Электронная библиотека » Александр Бахвалов » » онлайн чтение - страница 6

Текст книги "Зона испытаний"


  • Текст добавлен: 4 ноября 2013, 20:31


Автор книги: Александр Бахвалов


Жанр: Приключения: прочее, Приключения


сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Шрифт:
- 100% +

У подъезда стояла детская коляска со спящим ребенком. Вот и ее ребенок будет спать, просыпаться, играть погремушками, «а Леша и знать ничего не будет…».

Идти было трудно, подкашивались ноги. Надоевший за дорогу чемодан оттягивал руку. Добравшись до сквера, она опустилась на большую скамью. «Приду домой, лягу спать…»

Рядом присела полная женщина с чистым бледным лицом постаревшей девы Марии. Потом к ней подошел стройный мужчина, чье лицо показалось Валерии знакомым.

«Да… – вспомнила она. – Это приятель Леши… Как же его зовут? Он мне в Перекатах цветы подарил, тюльпаны…»

Валерия долго смотрела на мужчину, ожидая, что и он взглянет в ее сторону, но он был хмур, сосредоточен и, разговаривая, глядел себе под ноги.

Валерия встала и медленно направилась вдоль сквера, к троллейбусной остановке. В самом конце его, в неудобном, неинтересном месте, где даже не подметали, на низкой, некогда белой, а на зиму облупившейся скамье, сидели двое: женщина в коричневом платье – сарафане, надетом поверх светло-серого свитера, натянуто улыбающаяся, с нарочитым равнодушием, но слишком часто глядевшая по сторонам, всматриваясь в лица прохожих не подолгу, однако старательно; и мужчина, высокий, с поднимающимися над скамьей коленями, с гладко причесанными, как приклеенными, волосами, с газетой в наружном кармане расстегнутого долгополого пиджака. И видно было, что оба из какого-то учреждения, сошлись после того, как целый день видели друг друга в служебном обличье, и теперь силятся и не могут одолеть в себе привычное, долгодневное, говорят о тех же сослуживцах, о конторских пересудах, и хотя знают, что не о том нужно и не так, но все время сбиваются и чувствуют себя жалкими, и еще недавно подогреваемое воображением желание быть вместе сникло, и что бы теперь ни произошло, не принесет ни радости, ни грешного удовольствия.

Когда Валерия проходила мимо, они замолчали, точно рады были передохнуть. А она, увидев этих людей, поняв их жалкую любовь, снова подумала: «Прошло мое счастье…»

В троллейбусе было тяжело от тесноты, от недовольных лиц пассажиров, мешавших друг другу. У входной двери женщина со сбившимся набок платком без конца крикливо повторяла:

– Пройдите вперед! Середина пустая стоит!

Добравшись домой, Валерия из последних сил умылась, разделась и легла на кровать, принуждая себя заснуть, но спать не могла. Лежа навзничь, она чувствовала, как бьется жилка у виска, слышала автомобили за окнами на набережной, и ей казалось, что с каждой секундой, с каждым ударом сердца отодвигается, уносится прочь все, что было радостного в ее жизни, и вот все уже далеко-далеко, как если бы она попыталась вскочить на проезжавшую машину, но сорвалась, упала, а машина удаляется, уменьшается…

Утром она наведалась к Томке в ателье. Это был единственный человек в городе, к которому Валерия могла прийти со всем, что на нее обрушилось. И когда, наревевшись досыта, рассказала обо всем, та рассудила по-своему.

– Свет не видел дурехи! Ни вдова, ни мужняя жена – мать-одиночка!.. Ты что! Ну родишь, а дальше? Куда денешься? Твоя муттер сама на птичьих правах живет, муж по году в экспедициях, того и гляди молодую подцепит!… Не дури. Я знаю тетку…

Но как бы пи была она растеряна в своем горе, тетки, о которых говорила Томка, вызывали у нее гадливый ужас.

7

После недель затишья, наступившего вслед за трагическим событием, на летно-испытательной базе все пошло по-прежнему. Те же грохот и суета на самолетной стоянке, те же сборы в полет, хлопанье дверец раздевальных шкафов, те же разноголосые телефонные звонки в диспетчерской, голоса ведущих инженеров.

– Донат Кузьмич!.. Время уходит! Полетный лист подписан, заявка дана, где экипаж?..

И все те же часы безлюдья в летных апартаментах после того, как самолеты один за другим покидали стоянку.

Почти весь апрель Долотов был свободен от полетов, невольно изо дня в день наблюдая, как суетятся другие, намеренно, как ему казалось, не интересуясь его делами, не замечая его безделья.

По утрам, когда пустела комната отдыха, он шел в диспетчерскую, сидел там с Гаврилычем, иногда отсиживал вместо него у телефонов или вместе с Гаем слушал рассказы старика о налетах на Ялту во время войны, о том, как немецкие прожекторы светили не снизу вверх в поисках его самолета, а сверху вниз – с горы Ай-Петри, в то время как он, скрытый от города облачностью, обрывавшейся над кромкой берега, летел у края облаков и бомбил порт.

По долгу службы обязанный поддерживать связь с КДП, пока самолеты были в воздухе, Гай-Самари тоже часами просиживал в диспетчерской и не однажды слышал истории Гаврилыча. Гай был на редкость терпимым человеком, умевшим принимать людей такими, каковы они есть. Он не замечал их слабостей не из показной воспитанности, а из свойства людей с большим сердцем воспринимать эти слабости как свои собственные. И только когда Гаврилыч начинал вспоминать о Лютрове, коричневые глаза Гая становились грустными, и у него вдруг появлялась надобность куда-нибудь уйти. Он никому не говорил, что значило для него потерять друга, но Долотов считал, что Гаю не гак тяжко хотя бы потому, что его дружба с Лютровым не давала повода упрекать себя в чем-либо… Раскрытость Гая, его неизменное радушие к окружающим, на что раньше Долотов не обращал внимания, теперь представлялось ему самым нужным человеческим талантом.

Когда Долотов спрашивал, нет ли для него какой-нибудь работы, Гай неизменно разводил руками. Но Долотов не мог знать, что, если возникала нужда в летчике для какого-нибудь транспортного рейса и Гаврилыч напоминал о Долотове, Гай всякий раз говорил, что Долотова посылать нельзя, что у него вот-вот начнутся полеты на дублере.

– Молодых, Гаврилыч, молодых пошлем! Пусть похлебают командировочных щей.

Но дело было не в ожидаемых полетах на дублере. Внимательно приглядываясь к Долотову, Гай с каждым днем все больше тревожился. Подавленный вид Долотова, плохо выбритые щеки, неизменный черный свитер под неизменным серым пиджаком, все это вместе с непривычной для него медлительностью в движениях, безучастным взглядом, каким-то безразличием в голосе, очень настораживало Гая. Ему ничего не стоило посадить Долотова вторым летчиком в какой-нибудь служебный рейс, но он чувствовал, что это не поможет. А что могло помочь, Гай не знал. Слишком разительна была перемена в человеке, чтобы ее можно было поправить известными Гаю средствами. И он делал единственное, что мог: старался не нагружать Долотова работой.

Но о нем вспомнило начальство.

Гаю позвонил Добротворский и попросил прийти к нему вместе с Долотовым.

– Боря! – Гаю пришлось дважды позвать Долотова, прежде чем тот повернулся на голос. – Нас с тобой к генералу.

– К генералу? Зачем?

– У него Разумихин. Приехал оговорить программу испытаний лайнера на большие углы.

– А я тут при чем?

– Сейчас узнаем, – резонно заметил Гай, дружески обнимая Долотова за плечи.

– В кабинете Добротворского, кроме самого начальника базы, сидели Разумихин, Руканов и Боровский. Заместитель Главного выглядел озабоченным, говорил сухо, подолгу.

– Работа в некотором роде неожиданная, – начал Разумихин, когда Гай и Долотов присели к совещательному столу. – Еще недавно, как вы знаете, «большие углы» не составляли особой статьи испытаний пассажирских самолетов. В сертификате отмечались величины посадочного угла, соответствующие посадочной скорости, и, если самолет не требовал от летчика особой осмотрительности, особого напряжения или необычных навыков пилотирования, задача КБ считалась выполненной. Так было. Теперь же, по утвержденным стандартам, самолет не должен терять устойчивости на скоростях, значительно меньше посадочных. А значит, испытательные полеты должны проводиться с максимальным отклонением от расчетных скоростей. Чуете? Для лайнера дело непростое.

Разумихин повернулся к Боровскому.

– Как вел себя С-14 на больших углах?

– Тряска начиналась при выводе на угол восемь градусов, при скорости… – Боровский посмотрел на Долотова.

– Триста двадцать километров, – сказал Долотов, решив, что они с Боровским только затем и нужны Разумихину, чтобы посоветоваться о будущих испытаниях С-14.

– Верно, что-то в этом роде, – продолжал Боровский. – Потом тряска возрастала. Перед сваливанием была сильной.

– Да, – кивнул Долотов. – При скорости двести восемьдесят километров и угле атаки двенадцать градусов.

– У Бориса Михайловича голова посвежее, – сказал Боровский, как бы указывая начальству, кому из них двоих задавать вопросы.

– А как вела себя машина после сваливания? – спросил Разумихин.

– Есть записи, – вразумляющим тоном сказал Руканов. – Игорь Николаевич может не помнить…

– У Лютрова был сложный случай, – отозвался Гай, как бы не принимая замечания Володи. – Когда он потерял полетный минимум скорости, «девятка» резко задрала нос, потом свалилась на крыло, в штопор.

– То-то и оно! – как бы подводя невеселый итог, вздохнул Разумихин. – С-441 создавался на базе С-14, и, хотя у лайнера взлетно-посадочные характеристики лучше, то есть большая устойчивость по всем осям, предугадать, как он будет вести себя на этих режимах, – дело сложное. Нужна длительная серия полетов по кропотливо разработанной методике, которую тем не менее предстоит постоянно уточнять. Придется учитывать все – внешнюю среду, полетное состояние машины, смещение центра тяжести, количество и распределение топлива в баках, положение взлетно-посадочных узлов – шасси, предкрылков, закрылков, интерцепторов… Чуете, чем пахнет?

«Почему Чернорая нет? – мелькнуло в голове Долотова. – Ах да, – машина на какой-то выставке».

– Ну вот мы и подошли к самому главному, – сказал Разумихин, наваливаясь локтями на стол и сцепляя пальцы. – Вы двое, – он головой указал на Боровского и Долотова, – испытывали С-14 на большие углы. – Разумихин помолчал, видимо, вспомнил третьего – Лютрова. – Вам и карты в руки. Вячеслав Ильич хороший летчик, но у него совсем нет опыта полетов на таких режимах. А рисковать машиной и людьми… На лайнере нет катапульт… Словом, нужно сажать кого-то из вас двоих.

– Долотова, – сказал Боровский, не раздумывая, тем же тоном, каким говорил: «У Бориса Михайловича голова посвежее».

Руканов суетливо перевел глаза с «корифея» на Долотова.

– У Игоря Николаевича предпарадные тренировки, причем строго по графику, – напомнил Добротворский.

– А у тебя какая работа? – Разумихин посмотрел на Долотова.

– Пока ничего.

– Предположительно, дублер простоит на доработках не более месяца, – заметил Руканов.

– Это бабушка надвое сказала, – заметил Разумихин тоном человека более осведомленного. – Но тебе, Борис Михайлович, достаточно будет помочь Чернораю только на первых порах. Он быстро схватит, что нужно.

Гай держал в руках металлическую скрепку и старательно сгибал и разгибал ее, не принимая участия в обсуждении. Он не был уверен в правомерности этой замены без согласил Чернорая, но возражать Разумихину не решался, ибо знал: обжегшись на молоке, дуют на воду. Осторожность начальства была вполне понятна.

– По степени сложности испытания на большие углы приравниваются к первому вылету опытного самолета, – Разумихин обращался теперь к Долотову. – Пока лайнер на выставке, тебе нужно ознакомиться с данными продувов, с рекомендациями аэродинамиков, с теми способами, какими они предписывают выводить самолет в полетное положение после сваливания. Поезжай к аэродинамикам в КБ, поработай на тренажере, а когда вернется Чернорай, начнете совместную подготовку в воздухе. И не только на лайнере. Будете летать на истребителях на предельных скоростях, тренироваться выводить из штопора. Для этих полетов подберем такие машины, аэродинамическая компоновка которых будет близкой к конструкции С-441. Нужно очень хорошо подготовиться к нежелательной, но вполне возможной ситуации – переходу лайнера после сваливания пли штопора в пике с последующим разгоном до большой скорости… Словом, к таким обстоятельствам, когда, как ты понимаешь, потребуются нетипичные действия для возврата машины в полетное положение. Такое может произойти, скажем, на закритических углах, когда для устранения крена нельзя пользоваться элеронами как в обычном полете. Повторяю, работа трудная. Может быть, очень трудная, надо отнестись серьезно… Что скажешь, Борис Михайлович?

– А что говорить? Надо, значит, надо.

На лице Разумихина обозначилось некое разочарование, по-видимому, он ждал большей заинтересованности, во всяком случае, предполагал, что все сказанное им возбудит в Долотове особый интерес к полетам, и теперь был недоволен реакцией летчика.

Оставшись вдвоем с Добротворским, Разумихин спросил:

– Справится, как думаешь?

– Конечно! – заверил генерал.

Известный летчик-истребитель, он сохранил фронтовое отношение к делу, к людям. А о летном таланте Добротворского можно было услышать немало удивительного. Разумихину рассказывали, что на каком-то послевоенном торжестве в Англии, куда Добротворский прибыл в качестве почетного гостя, он на пари с тамошним генералом ВВС взялся за десять минут освоиться с управлением нового английского легкого бомбардировщика и вылететь на нем. Англичанин не поверил и проиграл.

– Лютрова бы на эти режимы. А?

Добротворский развел руками.

…Возвращаясь в летные апартаменты, Долотов словно впервые заметил, что на дворе совсем тепло. Между бетонными полосами аэродрома в несколько дней поднялась и густо зазеленела молодая трава, и солнце уже светило совсем по-летнему, и прибранная перед праздником территория базы была парадной, а от множества вскопанных клумб пахло забытым за зиму запахом земли.

«Уехать бы куда-нибудь, пожить в теплых краях, развеять тесноту в душе…»

Проходя мимо ангара, Долотов заглянул в распахнутые ворота и увидел Журавлева. Толстяк стоял в группе рабочих, объясняя им что-то под раскрытыми створками грузового отсека дублера.

– У вас новости? – спросил Долотов, пожимая руку гидравлика.

– Кое-что… На стендах лаборатории мы обнаружили усталостную трещину на стальном наконечнике гибкого шланга. Идемте, я вам покажу. На месте будет понятнее.

Они подошли к самолету.

– Вот, смотрите. Этот участок гидропровода используется только для заправки и дозаправки системы гидравлической жидкостью, иного назначения у него нет. Тем не менее до обратного клапана этот аппендикс испытывает все те нагрузки, которые перепадают рабочим магистралям. Теперь смотрите сюда. Видите этот штуцер? Он состоит из двух толстостенных трубок, соединенных роликовой сваркой под углом сто двадцать градусов. Конфигурация придает некоторое своеобразие нагрузкам на сварочный шов: когда внутри шланга возникает давление, штуцер стремится как бы выпрямиться, «работает на излом». Понимаете?

– Значит, если сварка лопнет?..

– Откажут обе основные гидросистемы. Но пока у меня нет уверенности, что в воздухе случилось именно это… Почти вся хвостовая часть самолета сгорела.

– А что вы теперь делаете?

– Снимаем штуцер, чтобы испытать. Если и этот не выдержит и если исследования двигателистов ничего не дадут, все будет более или менее ясно.

«Допустим, все так и было, – размышлял Долотов, поднимаясь по лестнице в здании летной части. – Отказало управление, а погода была неважное – плотная низкая облачность в разрывах. После выпуска закрылков он вошел в облака (высота по заданию) и решил чуть снизиться, чтобы видеть землю. Подал ручку от себя, миновал облака, взял на себя… а ручка не идет – упало давление гидравлики. Стабилизатор отклонен, машина снижается… Прежде чем он убедился в отказе, наверняка пытался подать ручку на себя всеми способами, а когда не получилось, первым делом хотел убрать закрылки, но тщетно, и тогда ему стало ясно, что вышла из строя гидравлика… Оставалось одно: включить турбонасосы, питающие аварийную гидросистему. Но чтобы им войти в рабочий режим, нужно время, а до земли – всего ничего. Что делать? Руль заклинило, давление гидравлики упало, и, пока заработают турбонасосы, нужно держаться на лету, нужна такая скорость, которая обеспечит горизонтальный полет. Лютров увеличивает обороты двигателей… Снижение затормаживается… Может быть, недостаточно, и он прибавляет еще, и, когда добивается своего, крыло не выдерживает… Но почему он не покинул самолет? Кто бы его осудил? А может, высота была так мала, что ему нужно было набрать необходимый минимум, чтобы прыгать?»

В комнате отдыха говорили о тепле, солнце, летних отпусках, о том, кто и где собирается отдыхать.

– Не надумал, куда? – спросил Извольский.

– Дачу сниму где-нибудь, – сказал Долотов, вдруг решив, что на первый случай ничего лучше не придумаешь: он и так загостился у Витюльки.

– Имею предложить! – провозгласил Костя Карауш. – Отличная дача! Сосновый лес, до реки пять минут… ежели бегом.

– У него дача! – Козлевич произнес это таким тоном, каким говорят: была у собаки хата.

– У меня, как у латыша… У одной знакомой. На этой даче ее отец гоношился, да сильно болеет, в санаторий направили.

– Жить можно? – спросил Долотов.

– Ха! Генеральская дача!

– Может, договоришься?

– А чего? Сделаем для своих.

– Где дача-то? – спросил Козлевич.

– По западному шоссе. За «Шанхаем», у деревни Хлыстово, знаешь?

– Соседями будем, Боря! – сказал Козлевич.

– Лучше всех устроился «корифей», – заметил Саетгиреев. – Построил себе избушку на курьих ножках у реки в лугах… Стерлядка, тишь и благодать…

– И от бабушки подальше, – усмехнулся Карауш. – А вообще-то ему сейчас не до благодати, как я понимаю.

Долотов ждал, что Костю спросят, почему Боровскому «не до благодати», и был уверен, что услышит очередной треп Карауша, а поскольку дело касалось «корифея», можно было ожидать, что и у всех остальных найдется что сказать, потому как охотников посудачить на тему «от бабушки подальше» всегда предостаточно.

Однако теперь все молчали, из чего следовало, что или Костя «не готов к выступлению», как он в этих случаях говорил, или причина, из-за которой Боровскому не до благодати, уже обсуждалась и ни у кого не нашлось что добавить к высказанному.

«А может, они при мне не решаются? – подумал Долотов. – Отчего бы? Не доверяют? Да нет, что-то не то…»

Долотов вспомнил разговор Главного с летчиками, свой ответ Соколову на вопрос о катастрофе («А чего я, умнее других?») и то, как при этом посмотрел на Боровского, сидевшего в стороне ото всех.

– А что с Боровским? – спросил Долотов. К нему повернулся Извольский.

– Не знаешь?

Вслед за Витюлькой снизу вверх на Долотова поглядел и Козлевич, сидевший в кресле.

– Статью не читал разве?

– О чем?

– Хороша уха! – тут же отозвался Карауш. – Фалалеев настрочил о полете в грозе «сорок четвертой». Еще с вами Лютров был…

– На, почитай. – Извольский вытащил из кармана куртки плотно сложенную старую газету.

– Этого а-писаку давно а-пора к порядку призвать, – сказал Козлевич, вдруг рассердившись и потому заикаясь на каждом слове. – Нашелся а-деятель! Нет бога, кроме аллаха, и Фалалеев пророк его!

– Темную ему устроить! – в тон штурману отозвался Костя. – Думает, если Старик шерстил «корифея», то и ему можно.

Долотов переводил взгляд с одного недовольного лица на другое и ничего не понимал.

«Да они никак обижены за Боровского?.. Вот уж истинно русская черта: сами себя честят на чем свет стоит, а брось им их же собственные упреки, тут же навалятся на тебя всем миром… А может быть, о «корифее» написано что-то из ряда вон?..»

Долотов развернул газету.

Статья Фалалеева под названием «Наперекор стихиям» занимала три колонки на второй полосе газеты. Автор менторски трактовал перипетии полета Боровского в грозовом фронте, а также вкратце пересказывал суть беседы Главного с летным составом фирмы, особо выделяя отповедь, которую Соколов дал «корифею». Сопоставленное воспринималось, как вытекающее одно из другого: моральный облик и отношение к делу. Вначале Долотов решил, что автор, радея о летной дисциплине, о строгом выполнении правил самолетовождения, просто перестарался, но мало-помалу между строк все заметнее проглядывали уши осла, который не мог упустить случая лягнуть больного льва, в Долотов наконец понял, отчего никто из летчиков не мог согласиться с такой хулой на Боровского, не чувствуя себя при этом замешанным в заведомо грязное дело. Фалалеев выставил Боровского человеком, охваченным «безумством храбрых», которых иначе как за дуроломов почитать нельзя. «Сила есть, ума не надо». Элементарное здравомыслие должно было подсказать командиру вернуться на ближайший аэродром, а не «лезть на грозу». В последних строках автор с прискорбием констатировал, что, к сожалению, есть еще люди, которые считают поведение командира С-44 героическим. Видимо, имел в виду награждение экипажа орденами. Фамилии в статье не назывались, и потому для случайного читателя Фалалеев, будто из деликатности оставивший «дуролома» в анонимах, выглядел весьма респектабельно, и только посвященным было ясно, что он такое в своей статье и о ком пишет.

Долотов сложил газету и минуту молчал, пытаясь разобраться в собственных впечатлениях.

– За что он его? – спросил Долотов, поглядев на Козлевича.

– Xa! Всю дорогу «мешком» сидел рядом с «корифеем», вот за что! Костя? А помнишь историю с рулежкой?

– Это когда Фалалей пенку пустил?

– Ну. Вот откуда эта статья!

«Тут другое, – думал Долотов. – Не так он прост, чтобы из-за одной обиды па «корифея» заниматься этой словесностыо «.

Уже в первые годы работы на фирме Долотов без особого труда составил вполне определенное мнение о «метре» – так за глаза именовала Льва Борисовича ведущие инженеры. Основной задачей его дотошного присутствия на фирме было суметь извернуться так, чтобы оказаться возле дела, над делом, только не в самом деле. И при этом изображать из себя представителя некой фрондирующей элиты. Фалалеев только и занимался, что выискивал всяческие изъяны в том, что делалось другими, доказывая их «ненаучный подход» к делу. Не было ни одного серьезного эксперимента, ни одного трудного полета, в котором участвовал бы Фалалеев, как не было ни одного промаха в практике летных испытаний, ни одной беды на фирме, которую бы он так или иначе не обернул себе в актив, – в этом, собственно, и состоял отраженный звон «просвещенного» присутствия «метра» на фирме. Год назад, когда сотни людей на летной базе, как праздника, ждали вылета нового лайнера, Фалалеев отозвался о событии, как о «спектакле для идиотов».

Но хотя ни Козлевич, ни Карауш в простоте душевной никогда не задумывались над подлинной сущностью Фалалеева и потому давали обычную человеческую оценку его поведению, Долотов не только выделил эту оценку, но и примерил ее к самому себе.

«При желании Трефилов мог бы написать обо мне что-нибудь похлестче. И материала насбирал бы предостаточно; полет за звук без разрешения аэродинамикой, дурацкая посадка на спарке с Лютровым, взлет на недопустимой скорости… Сложить все вместе, прибавить покаянный визит к Старику в присутствии Гая, подсолить сведениями из личной жизни…

Трефилов был слабым человеком, хотя и не последним летчиком, и то, что ты сказал ему во всеуслышание, очень напоминало толчок в спину падающего. Но тебе не было до этого никакого дела. Ты считал, что человека можно оценивать по одной мерке: укладывается ли он в то, что норма для тебя, что ты почитаешь приемлемым видом человечьего существования, достойным отношением к делу. Ты был уверен, что только так и можно узнать правду о человеке, определить ему цену.

Но что это была за правда, если она вылилась в тот же результат, что и содеянное Фалалеевым? Или почти в тот же. Ведь и он говорит как будто дельные вещи – что ни слово, то о значении летной дисциплины, о важности выполнения правил самолетовождения, следование которым только и может уменьшить аварийность в воздухе. И тут же предусмотрительно снимает шляпу перед Главным, якобы отклонившим кандидатуру Боровского, когда речь шла о летчике на новый лайнер. И для тебя Старик и его отношение к «делу «корифея» сами по себе составляли половину той правды и того нрава, которые руководили тобой».

Долотов собирался вернуть газету Извольскому, но передумал и сунул в карман пиджака; он вспомнил об Одинцове, о его нынешней профессии и решил узнать, не сможет ли он ответить автору этой публикации.

Кажется, это случилось впервые: он собирался вступиться за человека, который не только не просил его об этом, не только не нуждался в его помощи, но которому по недавнему убеждению Долотова совсем не следовало помогать. Может быть, поэтому намерение поговорить с Одинцовым не вызывало потребности в немедленных действиях, решение казалось необдуманным, туманным, исходящим не из ясных убеждений, а из неожиданных и, может быть, случайных аналогий.

– Ты имя скажи!.. Я всех дачников в Хлыстове знаю. Как зовут твою знакомую?

Это расшумелись Карауш с Козлевичем.

– Как ты можешь ее знать, если не разбираешься в классической музыке? – отозвался Карауш, обследуя бильярдный стол с кием в руках.

– Понесло! При чем тут музыка?

И пока Костя «травил», Долотов поймал себя на мысли, что не только ничего не знает о нем, но и впервые за все время, пока видит его, думает об этом…

«А ведь он славный человек. Обрадовался, что может помочь…»

Как же так случилось, что, столько времени отлетав с Караушем, Козлевичем, едва не угробившись с ними на речном обрыве, он почти ничего не знал о них? Они всегда были для Долотова «штурманом» и «радистом». Он мог умереть вместе с этим размашисто жестикулирующим человеком, быть похороненным рядом, но ни разу не поинтересовался, как он живет, где, что у него за душой?..

«Женат он или холост?.. Нет, кажется, холост…» – решил Долотов, вспомнив, что Козлевич, имея в виду холостяцкую жизнь Карауша, говорил Косте с укоризной:

– Пустоцвет!..

На что тот невозмутимо отзывался уточняя:

– Сухостой!

И теперь, слушая Костю, Долотов думал: «Как легко, наверное, живется ему, как хорошо он прилажен к окружающему, как просто ему с людьми, да и с самим собой, по-видимому, тоже…»


Есть люди, наделенные такой приметной отличительностью от окружающих, – непосредственностью, находчивостью, яркой самостоятельностью, – что никому и в голову не придет, что там, где дело касается устроения их собственной жизни, им не везет, они неловки, несчастливы; более того – никто не станет сомневаться в их умении ладить со всем тем, что поставило бы в тупик других людей.

Думая о Косте Карауше, как о человеке, на душе у которого шутливо и беспечально, Долотов не знал, с какой легкостью безобидная насмешливость Кости может перейти в издевку, в злобствование, в котором, как в царской водке, растворялось все подряд. В такие минуты озадаченным друзьям Кости начинало казаться, что или его накануне оскорбили в лучших чувствах, или он безуспешно пытался отстаивать свои права, или у него собираются отнять что-то выстраданное, в муках обретенное, что одно только и дорого ему.

В этом-то и сказывалось его душевное неблагополучие, начало которому, неожиданное и счастливое начало, было положено много лет назад летним вечером на пустыре за речным портом.

Место это с давних времен отвели под склад леса для деревообделочной фабрики. Его привозили на баржах, и после разгрузки часть бревен оставалась лежать навалом, часть укладывалась в штабеля и даже – под навесы. Во время войны склад был огорожен и строго охранялся. Потом привоз увеличился, огороженного участка перестало хватать, вороха растянулись чуть не на километр вверх по реке, но ограды не прибавилось.

Костя шел из порта домой – провожал в рейс отца, механика буксирного парохода. Там, где тропу начинали теснить с одной стороны высокий обрыв, с другой – почти равный ему по высоте длинный штабель, Костя наткнулся на «опель-капитан», поставленный с умыслом, чтобы машину не приметили ни с берега, ни с реки.

«Всюду жизнь!» – игриво шевельнулось в голове Кости.

В ту пору легковых автомобилей было так мало, что проезжающих рассматривали. «Но если машину ставят в укромное место, то не для того, чтобы все видели, кто в ней находится». Так решил Костя и сделал вид, что с его заботами некогда смотреть по сторонам.

Когда тропа прижалась к подножию штабеля, идти пришлось чуть не вплотную к неровно торчащим кряжам.

– Что вы делаете?! Что вы делаете?! – сиплым от ужаса голосом вскрикнула женщина где-то за бревнами: сквозь щели между кругляками голос легко прослушивался.

Костя остановился. «Интересно, что они делают?..» На память пришла только что виденная машина. Он вернулся к «опелю», заглянул в кузов: пусто. «Но этот трофейный дормез прикрывает проход между штабелями, а проходу – конца не видно…» Костя постоял – не в нерешительности, а как бы выясняя, нет ли поблизости кого-нибудь, кто может растолковать ему, что происходит, или, по крайней мере, высказать свои предположения на этот счет. Но кругом было тихо. И, внутренне холодея, как всегда перед дракой, он шагнул в проход.

«Сейчас тебя отоварят по первое число, – думал он, вдыхая гнилостные древесные запахи и то и дело натыкаясь в полутьме на торцы бревен. – Хоть бы заводную ручку догадался взять, чтобы… превысить меру необходимой обороны».

Но ему не пришлось обороняться. Заслышав его шаги, двое парней кошками метнулись на штабель и стремительно исчезли. А у стены желтеющих торцов, крест-накрест сложив на груди руки и сжав пальцами плечи, стояла невысокая женщина. Черт ее бледного лица нельзя было разобрать, но что-то подсказывало Косте, что он подоспел вовремя.

– Ты еще жива, моя старушка?

Ни звука, ни движения. Женщина стояла как пригвожденная и, выпучив глаза, смотрела в его сторону.

– Чего стоишь?.. Топай отсюда. Самое время.

Но она еще не пришла в себя, еще не поняла, что его можно не бояться, страх еще сковывал ее с ног до головы, и стоявший напротив смутно различимый парень пугал ее не меньше тех двоих.

– Так и будешь стоять?

– А вот?.. – Она отвернула от плеча книзу лоскут порванной кофточки. – Как я пойду?..

– Как сюда шла – ножками.

Опустив голову, она принялась старательно прилаживать лоскут, точно это было самым необходимым в ее положении.

«Ошалела», – решил Костя.

– Дома пришьешь, голова! Идем провожу.

– Не надо мне, я сама!..

– Ну, ну, сказала мама слону, ты уже большой.

Переступив с ноги на ногу, не очень уверенный, что поступает как надо, он подался правым плечом вперед и стал пробираться к выходу из лабиринта.

– Постойте! – донесся слезный вскрик.

«Соображает еще». – Костя обернулся.

Шла она так медленно и опасливо, а неотрывно направленные в сторону Кости кругло раскрытые глаза придавали ей такой настороженный вид, что, казалось, сделай он какое-нибудь резкое движение, и она завопит благам матом. Но когда где-то неподалеку громыхнуло скатившееся бревно, ее словно подбросило: она с такой скоростью метнулась вперед, что непременно упала бы, не подхвати он ее, сам при этом больно ударившись плечом о выступающий кругляк. Едва продохнув от боли, он намеревался кратко, но энергично высказаться, но… перед ним стояла совсем неподходящая для таких высказываний девица – едва перевалившая за школьный возраст и определенно не из тех, дли кого прогулки за город на ночь глядя – дело привычное. В этом он совершенно уверился, когда они выбрались на освещенную улицу.

Внимание! Это не конец книги.

Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!

Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации