Текст книги "Кунашир. Дневник научного сотрудника заповедника. Лесной следователь"

Я так рад, этому! Это дупло – полностью, дело моих рук. Так приятно, когда твой труд оказывается востребованным…

Всё-также, по лопухам, я подгребаю к дереву с дуплом. По свисающему до земли, полуобломанному суку, я взбираюсь на ствол «ивового баобаба», под самое дупло. Теперь, от моего лица до нижнего края дупла – два метра расстояния. Я вижу, что края входного отверстия ободраны! Красноватая кора ивы неряшливо свисает, узкими лохмотьями, по бокам входа.

– Это, она – когтями?! – я, пока на расстоянии, внимательно изучаю красные завитки ивовой коры, – Пыталась расширить вход?!.. Ну, да! Конечно! Низ входа – узкий!

При создании дупла, прошлой весной, я не обратил внимания на то, что вход в дупло, в своей нижней части, сужается в узкую щель.

– Как я, этого, сразу не заметил?! – корю я себя.

Я вытягиваю руки вверх и едва дотянувшись, берусь пальцами за край входа. Свободно повиснув в воздухе, я подтягиваюсь на руках, как на турнике и забираюсь в дупло…

Птицы в дупле нет. Только древесная труха, на днище, утрамбована широким углублением, по размеру сидящей птицы.

Устроившись поудобнее в дупле, я вытаскиваю из ножен свой тесак и начинаю подрубать белую, живую древесину ивового баобаба, расширяя низ входного отверстия…

– Вот!.. Так-то будет получше! – разговариваю я, сам с собой, – И не просто получше, а значительно лучше!

Как я понимаю, в этом году филины используют моё дупло только иногда, до кладки дело не дошло. Или доходило? Да кладка погибла? Откуда я знаю…

Я выглядываю из дупла наружу, чтобы посмотреть вокруг, на природу. Высоко над землёй, на уровне крон мощных ив, я чувствую себя так хорошо! Всё-таки, что-то в человеке есть, от обезьян…

– Пшиш! Пшиш! – слышу я, негромкие звуки.

Я поворачиваю лицо влево – в кроне соседней ивы перепархивают две птички. Бурые, с воробья размером, а спинки – ярко-жёлтые, апельсиновые!

– Пшиш! Пшиш – пшиш!

– Это же жёлтоспинная мухоловка!! – улыбаюсь я им, – Прилетели!

Коротко перепархивая по веткам, птички гоняются друг за другом. И пшикают друг на друга.

– Хм! Смешно, – улыбаюсь я, – Они не цикают, а пшикают!.. Чего, только, не бывает!

Я опускаю глаза вниз… и мой взгляд упирается в широкую, бурую спину медведя! Взрослый зверь кормовым ходом движется по пойме, метрах в тридцати от моего дерева. Я спокойно смотрю на него сверху, из филинячьего дупла…

Медведь тянет поперёк речной долины, от речки к подножью её склона. Я посматриваю на него сверху. Я жду, когда он пройдёт…

– Ушёл… Нужно и мне, вниз спускаться! – деловито думаю я, выбираясь из дупла ногами вперёд, лицом к стволу дерева, – Здесь, наверху, конечно спокойней! Но, не век же мне здесь сидеть?

Довольный усовершенствованием филинячьего дупла, я спрыгиваю на землю. И первым делом, настороженно озираюсь по сторонам…

Возвращаясь домой, я закручиваю свой маршрут по сырым ольховникам Банного ручья. Здесь – тоже, массовые кормёжки медведей! Я берусь за подсчёт поедей…

Уже на выходе к дому, я останавливаюсь и заношу в свой дневничок последнюю арифметику: соссюрея Фори – сто тридцать пять скусов, дудник – шесть, лилия Глена – один скус, борщевик – восемьдесят скусов, бодяк – пять скусов…

Тятинский дом. Все научники откочевали на юг. Мы остались вдвоём – я и Ольга Анисимова, орнитолог нашего заповедника. Стоит, обычный для Кунашира, плотный туман. Выйдя из дома, я стою на улице и смотрю на лес…

В голове роятся тяжёлые мысли: «Вот и ещё один день пролетает. Сегодня – уже двадцатое мая! Двадцатое… А, я – ещё и не начинал работать, в качестве ботаника!».

– Планы! Мечты! – мысленно передразниваю я, сам себя.

Кругом сыро, холодно и серо. Прямо, как у меня на душе…

Из дома выходит Ольга. Присмотревшись к погоде и природе, она подходит ближе: «Саш! Ты что, такой злющий, ходишь? Чернее тучи».

– Напарника, Оля, нет! – оборачиваюсь я к ней, – До сих пор! А мне – нужен не просто напарник, а помощник! Представь! Я – геоботаник. Для того, чтобы выяснить, какие у нас березняки, я закладываю в них пробные площади. Березняк с покровом из вейника представляет одна площадь, другая площадь характеризует березняк с подлеском из бамбука… А, на нашем острове, всех ельников – пихтарников, ивняков – дубняков – не перечесть! А, я – работаю один! Знаешь, как я работаю?

Анисимова молчит.

– Сначала, я выбираю место в лесу, под пробную площадь. Теперь – нужно отмерить стороны этой площади. Обычно, сторона составляет пятьдесят метров. А, в разреженных массивах – и семьдесят метров. А, как мерить? У меня верёвка – пятьдесят метров. Я её разметил на отрезки по десять метров. Я привязываю конец этой верёвки за ствол углового дерева и растягиваю её по стороне пробной площади. Бросаю, оставляю верёвку на земле! И возвращаюсь обратно – чтобы отвязать её начальный конец. Потом – я снова прохожу на конец, лежащей на земле верёвки, поднимаю этот конец и сматываю верёвку… Это – только одна сторона! А всего сторон, у площади – четыре. И я, все четыре раза, привязываю, разматываю, возвращаюсь и отвязываю начальный конец верёвки, возвращаюсь… И так – я хожу туда-сюда по сторонам, прежде чем замкну четырёхугольник площади!

– Да! – «крякает» Анисимова.

– Но, это – только начало! Теперь – нужно сделать таксацию. Измерить диаметры всех стволов деревьев на площади. Это выглядит так:

У меня в руках – мерная вилка. Это – такой большой, деревянный штангенциркуль. Подойдя к стволу, я измеряю его диаметр этим штангенциркулем. Потом – я беру, зажатый подмышкой, мой тесак и делаю затёс на стволе – для того, чтобы пометить обмеренный ствол. Иначе – сам запутаешься… Значит, делаю затёс и сую нож обратно, подмышку.

– Зачем подмышку? – спокойно спрашивает Ольга, – У тебя – ножны, на поясе.

– Ха! – нервно хмыкаю я, – Облепленное смолой лезвие не лезет в ножны!.. Потом – я достаю ведомость таксации и ставлю точку напротив нужного диаметра нужной породы дерева. Это – одно дерево…

– Да, – сочувствует мне Ольга, – Кошмар…

– Это не кошмар! – горячусь я, – Это – идиотизм! Нужно быть идиотом, чтобы делать такую работу… Вот и получается! Что, работать – идиотизм. А, не работать и просто сидеть на кордоне – это… это форменное скотство!

– Саш! Знаешь что? – вдруг, говорит мне, Ольга, – Я, пока, свободна от своей работы по чайкам. Давай – я с тобой пойду?! Буду тебе помогать!

– Нуу… – недоумённо тяну я.

Это – неожиданное предложение! Моей голове, его нужно переварить.

– Несколько дней у меня, свободных – есть! – разводит руками, на моё молчание, Ольга.

– Ну, давай, попробуем! – соглашаюсь я, – Завтра. Вдвоём, конечно, будет полегче! И побыстрее…

Тятинский дом. Наступило «завтра». Сегодня двадцать первое мая. Стоит обычное для конца Кунаширского мая, туманное и сырое утро.

– Хорошо, что, хоть морось не сыпит! – думаю я, – За воротник.

Мой ботанический рюкзачок собран ещё с вечера. После обычного, девятичасового сеанса связи, в рабочей одежде, мы выходим из нашего Тятинского дома. Я оглядываю сначала себя, потом Ольгу – вроде, ничего не забыто.

– Ну, ладно! – командую я, – Вперёд! Труба зовёт!

Поднявшись по серой пойме Тятиной около километра от устья, мы выходим в давно облюбованный мной участок спелого, пойменного ивняка. Здесь, редко стоящие, толстые стволы деревьев, серыми, морщинистыми колоннами уходят ввысь. И только там, вверху, они расходятся в стороны, мощными сучьями. Подлеска, здесь, нет вообще – редко какой кустарник выдержит конкуренцию с господствующими здесь летом, трёхметровыми дебрями высокотравья. Но, сейчас – весна и лопухи ещё не превышают уровня моих колен.

– фу-ууу! – длинно выдыхаю я, – Пришли! Пять минут перекур.

Я снимаю рюкзачок на землю. Мы садимся рядом на толстый, морщинистый ствол ивы, словно колонна от римского дворца, лежащий на ровной поверхности поймы. Комлевая, задняя половина дерева лежит на столе поймы, а передняя, с коротко обломанными ветвями кроны – зависла, далеко выставилась в воздух над речкой, с двухметрового обрывчика.

Я сижу на этой деревянной колонне, а мыслями – уже, весь в работе. Мои глаза уже ощупывают стволы ивовых «баобабов», выбирают направление сторон будущей пробной площади.

– Шшшшшшшшш„, – под нами, весело звенит своими струями, речка Тятина.

Встаём.

– Всё! За работу!

Тяжёлая практика моих работ на пробных площадях в прошлом году отшлифовала рациональное чередование рабочих операций на площади. Первое – это границы. Я достаю моток размеченной по десять метров, пятидесятиметровой верёвки.

– Держи, Оля! – я даю Анисимовой конец бечёвки.

Я шагаю вдоль стороны будущей площади, разматывая верёвку и делая лёгкие зарубки на стволах деревьев, входящих в площадь. Стоящая на углу, Ольга держит конец верёвки.

– Всёёё! Отпускааай! – кричу я ей и начинаю сматывать веревку, – Иди сюдаааа!

Ольга переходит ко мне, на новый угол площади. Здесь, я устанавливаю вешку с буссолью.

– Смотри, Оль! – объясняю я новую задачу, Анисимовой, – Если через буссоль смотреть вот так – будет прямой угол! Я, сейчас, пойду по новой границе, а ты – смотри, чтобы я в сторону не завалил!

– Ясно! – кивает она.

Я вручаю ей конец верёвки и шагаю вперёд, «отбивая» затёсками новую сторону площади.

– Саш-кааа! – над заросшей лиственным лесом поймой Тятиной звенит голос Ольги, – Правее бери! Сбился влево!

– Здорово! – радуюсь я, выправляясь на курсе, – Как же, всё-таки, классно – работать вдвоём!

Теперь – таксация.

– Смотри, Оль! – объясняю я Ольге, – Я кричу тебе название дерева и диаметр ствола. Ты находишь в ведомости породу этого дерева и на строчке этого диаметра ставишь точку. Точки ставим по четырём углам квадратика, следующие четыре ствола обозначаем чёрточками, соединяющими эти угловые точки и два ствола – чёрточки ставишь по диагоналям квадратика. Заполненный квадратик – это десяток стволов.

– Хм! – звонко хмыкает Ольга, – Теперь я знаю, что такое ваша «точковка»!

– Ну! Всё просто! – улыбаюсь я ей и шагаю к первому стволу, с мерной вилкой наперевес.

– Так… Ива сердцелистная, сорок шесть! – говорю я Ольге, пока мы стоим близко.

Сделав лёгкую зарубку на коре дерева, я бреду к другому…

– Ива, сорок восемь! – повышаю я, голос.

– Ива, сорок шесть! – скоро, уже кричу я Ольге в полную силу, взмахивая своим тесаком, чтобы сделать зарубку.

– Ива, пятьдесят два!..

– Ива девяносто шесть! – горланю я в полную силу лёгких, в дальнем углу площади.

Мои крики разносятся по тихой, речной пойме. Стоя на одном месте, Ольга ставит в ведомость очередную точку…

Всё! Таксация закончена!

– Ну и ну! – довольный, качаю я головой.

Теперь – нужно измерить высоту деревьев! Я отмеряю, рулеткой, двадцать метров от ствола ивы и развернувшись к дереву, нацеливаюсь высотомером на его вершину…

– Оля, записывай! Девятнадцать метров, восемь сантиметров!

Я стою и прицениваюсь к дереву, глазом…

– Что-то не так? – смотрит на меня, Ольга.

– А визуально, на глаз, я дал бы гораздо больше! – озадачиваюсь я, – Подожди-ка! Я другое дерево замерю.

– Хм! Визуально – это как? – интересуется Ольга.

– Нуу… – озадачиваюсь я, – Когда не было высотомеров, в Магнолии, мы высчитывали высоту древостоя – на глаз. Прикидываешь, на глаз, условный отрезок в два метра и начинаешь, от уровня земли, отмерять его, глазами, по стволу дерева вверх. Один отрезок – два метра, второй отрезок – это, уже четыре метра, третий отрезок – это шесть метров… и так, до вершины.

Я отмеряю рулеткой положенные двадцать метров от ствола и прицеливаюсь на вершину высотомером…

– Девятнадцать метров семьдесят сантиметров! Чёрт! – злюсь я, – Практически, как и первое дерево! А, на глаз, я дал бы двадцать два! Не меньше! Вот тебе и глазомер!

– Ага! – соглашается Ольга, – Прибор – он точно покажет!

– Ну! – я, наконец, отрываю взгляд от вершины ивы, – Ладно! Теперь – описать травостой! Я, сейчас, запишу в бланк все виды, растущих в пределах площади, трав! И выставлю их обилие, высоту. А, ты – пока, отдохни!

И я лезу, с бланком пробной площади, в ещё не очень высокие, лопуховые дебри…

Обработав, во второй половине дня, ещё одну пробную площадь, на этот раз в молодом ивняке чуть выше по пойме, мы переходим речку по перекату, на левый берег. Здесь будет наша третья площадь… Тятина – хорошая речка, воды – под самый обрез болотников…

А, пока – мы отдыхаем, сидя на галечном берегу речки. У меня в голове, всё ещё звенят мои вопли: «Ива сердцелистная, двадцать! Ольха волосистая, восемь! Ольха курчавая, восемнадцать!..». Да-а! Кричать в полный голос, целый день – это, тоже, не в радость.

Мой взгляд бесцельно блуждает по массивам леса, подступившим к противоположному берегу речки… Массивы ивняков разного возраста резко отличаются друг от друга по внешнему облику. Вот, спелый ивняк – здесь редко стоящие, толстые колонны стволов «ивовых баобабов» создают ощущение величия и покоя. Кроны, у этих деревьев – только на самых верхушках.

А, вон – стоит язык средневозрастного ивняка! Это – тоже высокоствольный лес. Ровные, серые стволы, диаметром сантиметров в тридцать пять – кажется, подпирают пасмурное небо. Здесь, кроны деревьев ещё не оформились, как у тех старцев. Длинные ветви начинаются в нижней части стволов и чахлой порослью, топорщатся до самых вершин.

А, вон там! На косе ниже нас, стоит молодняк. «Жердняк», как его называют лесоводы. Стволы этих деревцов хороши только на жерди – они тонкие и длинные. Этот ивняк – такой густой!

– Оля! Смотри! – я возвращаю Ольгу в действительность, – Видишь мощные «баобабы»?

– Да! – кивает Ольга, – Настоящие баобабы!

– Это – ива сердцелистная.

– Это, я уже знаю… Но раньше ты говорил, что это – ива Урбана. В её стволах рыбные филины дупла делают.

– Ага. Год назад. А теперь, по новым определителям, это – ива сердцелистная… По широким листьям, толстым веткам – это, скорее тополь, чем ива… Так вот, в научных статьях пишут, что огромные деревья в речных поймах Кунашира – это чозения…

– И что?

– Как, что?! – удивляюсь я, – Чозении на Кунашире – нет. Понимаешь? Её здесь нет! Вообще! Она – в Приморье растёт! У нее узкие, мелкие листочки! Здесь везде первый ярус древостоя – это ива сердцелистная! Как можно спутать чозению с этими тополёвыми лопушками?!.. А, глянь на чахлые деревца, в нижнем ярусе! Вон, они!

– Те, что жмутся по берегу? – уточняет Ольга.

– Ага! – киваю я, – Три метра высотой. Узкие, заострённые листочки… Это ива удская. Считается, что пойменные ивняки, на Кунашире – сложены ивой удской!.. Я понимаю! На всех прочих Курильских островах – так оно и есть. Но, неужели трудно, специалисту-ботанику, увидеть, что на Кунашире, это – не так?!

– Саш, ты думаешь, кто-нибудь из них был здесь, на Тятинке?! – пожимает плечом Ольга, – Да, даже, на Филатовке?

– Ну-у… Понятно, что все ботаники едут на юг Кунашира! Алёхине… Там – экзотика! «Снежные субтропики»! – я, в растерянности, тоже пожимаю плечами, такая мысль мне в голову не приходила.

– Но, всё-равно! – тут же закипаю я, – Они же, пишут!

– Пишут, Саша! – улыбается мне, спокойная и умная, москвичка Анисимова…

Следующий день. Тятино. Уже часов пять вечера. Мы шагаем с Ольгой по лопуховым ольховникам Банного ручья. Мы идём на очередную пробную площадь. Я решил сделать площадь, характеризующую сырой, высокотравный ольховник. Мы, то и дело, пересекаем кормовые наброды медведей. Так что, попутно, я веду «медвежью арифметику». Я пишу себе в дневничок: соссюрея – сто тридцать пять скусов, дудник медвежий – шесть кустов, борщевик – восемьдесят скусов, бодяк – пять скусов. Я шагаю по медвежьей «дорожке» в лопухах, Ольга шагает следом…

– Саш! Он всё – ест по-разному! – то и дело, теребит она меня, сзади, – Эту, твою соссюрею – только кончик, у земли, откусывает! Полянки целые дожит! А медвежью дудку? Всё основание куста съедает! А у борщевика – целиком, весь куст!

– Точно, Оль! К каждой траве, у них – своё отношение, – улыбаюсь я своей «геоботанической напарнице», настороженно стреляя по сторонам глазами, – Скоро! Скоро уже придём на площадь!..

Тятинский дом. Я часто совершаю проходы по пойме Тятиной. В одиночку. Меня интересуют кормовые наброды медведей… Сегодня, у меня – очередной такой маршрут…

В низовьях Тятиной, я записываю в свой дневничок: белокопытник – девяносто скусов, дудник – четыре, бодяк – четыре…

Полянки медвежьих кормёжек так часты! Я медленно бреду по лопухам поймы и едва успеваю считать поеди.

– Смотри-ка! – прикидываю я, – В этом году – медведи, так много едят крапивы! Целые полянки скушенных вершинок! А, раньше – я этого, не замечал!

Скоро, моя голова перегружается цифрами. Чтобы «обнулить счёт», я достаю свой полевой дневничок и аккуратно пишу: белокопытник – четыреста пять скусов, соссюрея Фори – сто сорок один скус, крапива – пятьсот пять, борщевик – двенадцать скусов…

Скоро будет верхнее дупло рыбных филинов – конечная, поворотная точка моего маршрута. Встречный, тёплый ветерок мягко овевает моё лицо. День уже клонится к вечеру, и я прячу глаза от встречных лучей закатного солнца под длинным козырьком своей потрёпанной, кожаной бейсболки…

Мой настороженный взгляд, неожиданно натыкается на живое. Я застываю и лишь через мгновение включаюсь: «Медведь!». А я стою, как столб – на пригорке, посреди зелёной поляны! Не шевелясь, я зыркаю глазами вправо-влево – укрыться не за что! Тогда, я приседаю на корточки и замираю, изображая собой пенёк…

Медведь спокойно пасётся, медленно продвигаясь между толстыми колоннами стволов спелого, пойменного ивняка, метрах в сорока – пятидесяти впереди меня. Я поднимаю к глазам бинокль:

Ярко-бурый, очень упитанный, взрослый медведь стоит ко мне левым боком, опустив к земле голову. Ветерок играет густой шерстью на горбе его холки. Справа и слева, поле бинокля ограничивают вертикальные колонны стволов ивовых баобабов…

Медведь пасётся на мелкой травке. Изредка, он переступает ногой, делая шаг вперёд. Не поднимая головы, шаг за шагом, он сдвигается, по полю бинокля, влево…

– Сейчас, пройдёт! – прикидываю я, – Нужно дождаться, пока он уберётся с линии моего движения.

Но! У задней ноги медведя, в круг поля моего бинокля… вплывает точно такая же, большая и бурая, медвежья голова.

– Бр-рррр! – я сильно зажмуриваюсь и снова открываю глаза.

Бурая медвежья башка, у задней ноги моего медведя, бодро щиплет травку.

– Второй! – осознаю я.

Второй медведь, так же, как и первый, не поднимая головы, шаг за шагом, медленно продвигается влево, по полю моего бинокля…

А, у его задней ноги, в круглый «кадр» бинокля, не спеша вплывает, старательно щиплющая травку, новая, бурая башка!

– Третий!! – в смятении, поражаюсь я, не отрываясь от окуляров бинокля.

Как и все предыдущие, этот медведь, не спеша, шаг за шагом, проходит поле моего бинокля, справа налево… Я жду, не отрывая бинокля от глаз.

– Всё! Кончились… – тревожно думаю я, – Что делать?!

И тут!!! Приближенная оптикой, в поле моего бинокля вползает бурая башка очередного, уже четвёртого, медведя! Мне становится не по себе…

– Медвежья стая! – поражаюсь я.

Моё сердце стучит где-то в горле. Стараясь уменьшиться в размерах, я медузой расплываюсь по бугру.

– Назад! Отползай! Скорее! – орёт во мне, внутренний голос.

Я отрываю бинокль от глаз. Четыре штуки! Растянувшись шеренгой, пасущиеся медведи неторопливо движутся мне навстречу, по ветру. Я зыркаю влево – метрах в семидесяти слева от меня, речную долину ограничивает тёмная стена спелого пихтарника. Я бросаю короткий взгляд вправо. В нескольких метрах – полутораметровый обрыв речки. Я задерживаю взгляд на мощных водных бурунах – и понимаю, что здесь речку, мне – не перескочить! В хвойном лесу, от медведей – тоже не спасаются. Значит, мне – только назад. И я распластываюсь по осочке, на четвереньках крадусь назад, за метровый пригорок, едва не елозя животом по траве…

Прикрывшись пригорком, я стремительно отбегаю, метров на пятьдесят. И затихаю, за какой-то коряжиной. Пальчики рук дрожат мелко-мелко…

Горячка, постепенно, проходит.

– Блин! Последний рабочий отрезок речной долины – не обследованным остался! – злюсь я, на судьбу.

– У меня – ещё несколько часов, есть! Светлого времени! – через пару минут, ко мне возвращается трезвость духа, – Надо бы переждать, пока они уйдут… Где они там? Может, уже ушли?!

И я, весь обратившись в слух и зрение, крадусь вперёд, туда, откуда несколько минут назад, так улепётывал…

Вот и мой бугорок. Одним глазом, я приподнимаюсь над поверхностью зелёной травки – все четыре медведя, спокойно пасутся прямо передо мной!

– Шагов пятьдесят! – прикидываю я.

Все медведи – одинаковой, ядовито-бурой окраски, одинаково толстенькие. Три медведя – одинаковые размерами. А один – чуть меньше. Он держится чуть позади больших медведей, отставая от них на десять – пятнадцать шагов. Все остальные пасутся очень близко, буквально вплотную, друг к другу. Один из медведей задаёт направление движения…

Косые лучи заходящего солнца бьют мне по глазам, и я глубже натягиваю на лоб длинный козырёк своей кепки.

– По-моему, они – родственники! – молча рассуждаю я, – А, тот, что меньше – самый младший!

Медведи, плотной группкой, пасутся на травке. Совершенно не опасаясь друг друга, они подставляют соседям и шею, и спину, и зад… Я, во все глаза, подсматриваю за ними…

Время – неумолимо! Закатное солнце задевает чёрный зубчатый частокол пихтарника, ограничивающего речную долину с запада! Медведи перестают пастись.

– Наконец-то! – нетерпеливо радуюсь я.

Но, к моему огорчению, медведи устраиваются на отдых! Здесь же! Они, лишь сдвигаются влево, под длинную, вечернюю тень, отбрасываемую чёрной стеной пихтарника.

Из длинной, монолитной стены хвойного леса, в речную пойму далеко вывешивается толстенный ствол, зависшей под углом около двадцати градусов, огромной ели. Главный из медведей облюбовывает этот ствол. Не спеша обнюхав комель дерева, медведь забирается на него и неторопливо шагает по этому стволу, вверх. Пройдя до середины ствола, он останавливается, поджимает свои ноги и опускается, как стоял, на живот. И затихает. Трое других медведей устраиваются на травке, прямо под стволом этой ели. И всё замирает вокруг…

На чём свет стоит, я кляну себя за то, что не взял с собой фотоаппарат! Тёмная туша медведя, лежащего на толстом, светлом стволе ели высоко над речной поймой – так контрастно выделяется на фоне чёрной стены пихтарника! Его большая, спокойно лежащая на передних лапах, башка…

– Картина Шишкина «Медведи в лесу»! – восхищаюсь я.

– Только, вот это – специально не придумаешь! – думаю я, завороженно глядя в бинокль, – Такой большой – и высоко над землёй, на белом, наклонном стволище!

Я стараюсь запечатлеть в своей памяти каждый мазок этой удивительной картины из жизни леса.

– Такое – не повторится никогда! – качаю я головой, – Такое не повторится! Никогда…

Медведь, на еловом стволе над поймой, лениво поднял свою бурую башку чуть вверх носом. И замер…

– Принюхивается! – понимаю я и мои губы трогает улыбка.

Медвежья голова плавно опускается на передние лапы…

Синева наступающих сумерек начинает размывать силуэты отдыхающих медведей…

Я поднимаюсь со своего бугорка, разворачиваюсь и задумчиво переставляя ноги, не спеша бреду обратно, домой. Моя душа полна светлым чувством: «Что я, сегодня, видел! Ах, что я видел! Спасибо тебе, лес!»…

Тятино. Утром, сидя за кухонным столом нашего Тятинского дома, я делюсь с товарищами своей проблемой – и бросать верхний участок рабочего маршрута, мне нельзя, и одному, туда идти – мне как-то не по себе, всё-таки медведей – четверо…

– Ладно! – между делом, роняет Евгений Григорьев, – Вместе пойдём! Мне, всё-равно, в том районе работать.

Он, у нас – специалист по мышевидным…

В паре с Григорьевым, мы уходим в лес. Быстро и без проблем, проходим низовья Тятиной по смотровой тропе, над речкой…

Пришли. Смотровая тропа кончилась. Мы подходим к берегу речки. Здесь – нам нужно переходить на другую её сторону.

– Вон! – показываю я рукой, – На той стороне и чуть выше – моё вчерашнее место!

– О! Да, вон он! – Евгений сразу замечает бурый бочонок пасущегося среди редкого пойменного ивняка, медведя.

Зверь спокойно щиплет травку…

Вдвоём, в лесу – не страшно. Сегодня, при такой поддержке, я вообще спокоен.

– Жень! Давай, я попробую его сфотографировать?

– Давай! – улыбается Григорьев.

Я падаю на колени и выхватив из своего рюкзачка телеобъектив, торопливо накручиваю его на фотоаппарат. Теперь – штатив установить…

Я делаю пятёрку кадров через речку. И всё! Нужно менять диспозицию, не всю же плёнку тратить с одного места?!

– Надо бы поближе подобраться! – делюсь я, соображениями, – Но – речка широкая! На ней, мы будем незаметны – как два трактора в чистом поле…

– Ну, а что тут можно ещё придумать? – пожимает плечами, после минутного раздумья, Евгений, – Пойдём через речку! Вдруг подпустит?

И мы выходим на широкий простор речного переката! Я не отрываю глаз от видоискателя своего фотоаппарата. Не глядя себе под ноги, я часто поскальзываюсь на валунах. Каждый раз, Григорьев удерживает меня в вертикальном положении, ухватив крепкой рукой, за шиворот…

Мы, нагло шагаем через широченный «аэродром» речки, прямо на медведя! А, скрываться нам, собственно – и негде! Разве что, прямо в воду лечь…

Медведь пасётся, упорно нас не замечая! На мгновение оторвавшись от видоискателя фотоаппарата, я скашиваю глаз на Евгения – тот искрит, смеющимися глазами, в ответ. Его забавляет эта ситуация. Я, очередной раз, запинаюсь на валуне! В очередной раз, меня сильно встряхивают за шиворот…

Мы, уже почти подошли к берегу!

– Вот уж, точно! – думаю я, – Чем глупее себя ведёшь – тем больше шансов на успех!

Я ловлю в кадр передние лапы медведя, его, занимающую уже половину кадра, большую бурую башку. Но! Вдруг, зверя, словно ветром, срывает с места!

– Подорвался! – азартно вспыхивает Григорьев, – Всё! Пошёл!

Медведь, сбиваясь с истеричного бега на закрытых лопухами ямках и буграх поймы, шальным галопом несётся прочь, по равнине поймы. А, я – вижу, что он, непонимающе вертит головой, по сторонам.

– Почему? – удивляюсь я, – Он нас не видит! Он мчится – а сам не понимает, почему!

– Вон! Вон, второй! В стороне пасся! – Евгений возбуждённо тычет пальцем, под прямым углом, влево, – Тот нас подловил! Сам шуганулся и нашего сорвал!

– Вот, блин! – наконец, понимаю я, логику событий, – А, мы его и не заметили!

Порознь, метрах в пятидесяти один от другого, бешеным галопом, медведи скрываются с наших глаз, среди колоннады толстых стволов ивовых баобабов поймы.

– На буграх спотыкаются! Скачут, как лошадки-пони!

– смеётся им вслед, Григорьев, – Ух!.. Ладно. Некогда мне, работа ждёт… Поразвлекались мы, сегодня.

Евгений, напрямую, пересекает речную долину. Он идёт к своим ловчим линиям, в хвойник, в который только что убежали медведи. А я разворачиваюсь вправо, вверх по речной пойме – мне нужно доделать не выполненную вчера работу…

Очень скоро мой дневничок пополняется новыми записями: соссюрея Фори – восемьдесят два скуса, белокопытник – триста пятьдесят один скус, дудник медвежий – пять скусов, борщевик – шесть скусов, крапива – двести семьдесят четыре скуса, симплокарпус – восемь скусов.

– Как интересно! – прикидываю я, – Вершинок крапивы – двести семьдесят!.. А, помёты – почти полностью белокопытниковые! Это потому, что скус черешка белокопытника – гораздо больше! Он, просто не сравним по массе, с вершинкой крапивы… Но, всё-равно! Очень, очень интересно то, что медведи – так массово, едят крапиву!

Заодно, сегодня, я проверяю состояние верхнего дупла рыбных филинов. Я залезаю на «ивовый баобаб», стоящий на краю речного прижима. Это дупло – полностью естественное. Оно используется рыбными филинами с давних времён. Оно было ещё до заповедника…

Я перевешиваюсь через край дупла и заглядываю вовнутрь. Это дупло – очень глубокое! Здесь, руками, до днища не дотянешься.

– Нуууу! – тяну я, – Здесь – совсем другое дело! Дупло посещается постоянно! Вон, как сильно обшарпаны стенки!

Внизу, на уровне гнездовой камеры, самка сильно обскребла стенки дупла.

– Она пыталась расширить гнездовую камеру! – понимаю я.

Сверху, я вижу, что труха днища переворошена. На ней лежат, два, скомканных, филинячьих пера…

Тятинский дом. Двадцать четвёртое мая. Сегодня – у меня транспортный день, переход на Саратовский кордон. Надо будет, теперь, на Саратовском участке, питание медведей посмотреть…

Уже к полудню, оставив рюкзак на кордоне, я выбираюсь в пойму речки Саратовской.

– По Тятинке, все дупла рыбных филинов, мной просмотрены, – думаю я, – Интересно, а как обстоят дела здесь, на Саратовке?

И я меняю задачу сегодняшнего дня…

Вот – дупло номер один. Оно сделано на самой вершине одной из самых высоких ив речной долины Саратовской. Эти деревья стоят в развилке Саратовской и её притока Перевальный. Проявляя чудеса акробатики, я карабкаюсь по стволу вверх…

На стенке входа в дупло, я нахожу несколько царапок!

– Это – следы от когтей филина! – радуюсь я, – Значит, прилёт был!

Насколько позволяет дерево, я расширяю вход и углубляю гнездовую камеру дупла. – Но, всё-равно! – разочарованно прикидываю я, – Для рыбного филина, это дупло мало!

О рыбном филине, здесь не может быть и речи. Я спускаюсь вниз, на землю…

Поднявшись метров сто вверх по пойме Перевального, я отыскиваю дупло номер два.

– Блин! Лучше бы, тебя, не находить! – матерюсь я, стоя возле разломленного надвое и лежащего на земле, толстого ствола старой ивы.

Видно, в осенние циклоны это дерево не выдержало напора ветра и упало. Дупло, как корыто, смотрит в небо!

– Что с ним делать?! – развожу я руками, – Ничего и не поделаешь. Хоть плачь, хоть не плачь…

Я шагаю вверх по речной долине Саратовской, дальше…

Вот, участок дупла номер три. Это – место впадения в речку третьего её притока…

– Приток Угловой! – улыбаюсь я.

По песчаным косам речки, и ниже и выше по течению, я вижу много следов филинов! Почему – это следы филинов? Потому что, в отличие от следов орланов, чья лапа похожа на куриную, у филинов пальцы располагаются крестообразно – два вперёд и два назад…

Вот и само дерево с дуплом. Я карабкаюсь по стволу этого ивового «баобаба», вверх…

Дупло – очень даже, жилое! Стенки входа в дупло сильно обшарпаны.

– Когтями! – улыбаюсь я, трогая красноватые «висюльки» измохраченной, живой ивовой коры.

Сбоку ствола, прямо от дупла, растёт горизонтальная толстая ветвь. Я трогаю рукой наросшую сверху на ней шапку зелёного мха – она сильно уплотнена.

– Это – от того, что птицы сидят на этом месте, прямо у дупла! – понимаю я.

Древесная труха, на днище дупла – переворошена, в неё затоптаны несколько пуховых перьев филина.

– Камера слишком узкая! – морщусь я, – Неудобная! Самка, в этой узости, может только сидеть! Почти вертикально! А как же хвост?! А концы крыльев?! Бедная, бедная птица!