Текст книги "Кракатук"

Внезапно в какой-то момент всё вокруг остановилось. Учитель выступил за пюпитр на самый край возвышения; тонкая кисть за его спиной коротко дёрнулась, и я поняла, что настал мой черёд. Дрожа, я обхватила ладонью лакированную ручку шарманки и повела её вокруг оси. Тишина тут же разорвалась необычайно проникновенной мелодией, звучавшей надрывисто и печально. И в этом печальном звучании возвысился голос.

Учитель припал губами к зажатому в руке микрофону, и слегка запрокинул голову, отчего свет облёк его лицо в причудливую разноцветную маску из красноватых и праздничных красок. Вибрирующий бархатистый баритон бил по растрескавшимся стенам и заставлял всех восторженно вскрикивать в такт отрывисто льющимся словам.

Я крутила ручку и всем телом ощущала общее возбуждение, пробирающее меня до самых костей. Затянутый паутиной инструмент стал частью меня, и я чувствовала, что лишь в нём одном было моё спасение. Осознание этого отчего-то повергало меня в странное возвышенное настроение азарта и осознания собственного эмоционального непостоянства. Чудная музыка и удивительный голос завладели всем моим существом, а все ужасы, что я видела и испытала прежде, моё состояние лишь усугубили.

И я засияла подле Учителя, подобно свежесорванному бутону розы. Не было больше коляски, не было увечий и холода, не было ничего, кроме здесь и сейчас. Я стала неотъемлемой частью сумасшедшего действа и теперь уже сама подпевала Учителю. Отринув всякие мысли и тревоги, я прикрывала глаза. Бродяги пили, танцевали с манекенами и выли в такт печально-чарующей песне, и в их расплывающихся взглядах разрасталось всё большее понимание…

Лишь изредка я выпадала из всеобщего помешательства и успевала заметить на себе сосредоточенный взгляд странного компаньона полицейского. Темноволосый юноша сидел поодаль от обезумевший толпы. В целом, он спокойно на неё посматривал, но большую часть своего внимания отчего-то уделял мне. Его поведение показалось мне несколько странным, однако стоило отвернуться, как ненавязчивый образ выветрился из моей памяти вместе со всеми сомнениями.

Ну а пока одна песня сменялась другой, моя шарманка удивительным образом придерживалась расписанию заданной концертной программы. Мне оставалось лишь улыбаться и согреваться давно забытым чувством какого-то особенного родственного единства.

Похоже на мечты, 

Что всегда были у меня. 

Смогли бы они, должны ли они 

Сделать меня счастливым? 

Почему я грустный? 

Тебе решать, объяснять или нет…

Учитель пел прекрасно. Он пел так, как и должна была петься песня ушедшего в прошлое света. Я заплакала сквозь улыбку. Горькие слёзы сдавили горло и напомнили мне о чём-то неимоверно важном и намеренно мной самой позабытом. Это был короткий миг просветления, который вполне мог вылиться во что-то большее, однако как только череда гирлянд над головой вспыхнула в очередной раз и вырвала из сумрака моё заплаканное лицо, толпа взорвалась ликующими криками.

Учитель обернулся. Его осунувшееся лицо было удивительно бледным и безжизненным, походившим скорее на маску, нежели на лик живого человека. А ещё, подобно мне, Учитель беззвучно плакал. Зал замолк.

Не моргая и вздрагивая, полицейский разжал руку, отчего микрофон с пронзительным свистом стукнулся о грязный пол, а затем посмотрел на освободившуюся руку. Было ли то игрой света или моего расшатанного рассудка, но в тот миг мне показалось, что лицо, конечности и сам силуэт свихнувшегося путеводца подёрнулись рябью и потеряли прежнюю строгость форм. Да и сама церковь преобразилась, – тени на стенах обрели свободу воли и задвигались в судорожных агониях, а манекены ощерились своим случайным партнёрам безжалостными улыбками. Божественные лики потеряли всякую свою святость, и тьма заполонила собой не только церковь, но и мою душу. Удивительно, сколь переменчива и слаба человеческая суть. Как скоро я вновь потеряла прежнее спокойствие и пала в бесконечную пучину бессознательности.

Растерянная и потерявшаяся, я всё ещё каким-то удивительным образом могла наблюдать.

Учитель заговорил, и слова его едва ли не потерялись в странных шумах, отдалённых криках и шёпоте, заполонивших не столько помещение, сколько само пространство.

– Грань разбита, и время вновь потеряло над всеми нами контроль, – хоть слова менялись местами, становились задом наперёд и путались, все они звучали поистине торжественно и печально. – То – редкий миг, когда мы, Странники, пересекаем боль, страх смерти и черту дозволенного и воссоединяемся с истинной своей сутью в безраздельное, но делимое целое… То – миг просветления.

Обращённые к Учителю лица потеряли привычные свои иссечённые непростой жизнью черты, а взамен налились тьмой – чёрными тонами, показывающими их истинный вид. В некоторых были светлые пятна, а кто-то прогнил насквозь, и даже в самой себе, в самом центре груди я заметила огромное, всё более разрастающееся пятно.

– Н-нет, – судорожно хватая ртом воздух, просипела я.

«Это твоё место», – сухо подсказал кто-то издалека, из самых закромов сознания, – «но тебе здесь не рады, как не рады и дома… Дома, которого у тебя давно нет. Тебе ведь прежней не стать, и ты это знаешь».

С трудом проглотив застрявший в горле ком, я приметила в некотором отдалении от изменяющейся толпы едва приметную тень. Тень эта отличалась от бестелесных существ, сквозящих вокруг во мраке. В её подёрнутом пеленой свете я почувствовала некоторое подобие спокойствия, слабой надежды вырваться из нескончаемой череды агонических и бессвязных действий, в которые меня втянул горбун. Однако всякая моя попытка приблизиться лишь добавляла в пламя листьев. И сколько же я ещё могла ошибаться? Последней моей путеводной нитью была старая шарманка. Что с ней стало? Я обернулась на массивный инструмент.

Как оказалось, дерево обратилось в кровавую труху, а металлические детали – в желтоватые кости, выбивающие друг о друга оборванный ритм. Едва я посмотрела на месиво, оно дёрнулось, посерело и скорчилось, а затем завибрировало и стремительно скрылось в щелях снедаемой порослями плесени коморки. И так всякий мой взгляд был обречён на ужасающие картины: безумный оскал на вымученных лицах бродяг; изрезанный лик Алвы – ставший неожиданно прекрасным и молодым, но в то же время и отвратительным; собственные ноги, обратившиеся в две скрюченные гнилые ветви; заходившие ходуном стены здания, обрушающиеся мелким крошевом и всякий раз зарастающие вновь; и, наконец, Учитель с изрезанным в лохмотья телом, да клокочущим наружу сердцем.

Находясь в крайней степени отчаяния, я вновь взглянула на призрачную тень и ухватилась за колесо кресла. Усилия оказались тщетными, и тогда я посмотрела вниз. Сколь же глубоко было моё отчаяние, когда я набрела взглядом не на привычную металлическую конструкцию, а на единый литой массив, облечённый в цепи и намертво пригвождённый к полу. Тяжёлые звенья опутывали ветви, заменяющие ноги, сливались с ними в одно целое и проникали сквозь растительные волокна наподобие змей.

«Нет здесь на самом деле никакой истины и уже очень давно…» – спокойно заметил внутренний голос. – «Теперь, зная это, что ты сделаешь, Мари?»

И я сделала то, чего никогда бы не сделала, находясь в здравом уме. Сжимая до скрипа зубы, я схватилась за ледяные прямоугольные подлокотники и что есть силы потянулась в сторону спасительного бельма. Вскоре ветви подо мной затрещали и принялись извиваться в отвратительных попытках достать мою плоть.

Кажется, ужасающие «Странники» только сейчас заметили мои потуги. Обезображенный, принявший вид одетого в пижаму ребёнка Учитель выступил вперёд и досадливо покачал головой. Теперь он не вызывал и малой доли той симпатии, которую я невольно чувствовала к нему прежде.

– Не сопротивляйся, дитя… – сказал Учитель совсем детским голоском и скрючился от внезапного рвотного позыва. Своевременно подставив ладонь, он выкашлял на неё горсть таблеток. Узкое окровавленное лицо растянулось в грустной улыбке. – Видишь? Боль и плохие воспоминания – лишь шаг к истинному пути…

После этих слов во мне вдруг что-то перемкнуло, изменилось и перестроилось в одно мгновение, будто колода крохотных мышиных карт. Я почувствовала и прочувствовала обжигающую изнутри вспышку ярости, которая росла уже очень давно, и сквозь слёзы посмотрела прямо в глаза нелюдя. Мальчишка удивлённо приподнял брови.

– Да пошёл ты, урод! – не без страха, но твёрдо прошипела я прямо в поддёрнутое рябью лицо. – Нет никакой истины! И н-нахрен мне ваш путь не сдался!

Всё вокруг потускнело и замерло, и этот тихий миг длился долго, – до тех пор, пока невинного на вид мальчика не перекосило от ярости. Сведённое болезненной судорогой лицо утратило все свои прежние детские черты и приобрело несвойственное ему выражение жестокости, – взгляд так и прожигал до самой сердцевины, но мне было всё равно.

Оперевшись о холодный металл и отчаянно закричав, я сделала последний, самый сильный рывок. Последовал продолжительный треск, полетели щепки, и поднявшийся от пояса к голове шквал нестерпимой боли заглушил собой все мои чувства и все мысли.

Однако прежде чем я утонула в собственных страданиях и бурлящей бардовой пелене, у меня получилось скосить глаза вверх. Я успела… успела заметить, как заветная светлая тень скользнула мне навстречу…

ДЕЙСТВИЕ 9

Улица Род Гэйт, дом 6 (5 Февраля 1971 год, 20:13).

Вечер выдался неимоверно скучным, поэтому я вот уже как не менее часа повсюду хвостом следовала за родителями и навязчиво напоминала им о себе. Крики меня, естественно, нисколько не останавливали. На этот раз первым сдался отец.

С тоской посмотрев на маму, он повернулся ко мне и спросил, не хочу ли я кое-что увидеть. Я радостно запрыгала вокруг дивана, на котором попытались найти долгожданный покой родители, и согласно завопила, что хочу. Папа потянулся, со вздохом отложил едва начатую книгу и, едва не повалившись на маму, слез с дивана. Затем он отвёл меня наверх и запалил с нескольких спичек висящую под потолком керосиновую лампу.

Пролился тёплых оттенков свет. Как оказалось, кроме всяческого рода тряпья и прочего хлама, старый чердак хранил в своём тесном нутре все те запахи, что жили в доме изначально, до того, как его обжила наша немногочисленная семья. Эти запахи стыдливо и скромно прятались в тёмных углах, затянутых пыльной паутиной, ползли вдоль потемневшего пола и прислушивались к приглушённым поскрипываниям мышей.

На заколоченных ящиках, пылившихся у самого люка, лежал небольшой тусклый коврик красного цвета. На нём мы и расположились, но прежде папа порылся в высоких кучах старых матрасов, между рулонов обоев, каких-то исписанных вдоль и поперёк бумаг и прочих забытых всеми вещей. После нескольких минут поисков, он, наконец, торжественно вытащил на свет массивный предмет.

– Сто там, сто там? – нетерпеливо зашептала я, не смея нарушать пугающую меня тишину.

Папа не ответил. Вместо этого он повертел дугообразное устройство в руке и вернулся в центр комнатки.

– Этот фонарик издалека, – улыбнулся папа. – В Скогвинде он всего лишь гость.

Мужчина несколько раз с усилием отжал скобу и скользнул жёлтым лучом по стенам. Я со смесью любопытства и страха проследила за кружком света взглядом и спросила шёпотом:

– Откуда ты знаес?

Папа уселся рядом и провёл пальцем по выпуклым буквам на боковой стороне фонарика.

– Видишь надпись?

– Да.

– Сможешь прочесть?

Я на мгновение отвлеклась от молчаливой обстановки комнатки и пригнулась к тусклому корпусу ближе. Всем моим внимание завладел ряд заглавных букв, смысл которых, однако, оказался совершенно недоступным для понимания.

В конце концов, я отрицательно покачала головой. Папа же пояснил:

– Здесь написано «Сделано в СССР». Когда мы с твоей мамой только переехали в этот дом, фонарик висел в нашей спальне вместо картины, той, что с букетом, помнишь?

– Ага.

– Так вот, после он долгое время пылился здесь, среди всех этих ящиков, – я подозрительно огляделась вокруг и позволила сделать себе вдох. Папа же продолжил. – Но однажды фонарик мне очень сильно помог.

– Помог? – удивлённо переспросила я.

– Да. Когда умер старый мэр Роар Габриэлсен, в Скогвиле стало совсем всё плохо. Был сильный пожар, и он добрался до самого Зелёного квартала. Я потерял свой старый дом, и здание, где работала твоя мама, тоже сгорело. Ну и потом, мы потеряли… Мы… не смогли… Не успели…

Папа совсем потерялся. Его лицо омрачилось, поэтому я поспешила перевести разговор в прежнее русло.

– И как фонаик тебе помог?

Складки разгладились. Мужчина пожал плечами.

– Один старый друг подсказал мне, что делать. А точнее, оставил подарок из прошлого. Именно этот фонарик. К нему прилагалось письмо с… инструкциями, так скажем. – папа грустно улыбнулся. – Друг меня кое-чему научил. Хочешь, и тебя научу?

История папы, а в особенности его ненавязчивое предложение, заинтересовали меня не на шутку. Так много вопросов, и так мало ответов. Я нетерпеливо спросила:

– Тему?

Когда папа открыл рот, чья-то огромная безобразная рука небрежно смахнула меня во тьму. Наваждение длилось недолго. Я несколько раз моргнула, и вновь оказалась на чердаке.

Теперь папа поднёс фонарик к подбородку лучом вверх, отчего его лицо превратилось в пугающую рожу с провалами вместо глаз.

– Давненько я не кушал… – с жутокй миной проворчал мужчина и поводил лицом по сторонам, – особенно маленьких вкусных девочек.

Рожа резко обратилась ко мне. Я счастливо захохотала.

– Хм-м-м… – задумчиво выпятив нижнюю губу, промычал монстр. – Сколько тебе годиков, девочка?

– Тетые… – всё ещё хихикая, отозвалась я.

Монстр удовлетворённо вскинул указательный палец кверху и кивнул:

– В самый раз.

После чудище напало на меня, и мы с ним несколько минут отчаянно боролись, грохоча ногами и руками об пол и заливаясь отдающимся болью в животе смехом.

– Неужели тебе совсем не было страшно? – всерьёз удивлялся папа уже после, когда мы втроём вновь продавливали диван перед телевизором и хохотали над очередными выходками Люси.

– Было, но мне пон’авилось… – гордо отчеканила я.      

Папа засмеялся и погладил меня по волосам, а мама ненавязчиво спросила со своего уголка:

– А что вы там делали?

– Да там чудище одно ужинало маленькими прелестными детками, – ответил папа. – А эта мадама только хихикала, да ещё и победила его в конце.

Мама улыбнулась и, потянувшись, чуть сжала мою ладошку.

– Ты моя хорошенькая храбрая принцесса.

Тут ветер на улице усилился, и звук телевизора как обычно скакнул, однако папа с мамой не обратили на это никакого внимания. Одна лишь я почему-то обернулась к полукруглому экрану.

Пятно, между тем, спустилось с чердака и медленно встало из-за спинки дивана, но всё моё внимание было приковано к хороводу чёрно-белых точек, сменяющих друг друга в бесконечной суматохе.

«…крадут и прячут в пещере в лесу», – зачитывала Люси с листка, – «они крадут прекрасную селянку потому, что злая колдунья превратила их атамана в лягушку…»

«Правда?» – нахмурилась Этель и обернулась.

«Да. Атаман оказывается братом девушки. Их разлучили, когда они ещё были головастиками…»

Ветер стих. Закадровый смех сровнялся с обычной громкостью, и скрюченные когти приподнялись над моей головой. Мама с папой принялись о чём-то тихонько переговариваться за моей спиной, а я, приоткрыв рот, и время от времени смеясь, продолжила слушать Люси.

И тогда пятно обрушилось на меня. Оно схлопнуло на моём детском тельце свои цепкие лапы и понесло меня прочь из дома. Я ничего не видела, но всё ещё слышала глухие разговоры из телевизора.

Люси заканчивала свой монолог:

«Но она этого не знает, понимаешь? Это конец первого акта».

«Первого акта?» – перемежаясь с новым взрывом хохота, поразилась Этель.

«Да», – беспечно отозвалась Люси, и маленькая четырёхлетняя девочка вновь уснула в объятьях своей старой знакомой.

АКТ 2

ДЕЙСТВИЕ 1

Многим-многим позже…

Щетинистые лапки перевернули очередную ветхую страницу. Свора детёнышей с нескрываемым любопытством в своих неподвижных глазёнках следила за каждым движением Старшего. Прежде чем озвучивать витиеватые тексты объёмистой книги в бордовом переплёте, тот внимательно рассматривал исправленные картинки, проверял правдивость слов, и только тогда принимался за чтение. Старший всегда так делал, прежде чем учить молодняк Истории. Прочие могли что-то перепутать. Да, перепутать. А Старший знал и понимал большую часть Истории, как никто другой. И неудивительно. Во времена сказки его далёкий предок видел всё воочию. После всех пережитых злоключений он смог выжить и сохранить память, перенести её на бумагу и передать потомкам. Неисчислимое число раз предок переписывал целые абзацы, бережно сводил лезвием изображения мышей, подрисовывал вместо них себя и прочих собратьев, вырывал лживые страницы и менял их местами. И Старший за свою долгую жизнь научился видеть. Он замечал самые малейшие небрежности в исправлениях, с какой-то врождённой непринуждённостью догадывался об их первоначальном смысле.

Итак, первая книга Истории была не идеальной, но таким не был и Дроссельмейер. Чего только стоило его безобразное мясное тело без всяких признаков защиты. Отвратительно! Но всё же народ Старшего не был предвзятым, – надо отдать ему должное. Он нашёл в себе силы преодолеть неприязнь и простить странному существу его уродство. И не прогадал. Когда этот причудливый народец вышел из мрака, Дроссельмейер помог, научил его основам, показал возможности и пути, которых раньше попросту было невозможно заметить… он помог вспомнить. Впрочем, как оказалось впоследствии, были знания полезные, а были и лживые. Так, выжившие из ума старики рассказывали и о более ранних встречах с такими же существами, как Дроссельмейер, но Старший в них практически не верил. Дряхлые особи пожирали экскременты, а под конец жизни принимались глодать и собственные засыхающие конечности, – что с них было взять…

Подумав о весьма нелицеприятном жизненном исходе, Старший нервно поводил усами. Пустые оболочки без мысли и цели. Конец всегда неприятен.

Как бы то ни было, Дроссельмейер подарил основу. А уж чертежи и схемы были найдены позже. Назначение многих осталось за гранью понимания, но некоторые удалось воссоздать. И оно того стоило. Всего за несколько лет народец воссоздал основные моменты из Второй книги, перенял обычаи, уклады мягкотелых, научился изготовлять одежду и орудия. Поначалу было сложно и непривычно, но воля книг неоспорима. Народец этот этап прошёл.

Так, прочь отступления! Наконец, минуты необходимых приготовлений остались позади, и Старший принялся рассказывать Историю.

Он поведал кучкующимся подле книги детёнышам о девочке и её сгоревшем отражении, рассказал о давнем торжестве, на который всё той же девочке подарили великолепный нарисованный замок и отворяющий его ключ, упомянул и первую встречу девочки с родным мертвецом, а затем постигшую её болезнь. Как подозревал сам Старший, в ту злополучную ночь тварь каким-то образом сумела изменить предначертанное, повернуть ход Истории в другое русло. Дроссельмейер не мог ошибаться столь сильно. Всё из-за твари. В Истории она была жива, а в настоящей жизни мертва ещё до первых строк. Как бы то ни было, Старший поборол давнюю неприязнь к мертвецу и продолжил повествование.

После рассказа детки притихли, и теперь испуганно таращились в никуда. Красочное описание противостояния между девочкой и Королём с его отвратительными подопечными осталось позади. В той самой первой битве девочке помог Щелкунчик, и, как положено кукле, он был уродлив и сух. Но лишь снаружи. Долгое время Щелкунчик помогал девочке, искал с ней лекарство от болезни, шёл в бой без страха и сомнений.

Старший замолк, задумчиво пошевелил усами и будто бы припомнил мягкое лицо девочки. Давным-давно мертвец изменил её, заразил скверной и поселил в детской груди совсем недетскую тоску. Старший чудилось, что он знает это чувство, что он помнит, как возвращался домой в полном одиночестве сквозь снега и метели. Тогда он мог бы почувствовать.

По жёсткому телу прошла быстрая непокорная дрожь, но Старший поспешил себя одёрнуть и продолжил читать. В этой главе речь шла о его далёком предке.

«Наступила ночь», – потрескивал Старший в такт дрожанию люминесцентной лампы. – «Придворный звездочёт поглядел на звёзды с помощью Дроссельмейера, великого искусника и в этом деле, составил гороскоп принцессы Пирлипат. Сделать это было очень трудно, ибо линии запутывались всё больше и больше, но – о, радость! – наконец всё стало ясно: чтобы избавиться от волшебства, которое её изуродовало, и вернуть себе былую красоту, принцессе Пирпилат достаточно было съесть ядрышко ореха Кракатук».

ДЕЙСТВИЕ 2

Улица Блодет (29 ноября 1984 год, 02:56).

Зубья. Так местные называют северную окраину Скогвинда. Этот мрачный неприветливый район, состоящий из нескольких закруглённых кварталов, ощеривается в лес высокими частоколами и давно проржавевшими насквозь проволоками.

Никто уже наверняка и не помнит, отчего городишко отступил от опушки столь пугливо, и почему живущие здесь люди стараются не включать свет с наступлением темноты. Но на этот счёт у меня есть догадки.

Ознакомившись в своё время с кипами старых хроник и заметок, я знала, что тесные ряды домишек неоднократно становились жертвами ранее упомянутых мной ветров. Ледяные порывы и теперь ломают старые доски, опрокидывают почтовые ящики и заборы и проникают сквозь самые тесные прорехи в стенах. Безжалостные нападки повторяются каждую зиму, и всякий раз они уносят с собой несколько жизней – как правило, склонных к болезням стариков и детей.

Существуют и другие причины необыкновенной боязни северных скогвиндцев к лесу. Поговаривают, что он полнится не только ветрами, – есть в нём и нечто другое; нечто мёртвое, тёмное и массивное. Наверное, и теперь оно печально бредёт вдоль неровных, испещрённых царапинами стен и ищет путь к людям. Тьма – его ближайший союзник, а потому разглядеть неведомого обитателя леса практически невозможно, но всякие, всё же различившие его во мраке, сходятся в одном – то не человек и не зверь. Кожа его темна и суха, будто угольная пыль, а конечности уродливы и корявы, подобно выкорчеванным из земли корням. Порой он проникает в землю и живёт там, питаясь соками цветов и плодов, забирает домашних животных, а после и их недостаточно осторожных хозяев.

Да, как ты уже мог заметить, Дневничёк, народ в Скогвинде крайне суеверен. И это прекрасно. Как и во всякой другой захолустной глубинке, мифы и легенды здесь – неотъемлемая и наиболее значимая часть любой мало-мальски значимой жизни. Всякий приезжий посмеялся бы над наивным простодушием застрявших в собственных предрассудках стариков. Вот только в глубине души и этот недоверчивый иноземец почувствовал бы в нелюдимых местах, в их глухих закоулках, да дремучей округе, леденящую душу тревожность, какую-то скрытую и неявную опасность, наблюдающую за ним неотрывно и внимательно…

Она наблюдала и за мной, но мне было всё равно. Я безучастно всматривалась в размеренно покачивающийся ряд домов, их закрытые шторами и толстыми занавесями окна и чувствовала, как падающие с неба хлопья снега таят на коже.

Лачуги в Зубьях разномастны и неприглядны. Внешним своим видом их тесные скопления и впрямь напоминают клыки оскалившегося зверя. На улочках нет света и людей – одни лишь оставленные с осени автомобили и, конечно же, снег.

Снег слепил меня. Его быстрые робкие прикосновения постепенно приводили меня в чувство. Пятно убралось прочь, скрылось в закоулках моей болезненной души и принялось дожидаться. Дожидаться чего? Ответ скрывался в самых отдалённых уголках сознания, а потому долгое время казался мне недосягаемым.

Боль нещадно пробивала затылок в своих тупых попытках выбраться наружу, и я время от времени невольно стонала. Ох, и сколько же усилий мне стоило приподнять запрокинутую голову…

Надо мной нависало чьё-то бледное сосредоточенное лицо. Узнала я его не сразу. Оказалось, что то был уже виденный мною ранее юноша – молчаливый спутник Учителя.

– Ты… тень… – бессвязно пробормотала я, силясь сфокусировать взгляд.

Юноша не ответил. Он лишь скосил глаза, а затем вновь отстранённо уставился на дорогу. Холод проникал в рукава и за ворот, но лицо моего спасителя оставалось непроницаемым. Идти было непросто, – снег устилал толстым слоем всю дорогу, а ледяные порывы так и норовили сбить с ног, – но юноша лишь выше поднимал ноги и, будто заведённый, размеренно продвигался вперёд.

В полном молчании мы прошли половину Зубьев, свернули в узкий переулок, завешанный замороженным тряпьём, миновали Хаут Винни, затем Артери Транк, прошествовали мимо жутковатого памятника, изображающего скачущих по полю коней и нескольких изуродованных временем, да подростками всадников. Ну а после мы оказались подле внушающего некогда уважение, а теперь лишь тревогу комплекса зданий. Незамысловатые и массивные на вид, лет десять назад здания отличались строгостью форм и предельной точностью архитектуры. Теперь же старый санаторий превратился в раскрошившегося старика, свистящего от бьющего в пустые окна ветра.

Скрипнула простая деревянная калитка, остался позади запущенный садик, высокие кирпичные колонны сомкнулись в единый свод и принялись зловеще нависать над головами, пока после десятка гулких шагов не оборвались массивной железной дверью с кассирной задвижкой. Юноша неловко положил меня прямо на ледяной пол, спиной к выступающей кладке и тихо подойдя к входу, вычеканил костяшками о железо короткую мелодию. Над головой тут же вспыхнула забранная в металлическую сетку лампа, и я смогла разглядеть своего молчаливого спасителя в деталях.

В юноше не было ничего необычного. В самом деле, совсем ничего. В контрасте с предыдущими моими новыми знакомыми этот казался удивительно обыкновенным. Лишь одно было в нём странно – правый уголок рта, вместо того, чтобы оканчиваться плавным переходом, уходил глубоким шрамом почти до самого подбородка вниз, отчего лицо напоминало треснувшую после резьбы работу кукольника маску. Ещё парень заметно сутулился и потому наверняка бы походил на обычного школьного зубрилу, если бы не его внушительный рост и, пусть и костлявая, с большими выступающими лопатками, но всё же широкая спина. Разношенная кофта пахла свалявшейся шерсть, – сквозняк доносил до меня запах; а тёмные волосы были всегда аккуратно уложены, – так уж они росли.

Запахи и холод меня слегка взбодрили, и мысли тут же противно зашуршали в голове. Только теперь я в полной мере осознала тот факт, что на мне по-прежнему красовалось свадебное платье, а коляска, по всей видимости, осталась в церкви.

– Где… – начала было я, но юноша предупредительно вскинул указательный палец. Я тут же замолкла.

Мой молчаливый незнакомец к чему-то прислушивался. Его сутулый силуэт припал к двери и застыл. За разбитыми стенами что-то шебуршало, громыхало и подбиралось к тяжёлому замку. Наконец, скрипнул засов, и дверь с протяжным стоном отошла внутрь.

Юноша тут же подхватил меня на руки и, несмотря на заметную свою худощавость, довольно непринуждённо прошествовал со мной внутрь санатория.

Каждая комната и каждая зала были схожи, но в то же время и противоположны не столько по внешнему виду, сколько по чувственной атмосфере, коя их наполняла. Во всех помещениях горели люминесцентные лампы-диоды, и в их гудящем свете я различала самого разнообразного по размеру, виду и содержанию полотна. Многие из них были завешены белыми простынями, но некоторые всё же открывали мне свои причудливые, ни на что не похожие пейзажи. Океаны и башни, загадочные девицы, спешащие за грань… Впрочем, не только они привлекли моё внимание. Среди масляных разводов и разбросанных по полу кистей, между рядами выстроенных в стопки стульев и столов, над всей грязью и прочим мусором проглядывали небольшие, но глубокие тоннели, ведущие в отдалённые секции и соединяющие залы между собой. В свете последних событий предназначение и причина появления оных могли оказаться самыми невероятными и пугающими, а потому я поспешила перевести взгляд на что-нибудь другое.

Юноша неторопливо обходил покрытые ржавчиной соляные и углекислые ванны, ввергающие меня одним своим видом в состояние крайнего уныния, душевые кабины и теннисные столики с размохрившимися от постоянных нападков крыс поверхностями. С волнением и трепетом я замечала в затенённых уголках комнат пугающего вида конструкции, сколоченные преимущественно из фанеры и напоминающие крохотные домики. Это могло показаться безумием, но порой «домики» образовывали целые улочки с самыми настоящими фонарями и скамейками, а так же подобием парка, состоящего из пластиковых цветов, которые обычно приносят на могилы почившей родни. Стоит добавить, что иногда свет невесть откуда взявшейся в руках юноши керосинки выхватывал и сумрачные тени, а так же скрывающиеся во мраке силуэты. Всякий раз, перехватив мой взгляд, они тут же исчезали в крохотных проёмах, но по прошествии короткого промежутка времени я точно знала, – в беспорядочных пересечениях крохотных улочек кто-то обитал.

Мы настороженно пробирались по зелёным коридорам с облупившейся краской, и не сразу я приметила, что рядом с нами раздаются слабые звуки чьих-то крошечных шагов. В какой-то момент скосив голову к полу, я с немалой долей отвращения и изумления обнаружила подле ног юноши необыкновенно приземистое, облечённое в сшитый из мешковины плащик существо. Ростом с полугодовалого ребёнка, едва доходившее до половины коленей юноши, оно торопливо перебирало облечёнными в детские ботиночки ножками по полу и всячески пыталось не отстать от нас.

Спустя несколько минут прилегающие друг к другу комнатки оздоровительного комплекса остались позади, после чего наша странная троица оказалась в просторном и на удивление тёплом помещении. Мне не составило труда догадаться, что зал некогда вмещал в себя несколько внушительных бассейнов, а так же вышки с трамплинами, которые, впрочем, теперь были либо разобраны, либо сломаны. Один бассейн был напрочь погребён под невообразимо огромной горой книг и газет; другой оказался прикрыт подобием навеса, сотканного из старого брезента и натянутого на железные балки, беспорядочно установленные изнутри углубления. Вскоре выяснилось, что бассейн освещался чем-то изнутри. Многочисленные щели в брезенте выводили на стенах зигзаобразные и спиралевидные отметины. В какой-то момент их размытом свете я заметила, что пол устилали самые настоящие мышеловки. Их было очень много, – не менее сотни, а то и больше. Некоторые оказались взведены, другие же придерживали чьи-то гладкие и глянцевые тельца. Не без дрожи я приметила, что некоторые из них всё ещё двигались. Впрочем, недолго. Самое большое волнение я испытала, когда приземистый уродец торопливо подскочил к одной из мышеловок и, схватив добычу, с упоением принялся её пожирать. Таинственный низкорослик стоял ко мне полубоком, – виднелись лишь острые короткие коготки, не позволяющее жертве вырваться из хватки, а так же неимоверно вытянутая, явно нечеловеческая морда с желтоватыми резцами.