещать ту же спекуляцию смысла не было, потому что как потом скажет Тельман Гдлян «когда у нас в деле появился сто тридцатитысячный обвиняемый, мы поняли, что дальше – вся страна». Когда преступление совершают все взрослые жители страны, оно перестает быть преступлением.

Игорь Васильевич Бестужев-Лада, раскрывает, а откуда у советских людей были деньги на джинсы и плащи «болонья».

Вся моя жизнь в Институте социологии в 1979–1990 гг., если отбросить привычную текучку, состояла из шести капитальных монографий (не считая вступительного «Окна в будущее») – о которых мы специально говорили выше, и из трех чрезвычайных заданий, одно касательно проблем системы народного образования (1974 г.). Другое касалось стратегии борьбы с алкоголизмом и пьянством (задание ЦК КПСС через Сводный отдел Госплана в 1976–1982 гг.; его формально приняли к сведению, но фактически пренебрегли его выводами, когда рискнули на провальную «алкогольную авантюру» 2-й половины 80-х.). Третье (весна-лето 1984 г.) касалось вопросов, которые сегодня получили общее название «теневая экономика», а в те времена скрывались с тон же сутью под разными другими названиями.

Видимо, эта проблематика всплыла еще при Андропове, в начале 80-х годов, когда была признана достаточно серьезной для государства. Ею собирались заняться основательно. Но сначала ей (как и всем аналогичным проблемам) не давал хода Брежнев, а затем ее полностью свернул пришедшим в 1984 г. к власти Черненко и вернул из небытия годом спустя Горбачев, у которого она стала одним из основных пунктов его политической программы («Борьба с нетрудовыми доходами»). Я – и не только я – оказался в эпицентре этой проблемы в июле 1984 г., когда она уже была основательно «раскручена» Андроповым и весьма резко – я бы сказал драматически – свернута на время аппаратом Черненко. Неразработанность, туманность проблемы лучше всего отображалась ее терминологией.

Сначала она фигурировала под названием «второй экономики» (все, что за рамками «первой», «социалистической экономики»). Потом из «второй» пришлось выделять «третью» – наказуемую, поскольку многие приработки «второй экономики» не поощрялись, но и не осуждались. Поскольку все это было очень расплывчато, пришлось вводить общее понятие «сфера неорганизованного производства и потребления», а уж затем делить его на «черную экономику» (уголовщину), «серую экономику» (предосудительную, часто караемую административно, штрафами, но не уголовно).

Затем появились параллельные понятия: подпольная экономика, стихийная, преступная и т. д. – я насчитал впоследствии более десятка различных оттенков, которые позже были сведены в понятие «нетрудовые доходы» («борьба с нетрудовыми доходами») и, наконец, накрыты обшей шапкой «теневая экономика». Словом, неразбериха была такая, что на подмогу юристам бросили социологов – большую группу сотрудников нашего института во главе с директором. Задача: разработка рекомендаций по борьбе с «неорганизованным распределением и потреблением».

Операция была разработана следующим образом: На 4–5 июля 1984 г. в г. Грозный (Чечено-Ингушская АССР) созывалось научно-практическая конференция «Проблемы борьбы с нетрудовыми доходами и усиление контроля за соответствием материального положения граждан их трудовым доходам». За конференцию отвечали член ЦК КПСС 1-й секретарь обкома А. В. Власов, Председатель президиума Верховного совета республики Боков и директор ИСИ АН СССР В. Н. Иванов.

Конференция должна была работать в составе пяти секций: 1. «Пути повышения эффективности борьбы со спекуляцией, взяточничеством, хищениями и другими видами нетрудовых доходов» (председатели – А. Н. Ларьков из ВНИИ по разработке причин и разработке мер по предупреждению преступности, Москва, Ю.Ю. Иценко, министр внутренних дел ЧИАССР). 2. «Проблемы эффективного регулирования индивидуальной трудовой деятельности» (10. Е. Шевяков, А. А. Мальсагов). 3. «Совершенствование системы налогообложения и сберегательного дела» (Ю.В. Пешехонов из НИИ Минфина СССР, П. П. Голещихин). 4. «Идеологические аспекты борьбы с нетрудовыми доходами» (И. В. Бестужев-Лада, А. П.Тацитов). 5. «Проблемы учета и контроля за формированием и использованием доходов населения» (Н. Н. Михайлов, Н. Я. Правенький).

В числе около 300 членов конференции я насчитал не менее сотни известных специалистов по данной тематике, так что конференция не уступала по уровню любой московской. Темы докладов были вполне академичны и не содержали никаких скандальных откровений. Словом, конференция обещала быть вполне заурядной, никаких америк не открывавшей и никаких революционных мер не предлагавшей. Для конференции были выделены три лучших зала города.

На подлете к Грозному прошел слух, что нас, после посадки, по каким-то причинам, не выпуская из самолета, поворачивают обратно в Москву. Действительно, нас довольно долго продержали на летном поле.

Но затем рассадили по автобусам, вывезли далеко за город и расселили по правительственным дачам с приказом доработать свои доклады и сдать их и письменном виде. Доклады были готовы, и мы несколько дней отдыхали на лоне природы. А затем доклады отобрали (я в таких случаях всегда оставляю копию), конфисковали незадолго перед тем розданные семь тетрадок тезисов тиражом 300 экз. (один комплект я предусмотрительно похитил и оставил в Москве), объявили конференцию отложенной (как оказалось, навсегда) и посадили на самолет обратно в Москву.

Из происшедшего товарищи поопытнее тут же сделали вывод: где-то в Кремле «на самом верху» из только что пришедшей администрации Черненко кто-то сделал вывод о «несвоевременности» конференции, но никак не могли решить, что делать с нами, пока все, как говорится, было «спущено на тормозах». А я получил за эти несколько дней от своих коллег великолепное завершение ликбеза по «теневой экономике», который начал за несколько месяцев до того в порядке подготовки к конференции.

Первое же знакомство с «теневой экономикой» показало, что о ней в ходу самые превратные представления. Приходилось слышать и читать, что ее удельный вес ничтожен в сравнении с «официальной», так что ей до известной степени можно пренебречь. Как пелось в популярном телешлягере: «просто кто-то кое-где у нас порой честно жить не хочет»… На деле она оказалась не менее сложной, чем «официальная», и весьма крупномасштабной – хотя, конечно, не сравнить с тем, что началось несколькими годами позже. Мало того, часто даже трудно понять, где кончается одна и начинается другая – совсем, как нынешний чиновник и уголовник.

Насколько помню, мой первый опыт в данном отношении состоялся в одном из верхних ресторанов гостиницы «Россия», где дирекция нашего института давала банкет группе зарубежных социологов. После обеда (ленча) с традиционными тостами разговор распался по группкам, и получилось так, что ни в одну из группок я не попал. Сначала я сидел с краешка одной компании, делая вид, что интересуюсь совсем посторонней для меня дискуссией. Откланиваться было рано: ждали более высокое начальство к чаю. А сидеть «делая вид» стало просто невмоготу. Я пересел за соседний столик, где тоже скучал одинокий метрдотель, и, слово за слово, мы разговорились. И он поведал мне немало интересного о закулисной жизни ресторана.

Больше всего меня интересовало в то время, почему зал ресторана часто бывал пуст и туда не пускали, хотя желающих было немало. Как можно поступать так в ущерб своим доходам? Собеседник отвечал уклончиво: всякое, мол, бывает. Лед тронулся, лишь когда мы выпили на равных, и я рассказал, что меня, как социолога, не интересует ни он сам, ни его ресторан, а только вопиющая против здравого смысла практика ресторанного дела, Объявил, что не собираюсь ничего записывать, только понять самому. В доказательство выложил на стол ручку и блокнот, вывернул наизнанку все карманы, чтобы показать отсутствие диктофона. Сказал, что не собираюсь ничего записывать и дома, что мне дали поручение прояснить «теневую экономику вообще», безо всяких конкретных примеров. После второй рюмки разговор принял доверительный характер. Мне поверили.

Оказывается, никто и не собирался поступать себе в ущерб. Просто, если в ресторан завезли дефицитные продукты, то их можно перепродать «нужным людям» по ресторанной пене, не утруждая себя готовкой. И что столы пустуют – тоже хорошо: деньги плывут в руки сами собой, а подавать и убирать ничего не надо.

Второй вариант: вечером ожидается банкет. Зачем же мелочиться днем с копеечными посетителями, когда разом огребаешь за четыре часа вечером максимальную дневную выручку? А если еще примешь во внимание русские народные обычаи, завалишь для начала стол смешанным крепким спиртным с минимальной закуской и погодишь подавать горячее, – то половина гостей (как мы в свое время на выпускном институтском вечере) вскоре отправится выворачиваться наизнанку в туалет, а все, поданное на стол, достанется обслуге. И это не говоря уже об искусстве соорудить из нескольких недопитых бутылок и двух-трех недоеденных блюд новый шедевр кулинарного искусства.

Третий вариант: загулявшая компания, да еще из южных или сибирских краев, да еще с последующим дамским полом на всю ночь. Тут денег сразу навалом без счета столько, что можно закрывать ресторан «на учет» до конца следующей недели. До «обычных» посетителей ли тут? Тут главное – честно поделить баснословные доходы между всеми участниками такого цирка.

В заключение собеседник рассказал анекдот, которому я не поверил, хотя он выдавал его за быль. Во двор к дверям кухни ресторана на мостовые весы въезжает автоцистерна с живой рыбой. Воду сливают, товар сдают «живым весом», рыба в чанах снова чувствует себя как рыба в воде, но уже поздно: жулики уже отъехали с солидным кушем, полученным прямо из воздуха. Точнее из воды.

Дело в том, по словам рассказчика, что как только воду из цистерны начинают сливать, рыба якобы начинает «задыхаться», бьется в предсмертных судорогах и, прежде чем скончаться, в отчаянии заглатывает последнюю порцию своей родной стихни, утяжеляя себя (и соответственно кошелек своих продавцов) на несколько граммов каждая. Оказавшись снова в чане, рыба с отвращением выплевывает жидкость и начинает вновь дышать жабрами. Пока ее не подадут на стол. Возможно, тем же самым жуликам, которые столь вероломно обошлись со своей будущей пищей. Предоставляю читателю самому судить о степени достоверности сей басни.

Но вот вовсе не басня появившееся вскоре передо мной в порядке ознакомления уголовное дело, согласно которому повар самой обычной столовой (не шикарного ресторана!) ухитрился на 100 р. зарплаты содержать две многодетных семьи с неработающей женой и сожительницей в двух отдельных квартирах и с двумя отдельными дачами вдобавок, причем еще осталось денег на собственную машину.

Чтобы работники общепита не выглядели «белыми воронами» в советском царстве теневой экономики», приведу еще одно увиденное мной уголовное дело. Там вовсе не у повара, а у простого завуча районного педучилища нашли при обыске несколько сотен пар золотых часов и столько же других ювелирных изделий, переложенных толстыми пачками сотенных купюр. А ведь завуч только оформлял прием в училище и оформлял аттестаты! Причем делал это не столетиями, а всего несколько лет! Конечно, в сравнении с нынешними временами все это просто смешно.

Но тогда передо мной открылся как бы «второй» (пли даже «третий»?) мир, равновеликий окружавшему меня и сложнейшим образом слипавшийся с ним, «перетекавший» в него.

Спустя какое-то время мне удалось разговориться с симпатичным шофером такси, и я точно так же допрашивал его, почему таксисты так любят пролетать со своим «зеленым огоньком» мимо ждущих их пассажиров. И он подробно объяснял, что такое пассажир за трешницу и полдня стоянки за следующим, а что такое разными способами сотня (включая перевозку с вокзала на вокзал за сто метров переулками на час езды или подвозку куда-нибудь поближе к женщинам и выпивке за ту же купюру), кому и сколько надо «отстегнуть» в таксопарке и на улице, чтобы, в конечном счете, домой привезти вдвое больше, чем инженер, врач, учитель, С добавлением, что эта интеллигенция, в свою очередь, охулки на руку не кладет.

Было и еще несколько собеседований подобного рода. Пройдя таким образом «предварительный ликбез», я мог уже на равных разговаривать со своими коллегами по несостоявшейся конференции в Грозном. А после этой конференции вполне мог взять следующей темой плановой монографии (если бы мне разрешили это) «Социология теневой экономики» – настолько хорошо был подготовлен к более основательному изучению этого предмета.

Главное, что я понял в этой разновидности экономики – «пирамида». Это когда где-то возникает дефицит или запрет (без чего «теневая экономика» мгновенно исчезает в «световой»), когда кто-то именно за этот дефицит или запрет вытягивает из тебя лишнюю копейку, на которую тут же набрасывается стая ворон полетом повыше и покруче.

Так что не зря конференцию по «теневой экономике» спустили на тормозах, да еще бумажки от нее на всякий случай спрятали подальше."

Это только один повар и один завуч – а сколько еще таких же поваров и завучей по всей стране великой осталось непойманными?

Страна жила по своим неписанным законам, в котором спекуляция и то, что называлось «рвачество» (то есть повышенный заработок на конъюнктуре) были не преступлением, а доблестью, жены пилили мужей, если они никак не урывали, и сами покупали дефицит с черного хода магазина, питая деньгами теневую экономику. В любой нормальной стране большая часть той экономики, что в СССР была теневой – была бы официальной, люди работали бы на себя, платили налоги, и всем было бы хорошо. Но в СССР само занятие предпринимательством было уголовно наказуемо, выталкивая в тень и тех, кто хотел работать честно, но на себя – а в тени уже ждал настоящий криминал. Потому, в отличие, от тех же США – быт СССР принципиально отличался своей криминализованностью. В США или в ФРГ или где еще, если тебе надо кусок мяса – ты идешь и покупаешь его. В СССР – ты должен был найти знакомого мясника и купить мясо с черного хода магазина, заплатив за него втридорога и «черным налом». Чтобы этого нала у тебя хватало – ты вынужден жить не на зарплату, занимаясь либо мелким воровством, либо спекуляцией, либо незаконной предпринимательской деятельностью – последнее тоже статья. То есть ты в принципе выбираешь жизнь вне закона и в ней живешь. В странах Запада такую жизнь выбирали единицы, у нас – все кто хотел есть мясо не только по праздникам, то есть большая часть страны. А если человек выбрал такую жизнь, то ему в будущем проще будет совершить и другие преступления, например, стать крупным коррупционером. И становились. Брежневский СССР своим бытом разрушил моральный стержень у большей части населения. И это для будущих реформ стало большой проблемой – если ворам дать свободу – они будут воровать.

Был еще один крайне неблагоприятный для государства и общества момент. Если в нормальной экономике предприниматель сам покупает на свои или кредитные деньги основные средства, орудия труда, материалы и комплектующие – то в СССР все это покупалось и оплачивалось государством (и обществом соответственно) – а криминальные предприниматели извлекали из государственных основных фондов чистый доход. Подумайте, какие могли быть прибыли, если в составе расходов нет ни статей на закупку оборудования, ни его амортизации, ни налогов, ни часто расходов на материалы и комплектующие (так же украденные у государства). Рентабельность такого бизнеса взмывает в бесконечность – государству же достаются «корешки» в виде потерь от воровства, повышенного износа основных фондов, оплаченного рабочего времени, в которое люди работают на себя. Эффективность советской экономики, реальный уровень советского ВВП до сих пор нельзя измерить не только из-за знаменитой солженицинской «туфты» – приписок, но и из-за приписок наоборот – неучтенной работы во многих отраслях, плоды которой отправлялись на черный рынок. Заводы работали в «лишние смены», колхозы и совхозы занижали урожайность (по воспоминаниям Э. Абдуллаева урожайность лука в Киргизской ССР занижалась вдвое, бригадиры продавали колхозную землю под лук по 0,5 миллиона за гектар), существовали неучтенные поля, на которых работали гастарбайтеры. Истинные показатели советской экономики начала восьмидесятых – видимо, подсчитать уже не удастся.

Еще один негативный фактор – теневая экономика СССР, из которой в период Перестройки вырастет легальная – изначально была даже не то что криминализованной – она была нечестной внутри самой себя. Отсутствие защиты закона, возможность в любой момент оказаться на нарах – подрывало суть любой нормальной экономики – честную сделку. Советская теневая экономика культивировала и поощряла как раз нечестную сделку, которая тогда еще не называлась «кидалово». Снова послушаем Евгения Вышенкова.

На Невском занимались тем, что предлагалось в тот день, что приносило деньги. Все просто сжато в определенные рамки – или иностранцы, или мошенничество. Дальше, до какого-то другого криминала, не доходило. Есть иностранцы – значит, ты занимаешься иностранцами. Нет иностранцев – значит, ты ищешь людей, которые высматривают по универмагам какие-то вещи дефицитные. Можно было их обманывать, кидать. Я находил, к примеру, людей, которые хотели купить в универмаге импортные джинсы. У меня был напарник и были заготовлены халат и нарукавники – как у работника «Гостиного Двора». Мой подельник исполнял роль покупателя. Я выходил из рабочего помещения в «униформе», представлялся кладовщиком и говорил, что я могу со склада по немножко завышенной цене продать какую-то вещь. Подельник мне на глазах у покупателей отдавал деньги, у меня там лежали заранее заготовленные пара-две джинсов. Сумма денег была приличная, и, когда он мне ее отдавал, все видели, что здесь нет никакого обмана. Они мне с легкостью после того, как он уходил, отдавали деньги, и я просто уходил через первый этаж. И что толку меня потом ловить? Ловить бесполезно. Мошенничество – это такая статья, которую тяжко доказать. На следующий день я приходил и делал все те же самые операции на том же самом месте, абсолютно спокойно. Потому что в универмаг заходили в основном приезжие, и в процессе разговора у человека можно было выяснить кто он, откуда. Местные не особо интересовались, местные более проворные, пронырливые.

…

Видов мошенничеств было столько, на сколько вообще хватало воображения. Вместо рублей за валюту отлистывали дыни, клееные трешки (купюры в три рубля с наклеенными на цифру «3» цифрами «5» и «0»), облигации сталинских займов, бумажные червонцы времен НЭПа. Вместо палеха – самопальные коробки с наклеенными открытками, густо залитые лаком. И, конечно, не могли пройти мимо икры – бренда Советского Союза.

…

Достаточно быстро дельцы осознали прозаичность честного обмена. В ход пошли те же уловки, что и на Галере, – вместо водки продавали воду, вместо икры – кашу, вместо шампанского – ситро. Югославские динары вместо рублей шли похуже – финны, даже нетрезвые, были хорошо осведомлены о внешнем виде «деревянных».

Причин, почему теневая экономика СССР была нечестной – было две:

1. Так как все что в ней происходило, было преступлением, никакая сделка не пользовалась защитой закона. Более того, спекулянты, приобретающие все больший капитал и вызывавшие все большую ненависть рабочего класса, живущего «все скромнее и скромнее» – не могли апеллировать ни к государству, ни к обществу в случае нечестной игры.

2. Заработанные на Галере и тому подобных местах деньги было некуда тратить. СССР не предполагал такого понятия как «инвестирование». Потому то не нужна была деловая репутация, ничего не удерживало от того чтобы обмануть здесь и сейчас. Деньги легко приходили и так же легко уходили.

Но эта нечестность теневой экономики – во-первых, начала постепенно сообщаться и официальной советской жизни, становясь новой нормой. А во-вторых – эта нечестность блокировала попытки возможных реформ – любых реформ. Невозможно построить любую экономику – социалистическую, капиталистическую – там, где люди массово нечестны друг с другом, где происходит массовое кидалово, где стоит только издать закон – и миллионы людей начинают думать, как им злоупотребить. Невозможно создать и гражданское общество на такой основе.

Советский союз уже ко времени прихода Горбачева был тяжело болен…