Текст книги "Огненное лето"

Глава 9

Прихожу себя от едкого запаха нашатырного спирта. С трудом открываю глаза, пытаясь сфокусировать взгляд на склонившемся надо мной силуэте.

– Где я?

– Лежите, товарищ капитан. У вас контузия.

– Что?

– Вас шлем спас. Осколок на излете прямо по затылку рубанул, вот вы и отрубились. Разведчики вас притащили.

– Да? Спасибо им… А что с моими ребятами? И где я?

– Вы в блиндаже, с ранеными. Мы пехота, помните?

– Да, помню…

И вновь липкая противная темнота… Грохот, удар. Еще один, и еще. Темнота… Почему я на земле? Вроде бы на топчане лежал, и где медсестра?..

На ощупь пытаюсь подняться – это дается на удивление легко. Отчего же все-таки так темно? Ночь? И что за странный, чуть сладковатый, запах? Впрочем, нет, не ночь, просто передо мной висит плащ-палатка, из которой кто-то соорудил занавеску. Отодвинув брезент в сторону, я в шоке замираю: вся землянка забита изуродованными телами.

Минуту или две я смотрю на мертвых бойцов и наконец соображаю, что блиндаж закидали гранатами. Меня же спасло то, что топчан стоял в отдельном крохотном отсеке за стеной из толстых бревен, и то, что немцы не спустились проверить результаты своей работы…

На дворе – то ли вечер, то ли утро. Немного шумит в висках, но это пройдет. Лезу в сапог: верный шкерочный нож, к которому я приучен сызмальства, на месте, в потайных ножнах, вшитых в голенище. Уже хорошо… Обшариваю землянку – пусто, оружия нет. Да и быть не могло – раненым оно ни к чему… Натыкаюсь взглядом на медсестру, изломанной куклой застывшую возле стены. Ее гимнастерка бурая от застывшей крови. Впрочем, не только гимнастерка – кровь везде – на земляном полу, стенах, накате… Противно тянет разложением, и до меня запоздало доходит, что за запах я почувствовал, придя в себя. Сколько же я здесь провалялся?! Наших поблизости явно нет – или полегли все, или отступили…

Замечаю валяющуюся в углу помятую флягу и нагибаюсь за ней… Простое движение вызывает острый приступ тошноты, но приученный к морской качке организм справляется. Повезло, внутри что-то булькает! Вода отдает затхлостью и тиной, но я жадно глотаю, не без сожаления, откладывая флягу в сторону уже пустой. Маловато…

Осторожно выглядываю наружу, осматриваюсь. Все-таки вечер. Выждав еще минут двадцать, очень медленно и осторожно выбираюсь наружу. Никого… Повсюду валяются мертвые тела наших бойцов, однако оружия нет. Все собрано и увезено с чисто немецкой педантичностью.

Нахожу лишь пехотную лопатку с расщепленной рукояткой, еще одну флягу с водой и несколько сухарей в чьей-то противогазной сумке, и только тут ощущаю невыносимый голод. Сколько ж я все-таки без сознания-то провалялся? Сутки? Двое? Трое? Прикинув, что где-то недалеко должна быть роща, ориентируюсь при свете луны и иду туда. Идти трудно – поле изрыто воронками и гусеницами, усеяно разбитой техникой, кое-где под ноги попадают неразорвавшиеся снаряды, однако вскоре я оказываюсь под непроницаемой сенью деревьев. Противно зудят над ухом комары. Углубившись, насколько хватает сил, в лес, я без сил валюсь под куст. На последнем волевом усилии лопаткой нагребаю на себя прелые прошлогодние листья и мгновенно проваливаюсь в беспамятство…

Просыпаюсь оттого, что прорвавшийся сквозь листву солнечный луч бьет в глаза. Замаскировался, называется! А это что? Меня передергивает – прямо передо мной, буквально в метре, чьи-то босые ноги. Ох, мать моя женщина, не может быть!

Потихоньку выбираюсь из-под листьев и смотрю в свернутое набок лицо повешенного. Шпильман. Моисей. Начальник особого отдела. Я всю ночь проспал под висельником. Эх, как же это ты, парень…

Перерезаю витой телефонный кабель, осторожно опускаю тело на землю и начинаю рыть могилу. Если своих ребят не мог похоронить, то уж его – точно… Достоин памяти! Дело движется медленно, лопатка окончательно ломается, но я уже почти закончил. В изголовье невысокого холмика ставлю самодельный крест. Пусть он и еврей, но погиб за Родину. Думаю, что не обидится.

Отойдя, натыкаюсь на россыпь гильз и пустой исковерканный диск от пулемета – Моисей дрался до последнего патрона и умер достойно. С честью. Начинаю двигаться дальше. Голова уже не так болит, но жрать охота ужасно. Ладно, найдем чего-нибудь. Интересно, а грибы здесь есть? Впрочем, даже если и водятся, огонь разводить нельзя, сразу засекут.

«Стоп», – сам себе командую я, заслышав впереди приглушенный деревьями гул. Ага, понятно, дорога… Что ж, значит, длительный привал…

До самого вечера сижу в кустах, наблюдая за движением на трассе. Немцы прут сплошной стеной: танки, машины, пехота. Проехал целый батальон велосипедистов. Эх, сейчас бы сюда мой танк! Я бы вам показал, кто хозяин на этой земле!

Самым страшным было, когда прогнали колонну пленных: половина в бинтах, почти все без сапог, а немцы в конвое сытые, ухоженные. Ну да ничего, гады, сочтемся! Припомню я вам и нападение, и ребяток своих, и Моисея Шпильмана. Должок у меня к вам каждый час растет, каждую секундочку! За каждую пролитую каплю нашей крови, за каждый сгоревший дом, за слезы матерей и жен погибших ребят… за все!..

Вечером перебираюсь на другую сторону и иду до края леса, вновь натыкаясь на следы боя… и с ужасом понимая, что здесь полег весь мой полк. Те самые два батальона, что должны были подойти к нам на помощь. Всюду стоят изуродованные «тридцатьчетверки» и КВ – авиация накрыла их на марше. Натыкаюсь на раскуроченную машину командира полка: от нее ничего не осталось. Лишь сорванная башня и перекрученный чудовищной силой тротила корпус. По номеру, чудом уцелевшему на отброшенной в сторону башне, и опознал.

А вот машина Коли Сидорчука, комбата-один. Тоже прямое попадание. Неподалеку – черно-рыжий, сгоревший дотла КВ Феди Пахомова, с которым я вместе был в Карелии. Все они здесь, ребята, все до последнего…

Стоя посреди этой жуткой пустоши, прикидываю картину боя – да, все сходится: вначале пикирующие бомбардировщики, а затем артиллерия, с фланга, в упор крупным калибром…

Немецкие трофейщики, суки, и тут опередили, но я нахожу чудом уцелевшую банку тушенки и пару сухарей. А также компас – вот это на самом деле повезло! Теперь я наконец могу сориентироваться, и идти точно на восток, к нашим. Вот только, похоже, что фронт уже далеко, даже канонады не слышно…

Ночью подхожу к какой-то деревушке и, подкравшись к дальней хате, замираю, прислушиваясь. Странно, но в деревне тишина, не брешет ни одна собака. Причину этого понимаю, споткнувшись о тело крупного мохнатого пса. Постреляли собак, сволочи! В хате тускло горит керосиновый свет, но я жду. Не нравится мне здесь чего-то. Правый глаз просто огнем горит, а эта примета верная, еще ни разу в жизни меня не подводила… И точно! Едва я все-таки собираюсь выйти и постучать хозяевам, как дверь открывается сама и в проеме появляется массивный силуэт, тащащий кого-то за ноги. У плетня напротив появляется еще один:

– Эй, Сямен!

– Чаво тябе, Гнат?

– Опять красюка завалил?

– Отож! Комуняка заглянул на огонек, ну а я яму самогончику с крысиным ядом.

– Вязет тябе, Сямен! Уже чятвертого за три дня, а у мяня только двоя.

Они ржут, вместе оттаскивая мертвого красноармейца к лесу. Ах вы ж… Я даже не ругаюсь, просто не нахожу слов от гнева. Мы их год назад освободили от гнета польской буржуазии, а они вот чем платят за свободу! Достаю из голенища камбалку. Ну, сейчас поквитаюсь с вами…

Прячась в тени, бесшумно скольжу по траве. Полещуки тем временем подтаскивают тело к овражку, берут убитого за руки и ноги и, раскачав, кидают вниз. Оба наклоняются, наблюдая за полетом тела… Выпрямиться они не успевают: я уже за их спинами. Шкерочный нож привычно переворачивается в руке и бритвенно-острое закругленное лезвие перехватывает сначала одно горло, затем, возвратным движением – вспарывает второе. Несильный пинок ногой – и рефлекторно зажимающий брызжущую кровью рану предатель валится вслед безымянному красноармейцу. Сталкиваю туда же другого и бегу прочь.

Возле самого леса останавливаюсь, словно вдруг наткнувшись на невидимую стену: вот же я дурак! Пока тихо, нужно было пройтись посмотреть, может, кто из наших есть? Вдруг пленные в деревне? Возвращаюсь, но безуспешно: никого и ничего не могу обнаружить. Зато разживаюсь чугунком картошки, выставленным хозяйкой за ограду. То ли остудить вынесла, то ли для таких, как я, бедолаг, специально оставила. Не все же, как эти двое… Картошка на диво крупная и вкусная. Вспоминаю нашу северную – ни в какое сравнение не идет! У нас она мелкая, водянистая, вкуса почти нет, а эта – рассыпчатая, просто объедение…

Ночую уже под утро, перед самым рассветом найдя подходящее местечко на берегу ручья и отмахав от деревни с десяток километров по ночному лесу… Впрочем, особенно долго поспать не удается – через несколько часов просыпаюсь от промозглого тумана и, обхватив себя руками, напрасно пытаюсь согреться. Наконец это удается, и я снова засыпаю, пригревшись под первыми лучами солнца.

Просыпаюсь от плеска воды и громких голосов – рядом кто-то купается в ручье, совершенно не опасаясь за собственную безопасность… Спросонок не сразу соображаю, что говорят по-немецки, а когда до меня доходит – торопливо заползаю поглубже в кусты. Незаметно раздвинув в стороны ветки, осторожно выглядываю. Ого! Обнаглели, сволочи! Трое – офицер, молодая немка в мундире связиста и солдат, судя по застывшей на берегу машине – водитель. Солдат возится с колесом, а парочка весело плещется в воде ручья. Заблудились? Не похоже… Скорее что-то с автомобилем, вот и решили пока искупаться – жара стоит неимоверная. Нащупываю верную камбалку, и на душе становится легче. Купаетесь, гады? Сейчас я вам устрою душ с кровавым дождичком!..

Легковой «опель» стоит очень удачно. К нему можно подкрасться так, что из ручья меня не будет видно. И я очень осторожно, чтобы, не дай бог, под ногой ничего не хрустнуло и не зашуршало, подползаю к самой машине. На Севере я так оленя скрадывал, а теперь вот на двуногих охочусь…

Водитель, пока я медленно занимаю позицию для атаки, как раз заканчивает ремонт и что-то кричит офицеру. Тот отвечает, весело скаля белые зубы, его подружка смеется и брызгает в него водой. Солдат вытягивается, отдает честь, отходит к кустам и замечает меня. Его рот открывается, чтобы закричать, но поздно: широкое лезвие легко пробивает горло и он беззвучно валится мне на руки.

Аккуратно опускаю его на землю и беззвучно открываю дверцу автомобиля с противоположной от ручья стороны. Удача! На сиденье лежит офицерское фельдграу, сверху брошен ремень с кобурой. «Вальтер», знакомая штучка…

Быстро проверяю обойму, загоняю в ствол первый патрон и вытираю об комбинезон залитую кровью водителя ручку ножа. Ну что ж, сейчас мы с тобой, сволочь, пообщаемся…

Немец стоит ко мне спиной, о чем-то болтая с девушкой. Резко распрямившись, бросаю верный нож. Тяжелое лезвие с тупым коротким стуком входит в точности туда, куда я метил: прямо между шейными позвонками. Фашист, обмякнув, валится навзничь, поднимая кучу брызг; из-под головы и торса расплывается темно-багряное пятно, медленно окрашивая воду. Немка остекленевшим взглядом смотрит на убитого. Потом замечает меня, пытается закричать, но не успевает произнести и звука – я уже рядом и коротко бью ее в челюсть. Вытащив девчонку на берег, с натугой выдергиваю оружие из мертвого тела. Глубоко зашел, сталь-то отменная – дома я этой камбалкой с десяти шагов дюймовую доску насквозь пробивал.

Поразмыслив секунду, немца тоже вытаскиваю на берег – если вода унесет труп и его слишком рано обнаружат, могу не успеть уйти. А я здесь еще не закончил. Подхватив тело под мышки, подтаскиваю поближе к машине его подружку, лежащую без сознания. Связываю ей руки водительским брючным брезентовым ремешком, затыкаю рот, чтобы не орала, когда очнется. Так, вроде бы ничего – и никого! – не забыл. Теперь можно заняться машиной…

Короткий обыск приносит свои плоды. Итак, что мы имеем? Водитель – рядовой. Офицер – обер-лейтенант, старший по-нашему. Девушка – обер-гефрайтер связи. Автомат, винтовка и два пистолета – солдатский парабеллум и офицерский вальтер. Немного консервов, кусок сала, кольцо копченой колбасы, хлеб, бутылка коньяка, сигареты. Вот это очень хорошо! Я не курил, кажется, вечность!

С наслаждением делаю первую затяжку, рассматривая карту, найденную в машине. Отличная вещь! Главное, мне теперь известно, куда надо двигаться – значками обозначена оперативная обстановка на вчерашний вечер! Только для начала надо убраться отсюда – слишком уж на виду. Разглядываю карту, с радостью обнаружив всего лишь в полукилометре отсюда лесную дорогу, даже не дорогу, а скорее просеку. Прекрасно, для начала подойдет…

Запихнув все еще пребывающую в обмороке (видать, переусердствовал я слегка) обер-гефрайторшу на заднее сиденье, сажусь за руль и завожу машину. Мотор работает ровно, как хороший будильник. Видать, классный шофер был, знающий…

Двигатель глушу только часа через четыре, остановив машину на берегу лесного озера. Вот теперь точно можно отдохнуть! Благо уже начинает темнеть, а синие светомаскировочные фары почти не дают света. Да и бензина в баке осталось маловато, надо из канистры долить…

С наслаждением разминаю затекшие ноги и осматриваюсь. Вроде никого. Машина стоит под огромной елью, даже с земли не сразу заметишь, не то что с самолета! Проверяю узлы у немки, затем спускаюсь к воде и сбрасываю пропыленный обгоревший комбинезон вместе с насквозь пропотевшей гимнастеркой. Пофыркивая от удовольствия, умываюсь. Искупаться, что ли, для полного счастья? Ну, нет! Одни вон уже искупались, зато у меня теперь и машина, и оружие, и продовольствие, и пленная в придачу…

Поэтому ограничиваюсь тем, что быстро прополаскиваю обмундирование и нижнее белье и в одних галифе вновь залезаю в машину. Пора тщательно разобраться с картой и поесть. Лезвием незаменимого ножа режу сало и колбасу, пластаю хлеб. Эх, хорошо! Принимаю на грудь наркомовскую норму. Заслужил, поди, за двух дохлых фашистов и трофеи!

Правда, вот с девицей что делать… Вообще-то, с женщинами не воюю, но отпускать ее сейчас – глупо. Ладно, буду уезжать, разберусь… Подсвечивая фонариком, долго изучаю карту, планируя завтрашний маршрут. Не пешком же идти, когда машина под рукой! Особенно сейчас, когда на дорогах еще сумятица и немцы толком непуганые.

С этими мыслями я перелезаю на заднее сиденье, спихиваю вскрикнувшую немку на пол, а сам укладываюсь на широкий мягкий диван. Из-за близости пленной особенно не переживаю: сплю я чутко, и при малейшей ее попытке пошевелиться сразу открываю глаза. Но высыпаюсь вполне сносно. Зато утром…

Глава 10

…Так, еще немного… Есть касание! Сбрасываю обороты и трясусь в подпрыгивающей на неприметных буграх «Чайке». Быстрая рулежка под деревья, где натянута маскировочная сеть и стоит в ожидании бригада обслуги. Технарей намного больше, чем положено по штату, поскольку у нас в полку осталось всего восемь машин, включая И-16 Забивалова. Свою машину он никому не дает, несмотря на то что все остальные летают в две смены. И все из-за того, что пилотов больше, чем машин.

Вроде в первый день преподали нам урок, и не только нам – всему Красному Воздушному Флоту. Ан нет, как оказалось, не впрок пошла кровавая и горькая учеба. Прибыли мы из ЗАПа, обрадовались: все честь по чести, все как положено. Самолеты новенькие, краской пахнут, моторы еще и первый ресурс на треть не выработали, всего-то по 15–20 моточасов. Где их от немцев прятали – только особый отдел и знает.

Ровно два дня отлетали, отрадовались, а на третий – снова с утра «мессершмитты» с «юнкерсами» налетели – и все. Полыхнули наши машинки ярким пламенем да с черным дымом. И пошел бывший командир полка под трибунал…

Вот хоть и не люблю я «особняков», а тут одобрил. Ведь самое настоящее вредительство и измена, тем более что предупреждали. Серега Забивалов все свободное от полетов время порог командирской землянки обивал, уговаривал хотя бы масксетями самолеты прикрыть. После этого и стал он нами командовать…

Откидываются борта, механики помогают вылезти, расстегивают ремни парашюта. Привычно расписываюсь в журнале, в этот раз и мне повезло, и механикам работы немного – всего пять дырок. Четыре в правой плоскости, одна – в киле. Всегда бы так летать! Мечты, конечно…

Между тем начинается привычная суета: оружейники торопливо перезаряжают оружие, подвешивают бомбы. Механики облепили мотор, закачивают воздух, доливают масло, проверяют свечи. Кто-то уже занимается дырками: обрезает и зачищает края пробоин, торопливо мажет лаком заплатку и пришлепывает ее к раненому месту.

Глядя на киль, главный озабоченно качает головой. Неужели задробит? Нет, помедлив, дает добро. Мой сменщик, лейтенант Афанасьев, неплохой летчик, но все равно: одно дело – когда сам летишь, другое – когда вроде и отдыхаешь, а за машину переживаешь…

За день мы делаем где-то по пять вылетов на каждый штурмовик. Кому-то достается три, кому-то два. Естественно, чередуемся, чтобы не обидно было. Так что в деле с раннего утра до позднего вечера. Последний раз садимся уже при свете «летучих мышей», обозначающих полосу. Керосинки – это потому, что прожекторами, хотя они и имеются, мы не пользуемся. Не хватало только немцев привлечь. Нам и так фантастически везет, целых три дня ни одной потерянной машины, кроме тех, что сожгли на земле. Такое ощущение, что фашисты нас игнорируют, или их авиация слишком занята на линии фронта.

А может, приносит плоды наша новая тактика: на дело идем на высоте не выше двадцати-тридцати метров, и только непосредственно над целью набираем высоту. Затем резкое пикирование и уход на круг. Все-таки «Чайка» – очень маневренная машина! Вот этим вовсю и пользуемся…

– Что? – вскидываюсь я, отвлекаясь от своих мыслей. – Обед? Спасибо, Глаша.

Глаша – это наша подавальщица, пухленькая темноволосая девушка. Их у нас восемь – обслуга столовой, поварихи… Постукивая черпаком по стенкам термоса, она накладывает мне в тарелку густой борщ, подает нарезанный крупными ломтями хлеб. Ем с аппетитом. Все-таки устаем не только морально, но и физически. Особенно, когда выхватываешь машину из пике – глаза, кажется, внутрь черепа уходят… Так что, говоришь, на второе, каша гречневая? Клади, конечно. А компот опять из сухофруктов? Тоже дело!

В отдалении тяжело плывет девятка немецких бомбардировщиков. Далеко, даже моторов не слышно. Если не знаешь – и не догадаешься, что еле заметные черточки над горизонтом – вражеские самолеты…

Отдаю девушке грязные тарелки и располагаюсь под раскидистой березой. С куревом плохо, вместо папирос на этот раз выдали табак в пачках, правда, довольно неплохой. Сворачиваю козью ножку калибром миллиметров в двадцать и сижу, окутавшись облаком сизого дыма. Вокруг привычная суета. Механики готовятся к встрече вернувшихся с задания пилотов…

– Да нет, Глаша, не страшно. Привыкаешь… Что? Скорость у нашей птички такая, что пока немец прицелится и выстрелит – мы за десять верст улетаем…

Вот пристала, как банный лист! Эх, баньку бы, конечно, не мешало… Волнуется девчонка, и я даже знаю за кого – за Георгадзе, ясное дело. Роман у них. Самвел как-то проговорился, что после войны они пожениться хотят. Ну, молодежь, пускай… Хм, это я что ж, уже к старикам себя определил?! Всего-то двадцать четыре года, кстати! Правда, война за плечами уже одна есть, а умные люди говорят, что год войны – как десять мирной жизни. А я и тогда, и сейчас уже много чего насмотрелся, на всю оставшуюся жизнь с лихвой хватит… Так, а к нам снова кто-то пожаловал, похоже, начальство. Да, точно, вон и посыльный летит, спешит, аж ноги заплетаются…

Веселое задание, очень веселое. И главное, лететь далеко, за линию фронта. Впрочем, ладно, мелочи жизни, главное – чтобы было на чем лететь… Хоть бы Афанасьев поскорее вернулся… ага, вот и он! Задрав голову и приложив ладонь к козырьку, считаю возвращающиеся машины: одна, две… шесть… Двоих нет, мать твою, двоих!!!

«Десятка» первой заходит на посадку, но как-то неуверенно. И уже коснувшись колесами земли, «Чайка» вдруг резко подпрыгивает, делает «козла»… уф, удержал, молодец! Эй, сбрасывай газ… сбрасывай!!! Ну!!!

На моих глазах мотор внезапно резко добавляет обороты, машина вновь отрывается от земли и, заваливаясь на крыло, врезается в окружающие лесной аэродром деревья. Онемев от неожиданности, мы несколько секунд смотрим на пылающие обломки, затем со всех ног бросаемся к месту аварии. Как же так! Остальные самолеты садятся нормально, но мы этого не видим, мчимся к жуткому костру…

Добегаем и останавливаемся, прикрывая лица ладонями – ближе не подойдешь, жар горящего бензина не подпускает. Всматриваемся в огонь, но сквозь бушующее пламя ничего не разглядеть…

Кто-то притаскивает огнетушители, за спинами тормозит «санитарка», суетится БАО, туша страшный костер, однако мы молча стаскиваем с голов шлемы, пилотки… прощай, товарищ! На «десятке» летал Федя Жмакин из Свердловска.

«Стартер» проворачивает винт, и я замыкаю контакты. Мотор наполняет кабину уверенным басовитым рыком. Я уже знаю, что ребят подстерегли на обратном пути, видно, достал наш полк немцев своими налетами, вот и появились охотники. И мне сейчас позарез надо найти и уничтожить их аэродром, который, по сведениям разведки, находится недалеко от Кобрина.

Дело опасное, тем более, если идешь в одиночку. Собьют – никто ничего не узнает, родителям только и сообщат, что без вести пропал. Вообще, в нашей работе аэродромы – самое страшное. На них всегда полно зениток, да еще какой-нибудь шальной фриц может взлететь, да плюс дежурное звено…

Так что шансов вернуться у меня – один из тысячи. Хотя, если повезет… Гоню эту мысль, чтобы не сглазить удачу. Иду на бреющем, едва не подстригая винтом верхушки лесных деревьев. Иногда приходится даже виражить, чтобы не врезаться в какое-нибудь торчащее над зеленым ковром особо высокое дерево. Полный боезапас, полные баки. Если собьют – поджарюсь мгновенно, даже «мама» сказать не успею. Ну ничего, Бог не выдаст, свинья не съест…

Эх, все-таки обзор плоховат, верхние плоскости мешают. И все же тройку заходящих на посадку «бомберов» я замечаю вовремя. Отлично, ребята, спасибо вам огромное, сами навели…

А вот высоту я здесь набирать не стану, хоть и рискованно, буду бомбить с бреющего. Форсаж! Подаю сектор газа до упора, мотор ревет, и штурмовик, словно подстегнутый, устремляется вперед на пределе всех заключенных в двигателе сотен «лошадок».

Навстречу вдруг тяжело выползает громадный желтобрюхий «Хейнкель-111». Размышлять некогда, и я рефлекторно давлю на гашетку, практически в упор всаживая в него длинную злую очередь. В следующий миг воздух сотрясается от неимоверной силы взрыва – похоже, случайно попал прямо в бомбу! Едва успеваю увернуться от обломков, однако меня все-таки неслабо подбрасывает ударной волной. Ух…

Не давая опомниться ошалевшим от неожиданности немцам, выскакиваю на открытое место и едва успеваю довернуть вправо, выходя прямиком на четкую линейку стоящих в ряд бомбардировщиков. Эх, слишком близко… ничего, успею. Остервенело рву рычаг бомбосбрасывателя: пошли, родимые! «Чайку» ощутимо встряхивает, когда бомбы падают на землю и взрываются. Теперь влево, и как можно быстрее…

Чувствую, как от перегрузки тяжелеет тело, кажется, что сейчас машина не выдержит и развалится прямо в воздухе. Вовремя: оправившиеся от первого шока зенитчики открывают шквальный огонь. Ничего, сейчас заткнетесь!

С пусковых установок срываются РСы и несутся к земле. Ловите гостинцы, сволочи! Делаю боевой разворот и ложусь на последний заход. Длинные очереди вспарывают напоследок шеренгу самолетов, мне кажется, что я даже вижу отлетающие от вражеских машин обломки. Впрочем, это, конечно, обман зрения – скорость просто сумасшедшая, все проскакивает за доли секунды. Все, пора удирать, тем более что патронов – кот наплакал, а мне еще домой пробиваться…

Окинув последним взглядом затянутый дымом горящих самолетов разоренный аэродром, я увожу машину в тыл к немцам. Там уйду немного в сторону, тихонько пройду над линией фронта и вернусь к себе. Иначе теперь, боюсь, никак…

Немцы же не идиоты, такого моего «выступления» не простят и, значит, обязательно будут ловить, а я почти пустой. Легкая добыча… м-мать!!! Двигатель внезапно чихает и снова начинает работать, но так, будто внутри что-то оборвалось. Лихорадочно осматриваю приборы – температура растет с ужасающей скоростью, давление – 0,2.

Верчу головой, сначала замечая на плоскости следы масла, и только затем – аккуратную строчку пробоин… ясно, маслобак пробили. Все, это конец. Пока – мотору, насчет меня – еще поглядим.

Торопливо ищу место для вынужденной посадки, но всюду лишь сплошной лес. Между тем машина трясется, как в лихорадке, и внезапно наступает оглушающая тишина, невыносимо давящая на уши после грохота работающего двигателя. Это длится какие-то секунды, сменяясь нарастающим ревом воздуха в растяжках.

Верная «Чайка» клюет носом и валится к земле. Тут уж не спланируешь: вот она, еще одна опасность полетов на сверхмалых высотах. В самый последний момент деревья все-таки расступаются, открывая передо мной рассекающую лес просеку.

Не раздумывая, доворачиваю пока еще слушающуюся ручку управления. Есть касание! Штурмовик подпрыгивает на ухабах и со скрежетом ползет по земле, раздирая себе брюхо – тут уж не до шасси. Меня колотит об борта кабины и напоследок со всего маха бьет лбом о торчащий ПАК-1. Жалобно хрустит, рассекая кожу, разбитое стекло очков. О-ох, больно-то как! Наконец сила трения останавливает машину.

Торопливо расстегиваю замки привязной системы, разваливаю борта и выпрыгиваю на плоскость. Выдергиваю из трубы пулемет, обматываю ленту вокруг кожуха. Так, это есть, теперь бензокран и НЗ. Все это проделываю в диком темпе, чтобы немцы не успели застать врасплох. Ведь наверняка падение отследили, и сейчас сюда из ближайшей деревни несутся мотоциклисты. Еще немного! Ну же, ну…

И в этот момент сзади раздается до боли знакомый голос:

– Что, Вальдар, решил пешочком пройтись? Летать надоело? И правильно, давай к нам в танковые…

Я медленно поворачиваюсь, позабыв обо все на свете: и что вокруг немцы, и что голова гудит от удара, и что прицел едва не выбил мне глаз, а по рассеченному осколками стекла лбу струится что-то липкое…

Передо мной стоит исхудавший, заросший человек в измятом и обожженном танкистском комбезе. Но это не призрак и не галлюцинация, это действительно мой брат Сашка!

Через мгновение я чувствую, как в его богатырских объятиях трещат мои кости…