Текст книги "Поэты пушкинской поры"

Петр Андреевич Вяземский

(1792–1878)

Зима

В дни лета природа роскошно,

Как дева младая, цветет

И радостно денно и нощно

Ликует, пирует, поет.

Красуясь в наряде богатом,

Природа царицей глядит,

Сафиром, пурпуром, златом

Облитая, чудно горит.

И пышные кудри и косы

Скользят с-под златого венца,

И утром и вечером росы

Лелеют румянец лица.

И полные плечи и груди —

Всё в ней красота и любовь,

И ею любуются люди,

И жарче струится в них кровь.

С приманки влечет на приманку!

Приманка приманки милей!

И день с ней восторг спозаранку,

И ночь упоительна с ней!

Но поздняя осень настанет:

Природа состарится вдруг;

С днем каждым всё вянет, всё вянет,

И ноет в ней тайный недуг.

Морщина морщину пригонит,

В глазах потухающих тьма,

Ко сну горемычную клонит,

И вот к ней приходит зима.

Из снежно-лебяжьего пуху

Спешит пуховик ей постлать,

И тихо уложит старуху,

И скажет ей: спи, наша мать!

И спит она дни и недели,

И полгода спит напролет,

И сосны над нею и ели

Раскинули темный намет.

И вьюга ночная тоскует

И воет над снежным одром,

И месяц морозный целует

Старушку, убитую сном.

Два ангела

На жизнь два ангела нам в спутники даны

И в соглядатаи за нами:

У каждого из них чудесной белизны

Тетрадь с летучими листами.

В одну заносится добро, что мы творим,

Все, чем пред совестью мы правы;

В другую все, в чем пред ближними грешим,

И каждый умысел лукавый.

Поспешно добрых дел возносит список свой

Один к стопам Отца-Владыки;

Другой все ждет: авось раскаянья слезой

Не смоются ль на нас улики?

Павел Александрович Катенин

(1792–1853)

Любовь

О чем, о чем в тени ветвей

Поешь ты ночью, соловей?

Что песнь твою к подруге милой

Живит огнем и полнит силой,

Колеблет грудь, волнует кровь?

Живущих всех душа: любовь.

Не сетуй, девица-краса!

Дождешься радостей часа.

Зачем в лице завяли розы?

Зачем из глаз лиются слёзы?

К веселью душу приготовь;

Его дарит тебе: любовь.

Покуда дней златых весна,

Отрадой нам любовь одна.

Ловите, юноши, украдкой

Блаженный час, час неги сладкой;

Пробьет… любите вновь и вновь;

Земного счастья верх: любовь.

Кондратий Федорович Рылеев

(1795–1826)

Дума XV. Иван Сусанин

В исходе 1612 года юный Михаил Феодорович Романов, последняя отрасль Руриковой династии, скрывался в Костромской области. В то время Москву занимали поляки: сии пришельцы хотели утвердить на российском престоле царевича Владислава, сына короля их Сигизмунда III. Один отряд проникнул в костромские пределы и искал захватить Михаила. Вблизи от его убежища враги схватили Ивана Сусанина, жителя села Домнина, и требовали, чтобы он тайно провел их к жилищу будущего венценосца России. Как верный сын отечества, Сусанин захотел лучше погибнуть, нежели предательством спасти жизнь. Он повел поляков в противную сторону и известил Михаила об опасности: бывшие с ним успели увезти его. Раздраженные поляки убили Сусанина. По восшествии на престол Михаила Феодоровича (в 1613) потомству Сусанина дана была жалованная грамота на участок земли при селе Домнине; ее подтверждали и последующие государи.

«Куда ты ведешь нас?.. не видно ни зги! —

Сусанину с сердцем вскричали враги: —

Мы вязнем и тонем в сугробинах снега;

Нам, знать, не добраться с тобой до ночлега.

Ты сбился, брат, верно, нарочно с пути;

Но тем Михаила тебе не спасти!

Пусть мы заблудились, пусть вьюга бушует,

Но смерти от ляхов ваш царь не минует!..

Веди ж нас, – так будет тебе за труды;

Иль бойся: не долго у нас до беды!

Заставил всю ночь нас пробиться с метелью…

Но что там чернеет в долине за елью?»

«Деревня! – сарматам в ответ мужичок: —

Вот гумна, заборы, а вот и мосток.

За мною! в ворота! – избушечка эта

Во всякое время для гостя нагрета.

Войдите – не бойтесь!» – «Ну, то-то, москаль!..

Какая же, братцы, чертовская даль!

Такой я проклятой не видывал ночи,

Слепились от снегу соколии очи…

Жупан мой – хоть выжми, нет нитки сухой! —

Вошед, проворчал так сармат молодой. —

Вина нам, хозяин! мы смокли, иззябли!

Скорей!.. не заставь нас приняться за сабли!»

Вот скатерть простая на стол постлана;

Поставлено пиво и кружка вина,

И русская каша и щи пред гостями,

И хлеб перед каждым большими ломтями.

В окончины ветер, бушуя, стучит;

Уныло и с треском лучина горит.

Давно уж за полночь!.. Сном крепким объяты,

Лежат беззаботно по лавкам сарматы.

Все в дымной избушке вкушают покой;

Один, настороже, Сусанин седой

Вполголоса молит в углу у иконы

Царю молодому святой обороны!..

Вдруг кто-то к воротам подъехал верхом.

Сусанин поднялся и в двери тайком…

«Ты ль это, родимый?.. А я за тобою!

Куда ты уходишь ненастной порою?

За полночь… а ветер еще не затих;

Наводишь тоску лишь на сердце родных!»

«Приводит сам бог тебя к этому дому,

Мой сын, поспешай же к царю молодому,

Скажи Михаилу, чтоб скрылся скорей,

Что гордые ляхи, по злобе своей,

Его потаенно убить замышляют

И новой бедою Москве угрожают!

Скажи, что Сусанин спасает царя,

Любовью к отчизне и вере горя.

Скажи, что спасенье в одном лишь побеге

И что уж убийцы со мной на ночлеге».

«Но что ты затеял? подумай, родной!

Убьют тебя ляхи… Что будет со мной?

И с юной сестрою и с матерью хилой?»

«Творец защитит вас святой своей силой.

Не даст он погибнуть, родимые, вам:

Покров и помощник он всем сиротам.

Прощай же, о сын мой, нам дорого время;

И помни: я гибну за русское племя!»

Рыдая, на лошадь Сусанин младой

Вскочил и помчался свистящей стрелой.

Луна между тем совершила полкруга;

Свист ветра умолкнул, утихнула вьюга.

На небе восточном зарделась заря,

Проснулись сарматы – злодеи царя.

«Сусанин! – вскричали, – что молишься богу?

Теперь уж не время – пора нам в дорогу!»

Оставив деревню шумящей толпой,

В лес темный вступают окольной тропой.

Сусанин ведет их… Вот утро настало,

И солнце сквозь ветви в лесу засияло:

То скроется быстро, то ярко блеснет,

То тускло засветит, то вновь пропадет.

Стоят не шелохнясь и дуб и береза,

Лишь снег под ногами скрипит от мороза,

Лишь временно ворон, вспорхнув, прошумит,

И дятел дуплистую иву долбит.

Друг за́ другом и́дут в молчаньи сарматы;

Всё дале и дале седой их вожатый.

Уж солнце высоко сияет с небес —

Всё глуше и диче становится лес!

И вдруг пропадает тропинка пред ними:

И сосны и ели, ветвями густыми

Склонившись угрюмо до самой земли,

Дебристую стену из сучьев сплели.

Вотще настороже тревожное ухо:

Всё в том захолустье и мертво и глухо…

«Куда ты завел нас?» – лях старый вскричал.

«Туда, куда нужно! – Сусанин сказал. —

Убейте! замучьте! – моя здесь могила!

Но знайте и рвитесь: я спас Михаила!

Предателя, мнили, во мне вы нашли:

Их нет и не будет на Русской земли!

В ней каждый отчизну с младенчества любит

И душу изменой свою не погубит».

«Злодей! – закричали враги, закипев, —

Умрешь под мечами!» – «Не страшен ваш гнев!

Кто русский по сердцу, тот бодро, и смело,

И радостно гибнет за правое дело!

Ни казни, ни смерти и я не боюсь:

Не дрогнув, умру за царя и за Русь!»

«Умри же! – сарматы герою вскричали,

И сабли над старцем, свистя, засверкали! —

Погибни, предатель! Конец твой настал!»

И твердый Сусанин весь в язвах упал!

Снег чистый чистейшая кровь обагрила:

Она для России спасла Михаила!

Дума XII. Смерть Ермака

Ревела буря, дождь шумел,

Во мраке молнии летали,

Бесперерывно гром гремел,

И ветры в дебрях бушевали…

Ко славе страстию дыша,

В стране суровой и угрюмой,

На диком бреге Иртыша

Сидел Ермак, объятый думой.

Товарищи его трудов,

Побед и громозвучной славы,

Среди раскинутых шатров

Беспечно спали близ дубравы.

«О, спите, спите, – мнил герой, —

Друзья, под бурею ревущей;

С рассветом глас раздастся мой,

На славу иль на смерть зовущий!

Вам нужен отдых; сладкий сон

И в бурю храбрых успокоит;

В мечтах напомнит славу он

И силы ратников удвоит.

Кто жизни не щадил своей

В разбоях, злато добывая,

Тот думать будет ли о ней,

За Русь святую погибая?

Своей и вражьей кровью смыв

Все преступленья буйной жизни

И за победы заслужив

Благословения отчизны, —

Нам смерть не может быть страшна;

Свое мы дело совершили:

Сибирь царю покорена,

И мы – не праздно в мире жили!»

Но роковой его удел

Уже сидел с героем рядом

И с сожалением глядел

На жертву любопытным взглядом.

Ревела буря, дождь шумел,

Во мраке молнии летали,

Бесперерывно гром гремел,

И ветры в дебрях бушевали.

Иртыш кипел в крутых брегах,

Вздымалися седые волны,

И рассыпались с ревом в прах,

Бия о брег, козачьи челны.

С вождем покой в объятьях сна

Дружина храбрая вкушала;

С Кучумом буря лишь одна

На их погибель не дремала!

Страшась вступить с героем в бой,

Кучум к шатрам, как тать презренный,

Прокрался тайною тропой,

Татар толпами окруженный.

Мечи сверкнули в их руках —

И окровавилась долина,

И пала грозная в боях,

Не обнажив мечей, дружина…

Ермак воспрянул ото сна

И, гибель зря, стремится в волны,

Душа отвагою полна,

Но далеко от брега челны!

Иртыш волнуется сильней —

Ермак все силы напрягает

И мощною рукой своей

Валы седые рассекает…

Плывет… уж близко челнока —

Но сила року уступила,

И, закипев страшней, река

Героя с шумом поглотила.

Лишивши сил богатыря

Бороться с ярою волною,

Тяжелый панцирь – дар царя

Стал гибели его виною.

Ревела буря… вдруг луной

Иртыш кипящий серебрился,

И труп, извергнутый волной,

В броне медяной озарился.

Носились тучи, дождь шумел,

И молнии еще сверкали,

И гром вдали еще гремел,

И ветры в дебрях бушевали.

Наливайко

(Отрывки из поэмы)

КИЕВ

Едва возникнувший из праха,

С полуразвенчанным челом,

Добычей дерзостного ляха

Дряхлеет Киев над Днепром.

Как все изменчиво, непрочно!

Когда-то роскошью восточной

В стране богатой он сиял;

Смотрелся в Днепр с брегов высоких

И красотой из стран далеких

Пришельцев чуждых привлекал.

На шумных торжищах звенели

Царьградским золотом купцы,

В садах по улицам блестели

Великолепные дворцы.

Среди хазар и печенегов

Дружиной витязей храним,

Он посмевался, невредим,

Грозе их буйственных набегов.

Народам диво и краса:

Воздвигнуты рукою дерзкой,

Легко взносились в небеса

Главы обители Печерской,

Как души иноков святых

В своих молитвах неземных.

Но уж давно, давно не видно

Богатств и славы прежних дней —

Все Русь утратила постыдно

Междоусобием князей:

Дворцы, сребро, врата златые,

Толпы граждан, толпы детей —

Все стало жертвою Батыя;

Но Гедимин нанес удар:

Прошло владычество татар!

На миг раздался глас свободы,

На миг воскреснули народы…

Но Киев на степи глухой,

Дивить уж боле неспособный,

Под властью ляха роковой,

Стоит, как памятник надгробный,

Над угнетенною страной!

ВЕСНА

Блестит весна; ее дыханьем,

Как бы волшебным врачеваньем,

Край утесненный оживлен;

Все отрясает зимний сон:

Пестреет степь, цветет долина,

Оделся лес, стада бегут,

Тяжелый плуг поселянина

Волы послушные влекут;

Кружится жаворонок звонкий,

Лазурней тихий небосклон,

И воздух чистый, воздух тонкий

Благоуханьем напоен.

Все веселятся, все ликуют,

Весне цветущей каждый рад;

Поляк, еврей и униат

Беспечно, буйственно пируют,

Все радостью оживлены;

Одни украинцы тоскуют,

И им не в праздник пир весны,

Что за веселье без свободы,

Что за весна – весна рабов;

Им чужды все красы природы,

В душах их вечный мрак гробов.

Печали облако не сходит

С их истомленного лица;

На души их, на их сердца

Все новую тоску наводит.

Лазурь небес, цветы полей

Для угнетенных не отрадны, —

Рабы и сумрачны и хладны.

Питая грусть в душе своей,

Глядят уныло на детей,

Все радости для них противны,

И песни дев их заунывны,

Как заунывен звук цепей.

* * *

Но Наливайко всех сильней

Томится думою и страждет;

Его душа чего-то жаждет,

Он что-то на сердце таит;

Родных, друзей, семьи бежит,

Один в степи пустынной бродит

Нередко он по целым дням:

Ему отрадно, сладко там,

Он грусть душевную отводит

В беседе там с самим собой

И из глуши в Чигирин свой

Назад спокойнее приходит.

* * *

Забыв вражду великодушно,

Движенью тайному послушный,

Быть может, я еще могу

Дать руку личному врагу;

Но вековые оскорбленья

Тиранам родины прощать

И стыд обиды оставлять

Без справедливого отмщенья

Не в силах я: один лишь раб

Так может быть и подл и слаб.

Могу ли равнодушно видеть

Порабощенных земляков?..

Нет, нет! Мой жребий: ненавидеть

Равно тиранов и рабов.

СМЕРТЬ ЧИГИРИНСКОГО СТАРОСТЫ

С пищалью меткой и копьем,

С булатом острым и с нагайкой,

На аргамаке вороном

По степи мчится Наливайко.

Как вихорь бурный конь летит.

По ветру хвост и грива вьется,

Густая пыль из-под копыт,

Как облако, вослед несется…

Летит… привстал на стременах,

В туман далекий взоры топит,

Узрел – и с яростью в очах

Коня и нудит и торопит…

Как точка перед ним вдали

Чернеет что-то в дымном поле;

Вот отделилась от земли,

Вот с каждым мигом боле, боле,

И наконец на вышине,

Средь мглы седой, в степи пустынной,

Вдруг показался на коне

Красивый всадник с пикой длинной…

Козак коня быстрей погнал;

В его очах веселье злое…

И вот – почти уж доскакал…

Копье направил роковое,

Настиг, ударил – всадник пал,

За стремя зацепясь ногою,

И конь испуганный помчал

Младого ляха под собою.

Летит, как ястреб, витязь вслед;

Коня измученного колет

Или в ребро, или в хребет

И в дальний бег его неволит.

Напрасно ногу бедный лях

Освободить из стремя рвется —

Летит, глотая черный прах,

И след кровавый остается…

* * *

«Ты друг давно мне, Лобода,

Давно твои я чувства знаю,

Твою любовь к родному краю

Я уважал, я чтил всегда;

Ты ненавидишь, как злодеев,

И дерзких ляхов и евреев:

Но ты отец, но ты супруг,

А уж давно пора, мой друг,

Быть не мужьями, а мужами.

Всех оковал какой-то страх,

Все пресмыкаются рабами,

И дерзостно надменный лях

Ругается над козаками».

«Ты прав, мой друг, люблю родных,

Мне тяжко видеть их в неволе,

Всем жертвовать готов для них,

Но родину люблю я боле.

Нет, не одна к жене любовь

Мой ум быть осторожней учит, —

Нередко дума сердце мучит,

Не тщетно ли прольется кровь?

Что, если снова неудача?

Вот я чего, мой друг, боюсь, —

Тогда, тогда святая Русь

Навек страною будет плача».

* * *

Протяжный звон колоколов

В Печерской лавре раздавался;

С рассветом из своих домов

Народ к заутрене стекался.

Один, поодаль от других,

Шел Наливайко. Благовенье

К жилищу мертвецов святых

И непритворное смиренье

В очах яснели голубых.

Как чтитель ревностный закона,

К вратам ограды подойдя,

Крестом он осенил себя

И сделал три земных поклона.

Вот в церкви он. Идет служенье,

С кадильниц вьется фимиам,

Сребром и златом блещет храм,

И кротко-сладостное пенье

Возносит души к небесам.

В углу, от всех уединенно,

Колени преклоня смиренно,

Он стал. В богатых жемчугах

Пред ним Марии лик сияет;

Об угнетенных земляках

Он к ней молитвы воссылает;

Лицо горит, и, как алмаз,

Как драгоценный перл, из глаз

Слеза порою упадает.

Так для него прошло семь дней.

[Часов молитв не пропуская,

Постился он. И вот Страстная.]

ИСПОВЕДЬ НАЛИВАЙКИ

«Не говори, отец святой,

Что это грех! Слова напрасны:

Пусть грех жестокий, грех ужасный…

Чтоб Малороссии родной,

Чтоб только русскому народу

Вновь возвратить его свободу, —

Грехи татар, грехи жидов,

Отступничество униатов,

Все преступления сарматов

Я на душу принять готов.

Итак, уж не старайся боле

Меня страшить. Не убеждай!

Мне ад – Украину зреть в неволе,

Ее свободной видеть – рай!..

Еще от самой колыбели

К свободе страсть зажглась во мне;

Мне мать и сестры песни пели

О незабвенной старине.

Тогда, объятый низким страхом,

Никто не рабствовал пред ляхом;

Никто дней жалких не влачил

Под игом тяжким и бесславным:

Козак в союзе с ляхом был,

Как вольный с вольным, равный с равным.

Но все исчезло, как призрак.

Уже давно узнал козак

В своих союзниках тиранов.

Жид, униат, литвин, поляк —

Как стаи кровожадных вранов,

Терзают беспощадно нас.

Давно закон в Варшаве дремлет,

Вотще народный слышен глас:

Ему никто, никто не внемлет.

К полякам ненависть с тех пор

Во мне кипит и кровь бунтует.

Угрюм, суров и дик мой взор,

Душа без вольности тоскует.

Одна мечта и ночь и день

Меня преследует, как тень;

Она мне не дает покоя

Ни в тишине степей родных,

Ни в таборе, ни в вихре боя,

Ни в час мольбы в церквах святых.

«Пора! – мне шепчет голос тайный, —

Пора губить врагов Украины!»

Известно мне: погибель ждет

Того, кто первый восстает

На утеснителей народа, —

Судьба меня уж обрекла.

Но где, скажи, когда была

Без жертв искуплена свобода?

Погибну я за край родной, —

Я это чувствую, я знаю…

И радостно, отец святой,

Свой жребий я благословляю!»

* * *

Веет, веет, повевает

Тихий ветр с днепровских вод,

Войско храбрых выступает

С шумной радостью в поход.

Полк за полком безбрежной степью

Иль тянутся лесистой цепью,

Или несутся на рысях.

По сторонам на скакунах

Гарцуют удальцы лихие:

То быстро, как орлы степные,

Из глаз умчатся, то порой,

Дразня друг друга, едут тихо,

То вскачь опять, опять стрелой —

И вдоль полков несутся лихо.

Вослед за войском идут вьюки.

Свирелей, труб, суремок звуки,

И гарк летящих удальцов,

И шум и пенье козаков, —

Все Наливайку веселило,

Все добрым предвещеньем было.

«Смотри, – он Лободе сказал, —

Как изменилось все. Давно ли

Козак с печали увядал,

Стонал и под ярмом неволи

В себе все чувства подавлял?

Возьмут свое права природы,

Бессмертна к родине любовь, —

Раздастся глас святой свободы,

И раб проснется к жизни вновь»

<МОЛИТВА НАЛИВАЙКИ>

Ты зришь, о боже всемогущий!

Злодействам ляхов нет числа;

Как дуб, на теме гор растущий,

Тиранов дерзость возросла.

Я невиновен, боже правый,

Когда здесь хлынет кровь рекой;

Войну воздвиг я не для славы,

Я поднял меч за край родной;

Ты лицемеров ненавидишь,

Ты грозно обличаешь их;

Ты с высоты небес святых

На дне морском песчинку видишь.

[Ты проницаешь, мой творец,

В изгибы тайные сердец.]

* * *

Глухая ночь. Молчит река,

Луна сокрылась в облака.

И Чигирин и оба стана

Обвиты саваном тумана.

Вокруг костров шумят и пьют

Толпами буйные поляки;

Их души яростные ждут,

Как праздника, кровавой драки.

Одни врагов своих клянут,

Другие спорят, те поют,

Тот, богохульствуя, хохочет,

Тот хвалится лихим конем,

[Тот] саблю дедовскую точит

И дерзостно над козаком

Победу землякам пророчит.

В кунтуше пышном на ковре

Жолкевский спит в своем шатре.

СОН ЖОЛКЕВСКОГО

Над ним летает чудный сон:

В Варшаве площадь видит он;

На ней костер стоит, чернея;

В средине столб; палач, бледнея,

Кого-то в саване влечет;

Вослед ему народ толпами

Из улиц медленно идет

И головы свои несет

Окровавленными руками,

Подняв их страшно над плечами.

Вот неизвестный с палачом

К костру подходит без боязни;

Взошли… безмолвие кругом…

Вот хладный исполнитель казни

Его к столбу уж привязал,

Зажег костер, костер вспылал,

И над высокими домами

Понесся черный дым клубами.

Вдруг в небесах раздался глас:

«Свершилось все… на вас, на вас

Страдальца кровь и вопль проклятий.

Погиб, но он погиб за братий».

Народ ужасно застонал,

Кругом костра толпиться стал

И, головы бросая в пламень,

Назад в стенании бежал

И упадал на хладный камень.

Все тихо… Только кровь шумит…

Во сне Жолкевский страшно стонет,

Трепещет, молится… вдруг зрит,

Что он в волнах кровавых тонет.

Душа невольно обмерла;

Сон отлетел: в шатре лишь мгла,

Но он, но он еще не знает,

Что в крупных каплях упадает —

Иль кровь, иль пот с его чела…

* * *

Меж тем, потопленный в туманах,

Козацкий табор на курганах

Спокойно дремлет вдоль реки;

Как звезды в небесах пустынных,

Кой-где чуть светят огоньки;

Вкруг них у коновязей длинных

Лежат рядами козаки.

Напрасно Тясмин быстры воды,

Шумя, в очеретах струит,

Напрасно, вестник непогоды,

Ветр буйный по степи шумит:

Спят сладко ратники свободы,

Их сна ничто не возмутит…

Александр Александрович Бестужев

(1797–1837)

Отрывок

Вечерел в венце багряном

Ток могучего Днепра,

Вея радужным туманом

С оживленного сребра.

Черной тучею над бездной

Преклонен, дремучий лес

Любовался чашей звездной

Опрокинутых небес.

И за девственною дымкой,

Чуть блестя росою сна,

Возлетала невидимкой

Благодатная луна.

Отвечает горд и весел

Звучный лад, настройки взмах,

И взлетает с гибких весел

[След?] ладьи, алмазный прах.

И за быстрою кормою

[Говорливая] бразда

Сыплет искры за собою,

Как летучая звезда.

Осень

Пал туман на море синее,

Листопада первенец,

И горит в алмазах инея

Гор безлиственный венец.

Тяжко ходят волны хладные,

Буйно ветр шумит крылом.

Только вьются чайки жадные

На помории пустом.

Только блещет за туманами,

Как созвездие морей,

Над сыпучими полянами

Стая поздних лебедей.

Только с хищностью упорною

Их медлительный отлет

Над твердынею подзорною

Дикий беркут стережет.

Всё безжизненно, безрадостно

В померкающей дали,

Но страдальцу как-то сладостно

Увядание земли.

Как осеннее дыхание

Красоту с ее чела,

Так с души моей сияние

Длань судьбины сорвала.

В полдень сумраки вечерние —

Взору томному покой,

Общей грустью тупит терние

Память родины святой!

Вей же песней усыпительной,

Перелетная метель,

Хлад забвения мирительный

Сердца тлеющего цель.

Между мною и любимого

Безнадежное «прости!».

Не призвать невозвратимого,

Дважды сердцу не цвести.

Хоть порой улыбка нежная

Озарит мои черты,

Это – радуга наснежная

На могильные цветы!

Оживление

Чуть крылатая весна

Радостью повеет,

Оживает старина,

Сердце молодеет;

Присмирелые мечты

Рвут долой оковы,

Словно юные цветы

Рядятся в обновы,

И любви златые сны,

Осеняя вежды,

Вновь и вновь озарены

Радугой надежды.

Дождь

Провиденья перст незримой,

Облаков летучих вождь,

Ниве, жаждою томимой,

Посылает шумный дождь.

Звучно, благостью обильный,

Брызнул ток живой воды,

Освежая злаки пыльны

И замершие плоды.

Вот и радуга завета

Капли светлые зажгла:

То улыбка бога света —

Сень бессмертного чела.