Текст книги "Очень хочется жить"

И вдруг точно стремительный, разящий радостью луч ударил в самое сердце, исторгнув из души исступленный вопль: глаза ослепили на миг алые звезды на крыльях наших «ястребков». Их было всего три, но казалось, что их много. Я поглядел вдоль обрыва на прыгающих, кричащих, машущих касками и пилотками бойцов, но как бы и не увидел никого: нас не было на берегу, мы все натолкались в тесные кабинки истребителей. Мы ворвались в строй вражеских машин подобно буре и за несколько минут расшвыряли их. Мы предостерегали летчиков от опасности, указывали, по какому самолету бить. Один немецкий штурмовик, запылав, упал отвесно, словно камень; второй, простреленный, потянул было на свою сторону, но загорелся и, разматывая над рекой траурное шелковое полотнище, врезался в берег у самой воды, рассыпал в стороны огненные брызги.

Разогнав самолеты, проводив «ястребки», – они метались в небе из конца в конец: им надо было всюду успеть, отразить наседавшие со всех сторон вражеские стаи, – мы спустились на свой берег. Настроение бойцов поднялось: там, за рекой, в глубине России, есть большая сила; в трудный час она явится на помощь, выручит, избавит от опасности, от гибели.

С того берега прибежал повар Хохолков; юркий и сухонький, словно похудевший от постоянного недоедания, он мышкой прошмыгнул по мосту, сильно кренясь набок от тяжести ведра. Он поставил ведро, полное каши, у ног старшины.

– Вот все, что осталось, – доложил Хохолков и облегченно вздохнул, точно был очень доволен, что расстался наконец с кухней, с лошадьми.

Оня Свидлер даже прослезился от умиления.

– Хохолок, дорогой!.. Уцелел!.. – растроганно приговаривал Оня, ощупывая Хохолкова, стискивая ему плечи. – И кашу принес!..

– Я за водой бегал, когда ахнула бомба, – выпалил повар, чуть запинаясь, растирая ладонь, натертую дужкой ведра. – Меня обдало жаром и отшвырнуло легонько, словно я и не человек, мушка какая или щепочка… Полежал немножко, будто задремал, а потом встал; в голове до сих пор трещит что-то, скрипит… На месте стоянки, гляжу, яма, повозки на боку, колесо на оси еще крутится, лошади наповал, суворовской кобылы недосчитался… Кухню откинуло и перевернуло. Я выскреб из нее остатки каши – и сюда. – Он покосился на ведро, добавил тише: – Если на зубах захрустит, так это ничего, с песочком собирал… – Хохолков с решимостью повернулся ко мне. – Товарищ лейтенант, мне одному там (он пренебрежительно кивнул в сторону того берега) службы нет…

Было в нем, в этом маленьком поваре, что-то забавное, трогательное и задиристое, как в молоденьком петушке. Я невольно улыбнулся ему; он ответил веселой, чуть смущенной улыбкой:

– Отмахался половником, за гранату возьмусь…

– Помогай старшине, – сказал я.

Оня Свидлер тотчас заторопил его:

– Беги раздай кашу и тем же аллюром назад!..

Хохолков схватился за ведро. Прокофий, задержав его, попросил:

– Для меня оставь на дне ведерка. Не забудь, Хохолок… И считай меня за двоих…

Самолеты налетали еще два раза. Но бомбили давно переправившиеся через реку и отходящие в восточном направлении наши части, стремясь истрепать их, прежде чем они займут прочные оборонительные линии. Вражеские штурмовики кружились и над холмами. Бой за высоты разгорался все сильнее, звучал на самой высокой ноте – струна была натянута предельно. Вот она, должно быть, лопнула… С высот короткими перебежками скатывались едва различимые фигурки людей. Они задерживались на минуту, стреляли; дымки вспыхивали белыми одуванчиками и исчезали.

С левого берега били еще уцелевшие пушки. Через наши головы летели, с воем ввинчиваясь в воздух, снаряды, рвались где-то за буграми…

В полдень, осторожно прокравшись по мосту, в роту пришел майор Языков, толстенький, запаренный; круглое, с туго налитыми щеками лицо его было, как и вчера, залито пóтом, и он, разговаривая, так же раздраженно встряхивал головой, разбрызгивая соленые капли.

– Как у вас? – Он с надеждой поглядел бледными глазами навыкате сперва на меня, затем на политрука Щукина.

– Нормально. – Щукин кивнул на бойцов, прижавшихся к земляной береговой стенке.

Наши войска, скатившись с холмов, отступали к реке.

– Переправу оборонять до последнего вздоха!.. – выпалил майор Языков, остановив на мне бледные выпуклые глаза. – Вас будут поддерживать две батареи. – Вздрогнул от близкого разрыва мины и, привстав на носки, ткнулся мокрым лицом мне в ухо, прошептал сдавленно: – В случае чего переправу взорвать! Хоть у меня на том берегу и подготовлены подрывники, но всякое может случиться…

– Чем взрывать? – Отодвинувшись от майора, я показал на пустые ящики из-под патронов, на несколько гранат, оставленных Оней Свидлером про запас.

Майор, стряхнув с тугих щек едучие капли, вдруг возвысил как-то сразу отвердевший голос:

– Чем хотите – злостью своей взрывайте! – Он как будто вырос на наших глазах. – Переправа не должна достаться врагу исправной. Уходить будете последними! – выкрикнул он резко и визгливо, как бы заглушая в себе жалость к нам: знал, мы были обречены на гибель.

По мосту, белея повязками, прошли раненые. А вслед за ними повалили красноармейцы, выбитые с высот.

– Гляди, удирают, как по нотам, на рысях! – с насмешливым осуждением заметил Чертыханов и на всякий случай снял с шеи автомат.

– Задержи их, – сказал Щукин спокойным, почти равнодушным и каким-то осевшим голосом. – Всех положить в оборону.

– Да, в оборону! – подхватил майор Языков; он вскарабкался в порыве решительности по насыпи, выскочил на настил и торопливо выхватил из кобуры пистолет.

Чертыханов с автоматом и повар Хохолков с гранатой встали рядом с ним.

Бойцы, с такой надеждой стремившиеся к спасительной переправе, вдруг наткнулись на непредвиденный заслон, остановились в недоумении.

– В оборону! – срывающимся, отчаянным голосом крикнул майор Языков, расходуя последние остатки своего мужества и подкрепляя слова выстрелом вверх. – Марш в оборону! Все! Живо!

Подбежавшие к мосту красноармейцы растерянно оглядывались то назад, где по всей пойме рассыпались люди и трескуче хлопали мины, то на майора, стоявшего между Хохолковым и Чертыхановым в самой беспощадной решительности, то на цепочку бойцов, приткнувшуюся к обрыву, на Суздальцева и Бурсака за пулеметом, угрожающе направленным на них, в лицо. Они не знали, что предпринять: кинуться ли на мост и, отшвырнув майора с двумя бойцами, перемахнуть на тот берег, или встать в цепь.

Коренастый, крепкий парень с широкими скулами и мрачным взглядом больших темных глаз переложил винтовку из левой руки в правую и, протолкавшись сквозь кучку бойцов, подступил к майору.

– Почему не пускаете? Вы идите туда, – резким жестом, не глядя, ткнул в сторону высот, – там фашиста не пускайте!

Мы с политруком Щукиным поспешили на помощь майору: толпа жаждущих перебраться на спасительный берег все увеличивалась. Я взглянул в темные, налитые тоской и страхом глаза коренастого бойца, на его широкие скулы, туго обтянутые коричневой, точно обожженной кожей, на белые от сухости и жажды губы в трещинах и подумал с жалостью и сочувствием: «Ох, повидал виды парень!..»

– Вы там стояли, а мы стояли в другом месте и здесь собираемся постоять!.. – Я с усилием усмирял в себе волнение.

Боец смотрел на меня в упор, но, казалось, не видел меня и не понимал, что я ему говорил. Он вдруг рванулся с места, перемахнул через перила, съехал на заду по насыпи и, бросив винтовку, метнулся к реке.

Сержант Сычугов, злой как черт, – очевидно, еще сильнее болели зубы, – пересек ему путь, обхватил его поперек туловища и приподнял на воздух.

– Куда?

– Пусти!.. – взмолился боец, сдавленный, как обручем, неимоверной силы руками Сычугова. – Дай глоток воды!.. Умру!..

Сычугов на секунду растерялся, удивленно пошевелил лохматыми бровями, понял смысл просьбы и, позабыв выпустить бойца из рук, пошел с ним к реке. Боец забрел по колено в воду и, наклонившись, сложив ладони ковшом, жадно, по-собачьи стал пить; при каждом глотке сильное тело его сотрясалось; оставшуюся в пригоршне воду он плескал себе на лицо и голову, с облегчением отдувался и фыркал. Сычугов мрачно, с сочувствием наблюдал за ним. Боец выпрямился и вздохнул, точно сбросил тяжкую кладь, и, чуть покачиваясь, слабо и смущенно улыбаясь – трещины на губах мешали смеяться, – вышел на берег, подобрал винтовку.

– Ты думал, я бежать хотел? – спросил он Сычугова. – Не того десятка!.. – И тут же крикнул на мост, где столпились в нерешительности красноармейцы: – Чего стоите, как бараны, хотите мину заполучить? Расходись в цепи! А туда поплывете, мою пулю с собой прихватите!..

Люди с неохотой встали между бойцами нашей и соседней рот в оборону. Кое-кто из них, отойдя на правый фланг, пускался через реку вплавь.

Мы сбежали с насыпи, оставив на мосту одного Хохолкова.

Коренастый боец оживленно обратился к Сычугову, Суздальцеву и подошедшему к ним Чертыханову:

– Отгадайте загадку: «Справа огонь, слева огонь, с неба огонь, в середине сталь».

– Танк.

– Снаряд.

– Как бы не так! Это я, Банников. Вы думаете, я человек простой? Я весь из железа, из брони. Меня, живого, можно ставить на гранит вместо бронзового памятника – простою тыщу лет, а то и больше… Знаете, что там было? – Он кивнул на высоты, прикрыв глаза, в сокрушении закачал головой. – Мины сплошь покрывали каждый метр земли; а танков лезло, ребята!.. Мы их бьем, а они лезут, откуда что берется!.. А над головой черно, туча, самолеты прямо брили; летчики, сволочи, ручными гранатами нас закидывали!.. Бугры раскалились, как в печке, обуглились… А вот я уцелел, живой! Видите, и голова цела, – Банников в радостном исступлении начал ощупывать себя, выкрикивая: – И шея цела, и плечи, и руки, и ноги целы, смотрите!

Наигрывая плясовую, он в неестественном возбуждении прошелся по кругу, пристукивая и притопывая каблуками.

Суздальцев грустно и снисходительно улыбнулся, глядя на этого чудаковатого, быть может, немножко тронутого парня; щеки Чертыханова расплылись вширь в глуповатой ухмылке; Сычугов мрачно молчал, плотно сжав рот. Долговязый Чернов, подойдя к Банникову, тоже весело притопнул каблуками.

– Так мы и сами умеем, – засмеялся он. – Не удивишь! После боя потягаемся. А теперь хватит, дружок!

Банников обнял Чернова за плечи: уж очень был рад, что выбрался из ада, что за холмами, живым.

– На «после боя» не рассчитывай! Одну ногу отхватят, на другой не поскачешь… А тут вот они – обе целы!.. – Он еще раз дробно пристукнул каблуками и уже серьезно, по-деловому обратился к Сычугову: – Ставь куда хочешь… – Увидел приставленное к обрыву бронебойное ружье. – Чья бронебойка?

– Моя, – сказал Прокофий. – Понравилась?

– Слушай, будь другом, отдай ее мне. Я хоть раз достойно встречусь с танком. С трехлинеечкой-то можно только вальс «На сопках Маньчжурии» тянуть. Танк свободно заглушает такую нежную музыку. В него стреляешь, а он идет. Пули – как от стенки горох… Отдай!

– Ладно, бери, – согласился Чертыханов с важностью и тут же сожалеюще зачмокал губами, давая понять, что ему крайне трудно расставаться с ружьем и он это делает лишь из уважения к нему, Банникову. – Стрелять умеешь или показать?

– Я бронебойщик! – Банников подбежал к ружью: видно было, что оно попало в умелые и ловкие руки.

Защитники высот, скатившись на равнину, отхлынули к реке. Часть бойцов прорвалась через мост на левый берег, часть кинулась вплавь, но многие закрепились на линии нашей обороны. Минные взрывы плескались по всей пойме, все ближе подступая к нашему обрыву; с холмов немцы хорошо просматривали и пойму, и реку, и заречные дали. Наблюдая бросающихся в воду людей, они, очевидно, решили, что воля противника сломлена, и спешили захватить переправу.

На дороге, по которой утром уходили наши войска, первыми показались, конечно, танки. Развернувшись по пойме веером, подминая кусты ивняка, они шли на больших скоростях прямо к переправе. За башнями, на неуклюжих хребтах их, налепились солдаты; многие из них демонстративно, во весь рост, стояли, держась за башни, смотрели вперед, как бы отыскивая свою заветную цель, – возможно, им виделась моя Москва – и с лихорадочным нетерпением рвались к ней, презирая нас, своих противников, презирая опасности и самую смерть. И было в этом стремлении что-то подавляющее, неотвратимое… Равнина все шире заполнялась гулом, поднявшаяся от гусениц пыль занавесила идущие сзади машины.

Первые разрывы снарядов наших батарей мгновенно разъединили пехоту с танками – солдаты бежали рядом с машинами, приближаясь к реке.

Щукин прислонился к моему плечу, отыскал руку и больно стиснул ее.

– Держись, старина! – проговорил он негромко и сглотнул слюну. – Я побежал на правый край.

Я взглянул ему в лицо, похудевшее, необычайно серьезное, необычайно спокойное и красивое мужественной и какой-то трагической, жертвенной красотой, и молча, понимающе кивнул ему, прощаясь. Причесав расческой волосы, он накрыл голову каской и тяжеловато потрусил вдоль берега. Я окинул взглядом бойцов. Лица их отпечатывались в памяти с поразительной ясностью.

Юбкин, страшась не столько танков, сколько их рева и лязга, всё ниже вбирал в плечи свою птичью головку, с надеждой оглянулся на тот берег, потом перевел взгляд на гранаты у ног и беспомощно, недоуменно развел руками, как бы спрашивая: «Да что же это такое?» Сержант Сычугов выглядел повеселевшим, должно быть, боль в зубах утихла, отступила перед надвигающейся грозой, и он чувствовал большое облегчение; приподняв руку, сержант требовал внимания Суздальцева. В белокуром пулеметчике было что-то хищное и устремленное, как в положении зверя, приготовившегося к прыжку. Бурсак высовывал голову вверх, поглядывая на приближающегося врага и проверяя уже десять раз проверенную ленту. Веселый боец Банников медленно поводил длинным стволом ружья, отыскивая уязвимое местечко в накатывающейся стальной глыбе. Под мостом Хохолков почему-то торопливо и деловито закатывал рукава гимнастерки, словно собирался выйти на кулачный поединок. Старшина Оня Свидлер, открыв сумку с крестом, считал индивидуальные пакеты с таким озабоченным и поглощенным видом, точно решал шахматный ход; изредка он приподымал голову, прислушиваясь к приближению стальной, тяжелой волны. Ефрейтор Прокофий Чертыханов удивленно зацокал языком и как будто с восхищении произнес:

– Эх, черт, как прет!.. Наденьте шлем, товарищ лейтенант. – Он накрыл меня тяжелой и неудобной каской. – Хоть шальную пулю отгонит…

О чем думали они, бойцы, каждый из них, в этот короткий и, может быть, последний миг жизни? Быть может, перед глазами возник, озарив радостно, больно ударив по сердцу, вызвав тоску, образ матери или невесты? Или встала родная изба с дымком из трубы, с березой, закиданной грачиными гнездами?.. А скорее всего все это отдалилось, упало на дно души, уступив место ненависти к врагу – вот он, перед глазами, его надо убить, чтобы он не убил тебя.

Два танка остановились, напоровшись на разрывы снарядов наших батарей. Немецкие пехотинцы подбежали уже совсем близко, на расстояние ста метров. Они на ходу стреляли, бесприцельно поводя приставленными к животу автоматами. Захлопали выстрелы соседней роты. Сержант Сычугов рывком опустил руку, сжав пальцы в крепкий кулак. И тут же задрожал, захлебываясь, пулемет Суздальцева.

Банников все еще водил длинным стволом ружья и вдруг дернулся и, получив ответный удар в плечо, весело, злорадно закричал что-то. Сбоку танка вспыхнул небольшой фитилек; он все расширялся, расширялся, затем вымахнул багровым снопом пламени. Но Банников уже отыскал новую цель и через секунду снова получил в плечо ответный рывок.

Суздальцев выпускал то продолжительные, клокочущие в ярости, то короткие, отрывистые очереди, словно по своеобразной азбуке Морзе посылал слова проклятий. Стрелял весь берег, лихорадочно, без передышки: бойцы боялись остановиться…

Фашистов осадили, как осаживают на полном скаку взбесившегося коня. Не ожидая в таком неподходящем месте сопротивления, гитлеровцы залегли, поныряли в воронки, группировались в кустах. Вскоре их не стало видно совсем. Танки, развернувшись, огибая коптящие, подбитые машины, стали отходить. Батареи не переставали бить по равнине. Утром, когда на это место, на колонну отступавших войск падали вражеские бомбы, каждый взрыв обжигал и сотрясал душу; теперь же, считая черные густые фонтаны, вздымавшиеся по пойме то там, то тут, я страдал оттого, что фонтанов этих мало, им не залить огня, который должен вскоре опрокинуться на нас.

Пулемет Суздальцева не умолкал. Чертыханов подбежал к Суздальцеву и толкнул его в плечо:

– Думаешь, у тебя за спиной горы патронов?..

Я спустился под мост к Оне Свидлеру. Хохолков привел с фланга раненого; усадив его на разостланную плащ-палатку, повар обеспокоенно сказал старшине:

– Там еще один неперевязанный… Куда будем девать? Туда бы их… – Он робко кивнул в сторону левого берега. – Только как?.. Лодку бы!..

Оня в затруднении пожал плечами и вопросительно взглянул на меня своими черными, расширенными, сухим блеском отсвечивающими глазами.

– Надо взорвать мост, – сказал я. – Скоро немец пойдет в атаку, тогда уж не до моста.

Глаза старшины расширились еще больше, он машинально закатал до локтей рукава гимнастерки.

– Как взорвать?.. – Он взглянул на раненого, потом на бойцов, растянувшихся вдоль берега. – Я же не умею плавать.

– Без приказа отсюда не уйдем, – ответил я, угадывая его мысли.

Оня вдруг повеселел, словно в эту минуту прояснилось его будущее, и он был доволен тем, что его ждет.

– А что вы думаете, уйдем? Конечно, нет! И в конце концов, какой берег удобней для могилы, левый или правый, я еще не выяснил. Вы командир роты, я старшина, для меня сила – ваш приказ. Но можно поинтересоваться, чем мы будем взрывать мост? Противотанковые гранаты тратить на эту рухлядь, на щепки, неостроумно…

– Его надо поджечь, – подсказал Хохолков.

– Чем? – опять спросил старшина. – Твоим темпераментом?

– Бензином. Я видел на том берегу, возле нашей кухни, двадцатилитровый бидон, его, наверно, из машины вышвырнуло.

Старшина оживился.

– Принести можешь?

Хохолков потупился, подумал, прислушиваясь к свисту и щелканью пуль, в щепки дробивших перила: гитлеровцы, кроясь в кустах и воронках, ни на секунду не прекращали автоматной стрельбы.

– Принесу, если не подстрелят, конечно. – И сам себя успокоил: – Не подстрелят, я маленький, прошмыгну, как заяц. Винтовку я не возьму, товарищ лейтенант, она только мешать будет. Одной лимонки хватит. – Он долго еще топтался на месте, искал что-то потерянным взглядом, улыбнулся раненому бойцу, застегнул пуговицу на гимнастерке Чертыханова – ему, видимо, страшно, боязно было вылезать из укрытия на секущий, неистовый огонь.

– Сходите к раненому, товарищ старшина, – попросил Хохолков. – Ведь он еще не перевязанный…

– Схожу. Иди, не топчись! – крикнул Оня Свидлер, отводя глаза: ему жаль было маленького повара, и эту свою не ко времени явившуюся жалость он хотел прикрыть строгостью и раздражением.

Хохолков поежился, как человек, которому надо нырять в ледяную воду, и, решившись наконец, сунулся к насыпи. Он быстро, по-заячьи взбежал на нее, прижался грудью к земле, прислушиваясь, потом выскочил на мост, упал. Разрывные пули щелкали над самой головой. Юбкин, следивший за Хохолковым, сжался в беспомощный комочек, испуганные, грустные глаза укоряюще застыли; гранаты по-прежнему валялись у ног, винтовка неудобно лежала на низеньком рыхлом бруствере, вскинув дуло вверх; он, кажется, ни разу и не выстрелил из нее. «Берут же в армию таких! – с презрением подумал я про Юбкина. – Только числится, что боец…»

Плотно, впритирку прижимаясь к настилу, Хохолков переползал мост. Вскоре он достиг берега, кубарем скатился там с насыпи, несколько метров пробежал по канаве и, выскочив из нее, нырнул в осинник.

Совсем недавно я возмущался тем, что нам приказывают отступать, теперь же с нетерпением ждал такого приказа, часто с надеждой поглядывал на ту сторону: не появится ли связной от майора Языкова. А момент для отхода был подходящий: пользуясь передышкой, прикрываясь огнем все еще не смолкавших батарей, мы переправились бы с незначительными потерями. Но желанного приказа не поступало, связной не появлялся. Майор Языков, вернувшись на свой берег, кажется, забыл о нас…

Немцы тем временем вызвали самолеты; их я боялся больше всего. Они развернулись над равниной и пошли вдоль реки против течения. «Сейчас они изроют весь берег, – с тоской подумал я. – Хоть бы до вечера продержаться!..» Я видел, как бойцы вдавливались в земляную стенку, а те, кто стоял поближе к мосту, поспешили под настил, точно прятались от дождя. Только Юбкин остался на месте; отрешенный и безучастный, он с любопытством следил за самолетами круглыми и неподвижными глазами, занимавшими пол-лица.

Самолеты прочертили из пулеметов несколько строчек. Чертыханов, выбежав из-под моста, привстал на одно колено и выпустил очередь из автомата по снижающемуся штурмовику. Летчик, как бы рассердившись на эту дерзость, швырнул бомбу. Она врезалась в илистую кромку у самой воды, разбрызгивая грязь. Увесистый шматок грязи залепил мне глаз, едучий ил расплылся по всему яблоку. Я вскрикнул от боли и присел – решил, что глаз выбило совсем. Надо ж случиться: не пуля, не осколок, а именно грязь угодила. И в такой момент! Я попросил Oню поскорей забинтовать глаз, чтобы хоть вторым можно было смотреть. Но Прокофий решительно отстранил Свидлера.

– Нельзя так. Ты забинтуешь, а в глазу сор, зараза… Критический момент настает, а командир кривой. Несолидно. При таком деле надо глядеть в оба!.. Моя бабка в подобных случаях проводит такую операцию… – Чертыханов крепко стиснул мои виски лопатистыми ладонями, приблизил к моему глазу лицо, точно хотел поцеловать или сказать что-то по секрету, и не успел я откачнуться, как язык его уже ловко очищал яблоко от грязи. – Держите его сзади, чтобы не брыкался, – попросил он, выплевывая ил. – Ноги спутайте, чтобы не колотил меня по коленкам, как футболист…

Через минуту операция закончилась, и я мог смотреть; острая ломота в виске прошла, лишь легкое пощипывание гнало обильную слезу. Чертыханов вытянулся и кинул ладонь за ухо – сделал он это нарочно, зная, что я терпеть не мог этого нелепого жеста, – отрапортовал с непроницаемой и глуповатой ухмылкой:

– Все в порядке, товарищ лейтенант! Теперь вы можете взглянуть на вторую стаю птичек – гостинцев нам везут…

Второй заход был деловитей и серьезней. Бомбы покрывали не только берег, где зацепились наши роты, но и реку и, самое главное, огневые позиции наших батарей. Налет продолжался минут десять. Когда же волна схлынула, я вышел из укрытия и взглянул вдоль берега. В одном месте от него был отхвачен и опрокинут вниз огромный кусок полукруглой формы. Боец лежал, полузасыпанный землей; второго отбросило к самой воде. Оня Свидлер, схватив кожаную санитарную сумку, побежал оказывать помощь раненым. Вскоре он вернулся под мост, молча сел на плащ-палатку, обхватил острые колени руками и замер, оцепенелый.

– Шесть человек убитых, один легко ранен! – вырвалось у него, как глухое рыдание. – Одному оторвало голову… Какой ужас!..

– Политрук жив? – спросил я; Оня как будто не расслышал меня, не ответил, потрясенный увиденным. Я встряхнул его за плечо. – Щукин жив, спрашиваю?

– Я же сказал, жив… – сказал он и, как бы вспомнив что-то, торопливо отстегнул ремни большой парусиновой сумки, в какие укладывают парашют, достал из нее бидон со спиртом и прямо из горлышка стал пить отрывистыми глотками; на тощей и длинной шее вверх и вниз двигался остро выпирающий небритый кадык.

Оторвавшись, Оня поставил бидон между ног и печально, с немой болью обвел черными потускневшими глазами окружавших его красноармейцев, – они впервые видели, как пьет старшина.

– Товарищ лейтенант! – Оня встал и шагнул ко мне. – Разрешите влить огонька в солдатскую душу?.. Поднесу я ребятам по стопке – не пропадать же добру… – И, не дожидаясь ответа, перекинув через плечо парашютную сумку, не пригибаясь, побежал вдоль обрыва, на минутку задерживаясь возле каждой стрелковой ячейки.

Самолеты снова вернулись, посеяли еще несколько бомб. На месте их падения вырастали разветвленные, подбитые снизу огнем уродливые стволы; из реки, с самого ее дна, вырывались ввысь, подобно гейзерам, стремительные струи. Я молил, чтобы пришли наши «ястребки», разогнали стаю стервятников, отвели от нас смерть; но «ястребки» не появились, а в роте не стало еще восьми бойцов…

С правого фланга Оня Свидлер нес на спине тяжело раненного красноармейца. Ноги раненого тащились по земле, оставляя две ломаные черты. Когда Оня положил его на плащ-палатку, чтобы как следует перевязать, боец уже не дышал; юное, с ясными чертами лицо его было преисполнено мужественного и вечного спокойствия. Оня протяжно и сожалеюще застонал, точно был виноват в смерти этого человека.

– Какой ужас!.. – Он закрыл лицо убитого краем плащ-палатки.

Самолеты, совершив свое гнусное дело, скрылись за холмами. На равнину снова вылетели на полном ходу танки, устремились прямо к переправе, ведя огонь из пушек и пулеметов; и снова встала и пошла пехота.

Передний танк шел прямиком на переправу. Разрывов на его пути становилось меньше: одна батарея, очевидно, была подавлена. Банников три раза выстрелил, но или промахнулся, или заряды не смогли пробить брони. Сержант Сычугов бросил навстречу противотанковую гранату. Она разорвалась, когда танк уже сполз с откоса и гусеницы коснулись деревянного настила; доски и бревна заскрипели и застучали под тяжестью стальной махины. Танк выскочил уже на тот берег, скрылся, огибая осинник, стреляя на ходу.

Я ужаснулся: враг может овладеть переправой – прошел один так, пройдут и другие. Я подбежал к Банникову, с силой рванул его за плечо:

– Не можешь стрелять, так не берись!

Бронебойщик непонимающе взглянул на меня – в глазах стояли досада, злоба и упорство, – вырвался и опять взял ружье, поторопился выстрелить в надвигающийся танк и опять промахнулся. Взревел, словно от ужасной боли.

– Целься лучше, дурила! – посоветовал Чертыханов, припадая на одно колено рядом с Банниковым. – Руки дрожат, будто кур воровал!..

Банников выстрелил еще раз, и танк задымился. Боец повеселел, успокоился, поджидая следующую машину.

Артиллеристы, пулеметчики и стрелки все-таки отделили пехоту от танков. На лбу Суздальцева высыпал крупный, росистый пот, как от тяжелой работы. Он стрелял, оскалив зубы, бился в яростной дрожи вместе с пулеметом.

Мина разорвалась совсем рядом. Суздальцева отшвырнуло от пулемета, окатив землей; широко открывая рот, он глотал воздух, подобно рыбе, выброшенной из воды; синие глаза смотрели в небо не мигая; вскоре они заледенели… Бурсак прикрыл лицо ему пилоткой. Заправив новую ленту, Бурсак застрочил, сердито шепча что-то: должно быть, ругался.

В это время прорвался к переправе второй танк. Я взглянул на Банникова – опять промазал! Бронебойщик сидел, уткнув лицо в землю, не двигался.

– К ружью! – крикнул я Чертыханову.

Танк уже был в тридцати метрах, в двадцати… Необычайное волнение остановило дыхание: Юбкин вскарабкался на насыпь и пополз навстречу танку. Шагов за пять от него он встал, щупленький, в длинной, почти до колен, гимнастерке с засученными рукавами, сделал несколько несмелых шагов, туго прижимая локти к бокам – держал у груди гранату… Мне не раз потом приходилось видеть такие поединки человека с огромной, бездушной, грохочущей машиной, когда юноша воин за эти несколько роковых шагов взрослеет, мужает, стареет и голову покрывает седина…

Человек и машина сблизились. Юбкин, словно молясь, опустился на колени и, протянув обе руки, положил под гусеницу гранату. Вспышка, огненный клубок подбросил танк… Я с силой надавил кулаками на глаза, как бы задерживая крик отчаяния, боли и сожалении, Какое великое мужество хранилось в душе этого миленького трогательного человека! Переведутся теперь королевы в маленьком городке Горбатове…

Оня Свидлер схватил меня за плечо:

– Глядите, Хохолков!

На том конце моста, пригибаясь, шел повар с бидоном из белой жести в обеих руках – ползти с тяжелым грузом, должно быть, невозможно. Хохолков часто приседал, пережидая огонь, и опять шел… На середине моста он выронил бидон и, взмахнув руками, опрокинулся навзничь. Бензин запылал, подожженный пулей. Все шире расплываясь по настилу, он потек между досок. В воду падали огненные капли, точно горящая кровь бойца. Пламя все жарче охватывало мост.

Прокофий Чертыханов подбил еще один танк. Раненых и убитых на берегу все прибавлялось. Чернов, делая длинными ногами саженные прыжки, ринулся под мост за патронами; когда он возвращался к пулемету, то его как будто кто-то сильно-сильно толкнул в спину. Чернов сделал по инерции несколько неверных прыжков и упал, не выпуская из рук коробок, и Бурсак с трудом разжал ему пальцы. Пулемет стучал не умолкая, настойчиво, наперекор всему. И мне все время казалось, что если оборвется его непокорный голос, то оборвется и наша жизнь – нас захлестнут, задавят.

Три раза фашисты из-за горящих танков бросались в атаку, и три раза их отбрасывали назад. Пулемет умолк. Остатки уцелевших гитлеровцев рванулись в последнюю атаку. Бурсак лежал, раскинув руки, с лицом, залитым кровью, рядом со своим дружком Суздальцевым. Заменить Бурсака уже некому. К пулемету встал я. Уже различались лица врагов, их открытые, кричащие рты. Плечи мои задрожали в крупной, ознобной дрожи; пулемет бешено, оглушающе зарокотал. Я видел, как одна за другой падали, точно споткнувшись, серо-зеленые фигурки: может быть, они подсечены пулями, а может – опасались быть подсеченными и залегли; живые уползали к кустам, к воронкам; вскоре фигурки совсем перестали маячить перед глазами. А пулемет все еще стучал, распаленно и надсадно, пока не захлебнулся и не затих сам: кончилась лента; от кожуха бил в лицо жар.

Я выпрямился и, оглянувшись вокруг, испугался одиночества; так пугаются во сне, когда сновидение заводит тебя в странный и чуждый мир, где только что прошлась смерть, оставив после себя горе и опустошение: живых вокруг меня никого не было. Все те, с кем я за эти несколько дней – дни, равные годам! – сроднился, лежали вдоль берега в скорбных, беспомощных и каких-то молящих положениях. Синеглазый, похожий на Есенина пулеметчик Суздальцев мечтал увидеть победу, прекрасную и желанную, но отдал жизнь за то, чтобы ее увидели другие. Неподалеку от него – сержант Сычугов, хмурый и сердитый, словно у него и сейчас болели зубы; высохшая на солнце кровь покрывала щеку коричневой коркой. Чуть дальше распластался, разметав руки, лихой и веселый Чернов. И весельчак Банников исполнил здесь, на этом косогоре, свой последний танец. Там, у моста, вблизи поверженного им огромного железного чудовища, лежал маленький Юбкин. А на мосту погиб, охваченный огнем, Хохолков… Вечная вам память, герои!..