Текст книги "Кракатук"

«Эй, ты как там, детка?»

Внезапно мелодия оборвалась.

Я вернулась в притихшие просторы обширной залы и открыла глаза. Глухое потрескивание закончившейся пластинки вогнали меня в непродолжительный ступор. Ещё мгновение назад я ощущала необыкновенную лёгкость, наблюдала полустёртые картины прошлого, а теперь смотрела на просветлевшее лицо уродца.

Энди замер. Как только закончилась песня, он неловко отстранился и вновь сильно сгорбившись, уставился на меня. Несколько затянувшихся секунд он с какой-то затаённой радостью осматривал моё кресло; я же смотрела в свою очередь на него, – отчего-то не могла оторвать взгляда от приподнятых бровей и дрожащих губ.

Как вэ мы поховы… – шепнули они.

Горбун повернулся к манекенам и, подав мне «незаметный» сигнал культяпкой, низко поклонился. С запозданием последовала его примеру и я. Зал ожидаемо не ликовал. Оно и к лучшему…

Энди сдавленно хихикнул и, мельком взглянув на меня, скрылся в подобии коморки. Пока он там возился, орудуя чем-то металлическим и тяжелым, его срывающийся голос разливался по всей церкви.

– Я сейтяф, никуда не уходи… Подофти фмефте фо ффеми…

Меня вновь наполнили страх и сомнения. Я нервно оглянулась на манекены и в который раз подивилась собственной дурости, подтолкнувшей меня стать добровольным гостем странного обитателя развалин.

– Он фпит в это вьемя, – многозначительно кивая и водя по сторонам зрачками, говорил Энди, и я едва разбирала его слова.

Нелепый силуэт горбуна показался в проёме. Придерживая большой фанерный лист замотанными в грязные тряпки обрубками и периодически оборачиваясь, Энди пятился к лестнице.

– Он фпит фла-адко и кле-епко, как маенький майфик. Но ты пьифла вовьемя. Фкоо будет веикий конфейт. И тогда он плофнётся…

Уродец вновь захихикал; постепенно и вовсе разразился хохотом во весь голос, да так, что кусок фанеры выскользнул из его рук и упал на край ближайшей лавки. Отдавшийся эхом звук поумерил безумный пыл, и вскоре оглушительный смех перерос в приглушённый плач. Хрупкие плечи задрожали, и бугристая голова горестно склонилась к земле.

– Он не такой уф и плохой, – будто бы пытаясь уверить в своих словах самого себя, проблеял несчастный сквозь слёзы и посмотрел на меня. – Плавда, не плохой… Он дай мне надефту, ведь у него ефть то, фто мне помовэт, и ффё фтанет хоофо… Как думаеф, беф кофы хоодно? Нет-нет, не отвефяй. Это не вафно… Я увэ ффё ефыл…

Застывший взгляд говорил об обратном, но я кивнула, якобы соглашаясь с его малопонятным убеждением. Энди вторил мне и коротко закивал, а затем резко развернулся на месте. Изогнувшись, он в несколько неловких движений подхватил лист.

Фанерка опустилась на ступени, и я смогла подняться к пюпитру. К моему глубочайшему ужасу и удивлению, пламя было разведено в большом металлическом гробу, выделанном прежде, по всей видимости, дорогим голубоватым бархатом и позолоченными узорами – следы былой роскоши ещё можно было приметить по краям. Костёр почти полностью погас, остался лишь ворох подмигивающих углей, а потому Энди поспешил подхватить с пола внушительную охапку обломков и бросить их в огонь. Костерок торопливо облизал долгожданное подношение, а спустя минуты уже поглотил его и полностью. В неспокойном свете я смогла впервые подробно разглядеть лицо Энди.

Практически полное отсутствие подбородка, небольшой нос и безгубый рот придавали ему сходство с некой глубоководной рыбой. Покрытая копотью и незаживающими оспинами кожа и вовсе вызывала одно лишь отвращение. На всём этом неприглядном фоне особенно сильно выделялись глаза, – постоянно меняющиеся и отражающие всю гамму эмоций, ежесекундно терзающих несчастного, они представляли собой самую живую, пугающую до чёртиков деталь.

Пока мой любопытствующий взгляд сквозил по Энди, он стыдливо переводил взгляд то на костёр, то в сторону входных дверей, но, в конце концов, вдруг удивлённо моргнул и, обнажив дёсны, воззрился на меня. Подрагивающий взгляд обрёл уже знакомое выражение дрожащего безумия.

– Ты плифла не плосто так. Это не флюфяйно. Девофька, отфево ты окафалафь фдефь? Ты увнала о нас и плифла длувыть, я угадал?

Я с трудом оторвалась от нечеловеческих глаз и, отбросив полы одеял на подлокотники кресла, потянулась к огню. Меня поразила бледность собственных рук. В контрасте с тёмным вязаным свитером они казалась начисто лишёнными крови, – будто подсушенные на солнце сахарные палочки.

– Я пробиралась в лес… Я сильно замёрзла, поэтому, когда увидела в церкви свет, решила ненадолго зайти… – чувствуя покалывание в кончиках пальцев, прошептала я. Шёпот отозвался от закопчённых стен эхом и пронёсся по одинокому залу, а затем развеялся в ветрах, врывавшихся сквозь многочисленные проёмы.

– В леф… – с задумчивой грустью повторил Энди и вновь отвернулся, но, как и прежде, ненадолго. Спустя секунду он подскочил с места. – Ты умееф иглать?

Невпопад заданный вопрос оказался настолько неожиданным, что я не придумала ничего лучше, чем уточнить:

– Играть во что?

– Не во фто, а на фём…

С этими словами Энди порхнул за мою спину и, предварительно укрыв меня одеялами, развернул кресло в сторону небольшого кладового помещения. Там, за приоткрытой дверью, среди затянутого паутиной хлама и ящиков что-то тускло поблёскивало.

Скрипнул прогнивший пол, и из-за плеча выбился тёплый луч света. Повернув голову в сторону его источника, я едва не закричала, – подле самых моих глаз оказался оскаленный череп с горящей в нём свечой. Энди заметил мой испуг, а потому поспешно прижал жуткий фонарь к груди.

– Фобафьки… Они фюют мяфцо и пьиходят фюда, потому фто офень юбят покуфать…– пояснил он, толкая кресло к коморке и улыбаясь. – Вот тойко они не догадываютфя, фто Он их товэ офень юбит…

Слово «он» Энди произнёс с расстановкой, подчеркивая таким образом его особую значимость. Я с ужасом прокрутила в голове странную фразу, и в который раз подумала, что мой визит в церковь был большой ошибкой.

– Энди… – прошептала я, когда мой новый знакомый открыл дверь кладовой настежь.

– Фто, девофька?

– Я… я ведь могу уйти?

Вопрос прозвучал так жалко и неуверенно… впрочем, и таким он дался мне непросто. Сердце в груди колотилось так часто, будто скоро ему было суждено остановиться, и кто знает, – может, так оно и было на самом деле. Вот спросила я, и только тогда подумала, – а не была ли эта моя прямота излишней? Не совершила ли я очередную ошибку?

Уродец замер с дверной ручкой в руке и медленно обернулся на меня.

– Ты хофеф уйти? – тихо спросил он. Огонёк свечи окрашивал бугристое лицо в жуткие апельсиновые тона

Я нервно сглотнула и, прикладывая все свои душевные силы, чтобы не рвануть прочь, отозвалась:

– Да.

Энди несколько секунд смотрел на меня, а затем быстро отвернулся. Медленно и печально он положил на пол череп. Покачал головой.

– Конефно мовэф… – горбун отошёл в сторону, открыв моему взгляду загадочный предмет в коморке. – Но тойко пофле конфейта… Пгофу, фгляни…

Тогда со всей доступной мне ясностью я осознала, что шансов уйти у меня нет. Ни малейших, Дневничок. И знаешь, что я сделала?

Я заставила себя войти. Едва я перевалила через порог, стало заметно прохладнее, и в этой противной прохладе отчётливо проступил запах подпорченного мяса. Будто несколько дней назад сдохла мышка… В тот миг пугающее предчувствие вернулось. Обернувшись, я увидела, как Энди беззвучно переставил череп внутрь коморки.

Уродец успел перехватить мой взгляд. И без того омрачившееся лицо облеклось в выражение наивной детской обиды. Я всё поняла.

Когда я рванула обратно, было уже слишком поздно – Энди оказался на удивление проворен. Стремительно скользнув за порог, он быстро захлопнул за собой дверь. Даже сквозь собственные крики и звуки ударов я различила тихий щелчок.

– Я на тебя не селвусь… Плавда… По… пофему ты так клифиф? – было заметно, что моё поведение горбуна заметно смутило. Его голос едва просачивался сквозь доски. – Ты… ты не умееф иглать, я флазу это понял… Но я тебя не виню… Феез пау фясов собеутся гофти, и я вейнуфь… А пока фто епетиуй, ведь ефё фтойко въемени… Мамофька никогда бы мне фтойко не дала…

Энди говорил, а я всё кричала, умоляла его открыть дверь и в то же время проклинала себя за глупость. Маски были сорваны, и теперь я рассказывала без утайки уродцу всё, лишь бы он сжалился надо мной и, возможно, понял.

– Я должна идти в лес! – кричала я, дрожа и плача. – Энди, прошу, отпусти меня! Мой друг попал в беду! Он там, среди деревьев, и я не знаю, что с ним! Прошу, Энди, открой!

Я кричала и умоляла. Снова и снова. Но чем дольше я это делала, тем большей решимостью наполнялся горбун. Когда он заговорил вновь, его голос впервые за всё время наполнился холодом.

– Ты офтанефся фдефь и будеф епетиовать… Фьетофь фебя не увидит, Фьетофь не будет фейдится… Он пофти бойфе фдефь не бывает, он пофти ффегда фпит… И… и я не могу лазофяовать Утитея внофь… Ефьи ты фахофефь куфать, отклой велхние яфики… А тепей мне нуфно готовиться… Плофу, не клифи бойфе. Феводня уыбнутьфя ффе дуфы…

ДЕЙСТВИЕ 6

Улица Хей Бакке, церковь преподобного Трифона Печенгского (29 ноября 1984 год, 00:07).

«Сегодня улыбнутся все души…»

Жуткая фраза бесследно растворились во мраке, и Энди ушёл, – и уже вскоре, буквально через несколько минут, я различила отдалённые ритмы органа. Будто попавший в лапы великана сверчок я зашлась отчаянными криками, но очень скоро они иссякли и смешались в бездумном ожидании чего-то скорого и неизбежного. Вскоре высохли на осунувшемся лице и слёзы. Вычертив на моей бледной коже неровные полосы, они стянули её, будто резиновой маской, и, чтобы её разорвать, я крепко зажмурила глаза. Ну а орган всё надрывался, не обращая на пленённую кроху никакого внимания. Вот же бесчувственная громада! Приложив ухо к двери, я вслушивалась в её тяжёлые удары, будто могла хоть как-то понять. Но куда там – мелодия была столь неразборчива и обрывиста, что уловить её настрой казалось совершенно невозможно.

И всё же прошло время, – и волей-неволей звуки далёкой музыки меня немного успокоили. Способность относительно здраво размышлять вернулась ко мне маленькой тихой мышкой – пугливой, норовящей вновь сбежать.

Превозмогая отвращение, я склонилась к ухмыляющемуся черепу. Будто предупреждая, он оскалился мне своей щербатой пастью, но я, вопреки всему подхватив весельчака краем одеяла, усадила его себе на колени. Теперь свет, пробивающийся сквозь трещины и глазницы, раздался вширь и позволил мне осмотреться.

«Спасибо, головешка», – шелестнуло бесцветно в мыслях, и я принялась озираться.

Латунные подсвечники и восковые палочки. Много восковых палочек. И кипы отсыревшего папируса. А дальше снова палочки цвета ушной серы.

Чем дольше я смотрела, тем больше замечала. В целом, внешний вид крохотной комнатки вряд ли отличался от вида всех прочих церковных коморок… если бы не тлетворное влияние её безызвестного обитателя.

А влияние его, следует отметить, было весьма велико. Так, стены окутывали кровавые наброски самых разнообразных по виду существ с деформированными лицами и телами, отсутствующими конечностями и остальными частями тела. Уродливые фигуры перемежались с сложными математическими формулами и символами, смысл которых мог понять разве что один лишь их создатель; пол и вовсе покрывал единый и крайне запутанный в многочисленных своих деталях знак, имеющий форму равностороннего треугольника с расходящимися от его углов кругами и линиями.

Меня трясло от ужаса, но в то же время я живо воображала, как мог выглядеть безумец, который вздумал сотворить с несчастным закутком столь жуткие вещи, и чем он руководствовался, когда выводил на тёмных стенах контуры чудовищ. Непознанный, и оттого до жути притягательный. Таким был «Он» – тот, кто очень любил собак и почти всегда спал. И имя…

Как Энди сказал?

«Фьетофь»… По всей видимости, Светоч.

Светочем звали прежнего жильца церковной коморки, и, судя по всему, это тёплое прозвище было прямой противоположностью чёрной, как смоль, натуры таинственного «любителя собак».

Некоторое время я с содроганием натыкалась взглядом на излишне правдоподобные изображения тварей, пока не заметила предмет, выбивающийся из всего остального окружения своей полной к нему непричастностью – шарманку.

Помещение было совсем крохотным, но подрагивающая свеча внутри черепа всё же не могла в должной мере осветить все интересующие меня детали. Пришлось перенести моего костяного «друга» ближе. Я подобралась к музыкальному инструменту максимально тихо, будто опасалась, что он рассыплется от любого лишнего движения. Я оказалась рядом, и только тогда получилось рассмотреть шарманку во всех её немногочисленных деталях.

Размышляя над тем, откуда мог в церкви взяться столь редкий механизм, я не без любопытства изучала вычурные изгибы и вязи. Шарманка наверняка помнила многое, – то была изрядно обрюзгшая ворчливая дама с выцветшим чёрно-белым пейзажем на глянцевой боковине. Восседала дама, как и полагалось, с важным видом на двухколёсной тележке, но в целом, больше ей гордиться было и нечем. Тяжёлая изогнутая ручка с правого бока была единственным доступным компонентом управления машины, – да и тот оказался полностью непригодным. Я долго пыталась сдвинуть ручку с места, провернуть её по кругу, но рухлядь была непреклонна. Уж слишком долго она не вгоняла в тоску случайных прохожих своей неторопливой мелодией, слишком давно пылилась в этой тёмной комнатке в полном одиночестве.

– Давай же, проклятая! – шипела я сквозь стиснутые до скрипа зубы. Я прекрасно понимала, что музыка была моим единственным шансом на спасение, но что бы при этом не делала, – все мои старания оказывались тщетны. Начало концерта неминуемо приближалось, я всё больше злилась и боялась, а шарманка, соответственно, молчала.

«Придёт время, и тебя сожгут вместе с этой сраной церковью…» – заворочалась тяжёлая мысль в шумящей от волнения голове.

Спустя несколько минут отчаяния я почувствовала, что выдохлась, и силы оставили меня окончательно. Оставалось полагаться лишь на везение и собственный ум. Машинально погладив ухмыляющийся череп на коленях, я принялась колесить по комнатке и осматривать всё, что в ней находилось.

Помещение было сплошь уставлено небольшими коробами с какими-то странными стеклянными баночками, заполненными какой-то странной густой субстанцией; в углу пылилось несколько свёрнутых в рулоны икон, но некоторые ящики – самые объёмистые и крепкие на вид – привлекли моё внимание особенно.

Заинтересовавшие меня ящики были прикрыты тяжёлыми крышками. Пришлось немало попотеть, прежде чем я смогла сдвинуть одну из них. Любопытство как всегда взяло над страхом вверх, – я твёрдо решила заглянуть внутрь. Впрочем, пробивающийся сквозь приоткрытую пасть черепа свет ни в какую не желал притрагиваться к дну. Именно поэтому мне пришлось вытянуть над ним череп.

О, если бы ты мог это видеть, Дневничок. Если бы ты только мог видеть… Тогда, едва я смогла разглядеть содержимое треклятого ящика, мой тихий улыбчивый фонарь выскользнул из руки. С влажным шлепком он упал внутрь, и там же взволнованно затрещал, чтобы вскоре погрузиться во мрак и наверняка остаться в нём навсегда. На миг в том мраке оказалась и я. По крайней мере, в глазах потемнело, а желудок болезненно сжался, задёргался в безжалостном тупом спазме. Пришлось даже прикрыть рот, чтобы сдержать ни то крик, ни то рвоту, ведь то, что покоилось внизу, ужаснуло меня сильнее, чем что-либо увиденное прежде, повергло в продолжительное и крайне глубокое состояние шока.

Что же это было? Что заставило меня забиться в крупной безвольной дрожи и отступить?

В ящиках хранилось мясо. Да, Дневник, ты всё правильно прочитал. Мясо.

Мясо было самого разнообразного вида и качества. В затемнённой глубине лежали растерзанные тушки крыс и кошек, и даже собак. Их оскаленные пасти застыли в отчаянном вое, и затянутые белёсой пеленой глаза смотрели друг на друга, на стены своего жуткого обиталища и потолок.

Мыслей больше не было. Точнее, они были, но в форме одних лишь образов. Я представляла себе резкие взмахи тесака, зажатого в руке Энди, воображала ужасающие картины умирающих в предсмертной агонии зверушек словно наяву, и раз за разом прокручивала в памяти подробности увиденного. Забавно, но только спустя минуты я припомнила среди трупов и слипшихся кусков самую ужасающую деталь.

Не смея дышать, я обернулась.

Череп теперь смотрел в потолок и образовывал на нём дрожащий янтарный прямоугольник, придававший комнате вид крайне зловещий и многообещающий… Сама я пребывала в полной тьме, – со временем мне всё явственнее начало казаться, что рядом со мной кто-то беззвучно двигается, легонько дотрагивается до волос и дышит.

Вдруг всколыхнулось в памяти что-то тёплое и в то же время холодное, визжащее и потрескивающее голосом давно умершего певца, – в следующее мгновение за деревьями пронеслось нечто… и я поняла, что если в ближайшие минуты останусь во мраке, то попросту сойду с ума. Иного выбора не было, кроме как…

Вздрагивая и растирая по лицу слёзы, я медленно вернулась к ящику, задержала дыхание и вновь заглянула внутрь. Там, среди изломанных тел и жирных кровоточащих кусков, из самого центра внушительной кучи выступало лицо. Невероятно бледное и девственно чистое, лишённое малейшей растительности на подбородке и голове, оно едва заметно улыбалось и вглядывалось в самую суть моей души расфокусированным, ничего не выражающим взглядом потусторонней во всех смыслах черноты.

Самообладания хватило ненадолго. Карамельной шрапнелью ударило в голову что-то искрящееся и холодное, да с такой силой, что я чуть не опрокинула кресло. Отшатнулась прочь, будто чумная. Судорожно вцепившись в свой драгоценный красный кубик, я мычала и всхлипывала, до боли сжимала его, будто хотела раздавить; слышала и слушала заходящееся биение собственного сердца.

Оно всё ещё было там, это лицо. Спокойно прикрыв глаза и вслушиваясь в мои всхлипы, лицо улыбалось вместе с горящим черепом зловонной тьме, улыбалось самой смерти, будто та была его дражайшей подругой. Единственной подругой.

Спустя время я всё же решилась подойти к ящику в третий раз. Зажмурив глаза и не дыша, я заставила себя склониться вглубь ящика, – всё ниже и ниже, пока ладонь не коснулась гладкой поверхностью черепа, а кончики пальцев чем-то холодного и липкого… лица. Не знаю как, но я сделала ровно то, чего боялась больше всего на свете. Последующее движение вряд ли можно описать простыми словами. Да и к чему это. Скажу лишь, что кресло дёрнулось так, что запросто могло опрокинуться, но что-то чудом удержало его, дало мне лишний шанс. Каким-то образом череп вновь покоился на моих дрожащих коленях и ухмылялся. Не знаю уж, что его веселило больше, – мой близкий к животному ужас, или неожиданное освобождение. Скорее второе. Всё же не суждено ему было торчать в ящике с лицом веки вечные. При беглом взгляде могло даже почудиться, что кроме всего прочего череп был этому несказанно рад, – ярко горели его глаза. Я, в свою очередь, никогда прежде так не радовалась свету.

Минуты спустя мне отчего-то начало казаться, что самое страшное осталось позади, а потому с любой дальнейшей трудностью я так или иначе смогу справиться. То была, конечно, лишь наивнейшая вера в лучшее, возведённая в суеверный абсолют, и какой-то далекой частью сознания я это понимала, но сознательно удерживала спасительную в некотором смысле мысль в голове. По крайней мере, наконец-то в относительно прояснившемся сознании появилось место хоть и для незамысловатого, но всё же плана.

«Нужно найти что-то маслянистое… то, чем можно смазать механизм», – прокручивала я в голове.

Энди всё продолжал играть, а я обследовать коморку; в частности, осматривать содержимое странных баночек, примеченных прежде. Стекло было неимоверно холодным и липким на ощупь. Противно и жутко, но хотя бы не зря. Как оказалось, на прозрачных донышках были выбиты надписи.

«NIGROUN», «VIKING», «SOK»…

По всей видимости, названия принадлежали производственным заводам, на которых были изготовлены неприглядные стекляшки, но они мне мало о чём не говорили, а потому я перевернула одну из баночек и принялась её открывать. Тонкая цинковая крышка вросла в стекло намертво, но металл на поверку оказался столь хрупок, что рассыпался при малейшем на него воздействии.

Подобрав с колен один из заржавленных кусочков, я осторожно зачерпнула им вязкую массу и понюхала. Резкий запах подтвердил мимолётную догадку – в баночках оказался гуталин.

Ничуть не медля, я вернулась к шарманке и, проникая с помощью остатков крышки в щели, обильно смазала все видимые детали. Вот вроде бы и наступить моменту истины, однако перед тем, как взяться за ручку, я не удержалась и взглянула на по-прежнему открытый ящик; вспомнила с содроганием лицо его жуткого обитателя.

«Чёрта с два!» – подумалось напоследок, и я изо всех сил потянула рукоять на себя.

Ни-че-го.

Рукоять будто намертво вросла в проклятую даму-шарманку. Всего за каких-то несколько секунд жалких кряхтений все мои надежды бесследно растворились, скрылись нефритовыми рыбками в окружающей тьме. Несмотря на все усилия, рычаг не сдвигался ни на йоту. Кусок железа врос в шестерёнки намертво, навсегда.

Но что мне оставалось делать!? Я продолжала дёргать ручку будто заведённая. Я чувствовала, как к глазам подступают горькие слёзы обиды и бессилия, и как силы вновь меня оставляют. Вот, музыка уже оборвалась, а я всё еще не бросала отчаянных попыток; вот уже и за дверью послышались неровные шаги, – я же, не смея обернуться, умоляла шарманку сжалиться надо мной.

Отворилась дверь, и свет очертил узкий проём слепящим ореолом, будто то были самые настоящие райские врата. Провожаемый благородными звуками ретро мотивов, раздающихся из рупора граммофона, горбатый силуэт выступил из светлого марева.

И как только горбун оказался внутри, дама надо мной сжалилась. Дрогнула ручка, – несколько раз она провернулась вокруг своей оси, после чего шарманка запела. Надтреснутая мелодия разлилась по крохотному помещению, и моё сердце забилось, жадно всасывая застывшую в жилах кровь.

С десяток секунд я по инерции приводила в движение массивный валик, а затем замерла; помедлила, – обернулась. Оказалось, что Энди улыбался. Мелко вздрагивая всем телом, он даже тихонько посмеивался.

– Гусенифька облатилась в куколку…

Услышав голос и даже будто бы осмелев, я демонстративно спокойно развернула кресло. Я почувствовала, что вновь стала воспринимать уродца, как если бы знала его всю жизнь. Вновь я стала кем-то другим…

– Хм… стванно… Ну адно, пойдём, пофти все соблаись…

Горбун проковылял мне за спину и, выкатив коляску в залу, пошёл к левому краю возвышения с пюпитром.

Оказавшись на специально отведённом для меня месте, я осознала, насколько успело преобразиться помещение. Пробитый потолок и стены пульсировали массивными светодиодами допотопных гирлянд, отчего помещение окрасилось в причудливые тусклые цвета; звериные черепа разбрелись кто куда в одним им понятном пугающем порядке, а лавки… лавки дополнились новыми зрителями. Теперь рядом с поправленными в сидячее положение манекенами восседали самого разнообразного вида и степени уродства люди. Было их не менее десятка, и все они были крайне запоминающимися личностями, прежде всего, не только благодаря странным нарядам, но, прежде всего, своим странным лицам. Неправильные и разбитые, испещрённые следами от многочисленных болезней и пороков, при моём появлении они разом обратились на меня.

Энди заметил плотоядный интерес гостей, но взволновало его совсем не это, а нечто другое, заставившее охнуть и поспешно сбросить с меня все одеяла и пледы.

– Так-то луффе… – хихикнул он, и сразу же попытался принять серьёзное выражение лица.

Тепло, между тем, бесследно исчезло, а вместе с тем затерялись где-то и все мои остатки былой уверенности. Минутой слабости тут же воспользовались ледяные порывы. Пробравшись сквозь многочисленные прорехи в церквушке, они с явным злорадством встрепали мои волосы и пробрались под оставшуюся одежду.

Очень скоро мне стало холодно, но Энди как назло этого совсем не замечал. Горбун с головой ушёл в приготовления к грядущему торжеству, – скача из угла в угол, он расставлял столы и стулья у подступа к пюпитру и всё что-то раздражённо бормотал себе под нос. Мне бы окликнуть его, попросить отдать одеяла обратно… если бы не гости. Под их тяжёлыми взглядами было боязно не то что говорить, но и попросту шевелиться.

Когда же мгновения нерешительности всё же прошли, и я самостоятельно решилась потянуться к отброшенным одеялам, высокие входные двери внезапно распахнулись.

В церковь вошёл новый человек.

Его сопровождал какой-то сутулый парень, но я совсем не обратила на него внимания; и не удивительно – все многочисленные взгляды присутствующих были устремлены лишь на человека, стоящего в центре прохода. Тёмный силуэт скромно ступил внутрь и неторопливо зашагал к свету. Безликий подручный побрёл следом. Пока человек шёл, бродяги на лавках приветственно кивали ему головой; Энди вовсе заходился в каком-то настороженном экстазе и суетился. Ну а человек стянул с головы фуражку; аккуратно передав её случайному на вид бродяге, он стряхнул с тёмно-синей куртки снег.

Огоньки всё явственнее вырисовывали узкое бледное лицо и характерные одежды, и когда уже большая часть пути пришельца осталась за спиной, я поняла, что человек этот – полицейский, ночной патрульный, посланный, по всей видимости, Эитри по просьбе Фриты.

Моё закостеневшее тело само собой расслабленно откинулось на спинку. И меня совсем не смутила непринуждённость, с которой пришелец вошёл внутрь, будто к себе домой. Я даже выдавила из себя слабую улыбку, пусть и мимолётную. Упомянутая ранее наивность вновь впиталась в возбуждённый разум «целительной» дозой плацебо. Глаза наполнились предательской влагой, и я вспомнила все ужасы, свидетелем коих мне пришлось стать, вспомнила лицо в ящике. С одной стороны, я была рада хоть какой-то частице здравомыслящего мира, ворвавшегося в вихрь того безумия, в который меня угораздило угодить, но с другой… Я понимала, что Огоньку было не суждено меня дождаться, и осознание это было так горько…

Хотя…

После всего случившегося я впервые за всё время задумалась, а столь ли уж крепка была моя связь с таинственным другом, была ли так для меня важна. Да и вообще, существовала ли связь на самом деле… Он ведь всегда был так далеко, мой Огонёк…

Человек, между тем, уже дошагал до Энди, а его молодой спутник скромно уселся на край ближайшей к месту действия скамьи. К слову, то был вроде бы самый обыкновенный светловолосый юноша примерно моего возраста в пёстром чёрно-белом свитере и потёртых джинсах – в общем, ничем не примечательная личность – особенно на фоне собравшейся компании; поэтому я быстро позабыла о его существовании.

Зато уж образ полицейского врезался в память крепко и надолго с самых первых минут. Кажется, похожее впечатление он производил и на Энди. Так, при приближении незнакомца горбун тут же выпрямился и замер, будто провинившийся чем-то перед кем-то оловянный солдатик. Было заметно, как он сильно волнуется, и эта его нервозность полицейского явно печалила.

А вообще, пожалуй, стоит рассказать тебе, Дневничок, подробнее, каков был на вид этот человек. Так тебе будет проще его представить и, возможно, хотя бы отчасти понять. Что ж, прежде всего он был бледен и худ, но при этом крепко сложен и высок ростом. Внешне ему можно было дать лет пятьдесят, но опять же при всём при этом всем своим видом мужчина давал понять, что отличался крайней принципиальностью, и принципам этим он всегда неуклонно следовал. Те же, в свою очередь, поддерживали в нём стойкую уверенность в самом себе и, несомненно, в своей исключительной правоте.

Всё то время, которое я рассматривала мужчину, болезненное лицо с едва пробивающейся залысиной и ястребиными глазами не отрывалось от дрожащего уродца. Когда тот уже, казалось, готов был провалиться на месте, мужчина поморщился и быстро осмотрелся, а затем, не обращая более ни на кого внимания, быстро подошёл ко мне.

Я хотела что-то сказать, поведать о каморке и изувеченных зверушках, но как только пронзительный взгляд остановились на мне, я попросту потеряла дар речи. С минуту мужчина внимательно всматривался не столько в мои глаза, сколько в саму душу. Я буквально ощущала, как он перебирает все мысли, копошится в прошлом и выхватывает из памяти то, чего я не знала или же не помнила даже сама.

И в какой-то момент серый взгляд, наконец, смягчился. Кажется, полицейский остался доволен. Он оглянулся на Энди, замершего в одном положении, затем на меня, затем вновь на Энди, и вновь на меня.

Втянув узкими ноздрями прохладный воздух и, провожаемый моим растерянным взглядом, человек смиренно подошёл к пюпитру. С искренней бережливостью он подобрал небольшой вытянутый череп со свечой, будто родное дитя, задумчиво повертел его в руках, и лишь тогда окинул гостей спокойным полуприкрытым взором.

– Сегодня великий день, – заговорил он.

Голос странного полицейского оказался ничуть не менее запоминающимся, чем его внешность. Он был громогласным, но в то же время и сосредоточенным; сломанным, но и наполненным той мрачной уверенностью, которую я приметила ранее.

Мужчина вещал:

– Триста тридцать третий день високосного года. До следующего года тридцать три дня. День межпутья, так сказать, день наибольшего Прозрения. Немногие знают об истинном смысле этого времени. В эту ночь обычные люди поклоняются спящим богам, молят их о прощении и лёгкой жизни. Как мне кажется, их не стоит строго судить, – ведь они живут в блаженном невежестве. Но что касается нас… что ж, – мы должны следовать пути памяти и истинного звучания.

Вспыхнувшая было при появлении полицейского надежда обратилась в дымные разводы и сгинула во тьме. Она снова погасла, стала лишь горсткой горьких угольков, которые мне пришлось проглотить, несмотря на подступивший к горлу ком. Так, вихрь безумия оброс новыми слоями, набрал ещё большую силу, и я больше не могла ему сопротивляться.

Может, так же было когда-то и с бродягами?! Все они внимательно слушали полицейского, кивали и хмурились. В их грубых лицах я замечала поразительное понимание и принятие того, о чём разглагольствовал мужчина, и это меня откровенно пугало. Невольно вспомнились сюжеты старых ужастиков о тёмных сектах и культах, приносящих несчастных свидетелей их гнусных обрядов в жертву, а так же неправдоподобные, дурацкие, но в то же время и жуткие истории в старых газетах о странных людях, блуждающих по ночному городу, частых их сборищах в заброшенных зданиях и окрестностях. Кажется, у всего этого отребья было даже название…