Текст книги "Звёзды против свастики. Часть 1"

– А что я должен думать? Какой из курсанта матёрый диверсант?

– На минуту: он курсант выпускного курса, – начал приводить аргументы защиты Судоплатов, – без пяти минут офицер.

– И что? – не признал аргумента Бур.

– Согласен: почти ничего, – кивнул Судоплатов. – И не матёрый он – тоже согласен. Но он мой ученик, а это уже кое-что!

– Всё равно, слишком молод, – не сдавался Бур. – Не хочешь же ты сказать, что за три года обучил его всему, что умеешь сам?

– Не хочу, – согласился Судоплатов. – Хотя и не за три, а за четыре – не суть! – из щенка волкодава не сделаешь, тем более без достаточной практики в боевых условиях. Но в том-то и дело, что я этого парня не учил, а лишь доучивал.

– Это как? – не понял Бур.

– Поясняю, – улыбнулся Судоплатов. – Маршал, которого ты как-то не очень хорошо помянул, мужик дюже башковитый. И коли он решил своих сыновей офицерами сделать, то решил не после школьных выпускных экзаменов, а где-то после их рождения. И готовить к этой нелёгкой профессии стал тоже, считай, с пелёнок. Ты слышал что-нибудь о мастере Чжане?

– Ну, кто же о нём не слышал? – ответил Бур – Легендарная личность. Настолько легендарная, что лично я сомневаюсь: а существовал ли он на самом деле?

– Существовал, – уверенно ответил Судоплатов. – И даже меня кое-чему научил. Было дело… Но не обо мне речь. Так вот, мастер Чжан много лет в числе прочих обучал и детей маршала, а Николай был его любимым учеником. Как тебе это?

– Ну, не знаю… – скорее по инерции, в душе уже сдавшись, – произнёс Бур. – А в настоящем деле ему хоть раз бывать приходилось?

– Брал я его на пару операций, – ответил Судоплатов, – не очень сложных, но самых что ни на есть настоящих.

– Тогда сдаюсь! – поднял ладони рук Бур. – Если не секрет: как отнёсся его отец к затее взять «малыша» на прогулку?

– Могу только гадать, как бы маршал отнёсся к этой затее, – ответил Судоплатов.

– Ты что, не поставил его в известность?!

– Ты знаешь, не счёл нужным, – усмехнулся Судоплатов. – Зачем ему лишние волнения? К тому же знал ведь, куда сына учиться отдавал. Рано или поздно его бы такое всё одно не миновало.

– А он что, план операции лишь просмотрел, до того, как визу поставил? – спросил Бур.

– Да нет, – ответил Судоплатов. – Изучил досконально. Только фамилии исполнителей там не указаны.

Не знаю, догадался ли ты, дорогой читатель, что речь в разговоре двух матёрых диверсантов шла о сыне Николая Ежова, Николае Ежове-младшем?

* * *

Гитлер был доволен. Старушка Европа в лице Франции и Англии в отместку за Польшу объявила ему таки войну. Но если это и война, то довольно странная. На западных рубежах Германии по-прежнему относительно спокойно. Разве можно считать серьёзными боевыми действиями ленивые перестрелки без применения тяжёлого вооружения? А ведь он так и говорил этим слабоумным старикам в Генштабе. Именно такой ход событий его гений и предвидел! Никто не станет всерьёз нападать на Германию, и тем более не посмеет бомбить немецких городов! Чего не скажешь о городах польских. Правда, от ковровых бомбардировок густонаселённых кварталов пришлось отказаться на третий день вторжения. Этого потребовала Москва, как одно из условий своего невмешательства в конфликт. Пришлось согласиться. Чёртовы азиаты слишком сильны. Германия пока не может себе позволить воевать ещё и с ними. Впрочем, бомбить города и так бы никто не стал. Зачем сбрасывать бомбы на головы солдат вермахта, которые проходят победным маршем по улицам большинства из этих городов? Все немногочисленные очаги сопротивления блокированы и скоро будут ликвидированы. Это теперь забота СС, а армия готовится к решающему наступлению на узкую полоску польской земли вблизи от союзной границы. Только что он подписал карты Манштейну, и тот спешно отбыл в войска.

Гитлер посмотрел в окно. В осеннем небе ярко светило солнце, и почти не было облаков. Денёк задался!

* * *

Скорцени со скуки зашёл поболтать с Мостяцким. Президент жестоко насилуемой страны вынужден наблюдать за происходящим, находясь под домашним арестом. Он продолжал жить в тех же апартаментах, но был полностью лишён общения с близкими людьми. Исключение сделали для немногочисленной польской прислуги, которой разрешили продолжать прислуживать своему хозяину, однако строго-настрого предупредили о запрете под страхом смертной казни любых разговоров с Мостяцким. Эсэсовская охрана также игнорировала Мостяцкого, но совершенно по иной причине: парням в чёрной униформе это просто неинтересно – всем, за исключением Скорцени. Он таким образом развлекался.

Одной из форм издевательства над полонённым президентом было отсутствие информационной блокады. Мостяцкому регулярно доставляли свежую прессу, даже польскую, ту, которая ещё выходила, и которую удавалось достать. Также Мостяцкому не возбранялось слушать радио: всё равно ничего хорошего для себя он оттуда услышать не мог.

Справедливости ради надо сказать, что Скорцени, доставая Мостяцкого разговорами, не только развлекался, но и работал. В его задачу входило окончательно психологически сломить Мостяцкого, чтобы тот, когда придёт время, сделал то, что от него потребуют. А потребовать от него хотели ни много ни мало – на блюдечке с голубой каёмочкой преподнести Польшу Гитлеру, когда тот прибудет в Варшаву. Потому его и не отрешали от власти, и не требовали подписать акт о капитуляции. Собственно, капитуляция польской армии немцам не нужна. Генералы вермахта с охотой отрабатывали на слабом противнике различные методы ведения войны.

Сегодня, войдя в кабинет, Скорцени застал Мостяцкого стоящим у окна. Президент прислушивался к отзвукам отдалённой перестрелки.

– Это в Праге, – охотно пояснил Скорцени. – Группа поляков засела в здании, имеющем удивительно толстые стены. Никак не можем их оттуда выковырять. Не подскажете, что там было раньше?

Мостяцкий по обыкновению не ответил, он вообще редко отвечал Скорцени, впрочем, того это нисколько не смущало. Президент отошёл от окна и тяжело опустился в кресло. Скорцени без церемоний занял соседнее.

– Так подскажете или нет? – спросил он ещё раз, потом махнул рукой: – Впрочем, неважно. Важно, что завтра там не будет ничего: ни здания, ни его защитников. К вечеру подвезут тяжёлую артиллерию, и тогда…

Болезненная гримаса, исказившая лицо Мостяцкого, вызвала у Скорцени улыбку.

– Знаете, – доверительно наклонился он к президенту, – мы бы сровняли этот дом с землёй ещё вчера, если бы применили авиацию. Но наши русские друзья попросили фюрера ограничить бомбардировки польских городов. Судите сами, разве могли мы отказать в столь незначительной просьбе нашим главным торговым партнёрам?

* * *

Полученный из Берлина приказ Скорцени не нравился, а уж доставивший его мальчишка-унтерштурмфюрер просто бесил. Лощёный выскочка то и дело демонстративно поглядывал на стоящие в углу кабинета огромные напольные часы в роскошном деревянном футляре. Намекал, гадёныш, на медлительность Скорцени в части срочности исполнения приказа фюрера. Подпись Гитлера под приказом немедленно доставить Мостяцкого в Берлин, правда, не стояла, но и та, которая была, сомнений, что приказ исходил именно от Гитлера, не вызывала. Однако задержку следовало объяснить, и Скорцени заставил себя непринуждённо улыбнуться.

– Эти славяне такие копуши, – доверительно сообщил он унтерштурмфюреру. – вот и мой подопечный никак не может собраться…

– Так поторопите его, – ледяным тоном предложил юный хлыщ.

– Я так и сделаю, – сподобился ещё на одну улыбку Скорцени, отдал короткий приказ стоящему у двери навытяжку шарфюреру, и тот, щёлкнув каблуками, покинул кабинет. – А пока мы ждём, – вновь улыбнулся Скорцени берлинскому гостю, – могу я вам предложить стакан лимонада, или предпочитаете чего-нибудь покрепче?

– Я предпочитаю то же, что и фюрер, – гордо вскинув голову, доложил унтерштурмфюрер, – простую воду!

Выпустив про себя в его адрес очередь нецензурной брани, Скорцени понимающе кивнул и потянулся к графину с водой.

В кабинет вошёл дежурный офицер и стал нашёптывать Скорцени что-то на ухо, тому ради такого дела пришлось изрядно согнуться. Унтерштурмфюрер окинул их равнодушным взглядом и вновь посмотрел на часы. Скорцени распрямился. Теперь он точно знал, что именно ему не понравилось в приказе. Не содержащееся в нём распоряжение срочно переправить Мостяцкого из Варшавы в столицу Рейха. В конце концов, это совсем не его головная боль. А вот то, как – вернее, кем – доставлен приказ – это вызывало вполне определённый дискомфорт.

Скорцени смотрел на унтерштурмфюрера теперь без улыбки.

– Мне доложили, – сказал он, – что для сопровождения важного пленника из Берлина был отправлен самолёт со штандартенфюрером Айсманом на борту. Почему в таком случае приказ доставили вы, и где теперь Айсман?

Вся напыщенность с лица унтерштурмфюрера слетела разом, и он улыбнулся такой открытой, такой обезоруживающей улыбкой, какой Скорцени до сей поры ни у кого видеть, пожалуй, не приходилось.

– По пути из Берлина, – продолжая улыбаться, сказал молодой офицер, – самолёт изрядно трясло, и у старика на этой почве разыгрался старый недуг. Он теперь не то, что ходить, встать с места не может, сидит и охает.

Подобная фамильярность при упоминании старшего по званию должна была, казалось, ещё больше насторожить Скорцени, но как раз это его и успокоило. Оберштурмфюрер прекрасно знал, что Айсмана в управлении все кличут за глаза «Стариком», и у него застарелый радикулит.

Через час Мостяцкий под усиленной охраной был доставлен на аэродром, где его ожидал транспортный «Юнкерс» с работающими двигателями. В последний миг на Скорцени вновь накатили сомнения. Он жестом остановил группу эсэсовцев, конвоирующих Мостяцкого к трапу. Унтерштурмфюрер посмотрел на него удивлённо, но без тени испуга или напряжённости на лице.

– Что-то не так, господин оберштурмфюрер? – поинтересовался он.

– Я хочу первым подняться на борт, – злясь и на себя, и на молокососа унтерштурмфюрера, заявил Скорцени.

Во взгляде молодого офицера появилось понимание и, как показалось Скорцени, насмешка.

– Разумеется, господин оберштурмфюрер, – вежливо согласился он. – Но только для того, чтобы взглянуть на господина штандартенфюрера, нет необходимости подниматься на борт. Вон он, смотрит на вас в иллюминатор.

Скорцени присмотрелся и действительно увидел за стеклом хорошо знакомое лицо. Ему стало неловко. Отвернувшись от унтерштурмфюрера, он отдал приказ заводить Мостяцкого в самолёт.

Попрощавшись со своими бойцами, которых в Берлин никто не приглашал, Скорцени вошёл в самолёт. Сразу убрали трап, и самолёт стал выруливать на взлётную полосу. Скорцени опустился в кресло, посмотрел на сидящего рядом бледного Айсмана, хотел что-то спросить, но не успел. Почувствовав укол, дёрнулся было, но тут же обмяк.

* * *

– Это не лезет ни в какие ворота! Слышите, Гейдрих, ни в какие! – Гитлер тряс кулачками и брызгал слюной прямо в лицо руководителю РСХА, а тот не имел возможности утереться (об остальном, типа возразить, и речи не шло).

Но не праведный гнев фюрера наводил на Гейдриха смертную тоску – проплюётся и успокоится! – а то, что показательная порка проходила в присутствии главы абвера адмирала Канариса, который (думается, совсем не случайно) оказался в кабинете Гитлера в одно с ним время.

– Объяснений, Гейдрих, я требую объяснений! – выкрикнул Гитлер, и замолк, буравя шефа имперской безопасности пресловутым гипнотическим взглядом.

Гейдрих в силу гипноза не верил, а зря. Ему бы подыграть фюреру, прикинуться, что он подавлен источаемой через глаза могучей волей фюрера, на крайняк уснуть прямо стоя – а что? могло и сработать! Но он пустился в пространные объяснения, вся суть которых сводилась к банальному: ничего пока толком не знаю – но узнаю обязательно – и тогда доложу во всех подробностях.

Гитлеру это блеяние быстро наскучило, он пренебрежительным жестом приказал Гейдриху замолчать и перешёл к скромно стоящему в сторонке Канарису.

– Может, господину адмиралу есть что поведать? – насмешливо – злость куда-то улетучилась – спросил вождь нации.

Гейдрих, воспользовавшись тем, что взгляд Гитлера больше не буравит ему мозг, позволил себе мстительно улыбнуться. Сейчас Канарис облажается так же, как только что облажался он, и паритет между абвером и СД (как минимум в этой комнате) будет восстановлен!

Увы! Первые же слова руководителя военной разведки согнали улыбку с его лица, а последующие вовсе повергли в уныние, гораздо большее, чем от выволочки, которую устроил ему Гитлер.

– Мой фюрер! – сказал адмирал: – Ставлю вас в известность, что самолёт, которым Мостяцкого вывезли из Варшавы и который несколько часов назад пропал над территорией Польши, в настоящий момент находится на военном аэродроме близ Данцига.

– У вас имеются точные данные или всего лишь предположения? – нарушая субординацию, воскликнул уязвлённый Гейдрих.

Гитлер зыркнул на него бешеным глазом, но от замечаний иного рода воздержался, упёршись взглядом теперь в Канариса. Тому ничего не оставалось делать, как дать ответ на вопрос своего извечного врага, правда, избрав адресатом фюрера.

– Сведения точны, мой фюрер! Буквально перед началом совещания мне стало известно содержание донесения от нашего агента в Данциге: он видел самолёт собственными глазами!

Гейдрих с досады закусил губу. В очередной раз абвер обскакал СД. Слова Гитлера завершили разгром:

– Я вас больше не задерживаю, Гейдрих! Идите, поскольку для дальнейшего разговора вы бесполезны!

Гейдриху пришлось собрать все силы, чтобы исполнить положенный ритуал. Он вытянулся в строевую стойку, одновременно вскидывая руку в нацистском приветствии. Потом чётко повернулся и направился к двери, спиной чувствуя насмешливый взгляд Канариса.

Глава РСХА ошибался. Канарис был достаточно мудр, чтобы не злорадствовать по поводу локальной победы. Во взгляде, которым он проводил Гейдриха, не было сочувствия, но и злорадства тоже.

Меж тем Гитлер предложил адмиралу присесть, после чего задал вопрос:

– Готовы ли вы объяснить, что же всё-таки произошло?

– Не с такой точностью, как в ответе на вопрос о нахождении самолёта, но в общих чертах картина происшествия представляется мне достаточно ясной.

– Ну, так отвечайте, – нетерпеливо потребовал Гитлер, – кому это могло понадобиться?

– Либо англичанам, либо русским, – уверенно ответил Канарис. – Учитывая всё, что известно об инциденте на данный момент, я склоняюсь к версии о русских. Другой вопрос: какова цель?

– На это я могу ответить, – горько усмехнулся Гитлер. – Заполучив Мостяцкого, наши враги как минимум лишают акцию по захвату Польши даже той видимости легитимности, какую мы рассчитывали ей придать. Скажите, Канарис, – встрепенулся Гитлер, – ваши агенты в Данциге могут уничтожить Мостяцкого?

– Если таков будет ваш приказ, мой фюрер, они попытаются это сделать, – ответил Канарис. – Но, откровенно говоря, шансы на успех близки к нулю. Во-первых, Мостяцкого наверняка очень хорошо охраняют, во-вторых, осмелюсь утверждать: его уже нет в Данциге.

Гитлер на минуту погрузился в тягостное молчание, потом сказал:

– Хорошо, я вас понял, адмирал. Мы не станем рисковать жизнями ценных агентов, если это, по вашему мнению, безнадёжно. Одного не пойму: как Скорцени мог так опростоволоситься? Почему он легко попался на уловку русских, зачем посадил пленника и сам сел в их самолёт?

– Нисколько не оправдывая действий оберштурфюрера Скорцени, мой фюрер, считаю своим долгом напомнить: самолёт за Мостяцким действительно прибыл из Берлина.

– Как?! – изумился Гитлер. – Вы хотите сказать, что это наш самолёт? Однако в докладе Гейдриха об этом ничего не сказано.

– Видимо, группенфюрер просто не успел доложить, что самолёт со штандартенфюрером СС Айсманом поднялся в воздух с одного из Берлинских аэродромов, подконтрольных СС, – пояснил Канарис.

– Час от часу не легче! – воскликнул Гитлер (что по-немецки прозвучало примерно как «es kommt immer bunter!»). – Мало того, что самолёт, как выясняется, наш, в нем ещё находился Айсман и, верно, с подлинным приказом?

– Трудно сказать… – уклонился от прямого ответа Канарис. Но Гитлера его ответ, казалось, вовсе не заботил. Фюрер всех немцев скорбно качал головой:

– Бедный Скорцени, он, как и я, стал жертвой предательства…

Лицо Гитлера исказила злобная гримаса.

– Выходит, Айсман предатель?! – вскричал он, и посмотрел на Канариса. Тому невольно пришлось отвечать:

– Не могу утверждать, мой фюрер. Пока всё против него.

– Надеюсь, семья изменника арестована?

Гитлер опять посмотрел на Канариса, и тому пришлось вновь уворачиваться от прямого ответа:

– Об этом лучше спросить группенфюрера Гейдриха, мой фюрер!

– Да! – воскликнул Гитлер, – Гейдрих. За всё ответит Гейдрих!

Тут во взгляде фюрера что-то стало меняться.

– Но раз самолёт наш, – сказал он, – то что он делает в Данциге? Дело попахивает захватом. Надо немедленно требовать объяснений от русских!

Опоздали, неуважаемый Адольф Алоисович. Раньше следовало спохватиться, по части требований. А так сидит теперь в своём служебном кабинете глава внешнеполитического ведомства Германии Ульрих Фридрих Вильхельм Иоахим фон Риббентроп, а перед ним на столе союзная нота. А в этой ноте Москва возмущается по поводу несанкционированного пересечения воздушного пространства подмандатной Союзу территории, и извещает германское руководство, что борт-нарушитель силами ПВО Западной группы войск принудительно посажен на аэродроме близ города Данцига.

С этим Риббентроп и прибыл к Гитлеру, как раз в тот момент, когда тот собирался отпустить Канариса. Жестом приказав адмиралу задержаться, фюрер велел Риббентропу изложить цель незапланированного визита. Выслушав сообщение о союзной ноте, Гитлер какое-то время нервно расхаживал между застывшими Риббентропом и Канарисом, потом обратился к дипломату:

– И что дальше?

– Как только будут улажены все положенные в подобном случае формальности, самолёт обещают вернуть вместе с экипажем, и всем, что находилось на борту в момент задержания, – ответил Риббентроп, надеясь на то, что вопрос фюрера понят им правильно.

Теперь Гитлер обратился к разведчику:

– Такое, по-вашему, возможно?

– Думаю, да, мой фюрер, – ответил Канарис: – Только, – добавил «старый лис», – на борту, кроме экипажа, наверняка никого не будет.

Так и случилось. Когда самолёт приземлился, особисты Гейдриха сразу взяли лётчиков в оборот, и вот что узнали…

Дежурный экипаж коротал время за карточной игрой, когда поступил приказ срочно готовить самолёт к вылету. Только-только прогрели моторы, как на лётное поле въехал автомобиль с эсэсовскими номерами. Поднявшийся на борт седовласый господин в чине штандартенфюрера СС приказал немедленно лететь в Варшаву. Получив подтверждение с земли, командир экипажа стал выруливать на стартовую позицию…

В этом месте лётчиков прервали.

«Поднявшийся на борт штандартенфюрер был один?» – спросил следователь. Последовал ответ: «Нет, его сопровождали четверо чинов СС». На вопрос: «Не показалось ли вам, что полковник выглядит или ведёт себя как-то странно?» был получен ответ: «Да, показалось» – «Тем не менее, вы взлетели?» – «Таков был приказ!»

Ordnung ist ordnung (порядок есть порядок). Приказ – это порядок, а «показалось» – это лирика, к порядку отношения не имеющая. Против этого следователям возразить было нечего, и они предложили лётчиками продолжить показания.

До Варшавы долетели без происшествий. На земле борт покинул только один эсэсовец, остальные, в том числе и полковник, остались в пассажирском отсеке. Было приказано дозаправить самолёт и быть готовыми взлететь в любую минуту. Потому приходилось периодически прогревать моторы. Через два часа к самолёту подъехало несколько машин. На борт завели какого-то штатского. С ним поднялись прежний эсэсовец, и другой, высокий. Тут же последовал приказ взлетать. Вскоре после взлёта в кабину пилотов зашёл один из эсэсовцев и, угрожая применить оружие, приказал изменить курс и лететь в Данциг. После приземления все пассажиры покинули борт до прибытия представителей властей.

– Что дало русским право заявить об отсутствии на борту в момент досмотра самолёта каких-либо пассажиров, – заключил Гейдрих, выслушав доклад следователя. – Без выдумки, конечно, но и не придерёшься. С самолётом ясно. Кто отдал приказ на вылет, выяснили?

– Приказ в диспетчерскую аэропорта поступил из здания РСХА, – доложил следователь, – из кабинета штандартенфюрера Айсмана!

– Айсман, – покачал головой Гейдрих, – какой горький и показательный урок для всех нас!

– Да, – поддакнул следователь, – мы все возмущены и обескуражены его предательством!

Гейдрих посмотрел на подчинённого с интересом:

– Так вы полагаете, что Айсман был агентом вражеской разведки?

– Так точно! – вытянулся следователь.

– Расслабьтесь, дружище, – усмехнулся Гейдрих, – и не мелите чепухи. Айсман – агент! Как вам такое в голову могло прийти?

Вдоволь налюбовавшись видом обалдевшего от непонимания офицера, Гейдрих снизошёл до разъяснений:

– Я, в отличие от вас, хорошо знаю Айсмана. Он недалёкий человек и к тому же трус, качества, согласитесь, для разведчика неподходящие. Своей карьерой он обязан тому, что вовремя примкнул к движению. Этого хватило, чтобы получить чин и должность, но лишь в хозяйственном управлении. Ни к каким секретным материалам он допущен не был. Но право отдавать приказы и подписывать бумаги, касающиеся снабжения нашего ведомства, у него было. И, разумеется, он мог отдать приказ об отправке самолёта. Ах, как же ловко наши противники этим правом воспользовались! Нет, – вновь отрицательно помотал головой Гейдрих, – вражеским агентом Айсман не был. А вот предателем де-факто стал. И что в таком случае толкнуло его на путь измены, а? – Не дождавшись ответа от застывшего истуканом следователя, Гейдрих ответил сам: – Как ни странно – любовь. Своих жену и детей Айсман любил больше жизни, и, как теперь выяснилось, ставил выше долга и любви к фюреру! Или вы считаете, что я неправ? – посмотрел Гейдрих на следователя.

– Нет, группенфюрер, я как раз считаю, что правы вы, – разомкнул, наконец, губы следователь. – Тем более что семья Айсмана до сих пор не найдена.

– И вряд ли нам удастся её найти, – кивнул Гейдрих. – Эти парни – русские или англичане – сработали, надо отдать им должное, очень чётко. Нашли в нашей системе слабое звено, изучили все его возможности, выявили слабые стороны и очень ловко своими знаниями воспользовались! Думаю, семью Айсмана сначала похитили, а потом стали этим его шантажировать. Тряпка Айсман в обмен на гарантии безопасности для своих детей и жёнушки сначала провёл вражеского агента в здание РСХА… Кстати, удалось выяснить, по каким документам тот прошёл через КПП?

– Так точно! – ответил следователь. – В журнале регистрации значится «унтерштурмфюрер Клаус Игель».

– Из кабинета Айсмана этот Игель, который на деле какой-нибудь Смит или Петров, позвонил в аэропорт. Там же они подделали все необходимые для проведения акции документы – бланки с печатями и образцы подписей в распоряжении Айсмана имелись в достатке. Хотя авантюра, конечно, но ведь удалась! Интересно, где теперь Мостяцкий?

* * *

Президент Польши забился в кресло и, насупившись, слушал, что говорил Александрович. Помимо президента СССР, в кабинете находились Госсекретарь Жехорский и председатель ГКО Сталин. Битый час они по очереди пытались добиться согласия Мостяцкого на создание в приграничных районах Польши гуманитарной пятидесятикилометровой зоны. Но этот очевидный вроде бы шаг не находил у того ни одобрения, ни, казалось, понимания. Впрочем, причина такого поведения Мостяцкого легко объяснима. Прибыв в Москву, президент Польши первым делом навестил британское посольство, куда был срочно приглашён и посол Франции. Там, очевидно, и выработали ту линия поведения, которой Мостяцкий сейчас упорно придерживался. Выразив благодарность за своё чудесное спасение, Мостяцкий отказался поддержать план, предложенный союзным руководством. То, что вы предлагаете, панове, сказал он, не что иное, как «мягкая» форма оккупации польских земель. Пока наши вооружённые силы в состоянии оказывать захватчикам организованное сопротивление, я считаю такой шаг неоправданным и преждевременным! Другое дело, если СССР вступит в войну с Германией. Тогда польские границы для прохода союзных войск будут открыты незамедлительно.

Самое противное, думал Жехорский, слушая возражения польского президента, что основания поступать именно так у Мостяцкого имеются. Вступление Англии и Франции в войну действительно резко изменило ситуацию. Обещание новых союзников в ближайшее время атаковать западные границы Германии делало положение сражающихся польских армий менее отчаянным. Даже если обещанное наступление английского экспедиционного корпуса, прибытие которого на континент ожидается со дня на день, и французский войск не окажется масштабным, в чём убеждал Мостяцкого Сталин, всё равно немцы будут вынуждены перебросить часть войск из Польши к своим западным границам, и тогда появится робкая надежда на более-менее длительный срок стабилизировать линию фронта. Пусть даже мнение польских военных на сей счёт не столь оптимистично. Васич, который теперь находится в Бресте и держит постоянную связь с генералом Холлером, говорил по телефону об опасениях Холлера, что занимающиеся сейчас перегруппировкой войск немцы вот-вот могут ударить по его войскам одновременно в нескольких местах, и тогда трагедии, скорее всего, не избежать. На вопрос Жехорского «А чего он тогда не объяснит это Мостяцкому?» Васич горько ответил: «Холлер попытался, но получил приказ держаться до конца. И как солдат, он этот приказ выполнит. Боюсь, в буквальном смысле слова».

Все уже смирились с мыслью, что переговоры, по крайней мере, на сегодня, надо заканчивать, когда в кабинет доставили разом две депеши: одну для президента СССР, другую для его польского коллеги. Мостяцкий и Александрович прочли бумаги почти разом и так же синхронно побледнели. В обоих сообщениях говорилось об одном и том же: германские войска после массированной артподготовки атаковали польские позиции. Фронт прорван одновременно в нескольких местах, польская армия на грани катастрофы.

– Вы и теперь не станете это подписывать?! – воскликнул Александрович, тряся в воздухе договором.

Мостяцкий поднялся с кресла.

– Мне необходимо проконсультировался, – пробормотал он. – Извините, панове, но мне надо идти…

Мостяцкий неуверенным шагом направился к двери, когда его догнал спокойный голос Сталина:

– Вы отдаёте себе отчёт, господин президент, что ещё немного, и всё для вас будет уже слишком поздно? Когда фронт окажется в непосредственной близости от наших границ, ваши отступающие войска могут попасть под обстрел нашей артиллерии, которая будет вынуждена открыть заградительный огонь.

Мостяцкий замер на месте. Медленно обернулся и обвёл взглядом недавних собеседников, словно пытался прочесть у них на лицах, что слова Сталина ему всего лишь послышались. Но нет, лица Сталина, Александровича и Жехорского были суровы, как суров сейчас к несчастной Польше весь мир. Вздрогнув от осознания безысходности, Мостяцкий вернулся к столу и скрепил подписью документ.

Когда за польским президентом закрылась дверь, Александрович строго взглянул на Сталина.

– Ответь, Иосиф, – потребовал президент, – о каком таком заградительном огне ты говорил?

Сталин, набивавший табаком трубку, отвлёкся от занятия и лукаво улыбнулся:

– А ты спроси об этом у Миши, он, похоже, обо всём догадался. Мои слова вовсе не означали, что за ними обязательно последуют реальные действия. Они были предназначены исключительно для ушей Мостяцкого, чтобы побудить его принять нужное решение.

– То есть никаких приказов на этот счёт у войск, расположенных на польской границе, нет? – уточнил, успокаиваясь, Александрович.

– Разумеется, нет, – подтвердил Сталин. – Войскам отдан приказ действовать по обстоятельствам.

…………………………………………………………….

Сообщение ТАСС. Сегодня в Берлине от имени СССР руководству Германии вручена нота, в которой говорится о достигнутом между СССР и Польшей соглашении об отводе польских армий на территорию СССР для их последующего разоружения. В целях обеспечения данного соглашения, а также для беспрепятственного прохода польского населения, пожелавшего покинуть территории, которым угрожает оккупация, будет создана гуманитарная пятидесятикилометровая зона сроком на тридцать дней, для чего на территорию Польши временно вводятся союзные войска.

…………………………………………………………….

Гитлера союзная нота застала в резиденции. Фюрер стоял у дубового стола, застеленного штабными картами, в окружении генералов вермахта. Заслушав сообщение, Гитлер посуровел лицом и распорядился:

– Покажите на карте!

Штабные офицеры быстро прочертили демаркационную линию. Стрелки, обозначающие наступающие немецкие части, в некоторых местах её почти коснулись. Но не это испугало Гитлера. Навстречу этим стрелками от союзной границы из-под карандашей штабных офицеров потянулись другие стрелки, обозначающие стремительно приближающиеся союзные части.

– Немедленно, от моего имени, прикажите Манштейну внести коррективы в план наступления! – распорядился Гитлер. – Пусть продолжает безжалостно преследовать поляков, но только до этой линии. Дальше – ни шагу! А русским передайте: мы принимаем их план.

Следующую фразу Гитлер произнёс очень тихо, так что слышали её немногие:

– Сейчас главное – Европа! Время азиатов ещё не пришло…

* * *

Генерал Холлер и маршал Абрамов рядом стояли на берегу реки. Сзади был мост, а за ним высились укрепления Брестской крепости. По мосту шли последние польские части; поток гражданских лиц, пожелавших покинуть Польшу, иссяк ещё вчера. Холлер, не отрываясь, смотрел туда, где ещё не прогнулась под гусеницами немецких танков родная земля. Но ему казалось, что гул моторов он уже слышит. Абрамов сочувственно поглядывал на него и не торопил. Лишь когда последний солдат пересёк изображающую границу черту, сказал:

– Пора!

Холлер кивнул, повернулся, и твёрдым шагом ступил на мост. Спросил вышагивающего рядом Абрамова:

– Кому сдавать пистолет?

Вместо ответа Абрамов протянул генералу бумагу, пояснил:

– Право на ношение оружия на территории Союза.

Холлер сдержанно поблагодарил.

Где-то через час, стоя на бастионе, оба наблюдали, как к мосту подкатывают мотоциклы и машины. Перед мостом прощались немецкие и союзные офицеры из числа посредников. После сдержанных рукопожатий союзные офицеры направились по мосту на свой берег, немцы провожали их глазами. Потом германские солдаты воткнули в польскую землю флаг со свастикой. Холлер отвернулся и пошёл с бастиона.