Электронная библиотека » Александр Бестужев-Марлинский » » онлайн чтение - страница 10


  • Текст добавлен: 14 ноября 2013, 03:37


Автор книги: Александр Бестужев-Марлинский


Жанр: Документальная литература, Публицистика


Возрастные ограничения: +12

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 10 (всего у книги 10 страниц)

Шрифт:
- 100% +
LII.

Гиленджик, 13 апреля 1836 г.


Дорогой Ксенофонт Алексеевич!

Пишу с берега Черного моря, которое бушует теперь не по вешнему. Переезд мой из древней Пантикапеи сюда, был слишком счастлив: ни одной бури, ни одной встречи с черкесскими галерами… Предосадно, право! Впрочем, обещают эту потеху впереди. Контрабандистов турецких умножилось очень, и чтоб уничтожить их суда, необходимо сделать высадку на берега, а в таком случае, я, конечно, не упущу этой partie de plaisir.

Видел музей керченских древностей: очень любопытные вещи. Спускался в разрытые курганы, в катакомбы, напудрился прахом древности самой классической, самой грецкой – не удивитесь же, если (чего Боже сохрани!) заметите в моем будущем слоге эллинизмы и поползновение к хриям и синекдохам.

Но как бы то ни было, я в Гиленджике. Я видел его после долгого похода в первый раз, и потому в первый раз он показался мне лучше нежели я нашел его теперь. Куча землянок, душных в жар, грязных в дождь, сырых и темных во всякое время, – вот гнездо, в котором придется мне несть орлиные яйца. Общества, разумеется, никакого; но как я этим не избалован, то мало о том и забочусь. Дело в том, что здесь нечего есть, в самом точном значении слова. Бить быков, которых очень здесь мало, летом нельзя, портится мясо, а куры дороже чем в Москве невесты. Питаются поневоле солониной, да изредка рыбой; но как последняя в здешнем климате верный проводник лихорадок, есть ее опасно. Сообщений мирных с Черкесами нет и быть не может. С мыслью и с надеждою получать газеты и письма простился я еще в Черномории; итак одна отрада в трубке и в думе, впрочем, и это не безделица! Я так всегда бываю тверд в испытаниях, насылаемых на меня судьбой, что конечно не упаду ни духом, ни телом от лишений всех родов, не паду, назло скорбуту и лихорадкам, которые жнут здесь солдат беспощадно. Потому потрудитесь сказать тем, которые вздумают отпевать меня заранее, как это уже не раз было, чтоб они не сипли даром. Они еще не так сладко поют, чтобы заманить в могилу. Обнимите любезного Николая Алексеевича, – что он и как он? Правда ли, будто готовит два романа? Давайте нам их поскорее… Что до меня, я всегда охотнее был на ведение романов, чем на их сочинение. Та беда, что ни на то, ни на другое давно не было мне возможности.

Давно жду, любезный Ксенофонт Алексеевич, обещанного расчета. Деньги, приходящиеся за три последние частя П. и Р., назначил я сибирским братьям в помощь, процентами, кроме кой-каких других, и потому мне хотелось бы реализировать и округлить их. Письма, до извещения, и книги можете адресовать в Керчь, его высокоблагородию Демьяну Васильевичу Карейше, «просят переслать в Гиленджик, такому-то». Это вернее и скорее, ибо транспорты ходят только туда, очень редко в Анапу. Впрочем, если писали в Екатеринодар, и оттуда хоть через три месяца получить не отчаиваюсь.

Дай Бог вам здоровья и радостей.

Ваш душевно Алекс. Бестужев.

LIII.

Керчь, июня 19-го дня.


Вероятно вы уже знаете и делите со мной радость о моем производстве, любезные друзья, Николай и Ксенофонт Алексеевичи!… Милость царя была мне тем более драгоценна, чем менее ожиданна, и вообразите, что эта весть, неслыханным для Гиленджика чудом, перелетела сюда в 19-й день, когда по три месяца обыкновенный ход корреспонденции! К счастью, что я был истощен лихорадкой, иначе, внезапная радость наверно бы меня убила, я думал, что у меня лопнет аорта, когда прочел в Инвалиде свое имя. Правда, при этом я переведен в ужасный климат Абхазии, но теперь, как офицер имея права, служба будет не так отяготительна, и – Бог велик! Неужели я погибну, не взглянув на родину? Здоровье мое, убитое лихорадкой и грустью, после перелома в моей судьбе поправляется, но очень медленно. Книг мне не шлите, ибо я не знаю, куда забросит меня судьба: я, как вечный Жид, осужден, кажется, скитаться по белу свету, sans treve ni repit. Пишите ко мне в Керчь, Демьяну Васильевичу Карейше. Я туда приехал обмундироваться и сажусь в карантин. Мне бы необходимы воды, да отпустят ли, не ведаю, а пора уже поздняя. Одним словом, что со мной будет, не знаю, но с судьбой вполовину мирюсь, эполеты важный перевес, хотя бы они были и аплике. Все, что нужно для обмундировки, выписываю из Одессы, и потому покуда никаких игрушек не надо. Письмо ваше от 10-го апреля получил в один час с Инвалидом. Сомневался ли я когда-нибудь в том, что вы блюли мои выгоды? Грех вам об этом говорить. Я хотел счета, а не уплаты, ее я считал в своем кармане, хотя она была у вас, но для соображений мне необходимы были счеты. Их еще не получил.

Вы должны были получить одно мое письмо через Севастополь, писанное на фрегате Бургас, после поездки в Сухум-Кале и Мингрелию. Да, или нет? Я часто хожу теперь по морю, и все мое младенчество обновляется мне, когда рыщу по валам Черного моря. Если бы не болезнь и не смертная тоска в гнилом Гиленчике, я бы мог написать что-нибудь, но не имею покоя ни в нравственном, ни в вещественном мирах. Надо, чтоб это все устоялось, а на полете писать не могу.

Обнимите брата, поцелуйте ручку у своей супруги, и все это за меня. Само собой разумеется, вы помолитесь Богу и без просьбы за многолюбящего вас Александра Бестужева. Вскрываю письмо, чтобы просить вас прислать сюда 300 р. денег. Я здесь задолжаю, и потому это будет не лишнее. Условие: если вы при деньгах.

(На особом листке, так же как и письмо, исколотом в карантине:)

Есть на берегу Черного моря, в Абхазии, впадина между огромных гор. Туда не залетает ветер; жар там от раскаленных скал нестерпим, и, к довершению удовольствий, ручей пересыхает и превращается в зловонную лужу. В этом ущелье построена крепостишка, в которую враги бьют со всех высот в окошки; где лихорадки свирепствуют до того, что полтора комплекта в год умирает из гарнизона, а остальные не иначе выходят оттуда, как с смертоносными обструкциями или водяною. Там стоит 5-й Черноморский батальон, который не иначе может сообщаться с другими местами как морем, и, не имея пяди земли для выгонов, круглый год питается гнилою солониной. Одним словом, имя Гагры, в самой гибельной для Русских Грузии, однозначаще со смертным приговором!

Мне опять хуже, лихорадка с разными вариациями возвращается вновь и вновь. Я похож на тень, и только по боли чувствую, что я тело. Не знаю, что будет из меня, если не оправясь поеду в 5-й батальон.

19-го. Здоровье получше. Море меня поправило.

LIV.

6-го августа 1836.


Я уже начинаю беспокоиться, любезнейший Ксенофонт Алексеевич не получая так долго от вас никакого известия. Я все болен лихорадкой: она меня покинет, порой, на неделю, и вдруг опять возвращается. Так она меня высушила, что можно вставить в фонарь, вместо стекла. Я писал вам и через Севастополь, и через Керчь, нет как нет ответа. Неужели хлопоты по изданию Ломоносова вас так поработили? Ломоносов должен быть хорошая и новая полоса (rail) для хода нашей словесности: я сужу по отрывкам, напечатанным в Библиотеке для Чтения. Русских книг, кроме Библиотеки, сюда не доходит, да кажется, что и нет ничего достойного чтения. Современник выехал на ристалище, но, видно, после водяной: ему не устоять против золотого чекана. Намерение благое, а исполнение плохое. Спасибо и за протест: c'est un merite comme un autre. Скажите, справедлив ли слух, будто братца вашего наименовали должностным историографом? Эти слухи рассеяны были в Одессе и приняты за верное. Если правда, утешительно это для всех любящих русскую историю и самого историка.

Quand on parle de loup, on en voit la queue: я прерван получением вашего письма с 300 р. асс. За участие не благодарят, и потому я поговорю лишь о деле. О процентах, пожалуйста, не говорите мне и вперед: я друзьям не отдаю в рост ничего, потому что и никому не отдаю в рост ни денег, ни одолжений. Офицерских вещей мне уже не надо, ибо я обмундировался вполне. О Гаграх я писал к вам подробно, видно, вы не получили моего письма с этим описанием: это просто гроб. Здоровье все плохо. Кто вам вперил райские мысли о Крыме? Это невидали (?), которые с роду не знали других гор, кроме Валдайских. В сравнении с восточным берегом, южный просто дрянь, в отношении к величию природы. Но на южном велики труды Воронцова: тут человек оживил и победил природу. Середина и оконечности Крыма почти степь, нагая, бедная, безлесная, безводная. Впрочем, я говорю то, что знаю по описанию других. Ломоносов еще не взят с почты; когда съем его, то скажу какое произведет он на меня впечатление.

Приняв несколько ванн в море, я еду в отряд для получения бумаг, а оттоле берегом через Тифлис к месту моего назначения.

Пишите по последнему адресу, как-нибудь и когда-нибудь я получу ваши строки. У супруги вашей целую ручку три раза; братцу Николаю Алексеевичу братское объятие. Счастья и успеха. Сердцем ваш

Александр Бестужев.

LV.

Любезный друг Ксенофонт Алексеевич с 1-го сентября я приехал опять на восточный берег Черного моря из Керчи, где проболел все лето. Теперь лучше, и движение восстановляет понемногу силы. Пришел с отрядом на Кубань, откуда и пишу к вам немногие строки, ибо торопят к отправлению почты. Дня через два выступаем вниз по левому берегу Кубани и пройдем с мечом и огнем до Анапы; оттуда другим путем назад. Это съест месяца два времени, и как мы будем все это время плавучим островом, без сообщений с твердою землей, то не дивитесь, что долго не будете иметь от меня вестей. Бог, который вынес меня из стольких бед, накроет щитом и вперед. Впрочем, Его святая воля, я должен царю своею кровью. Ломоносова пробежал, но не вчитался еще в него; дайте устояться впечатлениям. Скоро мне нужна будет, или, лучше сказать, необходима будет сумма значительная, и потому постарайтесь очистить счеты по изданию с сестрой моей Еленой Александровной.

Даю вам комиссию: купите, пожалуйста, мне бобровый офицерский воротник для шинели, без лацканов, рублей около ста ценой, и вышлите по прежнему в Керчь. Брата Николая Алексеевича обнимите за меня, и поблагодарите за участие жену вашу. Фаддей недавно ко мне опять писал, распестрил всех в-пух; досталось на долю и братцу вашему; сам прибеднился ужас, чуть не свят!

Будьте счастливы и успешны во всем. Сердцем ваш

Александр Бестужев.


20 сентября 1836.

Ольгинское укрепление на Кубани.

LVI.

В первый раз с давнего нашего знакомства сажусь за перо с неприятным чувством, почтенный Ксенофонт Алексеевич! Вот уже четыре месяца, что я не получаю от вас ни строчки, и потому очень бы желал положительно знать искренний ответ ваш. Неужели проклятое золото лишит меня и вашего дружества, как оно не раз делило меня со многими, которых считал я друзьями? Неужели целый мой век суждено мне разочаровываться на счет всего и всех? Не могу, по крайней мере не хочу верить этому, и как ни трудно истолковать мне столь долгое молчание ваше на многие мои письма и адресы, я все-таки хватаюсь за соломинку, прежде чем погрузиться в море сомнений. Граф Воронцов, приняв живое участие в судьбе моей, просил государя императора о переводе меня в статскую службу в Крым, по расстроенному моему здоровью; я с своей стороны писал письмо к графу Бенкендорфу, где излагал свое горестное состояние в подробности. Согласия не последовало. Меня перевели только из Гагр в Кутаис, куда я с нового года и еду. Климат там – отечество лихорадок.

Новый адрес ко мне, на первый случай, в Тифлис, рестовое (то есть poste restante). Я ждал бобрового воротника в Керчь, и вот новый год на дворе, а его нет. Если не посылали, то и не высылайте: он приедет уже летом в Грузию.

Будьте счастливы, обнимите братца и не забудьте вашего

А. Бестужева.

19 декабря 1836 г.

Тамань.

LVII.

Тифлис. 1837 г. февр. 12 ч.


Я прочел письмо ваше, любезный друг Ксенофонт Алексеевич, с укором в сердце. Да, я сознаю себя против вас много виноватым; я от души прошу у вас извинения в моей опрометчивой подозрительности, и уверен, что, вникнув в мое колючее положение, вы не сохраните на душе ко мне гнева. Многое относил я на счет почты, но никогда еще она не была так немилостива, как в последнюю осень, и я, не получая ни от кого из родных и друзей известий в течение трех месяцев, вышел из себя, и был увлечен волною желчи. Я очень вспыльчив: от этого порока не мог я отделаться с самого детства, хотя и много работал над исправлением себя, но зато никто скорее меня не признается в своих ошибках, и я очень рад буду, если эти строки заставят вас простить одну из них. Несчастье возвращает ум, истощая на его питание сердце; жалкая, но почти неизбежная истина! Беда еще больше, если к раздражительности физической присоединится раздражительность гордости, а это мой случай. Правда, она поддерживает дух, но разъединяет его от других, то принимая живое участие за сожаление, то истолковывая молчание или минутное охлаждение как измену. Прошу вас об одном: верить, что и в самой вспышке против вас, я и не думал о деньгах. Хоть бы вы еще десять лет не были в состоянии их выплатить, я бы не поморщился, деньги можно нажить сто раз в жизни, а потерянных друзей не воротишь. Это мое вечное правило. Дело в том, что я постичь не мог вашей безответности, и промежуток четырех или пяти месяцев меня озадачил. A l'impo nul n'est tenu, me disais-je, mais pourquoi ne pas le dire a un ami? Ce n'etait donc pass le manque de redevance, mais le manque, de confiance qui m'amis hors des gonds. Но это дело минувшее в полном значении слова.

Я проехал очень быстро через Кавказ, по глубокому снегу и в метель, так что, без фигур, не видал опасности, хотя она была сверху и снизу. Скоро еду в свой Кутаис, в Имеретию, и с раннею весной опять в огонь боя, и в жар климата. Начальством здешним был принят очень милостиво, и готов заслужить это потом и кровью. Что со мной будет далее, уведомлю. Покуда, адрес мой все в Тифлис.

Обнимите за меня братца. Правда ли, что он переселяется в Петербург, как мне писал брат? Что наша словесность. Разгадайте, кто такой Рахманный, этот против своей матушки юной словесности ощетинившийся ученик Сенковского? В нем есть что-то игривое, хоть оно и заёмное. Будьте счастливы, и любите по старому

Вашего Александра Бестужева.

LVIII.

12 мая 1837 г.

В сердце Цебельды.


Посреди гор Кавказских, на бивуаках, не забываю я своих далеких друзей, а вы, любезный Ксенофонт Алексеевич, в Москве забыли если не меня, то писать ко мне. Я уж и не помню как давно не имел от вас известий.

Вот уже три недели, как я шляюсь по новому для меня краю Мингрелии, Абхазии, и новому для Русских вообще краю Цебелы. Виды – прелесть, но люди гадость, разбойники и не воины. Бедны, как нельзя более в краю, роскошном дарами природы. Мы пришли сюда освободить кучу пленников русских, похищенных или бежавших, и ставших рабами туземцев. Понемногу их выдают без бою. И странно и жалко взглянуть на этих мучеников, так они оборваны, грязны, истощены голодом и работой! Иные провели тут до 35 лет, женились, вывели детей на новые унижения.

Около 1-го июня, мы двинемся за Гагры, там народ боевой и природа ужасна трудностями; надо будет по отвесным скалам пробивать дорогу под пулями врагов, под градом каменьев и стрел, но что невозможно Русским? Государя ждут в конце сентября; он увидит свое храброе войско на завоеванном мысе Аредларе, притоне налетов черкесских и турецких контрабандистов; потом ступит на землю в Поти, объедет границы Турции и Персии, и через Тифлис и Пятигорск возвратится в Россию. Мы все ждем царя-батюшку с любовью и нетерпением.

Давно ничего не читаю, – вы видите, какую жизнь веду я, и теперь пишу на колене, на чистом воздухе, потому что в эти чертовские места без дорог вышли без палаток, на легких. О письме нечего и думать. Не знаю ничего гибельнее для занятий умственных, как военная служба: она не только отнимает настоящее время, но истребляет всякую привычку к занятиям в будущем, и лень, эта дочь пословицы: «от дела не бегай, а дела не делай», задушает даже мысль в голове. И такую-то жизнь осужден я вести в течение 20 лет. Чувствую, что я бы мог быть хорошим генералом при обыкновенном течении дел моих; но к чему служит моя опытность и храбрость теперь? К тому, чтобы ходить в стрелковой цепи наравне с прапорщиком только что из корпуса, и быть подстреленным в какой-нибудь дрянной перестрелке, в забытом углу леса (Как горестно осуществилось это предчувствие, через немного дней после того как он писал ко мне это последнее свое письмо! К. П.)?.. Лестная перспектива.

Что чахоточная словесность наша? что ее поклонники и работники? Мне всё и все надоели! Я гляжу на Божьи горы, на голубое небо по целым часам, и нахожу, что невысказанная поэзия этого слаще и чище для меня, чем все, что я не досказываю сам или недопонимаю в других. Трудно говорить на языке, которого не понимаешь, или не понимают хорошенько, зачем же трудиться, когда вместо благодарности за это тебя же гоняют? Я устаю.

Обнимите за меня брата Николая. Я праздновал 9 мая как свой полковой праздник, здесь, среди гор, и со слезой выпил заздравную чашу за моих Николаев! Будьте счастливы! Адрес мой в Тифлис. Оттуда пришлют в Грузинский гренадерский полк, к которому я прикомандирован.

Сердцем ваш Алекс. Бестужев.

Два литературных протеста, принадлежащих к разным годам писем Бестужева

I.

С удивлением начитал я в 53 номере Литературных Прибавлений к Инвалиду отрывок из моей повести: Андрей, князь Переяславский, напечатанный с подписью г-на Петрова, из Енисейска. Не имея чести знать г-на Петрова, не только передавать ему право печатать под своим именем чужие стихи, с прибавкою поправок, пропусков и ошибок всех родов, я полагаю, что эта выходка принадлежит вполне г-ну Воейкову, ибо он сделался славен своими литературными заездами в чужую собственность. Для сего прошу вас перепечатать, если будет можно, сие стихотворение с имеющегося у вас списка, а о поступке г-на издателя Литературных прибавлений к Русскому Инвалиду, упомянуть несколькими словами. Не потому желаю сей гласности, чтоб я высоко ценил слабое свое произведение, но во избежание впредь подобных похищений. Не довольно того, что уже две главы оной повести напечатаны без моего позволения и против моей воли, – теперь находятся люди, которые подписывают под отрывками из нее свое имя.

А. Б.


Дербент. 15 августа 1831 года.

В Московский Телеграф.

II.

Г. Воейков решился, кажется, не только обкрадывать меня, но перепродавать моих чад под чужим именем в рекруты. В 54-м No его Прибавлений, например, эпиграф, взятый из моего отрывка перевода Оптимиста, напечатанного в 18…м году в Сыне Отечества, и потом им же перепечатанного в Образцовых Сочинениях под литерами А. Б., теперь является с подписью: Дунин-Борковский. Замолвите слово за меня. Это неслыханная дерзость. Вероятно, были и другие воровства, да не случилось видеть: только для смеха заглядываешь в этот лоскутный ряд.

* * *

Текст воспроизведен по изданию: Письма Александра Александровича Бестужева к Н. А. и К. А. Полевым, писанные в 1831—1837 годах // Русский вестник, No 4. 1861


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации