Текст книги "Над Тиссой (сборник)"

2

В те же мартовские дни на карпатских вершинах, в одной из глубоких пропастей у подножия Ночь-горы, вокруг которой вьется автомобильная дорога, был обнаружен убитый человек. Судя по нежной коже на лице, по светлым кудрям, по крепким и белым зубам, он прожил на свете не более 25–26 лет. Человек был умерщвлен предательски: его ударили каким-то тяжелым металлическим предметом в затылок, размозжив череп. Потом уже, когда он упал, ему расчетливо нанесли две ножевые раны в грудь, раздели догола и бросили с обрыва в заснеженную пропасть.

Осматривая труп, майор Зубавин обратил особое внимание на кисть правой руки. Она была жестоко изуродована, тоже, как определил Зубавин, после убийства. Зачем? Конечно же для того, чтобы устранить надпись, которая была вытатуирована на тыльной стороне ладони. К счастью для следствия, убийцы не до конца оказались предусмотрительными или им что-нибудь помешало: они уничтожили большинство букв татуировки, но одна буква «Е» все же ясно читалась.

Зубавин приказал тщательно обыскать местность, прилегающую к Ночь-горе. Неподалеку от места происшествия была обнаружена единственная улика: полузасыпанная снегом цветная фотография, вырезанная из журнала «Огонек» и наклеенная на плотный картон. На фотографии изображалась Терезия Симак, всем известная девушка из пограничного колхоза «Заря над Тиссой», Герой Социалистического Труда.

Принадлежала эта журнальная вырезка именно убитому или кому-нибудь другому? На этот вопрос, как и на многие другие, пока не было ответа. Не прояснила дела и Терезия Симак, приглашенная на беседу к майору Зубавину. Он положил перед ней увеличенный снимок с убитого и спросил:

– Вы встречались с этим человеком?

Девушка отрицательно покачала головой.

– Подумайте хорошо. Может быть, все-таки когда-нибудь, хоть один раз, встретились?

– Нигде. Ни разу. Не знаю, кто он такой.

Несмотря на большие и долгие усилия следственных органов, установить личность убитого тогда не удалось, и он был похоронен как безвестный. И только через длительное время, благодаря усилиям многих людей, выяснилось, что убит был Иван Федорович Белограй.

Экспресс, на котором ехал из Москвы Иван Белограй, состоял из синих цельнометаллических вагонов с эмалевыми трафаретами: «Москва – Будапешт – Вена», «Москва – Прага», «Москва – Явор».

Тяжелые шторы и легкие занавески на ярко освещенных окнах были распахнуты, и Белограй хорошо видел пассажиров, устраивающихся на временное местожительство. Так как Иван был человек весьма общительный и крайне любопытный, то он не спешил войти в свой вагон.

Молодые люди, по-летнему загорелые, в одинаковых спортивных костюмах – синие, плотной шерсти шаровары, собранные на щиколотке, куртки с золотыми гербами СССР на груди – теснились у открытых окон одного из вагонов.

Как мог Иван Белограй, гиревик и волейболист, несколько раз представлявший Советскую Армию на физкультурных парадах, не узнать мастеров спорта, известных всей стране?

– Смотри, капитан! – напутствовал футболистов один из провожавших. – В воскресенье надеемся услышать по радио, что над пражским стадионом взвился красный флаг победителя. Мы уже с батькой и по сто граммов приготовили. Выпьем за ваше здоровье.

– Вы-то, может быть, и выпьете, а вот мы… Наш Иван Трофимыч скоро крем-соду объявит алкогольным напитком.

Белограй, улыбаясь, пошел дальше.

У следующего вагона стояли, робко взявшись за руки, совсем молодой лейтенант и девушка. Надолго, по-видимому, разлучались влюбленные. Им хотелось обнять друг друга, да так и простоять, обнявшись, до самого отхода поезда, но они никак не могли решиться на это на глазах у такого количества людей.

Белограй с доброжелательной улыбкой подошел к парню и девушке, распахнул шинель и, повернувшись к ним спиной, скомандовал:

– Прощайтесь!

Влюбленные засмеялись и вдруг почувствовали, что тяжелая их неловкость бесследно исчезла.

Иван Белограй уже шагал дальше, не оглядываясь.

Проходя мимо следующего вагона, Белограй обратил внимание на двух молодых женщин в котиковых шубках, похожих друг на друга. Они стояли у окна и так сосредоточенно разглядывали дорожную карту, словно им предстояло идти пешком, без дорог, по пустынной местности, а не ехать в поезде по давно известным, благоустроенным путям. Иван Белограй улыбнулся сестрам или подругам, и они подняли головы, встретились с ним взглядом.

Он задержался еще раз, увидев большую, человек в пятнадцать, группу молодых китайцев, одетых в одинаковые синие блузы. Высокие и худощавые, кряжистые и мускулистые, черноволосые, шафранно-смуглые, они окружили седоголового человека с моложавым лицом и Золотой Звездой Героя Социалистического Труда на груди и внимательно слушали то, что он им рассказывал. Девушка в очках с гладко зачесанными лакированными волосами оживленно переводила с русского. Алые пухлые ее губы не закрывались ни на одно мгновение, а руки то и дело стремительно взлетали кверху, словно выпуская на волю долго томившихся в плену птиц.

Еще пять минут, и экспресс отправится в свой далекий путь – через подмосковные заснеженные леса, по весенней украинской земле, через Днепр, мимо Киева и Львова, через хребты Карпат, к пограничным берегам многоводной мутной Тиссы, к Большой Венгерской равнине, к зеленым холмам Восточной Словакии. Чуть ли не трое суток предстоит быть Белограю в дороге. «Как жаль, – думал он, – что кассир выдал ему билет не в тот вагон, где едут китайские парни и седоголовый человек с Золотой Звездой. Сколько, наверное, интересного довелось бы ему услышать от них…»

Белограй вошел в свой вагон. Проходя по коридору, он задержал взгляд на пожилой женщине в темном платье. Лицо ее показалось Ивану удивительно знакомым, но он не мог вспомнить, где и когда ее видел.

Поезд тронулся.

Соседом Белограя по двухместному купе оказался худощавый бритоголовый человек в роговых очках. Белограй быстро и легко сходился с людьми. Он протянул руку своему спутнику, назвал себя. Тот в свою очередь отрекомендовался:

– Стефан Янович Дзюба.

– Как? – переспросил Белограй.

– Стефан Янович Дзюба. Дзюба! Председатель правления Яворской артели по производству красной, то есть стильной, мебели.

– Гм!.. – Белограй прищурил свои веселые синие глаза. – Стефан?.. Янович?.. Дзюба?.. По имени вы как будто мадьяр, по отчеству чех или поляк, а по фамилии украинец. Интересно, какой же вы все-таки национальности?

– Закарпатец.

– Что это за новая национальность? Не слыхал про такую.

– То есть, извиняюсь, украинец, русин по-стародавнему. – Дзюба помолчал. – Имена Стефана и Яна приклеили нам, Дзюбам, не по нашей воле. Вы же знаете, что закарпатская земля десять веков подряд принадлежала мадьярскому королю, австрийской короне, чехословацкому президенту. Австрийцы нас называли Карлами и Рихардами, мадьяры – Шандорами и Стефанами.

– Это верно, – согласился Белограй. – Но ничего у них не вышло: украинцы остались украинцами.

– Точно, – подтвердил Дзюба и энергично закивал своей бритой головой. – А вы?.. – спросил он минуту спустя. – Вы, конечно, чистокровный русак?

– А кто ж его знает? В анкетах пишу, что русский, хотя фамилия…

– Обращай внимание не на ярлык, а на содержание, – пошутил Дзюба.

Он снял свои роговые очки и добрыми близорукими глазами, глубоко спрятанными под седыми бровями, весело смотрел на здорового, крепкого молодого человека.

– Смотрю вот я на вас, Иване, и гадаю, где ваши корни. Должно быть, вы родились где-нибудь там, под северным сиянием, в светлой хижине лесника, на берегу синего-синего озера, среди белых берез?

Белограй засмеялся:

– Вот и ошиблись. Родился я не на севере, а на юге, в Николаевской области, на берегу моря, в просоленной рыбацкой хибаре.

Проводник принес постельное белье.

Белограй быстро, по-солдатски, разделся и нырнул под одеяло. Улегся и его сосед.

– Вспомнил! – вдруг воскликнул Белограй вскакивая. – Стефан Янович, вы не знаете эту женщину в черном платье, что едет в соседнем купе?

– Нет, не знаю, – с сожалением сказал Дзюба. – А кто она?

Белограй опять лег, запрокинув сильные свои руки за голову, и, глядя в потолок, в какую-то одну точку, заговорил:

– Представьте глухой полустанок на Сибирской магистрали. Тайга. Снега в рост человека. Метели. Письма с фронта идут очень долго… Шесть месяцев ждала Вера Гавриловна письма от своих сыновей-близнецов, Виктора и Андрея. И вот как-то разрывает она казенный конверт…

– Погибли? – сочувственно спросил Дзюба.

– Похоронили их вместе, у подножья двух гор. Одним указом им присвоили звания Героев Советского Союза. Теперь в Словакии есть Гора Андрея и Гора Виктора Мельниковых.

Он помолчал.

– Каждый год, весною, на сибирский полустанок приходит конверт с иностранными марками… Вера Гавриловна достает из-под кровати чемоданчик, укладывает в него подарки друзьям и едет за десять тысяч километров, чтобы поклониться Горе Андрея и Горе Виктора, своей рукой посадить цветы на могиле героев-близнецов. В мае она возвращается домой. До границы ее провожает делегация партизан-словаков, боевые друзья Андрея и Виктора.

– Наверно, там, за границей, вы и видели ее? – спросил Дзюба.

– Да. Я слышал речь Веры Гавриловны в Берлине, на солдатском митинге.

– А твоя матка… где она? – вполголоса спросил Дзюба.

Белограй долго не отвечал. Дзюба терпеливо ждал.

– Нету у меня матери, – наконец откликнулся Иван.

– Умерла?

– Да. В Ленинграде. Во время блокады, от голода.

– Отец?

– Погиб на Курской дуге.

Дзюба сочувственно помолчал, потом спросил:

– Братья?

– Никого нет, все погибли.

Белограй погасил верхний свет и решительно повернулся к стенке.

Иван проснулся рано: в окнах вагона чуть брезжил лесной туманный рассвет. Белограй бесшумно спустился с верхней полки и осторожно, на цыпочках, боясь разбудить своего спутника, вышел из купе.

Вера Гавриловна уже стояла у коридорного окна, в халате, с темным пуховым платком на плечах, седоголовая.

За окнами, в облаках тумана, тянулись без конца без края заиндевелые брянские леса. Изредка проплывали в молочной мгле пепельно-сизые бревенчатые избы, красные домики путевых обходчиков, силосные башни, корпуса машинно-тракторных станций. Вдоль железнодорожного полотна часто зияли огромные воронки, полные черной воды, с белыми ледяными закраинами. Может быть, отсюда, с брянской земли, и начали свой военный поход близнецы Мельниковы, Андрей и Виктор. От Центральной России до Центральной Европы. Должно быть, об их пути и думала осиротевшая мать, глядя в туманное окно.

– Доброе утро, Вера Гавриловна!

Седоголовая женщина с удивлением обернулась.

Лицо Белограя, хорошо выбритое, излучало приветливость. И весь он, подтянутый, в мундире без погон, с орденами на груди, аккуратно причесанный, с сияющими глазами, был такой молодой, свежий, родной, что суровая Вера Гавриловна не могла не ответить улыбкой на его улыбку.

– Как быстро вы покоряете людей! – с восхищением проговорил Дзюба, когда Белограй вернулся в купе.

По лицу Белограя пробежала тень искреннего неудовольствия. Он достал коробку «Казбека».

– Курите, папаша!

– Спасибо, некурящий, – Дзюба положил ему руку на плечо. – Береги и ты свое здоровье, сынок, не соси эту гадость натощак. Давай позавтракаем, а тогда дыми в свое удовольствие. – Он потер ладонь о ладонь. – Имеется любительская колбаса, черная икорка, сыр и даже… коньячок. Закрывай дверь, и будем пировать.

– Не откажусь.

Завтракая и выпивая, Дзюба обратил внимание на надпись, сделанную на тыльной стороне кисти руки Белограя. Некрупными красивыми буквами было вытатуировано «Терезия» – женское имя, широко распространенное в Закарпатье.

– О, друже! – воскликнул Дзюба. – Да ты уже породнился с нашими девчатами! – Он подмигнул, указывая на татуировку. – Еще нареченная или уже законная жена?

– Знакомая.

Через два часа Дзюба осторожными вопросами вытянул из охмелевшего Белограя все, что ему было необходимо.

Дзюба получил из-за границы, от своих давних шефов, инструкции срочно достать, не останавливаясь ни перед чем, абсолютно надежные документы советского человека в возрасте 25–28 лет. Белограй оказался как раз таким человеком. Идеальная находка! И месяца не прошло, как гвардии старшина демобилизовался. Пять лет сверхсрочно прослужил в Берлине. Еще бы служил, если бы не исключительные обстоятельства. Дело в том, что его жизненные планы нарушила молодая колхозница Терезия Симак, Герой Социалистического Труда, фотографию которой он увидел в журнале.

В первом своем письме он поздравил Терезию с высокой наградой и коротко рассказал о себе. Сообщил ей, что, «между прочим, собственноручно в тысяча девятьсот сорок четвертом году, в октябре, выметал гитлеровскую нечисть с той самой земли, на которой Терезия дает теперь рекордные урожаи. Так что, хороша дивчина, не забывай, кому ты обязана своим геройством», – гласила шуточная концовка письма.

Терезия откликнулась на его письмо. Так завязалась переписка. Ни с той, ни с другой стороны насчет чувств ничего не было сказано. Но в каждом письме Белограй искал чего-то между строк и находил, как ему казалось. Кончилось тем, что он, когда вышел срок службы, демобилизовался, выехал в Москву и, пожив несколько дней у своей дальней родственницы, троюродной тетки, направился в Закарпатье.

Предусмотрительный Дзюба выяснил и такую важную деталь: Белограй не посылал Терезии ни одной своей фотографии.

– Почему? – спросил Дзюба.

– Так… Разве мертвая фотография может заменить живого человека?

– Это верно, и все же ты мог бы хоть приблизительно проверить фотографией, пришелся ли ей по вкусу.

– Бумагой такое не проверяется.

– Слушай, Иван, – допытывался Дзюба, – как же ты решился на демобилизацию и на такую вот поездку, не зная, любит она тебя или нет?

– Как не знаю! Конечно, на расстоянии, заочно, по-настоящему влюбиться нельзя.

– Вот, вот! Значит, у тебя нет никакого основания рассчитывать…

– Я ни на что не рассчитываю, а от надежды-матушки не отказываюсь, – он снисходительно улыбался собеседнику, неспособному, как видно, разбираться в сердечных делах…

Веселый, в меру хмельной, Иван Белограй вскоре перекочевал в соседнее купе. Через час он перезнакомился со всеми пассажирами вагона. Скромный, застенчивый человек, московский каменщик, направлялся в Венгрию на стройки пятилетки передавать свой опыт. Певица ехала на гастроли в Прагу. Инженер-полковника вызвали в Закарпатье для приемки моста, построенного в горном ущелье по его проекту.

Юноши и девушки оказались делегатами венгерского Союза трудящейся молодежи. Они возвращались из Сталинграда. Каждый хранил какое-нибудь вещественное доказательство своего пребывания в прославленном городе: пачку фотографий, книгу сталинградского новатора с автографом, модель сталинградского трактора, слиток сталинградской нержавеющей стали, гвардейский значок, пробитый пулей.

В купе, где разместились руководители венгерской делегации, Белограй увидел красное знамя на трубчатом нержавеющей стали древке. Сталинградские комсомольцы начертали на нем свое послание будапештским комсомольцам: «Друзья! Братья! Под этим знаменем мы построим коммунизм».

Пока Белограй знакомился с пассажирами, Дзюба, запершись в своем купе, тщательно исследовал содержимое его чемодана. Он ничего не оставил без внимания, стараясь понять, какое место занимал в жизни бывшего гвардии старшины тот или иной предмет: настольные часы-будильник с дарственной надписью на белой пластинке, беговые туфли с шипами, старенькая бритва с тонким, вконец сработанным лезвием, круглое, в форме металлического диска, зеркало с фотографией Терезии на обратной стороне, книги и блокноты. С интересом Дзюба просматривал письма, записные книжки. Особое внимание Дзюбы вызвала книга, лежавшая в чемодане, – томик сочинений Юлиуса Фучика.

«Великолепно! Лучшего и желать нельзя».

Дзюба аккуратно поставил чемодан на то место, где его оставил Белограй, и, распахнув дверь купе, вышел в коридор.

Диктор поездного радиоузла сообщил, что поезд, ввиду ремонта мостов в Карпатах, направляется в Явор кружным путем.

Ранним вечером синий экспресс, до глянца вымытый украинским дождем, медленно входил под высокие стеклянные своды львовского вокзала.

На перроне Дзюба сообщил Белограю неприятную новость.

– Выяснилось, – сказал Дзюба, – что экспресс не может следовать напрямик: на пути временный деревянный мост заменяется новым, капитальным. Придется спускаться на закарпатскую равнину кружной дорогой через Татарувский и Яблоницкий перевалы, а дальше автобусами пробираться вдоль Тиссы. Какая досада! – Дзюба щелкнул пальцами. – Еще чуть ли не двое суток дороги, а мне завтра, понимаешь, завтра надо быть дома! Эх, если б машина… часа через четыре были бы уже по ту сторону Карпат!

– С приездом, Стефан Янович!

Дзюба с удивлением обернулся. Перед ним стоял высокий черноусый человек в помятой замасленной шляпе, в кожаном шоферском пальто, в кожаных перчатках и с теплым шарфом, обмотанным вокруг шеи.

– Вот это сюрприз! – радостно воскликнул Дзюба. – Прибыл за мной?

– Как видите, – шофер улыбнулся из-под прокуренных усов, показывая металлические зубы. – Правление артели ждет вас не дождется!

– Прекрасно! Поехали! – Дзюба круто повернулся к Белограю: – А ты, сынок?.. Если желаешь перемахнуть Карпаты на машине, то и для тебя найдется место.

– С удовольствием. Какой дурак откажется от такой поездки. Одну минутку подождите, я сейчас вернусь.

Иван Белограй вскочил в свой вагон. Взяв чемоданчик, он зашел в соседнее купе.

– До свидания, Вера Гавриловна. Покидаю поезд: еду напрямик через Карпаты, машиной. Желаю счастливой дороги. На обратном пути заезжайте в гости. Ох, и встретим!

Он достал записную книжку, что-то написал в ней и, вырвав страничку, протянул женщине.

– Ищите по этому адресу: Колхоз «Заря над Тиссой», Гоголевская, 92. Терезия Симак. Любую справку получите у этой дивчины.

Вера Гавриловна нежно и грустно посмотрела на ровесника своих сыновей, неопределенно сказала:

– Что ж, сынок, может быть, и заеду.

3

На ярко освещенной площади львовского вокзала, у чугунной ограды сквера, стоял неказистый с виду трофейный грузовик, принадлежавший Яворской артели по производству стильной мебели. Просторная кабина «мерседеса» легко вместила троих. Черноусый, в кожаном пальто, человек, механик Скибан, как его называл Дзюба, сел за руль. Белограя пригласили занять место посредине. Крайним справа по-хозяйски разместился Дзюба. Он с наслаждением вытянул ноги, подобрал под себя пальто и улыбнулся глазами из-под толстых стекол роговых очков.

– Поехали, механик!

Хлынул яркий поток света на омытый дождем булыжник, зашуршали шины, поплыли слева и справа голые каштаны и дома, выложенные глазированными плитами, промелькнули темные стрельчатые ажурные башни костела, прощально прозвенели красные трамвайные вагончики. Машина выскочила на безлюдную дорогу, густо заросшую хмурыми тополями. По обочинам, сразу же за шеренгой деревьев, поднимались отвесные кручи весеннего тумана. Убегали назад желтые щиты дорожных указателей.

Механик Скибан сосредоточенно склонился над рулем, Белограй беспечно курил, вглядываясь в дорогу. Дзюба молча затаился в своем углу, как бы дремля. Уверенный в полном осуществлении своего замысла, он не склонен был тратить какие-либо новые слова на обреченного Белограя.

Машина безостановочно мчалась на юг, к Карпатам. Деревня за деревней оставались позади, на севере. Все пустыннее и темнее улицы. Вот прорезал жидкую туманную мглу последний, забытый, наверное, огонек в придорожной хате, крытой замшелой соломой, с аистом на гребне, и машина покатилась по глухой прикарпатской равнине.

Туман отступил от дороги так далеко, что едва угадывался. Разбежались с обочин и деревья, оголилось шоссе. Асфальт сменился хорошо укатанной щебенкой. Громче зашуршали шины. Ветер, до этого неслышный, завыл в ребрах стекол. Потянуло холодом. Воздух стал чище, яснее. На небе вырезались яркие зимние звезды, а на земле, у самого горизонта, показалось что-то темное, высокое, увенчанное зубцами.

– А вот и Карпаты… – проговорил Белограй, хлопая кожаными перчатками одна о другую. – Здорово, Верховина! Давненько мы с тобой не видались.

Карпатские предгорья быстро приближались, вырастали. Машина скоро побежала между кудрявыми холмами. Потом дорога круто, почти под прямым углом, свернула влево. Взвизгнули на повороте шины. Голова Белограя упала на плечо Дзюбе.

– Держи ее крепче, а то улетит, – усмехнулся председатель артели.

Машина поднималась в гору, выбрасывая из-под колес мелкие камешки и похрустывая по ледяным лужицам. Новый поворот – и еще круче дорога, пробитая по горному склону. Там, где она изгибалась, ныряя в гуще хвойных деревьев, вспыхнули в лучах автомобильных фар два камня-самоцвета.

– Лиса!.. – страстным охотничьим шепотом вскрикнул Белограй.

Камни-самоцветы погасли. Лиса не спеша, ленивой трусцой спустилась на обочину, исчезла в лесу, мелькнув пушистым хвостом.

Гора поднималась над горой. Все они были черными внизу, у подножья, серыми посредине, а дальше к вершине – ярко-белыми. Снега опускались ниже и ниже, все чаще машина шла на второй скорости. Вот снега сползли уже к самой обочине, а через километр укрыли всю дорогу. Тишина. Сонные огромные ели понуро, до самой земли, развесили лапчатые свои ветви, опушенные белым. На столетних дубах – ни снежинки. Толстые, в два обхвата, стволы. Сухие пепельно-мшистые сучья. Кое-где червонеют железной крепости листья, которые бессильны были сорвать в течение всей осени и зимы самые лютые ветры, беспрестанно дующие по северным склонам Карпат.

Белограй, не отрываясь, смотрел в окно. Он родился в степной Украине, на берегу моря, большую часть жизни прожил в Москве, три недели только воевал в Закарпатье и все же как сильно полюбил он этот край гор, с каким наслаждением дышал он горным воздухом!

Горы и горы поднимались слева и справа, впереди и позади. Поднебесные. В седых кудрях лесов. С голыми каменными головами. Лобастые. Одна подпирала другую. Горы-братья. Горы-семьи. Одиночки. Куда ни смотрел Иван Белограй, всюду видел знакомые, родные горы.

Верховино, свитку ты наш…

Если ты не пролил свою кровь среди этих гор, если ты их не любишь, то, разумеется, они для тебя все на одно лицо, ты не различишь Горганы от Высоких Бескид, Говерло от Поп-Ивана, а Маковец от Петроса.

– Как называются эти горы, Стефан Янович? – спросил Белограй и лукаво прищурился.

– А кто же их знает, – Дзюба равнодушным взглядом скользнул по заснеженным вершинам. – У нас их столько здесь, как муравьев, – не запомнишь каждую.

– Вот тебе и человек закарпатской национальности, – усмехнулся Белограй. – Это Горганы. Запомните!

Горганские хребты, основа Восточных Карпат, – узкие крутосклонные поднебесные кручи, расчлененные долинами. В Горганах почти не встречаются плоские вершины гор. Они в гигантских петушиных гребнях, скалистые, голые, открытые всем ветрам. Не зря их верховинцы и прозвали «Горганами». От Яблоницкого перевала до Татарувского, чуть ли не на протяжении ста километров, нет ни одной седловины, через которую можно было бы пробиться на машине или на подводе. Малозаметные вьючные тропки доступны не каждому. На полторы тысячи метров и выше поднимаются горные массивы. Непроглядные темные леса заливают их склоны до самых вершин. Ни деревни, ни хутора здесь не найдешь. Кое-где, на границе Полонии, попадется пастушья колыба, давно необитаемая. Но зато на Горганах много зверей: медведей, серн, оленей.

Там, на вершинах Горган, похоронены два друга Белограя. Там, в октябре 1944 года, на склоне Петроса, и он пролил свою кровь, раненный в руку.

За крутым поворотом дороги, на фоне заснеженных зарослей кустарника и молодой поросли елочек показался каменный, граненый, с усеченной вершиной и массивным четырехугольным основанием столб – одинокий свидетель исчезнувшей государственной границы между Польшей и Чехословакией.

– Ну, вот мы и на Верецком перевале! – сквозь зубы, низким хрипловатым голосом проговорил шофер. Это были его первые слова, которые слышал Белограй.

Механик притормозил машину и вопросительно посмотрел на Дзюбу. Тот блеснул глазами из-под очков и коротко бросил:

– Рано еще.

– Что? – спросил Белограй.

– Рано, говорю.

– Что рано?

– Греться. – Дзюба засмеялся.

– Правильно, поехали дальше, – беспечно откликнулся Иван.

Брезентовый верх кабины безотказного неутомимого «мерседеса» сдвинут гармошкой к кузову, и Белограю хорошо видно высокое небо, густо усыпанное крупными, яркими звездами. Весь их веселый праздничный свет, казалось ему, был направлен на Верецкий перевал.

– Вы помните первое путешествие Фучика в Советский Союз? – спросил Белограй.

– А разве он был в России? Он никуда не уезжал из Явора. Все сколачивал кроны.

– Фучик? Да вы знаете, кто он такой?

Дзюба отлично знал, кто такой Юлиус Фучик, он догадывался, какое место занимал в сердце Белограя этот чешский герой, но он решил поиздеваться над восторженным парнем.

– Фучика я давно знаю, – оживленно откликнулся Дзюба, – то есть знал. Он жил в Яворе, на улице Масарика, содержал первоклассную кондитерскую. Когда мне было лет десять, я любил лакомиться пирожным Фучика.

– Да не тот это Фучик, не тот! – На лице Белограя появилось страдальческое выражение. – Я говорю про Юлиуса Фучика, коммуниста, героя Чехословакии.

– А!..

– Двадцать лет назад, не испугавшись тюрьмы, Юлиус Фучик вместе с товарищами решил тайком пробраться в Советский Союз. Он пешком проходил вот этими самыми местами, где мы с вами едем. Я вам сейчас прочитаю, что он написал об этом своем путешествии…

Белограй вытащил из-под своих ног чемоданчик, достал из него книгу в темно-красном переплете.

– Включи свет, механик. Слушайте!

«Эй вы, апрельское солнце и пограничные холмы, вы радуете нас! Пять туристов шагают по весенним тропинкам, восхищаются, как и положено, красотами природы, а сами думают о том, что лежит за тысячи километров впереди.

…А вот и самая большая достопримечательность – пограничный каменный столб! Этот замшелый камень множится в нашем воображении, сотни их вырастают в мощную стену, она высится над нами, она выше деревьев. Как мы перелезем через нее?» – читал Иван Белограй быстро, легко, будто стихи собственного сочинения.

Механик и Дзюба терпеливо слушали его. Единственное, что они позволяли себе, – это переглядываться друг с другом и усмехаться глазами.

Спуск с северной цепи хребтов был крутой, обставленный ребристыми скалами, нависающими над поворотами дороги. Но с каждым новым километром все меньше зигзагов, дальше отступали голые утесы, заметно снижались горы. Горы, наконец, разбежались далеко по сторонам от дороги. Собственно, это была уже не дорога, а настоящая долина с рекой, поймой, лугами. Горы уже не дикие, а с мягкими очертаниями. Пологие их склоны от подножия до вершин покрыты черными пашнями. Кажется, они даже теперь, ночью, излучают накопленное за день тепло.

Долина переходит в долину, одна другой шире, привольнее. Чаще и крупнее населенные пункты. Ручьи и речушки уменьшали свой бег и текли вдоль их подножья. Это самая благодатная земля, излюбленная верховинскими хлеборобами.

Не раз проходил и проезжал Иван Белограй по цветущим долинам этой полосы, спрятанной в самой гуще Карпатских хребтов. Тянется она более чем на триста километров, с юго-востока на северо-запад, от румынской до польской границы и еще дальше.

Машина выскочила на мост, переброшенный через пропасть, разделявшую подножье двух гор.

– Помнишь, товарищ Белограй, это местечко? – спросил бывший гвардии старшина и сам себе ответил: – Как же не помнить! Вон там, на самой Верховине, в пастушьей колыбе мы дневали. Вечером спустились в это ущелье. Ночью пробрались по дну Латорицы к мосту и… и на все Карпаты прогремел наш гвардейский гром. Стоп, механик! – Машина плавно остановилась. – Чуешь?

Белограй замер, с улыбкой на губах слушая тишину. Где-то далеко в горах стонал одинокий голос пастушьей дудки. А может быть, это и не дудка, а струя ветра, расщепленная буковой веткой или голым ребром скалы.

– Чуешь? – повторил Белограй. – Еще и теперь аукается в Карпатах тот весенний гром. Поехали, механик!

Спуск кончился. Долины остались позади. Горы вырастали. Снова дорога запетляла на крутых подъемах. Начиналась вторая, стержневая цепь хребтов, могучая ось Украинских Карпат – Полонины. Высоко взметнулись Полонины и далеко – на сто восемьдесят километров в длину, от реки Уж до Тиссы, и на десятки километров в ширину. Чуть ли не половину всей Закарпатской горной области они заполнили собой. На юго-востоке Полонины замыкаются знаменитой Говерло, а на северо-западе – Дикими отвесными песчаниками Лаутинска Голица. Между ними тянутся крупные массивные хребты с плоскими, куполовидными, безлесными вершинами, на лугах которых можно разместить неисчислимые стада. Прорезают облака своими острыми пирамидами и пиками только горные гнезда Свидовец, Котел-Вельки, Ближнице, Петрос – сооружения ледниковой эпохи. По склонам этих гор лежат голубые, прозрачные до дна озера, названные верховинцами «мирске око». На вершинах Свидовца тысячи лет трудился великий мастер чудесных дел – природа. Ледяными резцами, кропотливой работой воды и лучами солнца созданы там глубокие, с отвесно падающими стенами чаши – горно-ледниковые цирки. Каменные днища их покрыты слоем земли, густой сочной травой, кустарниками можжевельника и цветами. Это лучшие в Закарпатье пастбища – летние храмы горных пастухов.

…Медленно падали снежные пушинки. Сквозь их тихий рой виднелось хрупкое, как первый лед на горных озерах, небо. Прозрачный круглый месяц безостановочно, не находя опоры своим обкатанным бокам, мчался по скользкой выпуклости и вот-вот, казалось, готов сорваться, рухнуть на зубцы гор.

Какой бы тогда печальный звон хлынул по долинам и ущельям, как бы сразу темно и пустынно стало в Карпатах!

Вокруг – высокогорные чистейшие снега. Край белизны, не запятнанной даже маковым зернышком. Все в снегу: земля, деревья, горы, камни, склоны, дорога. Каждая былинка прошлогодней травы. Каждая еловая иголочка. Все обсыпано снегом, все из него сплавлено, все в его чудесном блеске. Снег нерушимо лежит на ветках, слой за слоем – ноябрьский, декабрьский, январский, мартовский, от первого осеннего до последнего весеннего. Пушисто невесомый снег, кубический, пластообразный, глыбистый, плиточный снег, искрящийся гранитной крошкой, снег – лебединые крылья, снег – туча, снег, окаменевший в самых причудливых формах – в виде шалаша, хижины, пирамиды, теремка, колокольни.

Если бы прогремел сейчас охотничий выстрел, какой бы переполох поднялся в этом заколдованном уголке Карпат, как бы стали рассыпаться дивные сооружения!