Текст книги "Синий слон, или Девочка, которая разговаривала с облаками"

Александр Блинов
Синий слон, или Девочка, которая разговаривала с облаками

© Блинов А., текст, 2018

© Ходеев Е., иллюстрации, 2018

© Игрунова Н., послесловие, 2018

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательский дом «Самокат», 2018

* * *

Моей собаке, Жаре Марковне Гоцман, ушастой суке дратхаар, которая больше всего на свете любит фрикадельки и слушать сказки, посвящается

Александр Блинов

Дорога красных маков

Я втискиваюсь с рюкзаком в местный маленький жёлтый автобус, раздвигаю шторки и прижимаюсь лицом к окну.

Год, почитай, не был.

Тронулись.

Автобус юлит по узким улицам южного городка. Влево, вправо, влево… Вдоль дороги – пыльные каштаны, акации… Всё в цвету. Ветви цепляют окна.

Одноэтажные домики то прячутся в садах за палисадниками, то с любопытством выпрыгивают на улицу. Таращатся окошками с геранью, зевающими котами…

Автобус вываливается из городка в степь, и сразу со стороны моря из-за придорожных пирамидальных тополей выскакивает луна. Весёлая, она щурит хитрый жёлтый глаз от нестерпимого солнца.

Автобус жабой прыгает по ухабам, и вместе с ним над степью, касаясь животом алого поля маков, прыгает луна. В моей станице – и это правда – в небе разом висят и луна, и солнце. И если солнце плывёт себе над головой не спеша, то, как говорят в станице, луну мотает, будто чумовая Ворона её по небу волочит.

До горизонта – красные маковые поля. Маки гудят пчёлами, полощутся весёлыми лепестками на жарком уже ветру. Сам автобус похож на толстого шмеля в жёлтой пыльце. Шмель натужно гудит, сопит и покряхтывает.

Ещё два-три поворота, и вечер.

Бордовые лучи щекотно егозят по лицам пассажиров автобуса, тыкаются мошкарой в ветровое стекло, кувыркаются за пыльными окнами в маках, как воробьи в лужах. И, если прислушаться, от удовольствия тихо попискивают.

Слева и справа словно кто-то крутит два огромных, лежащих на земле колеса. И веером спиц то сходятся на горизонте, то разбегаются лесозащитки из уже отцветших абрикосов и розовых шапок душных цветущих акаций.

В воздухе чиркают ласточки и, если приглядеться, под самым куполом неба наматывают и наматывают круги три-четыре серебристых ястреба.

Слева промелькнуло цветастое, как все южные погосты, кладбище. Справа застыли серебристые сигары самолётов, ангары, ажурные зонты локаторов. И вот уже за поворотом со стороны залива замелькали мазанки первой станицы.

Теперь скоро.

Тридцать километров, и автобус выкатывается на станичную околицу у маленького жёлтого лабаза. Жарко дыша, замирает. Схожу.

И сразу не пойми откуда под ноги бросается Большая Шерстяная Собака. И крутится, и тычется в колени большой доброй башкой…

Ещё шагов двадцать – и моя Садовая. Короткая, вся в акациях, уходящая в небо – в конце обрыв над морем, и всё… только ветер, орущие чайки и чиркающие синеву ласточки.

– Санька, ты?.. – оглядываюсь. Со стороны кладбища, за грейдером, опираясь на посох, стоит Алик. Рядом – его бараны. – Та иди же до хаты… – смеётся и машет мне Алик. – Сморился с дороги. Увидимся. А то твои заждались. С вечера понаехали. Бачишь, у Рябухи сгуртовались… Вон, сидят…

И точно, у зелёного облезлого штакетника Мишки Рябухи под старым абрикосом на облупленной скамейке сидят все. Ждут.

«Как узнали?.. – шмыгаю я носом. – Телеграмм не давал…»

Вот бок о бок сидят Алка Гунтарь в намотанной на огненно-рыжие волосы жёлто-зелёной чалме и синем, в крупных подсолнухах, халате и муж её, Григорий Данилович. Спустил очки на резинке со лба и подслеповато прищурился – катаракта.

Дальше – Мишка Рябуха с изрезанным морщинами, будто поле бороздами, носатым добрым лицом, в вечной затрёпанной соломенной шляпе и с висящей на губе папиросой. Немного грустный. Как и его жена, Варвара – сидит рядом в синем платке в мелкий горох. Оба померли уже лет пять назад. Скучают.

И следом, рядком, мои:

Муха в концертном платье перебирает ноты;

Корова в диадеме от князя из Монако, голубой пачке и розовых пуантах обмахивается лопухом – жарко;

Пони в костюме от Юдашкина, с лацканами в васильках;

цирк лилипутов в полном составе;

дрессировщик Джордж с хлыстиком и сигарой во рту;

рядом Ворона в красном колпаке с кисточкой (перья украшены шёлковыми лентами, под крылом – большущая бордовая луна, что повисла над туями кладбища за околицей);

рядом Жабамуха в алом пеньюаре с голубыми рюшками, только проснулась; на коленях у Мухи скульптор Миша Блюмкин, но младенец.

За ними:

Шерстяная Собака с Вязаным Щенком – вяжет;

Чайка с печальной сардиной в клюве;

Курица в чёрном платье от Шанель;

Липасобака прислонила цветущую крону к мазанке – нежно подлаивает.

И тут с грохотом на скамейку плюхнулось с неба Дерево, всё увешанное мандаринами. Из Китая, провинция Ляу Джи. Семь тысяч две мили отмахало.

– Ну, как вы тут?.. – и давай от пыли отряхиваться. – Все?

– А облако?.. – кручу я головой…

– Да вон, – Липасобака тыкает веткой в живот чему-то очень похожему на соседского хряка Толика, но из ваты. – Не узнаёшь?

И точно: на трубе, свесив свинячьи копытца сидит Облако. Облако сначала было похоже на всех по очереди, а потом – на синий Жоркин мотоцикл «Иж», но с длинными жирафьими ногами. А вот, поднимая тучи пыли, подкатил и сам Жорка на мотоцикле. Сзади, обхватив Жорку вёслами, восседает Лодка. В люльке мотоцикла – вся остальная команда: Джованни, Черепаха в панаме, Краб в бейсболке, Чайка в жакете цвета морской волны, папаша Дона Корлеоне и Рыба в васильковом купальнике от D&G. И в шляпке. Спешились.

– К нам приехал, к нам приехал, – заламывая плавники, заголосила Рыба, – дядя Саша дорогой…

– О господи… – поправила панаму Черепаха. – Аж уши закладывает!

– Теперь все… – тявкнула Шерстяная Собака и погладила Щенка. Собака довязала последний носок и приложила к левой ноге Облака. – Тютелька в тютельку! – Оборвала зубами нитку: – Готово! – И обернулась. – Ну, как? – Все радостно заболтали ногами в разноцветных носках: «Тютелька в тютельку!» – А это тебе, – Шерстяная Собака протягивает мне вязаный сотовый. – Уютней разговаривать.

– Спасибо! – Я скидываю рюкзак: «Вот и приехал…» Оглядываюсь – весь двор за штакетником в тюльпанах, маках и цветущих, гудящих пчёлами кустах сирени… В Москве только снег стаял. Чума… Сажусь на краешек скамейки, ставлю на землю рюкзак, достаю подарки: Облаку – сладкой ваты; Шерстяной Собаке – новые спицы и зефир для щенков; Мухе – последнюю партитуру оперы «Травиата»; Пони – сладкой соломки; Вороне – банку клубничного варенья; Алке – новый алый платок на чалму; Григорию Даниловичу – «The New Times» и «Правду»… – интересуется; Дереву – новые фенечки, а Мишке с Варварой, схожу на погост, положу пару жерделей со старого абрикоса над их скамейкой, может, там, где они, такие и не растут…

Передохну чуток, отопру калитку, мы вытащим из саманной кухни под навес старой беседки столы, стулья, рассядемся и будем ждать, когда засвистит чайник, и наперебой рассказывать, кричать и размахивать руками. Под ногами у нас будут крутиться невесть откуда набежавшие кошки, три ежа и две соседские собаки: Найда, вредная Аликова такса, и Чёрный, кобель соседки Лиды, медсестры.

– Сань, ты, что ли?!. – кричит Лида из-за штакетника. – Вот и молодец, заждались… На-ка, угостись, – и протягивает мне миску с горячей картошкой.

– Спасибо! – я осторожно переношу миску через забор. Рассыпчатые картофелины пересыпаны укропом и политы густым ароматным подсолнечным маслом. – Вкуснющая… – улыбаюсь я.

– Вот и ешь! – смеётся Лида. – С приездом! Обустроишься – заходи!

Двенадцать правдивых историй

Двенадцать правдивых историй с неожиданным началом и концом и ещё один рассказ, не обременённые ни моралью, ни нравоучением, ни назидательностью, а единственно любовью, печалью и радостью.

Автор

Курица, которую звали Чайка

Курица как курица.

Не то чтобы толстая, но и не худышка.

Копошливая.

Жила Курица в станице на птичьем дворе у Алки Гунтарь. Ковырялась в навозе, кудахтала, несла яйца.

Но вдруг почудилось Курице, что её окликнули.

С неба.

И крик был странный такой: нежный, пронзительный и скрипучий. Разом.

«Печальный и счастливый… – подумала Курица. – И пахнет морем…»

Хотя что такое море, Курица не знала.

Курица задрала голову в небо и увидела божественной красоты птицу.

Птица смотрела на Курицу.

И Курица смотрела на птицу.

Птица пласталась по воздуху, и казалось, даже не шевелит крыльями, а просто плывёт по небу.

– Ты кто? – спросила Курица.

– Чайка, – сказала чайка.

«Какая она красивая… – вздохнула Курица. – Как сон…»

Потом птица резко вскрикнула, взмахнула сильными крыльями и… исчезла.

«Она меня позвала?..» – таращилась в пустое небо Курица.

– Я сейчас… – закудахтала Курица, бестолково забила крыльями, понеслась следом, и со всего маха врезалась в забор, и упала как мёртвая. – Может, и приснилось всё?.. – трясла головой Курица. Вскочила, обтрусилась и стала клевать вместе со всеми. Но птица так и парила перед глазами. И опять почудилось Курице: её окликнули с неба.

Курица задрала голову.

В небе никого не было.

И пока другие куры клевали, кудахтали, гребли лапами, Курица то ходила с задранной в небо башкой, то вдруг распластывала крылья, вытягивала гусем шею, подпрыгивала… И, как кулёк с тряпьём, плюхалась в пыль. Снова и снова.

– Данилыч, – крикнула Алка мужу, – чего это с нашей курицей? Не несётся, прыгает как чумовая. Совсем ополоумела. Отощала, вон и бок в крови… Наверно, травы дурной наелась или ещё что… Того и гляди, до смерти убьётся. Может, в суп, пока не издохла?..

– А… – отмахнулся Григорий Данилыч. – Бог с ней. – И пошёл на свою вечную скамейку у палисадника под абрикосом. – Перекурю в тенёчке.

А тут к ним во двор зашла соседская собака, Матрос.

Собака Матрос уставилась и долго смотрела на Курицу.

– Курица, ты странная… – Собака подошла ближе. – Может, заболела?

– Не знаю, – сказала Курица. – Вот, погляди. – Курица подпрыгнула, очумело забила крыльями и шлёпнулась в пыль. – Я летаю?

– Летаешь, – сказала Собака, – только недолго…

– Смотри, а теперь… – Курица растопырила крылья и, пыля, побежала к штакетнику Вовки Курыся, шмякнулась об изгородь, помчалась обратно и замерла перед Матросом. – Я похожа на чайку?

– Похожа, – сказала Собака. – Тогда я буду звать тебя Чайкой.

– Зови… – кивнула Курица.

– Чайка, а можно я тебе расскажу про Лошадь? – спросил Матрос.

– Расскажи, – кивнула Курица.

– Помнишь, в станицу летом приезжал цирк шапито? И однажды я просунул голову под полог шатра и увидел божественной красоты Лошадь. Лошадь скакала вокруг арены под музыку, сверкающая, в серебряной уздечке. Я сразу влюбился в Лошадь, – вздохнул Матрос.

– Влюбился… – вздохнула Курица.

– Меня прогнали, но я стал бегать туда каждый день и часами сидел перед загоном у циркового шатра, куда приводили Лошадь после представления, и любовался ею… Но Лошадь не обращала на меня внимания. Она всё время смотрела на жонглёра, которого звали Джордж.

– Джордж… – вздохнула Курица.

– Ну да, Джордж! – Матрос лёг. – На самом деле Вася, толстый такой. Вася кидал в воздух всё что попало, ловил и кувыркался! И тогда я решил научиться жонглировать своими мисками и ходить на передних лапах. Но когда я научился и пришёл к цирку, цирка не было. Он съехал: от балагана остались одни колышки и вытоптанный пятачок на траве, где паслась моя Лошадь. И ещё остался её запах. Я долго ходил туда и ложился на это место, пока оно не перестало пахнуть Лошадью. Зато теперь, когда мне грустно, я хожу на передних лапах, и мне становится легче.

– Легче… – вздохнула Курица.

– А весной, – Собака улыбнулась, – я верю, цирк вернётся. Я буду много тренироваться. И, когда Лошадь меня увидит, она всё поймёт и уговорит директора цирка, и меня возьмут в труппу. И мы вместе с Лошадью будем выполнять этот прекрасный цирковой номер: она бегает по кругу, а я стою на её спине на передних лапах! И все увидят, что это самая красивая пара в мире.

– Самая красивая… – вздохнула Курица посмотрела на небо. – Как чайка…

– Ага… – кивнула Собака. – Вот и всё… – и стала выкусывать зубами репьи из хвоста.

А как-то Алка Гунтарь пошла собирать по двору яйца и в соломе нашла странное яйцо.

– Гриш, глянь-ка, что снесла эта чёртова Курица. – Алка ткнула под нос подслеповатому мужу маленькое светло-синее в тёмных точечках яичко. С тонюсенькой скорлупой.

Григорий Данилович спустил со лба на глаза очки на резинке, долго разглядывал.

– Да это ж чайкино! – остолбенел Григорий Данилович и закинул на лоб очки. – Как это? Чудно́! Чтоб курица чаек несла?!. Вот пусть и высиживает.

Дед посмотрел на бабку.

– Аллочка, а помнишь, какая ты была, когда мы с тобой познакомились?

– Какая?..

– Как чайка…

– Да ладно тебе, – Алка смущённо поправила на голове чалму из цветастого платка. – Тоже мне… прямо уж и чайка… – Отёрла о подол синего в крупных подсолнухах халата полные руки и пошла на птичий двор.

– Ну что, чайка, – Алка положила яйцо перед Курицей. – Снесла? Вот и высиживай… – и вернулась на скамейку у плетня.

– Во курица даёт, – усмехнулся Григорий Данилович. Выбил из пачки беломорину, погонял порожняком по рту, прикурил… – Несёт чего хочет! А что, если… – задумался Григорий Данилович и посмотрел на жену: – Аллочка, а ты «чайку»-то не догадалась попросить?..

– О чём? – зевнула Алка и прикрыла рот полной ладошкой.

– Да о мальце… – погладил на коленях кошку Григорий Данилович. – Нам в старости на утешение.

– Ты что, совсем рехнулся, дурень старый, – отмахнулась Алка. Посидела, повздыхала… – А вот назло пойду и спрошу! – Алка поправила чалму и пошла к Курице.

– Чайка, – села Алка на корточки перед Курицей, – прости меня, дуру старую, снеси ты нам Петеньку. А то Бог нас с мужем детьми не одарил…

Алка шмыгнула носом.

– Ладно, – сказала Курица, – к среде.

И к среде снесла Петеньку. Но крохотного.

А потом снесла Танечку, и ещё Васютку, и Нюшу. И Клаву снесла. Но большую и толстую: яйцо-то было как страусовое. И тут увидела Собаку.

– Чайка, а что со мной? – крутилась перед ней Собака. – Посмотри, как я умею ходить на передних лапах. И ещё я умею кувыркаться… Вот… и вот! Думаешь, я понравлюсь… Лошади?.. А цирк приедет?..

– Что-нибудь придумаем, – сказала Курица. – К пятнице.

И к пятнице снесла цирк:

вместе со зрителями, оркестром, ареной с опилками и запахом животных, воздушными акробатами Антонио и Лючией, жонглёром Джорджем, усатым толстым директором с тросточкой, щёголем-дрессировщиком с кнутиком, двумя морскими тюленями Томкой и Васей, роскошным гривастым львом Аркадием Петровичем. И божественной Лошадью: белой, в серых яблоках, с серебряной сбруей и под седлом с серебряными кисточками.

И если прильнуть, а яйцо было прозрачное, то была слышна музыка и видно, как Лошадь сказочной красоты скачет вокруг арены и зрители в восторге хлопают, а дети визжат от счастья.

– Сойдёт? – спросила Курица.

– Ага, – сказала Собака. – Но маленькое какое…

– Сядь и высиживай, – сказала Курица. – К весне дойдёт! У меня других дел по горло.

И Собака села.

Корова, которая стала балерина

Она была корова как корова.

Как все.

Такая вот романтичная Корова с большими влажными глазами, пегая с тёмными пятнами.

И один раз Корова паслась на клумбе перед станичным жёлтым клубом, а из клуба вышли две женщины. Из певческого хора. И одна другой и говорит:

– Надь, – та, что постарше, – уж ты меня извини, Надь, но из тебя певица, как из коровы балерина! Вон, стоит… – и кивнула на Корову.

Корова не расслышала первую часть фразы. До неё донеслось только два последних слова: «Корова – балерина».

Корова и раньше слышала слово «балерина» – оно ей нравилось! В этом слове, как под коркой огромного сочного арбуза, если приложить ухо, чудилась Корове божественная музыка, всякие там овации, балы, хрустальные люстры, па-де-де, па-де-труа, пар-дон-ма-дам и всякие такие вещи… Ведь коровы, при всей их внешней громоздкости и неуклюжести, внутри существа очень деликатные и изящные.

– Так я балерина! – мотнула головой Корова.

Корова быстренько выплюнула сочный лопух, подхватилась и, пыля, засеменила к своему дому. Боднула дверь в хлев и с порога крикнула своим матери-корове Ефросинье Никитишне и отцу-быку Афиногену Абрамовичу: «Я – балерина!»

И всё!

Вот так с ходу и выдала!

И топнула копытом.

Такая вот строптивая оказалась Корова.

– Му-у-у-у! – выкатили глаза мать-корова Ефросинья и отец-бык Афиноген. Да они просто о-фи-ге-ли от такой новости! – Му-му-му, – мычат родители хором. – Му-му-му… – Ведь они думали, всё у них будет как у людей! Уже и суженого своей Авдотье, бычка Армагеддона из соседнего стада, приглядели… И сваты приходили… Потом, глядишь, и внучки́-телята пойдут… А тут – на́ тебе!

Ну, они и так, и сяк…

А Корова ни в какую!

– Решено!

Схватила пастушью шляпу с гвоздя – и к дверям…

– Доча, а пуанты, а пачка? – всплеснула копытами корова-мать.

– Выдадут! – промычала Авдотья и попылила по грейдеру на станичный автобус.

Потому что среди знакомых и родных Коровы балерин не было. И в станице отродясь – ни одной. А в райцентр, говорят, наезжали! А уж в городе, известно, балерин этих – хоть на бутерброд вместо масла намазывай!

Вот Корова и побежала на местный автобус: остался последний рейс в райцентр, а народу тьма, не втиснешься!

Но Корова втиснулась. Все, конечно, зашикали, а водитель ещё так посмотрел в салонное зеркальце с интересом: «…Во даёт корова, прямо балерина какая-то…»

И Корова поняла: она на правильном пути!

Корова прикатила в город и стала балериной.

Корове рукоплескал весь мир!

Таких грациозных растяжек, фуэте, арабесков и антраша не было даже у великой Кшесинской.

Шквал эмоций, восторги, цветы, овации.

Поклонники осаждали Корову.

Изредка с гастролей от Коровы в станицу приходили открытки на чужих непонятных языках: то из Чикаго, где Корова в беретке со стразами стояла в обнимку с техасским буйволом Джоном, то из Неаполя, где к Корове льнул изящный неаполитанский бычок Лукреций с напомаженным хаером на загривке и изящным оловянным колечком в ноздре.

(Корова на гастролях танцевала в «Кармен» партию Кармен, а иногда – и партию Хозе, тореадора или бедного быка. Как выйдет.)

Ефросинья и Афиноген гордились своей дочерью безмерно. Потому что оперные дивы из краснодарских станиц – были! А так, чтобы из коров – балерины, да ещё с мировыми турне, – такого нет!

Конечно, были некоторые неудобства в па-де-де, когда Корова с партнёром исполняли поддержки… Но Корова была так воздушна и грациозна, что это вызывало ошеломляющий эффект. Лучшие танцоры мира выстраивались в очередь, чтобы станцевать с этой восхитительной краснодарской Коровой па-де-де Изольды или Одиллии в «Лебедином озере». Особенно Корове удавалась сцена сумасшествия Жизели. Роли характерных героинь у Коровы так вообще шли на ура!

А тридцать два фуэте Корова делала сначала на левом копыте задней ноги, потом на правом, потом – сальто-мортале, и то же самое на передних копытах! Корова творила на сцене немыслимые чудеса и даже была занесена в книгу рекордов Гиннесса как балерина, которая делала фуэте на четырех ногах. Корову так и прозвали: «Порхающая Изольда».

Боже, сколько сердец было разбито! Сколько принцев голубой крови посылали ей свои предложения разделить с ними трон, и не только…

Сколько ревнивых женских взглядов ловила она на своей лоснящейся шкурке!

Конечно, Корова по контракту с импресарио Антонио была вынуждена сделать несколько пластических операций: то были модны узенькие щёлочки японских глаз, то мягко очерченные восточные скулы… Но это поначалу. Потом же морда Коровы стала мировым брендом всех модных домов. И когда Корова в очередной раз пришла в Одессе к светилу пластической хирургии Лёве Бронху, он от одного вида этого совершенства выбросил в сердцах свои инструменты в форточку на Дерибасовской и уехал в Лос-Анджелес – в сельскую больничку аппендиксы резать.

А сколько несчастных сделали пластику, чтобы заполучить влажные, навыкате, воловьи глаза Коровы, огромные трепещущие ноздри и, конечно, здоровенный, как лопата, шершавый язык. И главное, деликатное Коровье вымя. И эти прекрасные копытца, которые соперницы каждый раз затачивали перед походом в бутик, оперу или библиотеку…

Естественно, как все примы, Корова написала книгу мемуаров «Корова и балет», учредила балетную премию своего имени и открыла в Москве на Остоженке, как все, балетную школу имени Божественной Изольды.

* * *

И вот как-то раз, когда Корова летела с гастролей из Нью-Йорка в Токио транзитом через Россию, её импресарио устроил так, что самолёт сел в Ростове. И Корову на перекладных привезли в родную станицу.

– Хоть на часок! – вздыхала Корова. – Пройтись копытами по родной пыли…

Понятно, что Корова была так растрогана, что даже забыла снять пуанты, пачку и, с головы, большую бриллиантовую диадему (подарок князя Монако).

Короче, как была на нью-йоркских подмостках, так впопыхах к клубу и припылила. Вся в чувствах, как дембель в эполетах с кисточками. К месту, где и произошло когда-то знаменательное событие – Корову окрестили в балерины.

И раз! – из клуба выходят те самые две женщины, только немного постарели…

Корова их не сразу и признала.

И одна другой говорит:

– Валь, глянь, какая балерина. – И кивнула на Корову. – Вот как ты вчера в клубе на танцах: корова коровой…

«Так я корова?» – подумала Корова.

И Корова перестала быть балериной.