Текст книги "Романовы. Пленники судьбы"

Как заметил историк Церкви А.В. Карташев, «Патриарх Адриан не знал, что ему делать с явлениями нового, чуждого ему времени, и потому просто в своих церковных поучениях обличал и отрицал новые формы жизни». Тем не менее державный властелин проявлял знаки личного внимания к Патриарху, а во время предсмертной болезни Святейшего посещал его и даже произносил «боголюбивые тирады» о том, «что евангельское учение – вот знание Божеское, больше всего в жизни сей нужное людям».

Без колебаний, уничтожая всех и вся, что мешало его делу государственно-имперского созидания, Пётр I свою «венценосную руку» на Патриарха всё-таки не поднял. При этом сомнений, что Церковь, в первую очередь в лице самого Святейшего, «государево дело» не только не одобряет, но и часто и осуждает, у Царя не имелось. Смерть в октябре 1700 года Патриарха Адриана не привела к скорой ликвидации института Патриаршества в России, хотя Пётр и противился созыву очередного церковного собора.

Начиная с декабря 1700 года, более двадцати лет, Русскую Православную Церковь возглавлял «Местоблюститель Патриаршего престола» блестяще богословски образованный Рязанский митрополит Стефан Яворский (1658–1722). При этом полномочия «экзарха-блюстителя» по сравнению с патриаршими были существенно ограничены.

В Указе о Сенате от 2 марта 1711 года, носившем название: «О власти и ответственности Сената», Монарх прямо обозначил ведомственные приоритеты в России, подчинив духовенство компетенции государственного учреждения в образе Сената и установив жесточайшее наказание за ослушание. «Повелеваем всем, кому о том ведать надлежит, как духовным, так и мирским, что Мы, для всегдашних Наших в сих войнах отлучках, определили управительный Сенат, которому всяк и их указам да будет послушен так, как Нам Самому, под жестоким наказанием или смертию, по вине смотря».

Ещё более определённо ведомственная подчинённость земной Церкви была обозначена в Указе Сената от 22 января 1716 года, который был доведён до сведения всех архиереев. Этим Указом все священнослужители под присягой обязывались исполнять следующие требования: 1. Не отлучаться из своих епархий, кроме «крайних случаев». 2. Мягко обращаться с противниками Церкви. 3. Не строить Церквей «более необходимого». 4. Назначать новых священников только по мере потребности. 5. Объезжать свои епархии не реже одного раза в два-три года. 6. Не вмешиваться во внецерковные дела («В мирские дела не входить ни для чего»).

Теперь Церковь фактически подчинялась не только царской воле, но и распоряжениям государственного ведомства. Подобное положение неизбежно должно было привести к полной административной интеграции церковного управления в систему административного аппарата, что и произошло через несколько лет с возникновением Святейшего Синода.

Сама продолжительность реформирования управления Церковью свидетельствовала о том, что Царю, никогда не любившему долгих процедур в деле преобразований, было весьма непросто решиться на кардинальную меру. Насколько известно, впервые публично Царь высказал мысль о замене Патриаршего управления коллегиальным в ноябре 1718 года. Когда Местоблюститель Стефан Яворский написал Царю, что ему неудобно постоянно жить в столице, так из-за этого страдает управление Рязанской епархией, то Пётр наложил резолюцию: «Для рязанских дел надлежит епископа устроить», а для «лучшего впредь управления (Церковью. – А.Б.) мнится быть удобно Духовной Коллегии».

Идейным обоснованием замены единоличной власти Патриарха коллегиальным управлением под государственным контролем стал «Духовный регламент», к подготовке которого, по приказу Царя, в том же 1718 году приступил пламенный сторонник всех царских преобразований, его самый преданный клеврет из круга церковной иерархии – епископ Псковский Феофан Прокопович (1681–1736). Затем несколько лет этот документ обсуждался в Сенате с привлечением церковных иерархов, а также в местных епархиях. В конце концов, все архипастыри, включая и Местоблюстителя, поставили свои подписи.

В январе 1721 года появился «Регламент, или Устав Духовной коллегии», согласно которому церковное управление переходило к Духовной коллегии. Пётр I ясно провозглашал свою волю: «Устанавливаем Духовную Коллегию, то есть Духовное Соборное Правительство, которое по следующем здесь Регламенте, имеет всякие духовные дела во Всероссийской Церкви управлять». В феврале того же года Духовная коллегия была переименована в Святейший Синод. 14 февраля 1721 года появился царский указ, предписывавший на церковных службах вместо имени Патриарха возносить имя Святейшего Синода.

Петровский «духовный коллегиум» – Синод – стал, по существу, государственным «ведомством духовных дел» во главе с чиновником-обер-прокурором. Закон определял права Синода как «равнопатриаршие» и вменял ему в обязанность «сообразовываться с правилами Вселенских Соборов». Фактически же «Духовный регламент» игнорировал историческое понимание соборности, а вся практика Синода являлась нарушением принципов Вселенских Соборов. Очень точно это внутренне противоречие обозначил Л.А. Тихомиров: «Синод должен заменить и Соборы и Патриарха. Но в действительности власть собора и власть патриарха совершенно различны. Если Синод есть Собор – то он не патриарх. Если Синод есть патриарх, то он не Собор. В действительности Синод не есть ни то ни другое и не может исполнять обязанности ни собора, ни патриарха». Такое заключение вытекало из всей последующей деятельности Синода.

Монарх стал верховным распорядителем земных церковных дел, что и было законодательно зафиксировано. «Император, яко Христианский Государь, есть верховный защитник и хранитель догматов господствующей веры, и блюститель правоверия и всякого в Церкви святой благочиния».

Утверждение безраздельной супрематии светской власти в делах церковного земного устроения привело к каноническому абсурду: в 1797 году в Акте о престолонаследии Павла I Император был назван «главой Церкви». Эта явная цезарепапистская формулировка была столь вопиюще несуразна, что потребовала особого законодательного уточнения, где церковная прерогатива Монарха была оговорена функциями защиты и попечения. В закон было внесено специальное примечание, гласившее, что исключительно в этом смысле «Император в акте о наследовании престола именуется Главою Церкви».

«Воля монаршая» начинала определять не только общие вопросы церковного управления, но и регламентировать мельчайшие формы церковного обряда. Один характерный пример. 15 марта 1721 года появился царский указ, носивший название: «Пункты о иеромонахах, состоящих на флоте». В законе говорилось, что иеромонахи на флоте призваны «не властительствовать», но только «духовные дела править». Им предписывалось три функции: «молитвы читать», исповедовать и причащать, «больных посещать и утешать», а «более ни в какие дела не вступать». На этом детализация функций не заканчивалась. Пастырям приказывалось, «службу церковную исполнять», «собирать на молитву» в «назначенное время» следующим образом: «Поставить дароносицу со Святыми Тайнами» и «иконы две или три, на которых письмо видно было бы», а «свеч излишних не налепливать», чтобы «кораблю повреждений не учинить». В свободное же от общей молитвы время пастырь обязывался «сидеть в своей каюте тихо» и «служителей корабельных к себе не созывать».

Пётр I утвердил абсолютную власть царя земного в делах Церкви, которая до сих пор служила Царству Небесному. Отныне Церковь привязывалась к государственной службе и ставилась под управление «соборного правительства». Его главу Монарх назначал не из клира. Отношение власти к традиционной Святоотеческой вере стало напоминать форму религиозных преследований. Руководствуясь «Регламентом», Синод издавал указ за указом, «воспрещавшим» и «отменявшим» исторические формы церковности. Эти меры касались обрядности, крестных ходов, хождения с образами, дорогих окладов на иконах, умножения часовен, годичного хранения пасхального артоса (просфор) и богоявленной воды. Говоря о петровских церковных нововведениях, один из архипастырей удачно заметил, что это была «колкая сатира на религиозность наших предков».

Указ от 22 апреля 1722 года вообще превращал духовенство фактически в государственных служащих. Священники не только при вступлении в должность должны были приносить присягу на верность Монарху, но и обязывались доносить о всяком ущербе интересам Императора и даже, что было вообще беспрецедентным в истории Православия, нарушать тайну исповеди и сообщать властям «об открытых на исповеди воровстве, измене и бунте на государя или иное злое умышление на честь и здравие государево и фамилию Его Величества». Подобное распоряжение – каноническое преступление, так как тайна исповеди – нерушимая основа Церкви Христовой с самого момента её возникновения.

Насилия над церковным сообществом искажали, порой до неузнаваемости, свою предшествующую систему церковно-государственных отношений. Соборное мнение Церкви, если оно не соответствовало видам Преобразователя, не имело для него никакого значения. Сохранилась красочная зарисовка поведения Царя-Императора в момент утверждения нового церковного устроения. «Его Императорское Величество, присутствуя в собрании с архиереями, – писал очевидец, – приметив некоторых усиленное желание к избранию Патриарха, о чем неоднократно от духовенства предлагаемо было, вынул одною рукою из кармана к такому случаю приготовленный Духовный Регламент и, отдав, сказал им грозно: «Вы просите Патриарха; вот вам духовный патриарх, а противомыслящим сему (выдернув другою рукою из ножен кортик и ударяя оным по столу) вот булатный патриарх!» Потом, встав, пошел вон. После сего оставлено прошение о избрании Патриарха и учрежден Святейший Синод».

Самоуправство правителя, вызывая глухой ропот православного сообщества, к открытым столкновениям его с властью не привело. Пётр Алексеевич являлся Царем природным, законным, миропомазанным, а это парализовало все возможные попытки противодействия. Сам же факт несправедливого и незаконного царского своеволия в пастырской среде всегда осознавался. Озвучивать критику решались немногие, но тем не менее такие голоса звучали.

После заключения Ништадтского мира со Швецией в августе 1721 года и победного окончания двадцатилетней Северной войны Пётр заявил: «Зело желаю, чтобы наш народ прямо узнал, что Господь Бог прошедшею войною и заключением сего мира нам сделал. Надлежит Бога всею крепостью благодарить; однакож, надеясь на мир, не надлежит ослабевать в воинском деле, дабы с нами не так сталось, как с Монархиею Греческою. Надлежит трудиться о пользе и прибытке общем, который Бог нам пред очи кладет как внутрь, так и вне, от чего облегчен будет народ».

Новое национально-государственное воплощение институционально выразилось в провозглашении Петра I Императором в 1721 году. Примечательно, что титул был предложен по инициативе Синода, а не Сената. Событие состоялось 22 октября, а «Акт поднесения Царю Петру I титула Императора Всероссийского и наименование: Великого и Отца Отечества» был опубликован 1 ноября. В нём говорилось, что за величайшие заслуги «именем всего народа Российского просить, дабы изволил принять, по примеру других, от них титло: Отца Отечества, Императора Всероссийского, Петра Великого». Далее в документе утверждалось, что Пётр первоначально «уклоняться изволил», то потом согласился. Затем были торжественный молебен, речи, царский пир на 1000 персон и «салют с иллюминацией».

В указанном «Акте» весьма примечателен мотивационный импульс: сделать Петра Императором «по примеру других». Трудно сказать, кто тут имелся в виду, но, учитывая высоту панегирических титулов, скорее всего, римские императоры-язычники.

Вопреки распространённому утверждению, вошедшему во многие энциклопедии, что в «в 1721 году Пётр I провозгласил Россию империей», ничего подобного на самом деле не случилось. Глава государства провозглашался Императором, а отдельного юридического акта о переименовании государственного звания не появилось. Изменялась только властная титулатура. 11 ноября 1721 года появился именной указ «О Императорском титуле в грамотах, указах, прошениях и приговорах», где было сформулировано новое обозначение повелителя страны: «Божьею поспешествующей милостью Мы Пётр Первый, Император и Самодержец Всероссийский…»

Титульных нововведений в этот момент появилось немало. Пётр повелел называть себя без отчества, как раньше величали лишь духовных лиц и святых. Принял звание «Отца Отечества», который носили языческие императоры Рима (pater patriae), и звание Великого. До Петра титул Императора (кесаря) на Руси носил лишь Лжедмитрий I.

Имперская интронизация не сопровождалась церковной церемонией и не означала расширения полномочий, которые и так были уже беспредельны. По заключению исследователя, превращение носителя верховной власти в императора означало «культурную переориентацию», которая органически вписывалась «в общую тенденцию петровских реформ, так или иначе – буквально или метафорически – сводившихся к переодеванию России в европейское платье».

Западная Европа и языческий Рим служили теперь историческим ориентиром. «Если титулы канцлера и вице-канцлера, – заключает исследователь, – демонстрируют ориентацию на Священную Римскую Империю, то учреждение Сената (1711 год) знаменует ориентацию на Рим античный… Очевидным образом переименования такого рода предвосхищают принятие императорского титула. Совершенно так же и Лжедмитрий, который также объявляет себя «императором», переименовывает боярскую Думу в Сенат. Семиотическая стратегия Лжедмитрия и Петра обнаруживает поразительное сходство».

Пётр Алексеевич титульно оставался Самодержцем, но уже перестал считать себя Русским Царем. Но ведь Царь искони, как устроение Божие, олицетворял главу всего мирового христианского сообщества. Так воспринимали этот институт в Константинополе, так мыслили и в Московской Руси. Пётр же отбросил христианскую историческую модель, став и предикативно, и фактически только неограниченным владыкой. Вопреки всем каноническим нормам, Император начал превозноситься и как глава Церкви. Причем эту еретическую трактовку главный идеолог и клеврет первого Императора Феофан Прокопович обосновывал ссылками… на Империю Константина. В своем труде «Розыск о понтифексе», относящемся к 1721 году, Владыка писал: «В книжице об Императоре-понтифексе ясно показано, что Царь всему духовному есть судия и повелитель, а они, всякий чин и сам Патриарх, Царю суть подвластны и подсудны, как прочие подданные».

Как уже говорилось, ничего подобного на самом деле не существовало. Трудно сказать, насколько данная трактовка отражала богословское и историческое невежество Прокоповича, а в какой явилось результатом верноподданнического «усердия», но одно несомненно: стараясь угодит своему патрону, Прокопович выдумывал «историческую традицию». По заключению современного ученого-богослова протоирея Владислава Цыпина, «властной рукой Петра Церковь была отодвинута с авансцены национальной жизни. И сам он, и его преемники смотрели уже на Церковь не столько как на высочайшую святыню народа, воплощающую в себе весь смысл его существования, как это было на Руси искони, со времени ее Крещения, сколько как на одну из опор государства».

Христианский модернизм Петра не мог не отразиться и на внешних проявлениях священнического царского служения. В этой области он одновременно и учреждал нечто принципиально новое, и модифицировал устоявшиеся приемы. Претерпел изменения обряд венчания на царство, что проявилось уже при короновании супруги Императора Екатерины в мае 1724 года. Главное новшество состояло в том, что отныне Монарх начинал играть ключевую церемониальную роль. Если раньше венчальный убор на голову коронующегося возлагал митрополит или патриарх, то теперь эта функция перешла к Царю. Шапка Мономаха была исключена из обрядового действия, и Пётр впервые водрузил на голову коронующейся императорскую корону, как то было принято на Западе.

Сама процедура, как и раньше, происходила в Успенском соборе, где впервые короновался не «царь всея Руси», а его жена, с которой Царь состоял в фактическом браке более десяти лет. Несмотря на эту причину, а может быть, благодаря ей вся процедура была обставлена с небывалой для России пышностью. В кульминационный момент священнодействия, после того как Императрица произнесла Символ Веры, а архиерей прочитал молитву «Господи Боже наш, Царю-царствующих», Петру I поднесли императорскую мантию, и он «возложил её на Императрицу», а затем «возложил также и корону и вручил в руки Императрице державу и сам подводил Императрицу к царским вратам для священного миропомазания». Такая процедура, как подчеркивает исследователь, «была беспрецедентным явлением на Руси». Подобное произошло единственный раз в мае 1606 года, когда была коронована Марина Мнишек, но и тогда её короновал не Лжедмитрий, а Патриарх.

«Хотением» Петра I в России появилась чужеродная Царица не только в качестве супруги повелителя, но и после смерти Реформатора именно она, не только нерусская, но и неправославная по рождению, стала полновластной самодержицей. Такого в Русской истории еще не случалось, и эта «новация» нанесла урон национальному восприятию Царского Престола как Богоосененного места.

Новый императорский коронационный ритуал фактически стал зримым воплощением принципа беспредельной и бесконтрольной власти. Отбросив духовное наставничество Церкви, Пётр фактически отбросил и самодержавный принцип власти, и хотя предикативно термин сохранялся, но никакого вассалитета царя земного по отношению к Царю Небесному в повседневной практике уже не просматривалось. Ведь «венчание на Царство» или «коронование» – это мистический брак с Россией, это соединение перед Лицом Господа навеки. Без руководящей роли священства в этом мистическом акте обойтись невозможно. Пётр же спокойно обошелся.

Петровским новшеством, непосредственно касающимся прерогатив Монарха и масштаба его волеизъявления, стал «Устав о наследии престола», появившийся 5 февраля 1722 года. Это законоположение иначе, как деспотическим и даже безумным, и назвать невозможно.

Вопреки многовековой традиции – наследованию прав по закону рода, Пётр провозгласил принцип свободной воли властителя в деле назначения себе преемника: «Кому оной хочет, тому и определит наследство». Здесь уже философия неограниченной прерогативы проступает во всей своей новаторской бесцеремонности.

Акт, вытекающий непосредственно из сложной династической ситуации, показал узость исторического мировоззрения Первого Императора. К этому времени – началу 1722 года – здравствовали две царские дочери: Анна (1708–1728), Елизавета (1709–1761) и малолетний сын Пётр (1719–1723). Имелся у него и внук Пётр Алексеевич (1715–1730, с 1727 года – Император Пётр II), но Первого Императора указанные обстоятельства ни к чему не обязывали. Дочерей он не видел в роли правительниц, а Пётр Алексеевич – сын нелюбимого сына Алексея, настолько ему был ему ненавистен, что он и не думал о возможности его наследования. Почему он не видел в роли наследника трёхлетнего единородного сына Петра (1719–1723) – осталось неясным.

В «Уставе» личные страсти и предпочтения полностью возобладали у Преобразователя, затмив здравый смысл и пресловутую «пользу государственную». В нём, обосновывая новую юридическую норму, говорилось о том, что погибший сын Алексей оказался «недостойным». В то же время наличествовала ссылка и на исторический прецедент более ранней поры, на случай с внуком Великого князя Московского Иоанна III Дмитрием (Димитрием, 1483–1509), который в 1498 году был провозглашен наследником («венчан на Великое княжение»), а затем был дедом отстранён от всех видов на власть, лишён звания Великого князя и посажен «за караул».

Пётр требовал всеобщей присяги на верность «Уставу» по всей христианской форме, а тем, «кто сему будет противен» или начнёт выражать сомнения в правильности «воли Монаршей», тот «изменник», подлежавший смертной казни. Примечательно, как в конце «Устава», подписанного Петром, он самоопределялся: «Пресветлейший и Державный Пётр Великий Император и Самодержец Всероссийский».

Как заключал историк С.Ф. Платонов, «этот закон Петра после его смерти не раз подвергал колебаниям судьбу русского престола, а сам Пётр им не воспользовался». Бурные государственно-династические пертурбации на протяжении всего XVIII века, когда порой и корона, и судьба России зависели от случайного стечения обстоятельств, во многом, если не целиком, являлись следствием этого, вызванного текущими интересами, рокового решения.

Стремясь во всех сферах жизни России ввести «регламенты», «Пресветлейший» в самом главном сегменте державного «устроения» утвердил принцип личной прихоти, или, проще говоря, произвола. Как заметил церковный историк А.В. Карташев, «как раз этот революционный принцип и породил сплошные смуты и дворцовые перевороты в течение всего века. Спасала положение только тоненькая ниточка легитимизма». Всю сознательную жизнь, оправдывая свои провалы, насилия и злодеяния «пользой Отечества», «Пётр Великий» нанёс подлинному, а не воображаемому Отечеству такой удар, который вряд ли бы нанёс какой-нибудь иностранный агрессор.

Ещё раньше ощутимый ущерб сакральному ареолу царской власти был нанесен «делом цесаревича» Алексея Петровича (1690–1718). История его «измены» в главных чертах хорошо известна, несмотря на то что многие аспекты следствия и обстоятельства самой кончины (убийства) в июне 1718 года старшего сына Царя окружены предположениями, так как почти все документы «дознания» и «суда» были уничтожены по велению Петра I.

Без всякого преувеличения можно считать, что на «алтарь Отечества», который по своему усмотрению и своеволию воздвигал правитель, на тот алтарь в качестве жертвы он принёс и жизнь собственного сына. Смерть Алексея показала, что даже царскородность не гарантирует право на жизнь, если такая жизнь не отвечает нуждам «государева дела». В данном печальном эпизоде петровского царствования особо рельефно проступала та новая для России идея власти, когда «правда» земного царя обозначалась первее, чем Правда Царя Небесного. Насколько можно судить по некоторым косвенным свидетельствам, Пётр, очевидно, остро переживал «подлую измену» Алексея.

Прежде чем выносить окончательное решение, Царь просил духовенство дать ему «наставление от Священного Писания, как ему поступить с сыном», но в конце концов милосердия так и не проявил, хотя сын каялся и выдал всё и всех. В реальности же «заговора» никакого не существовало. Были разговоры и возмущения разрушением русского миропорядка; ну в ту эпоху редко кто не возмущался и не горился, видя наступление «Каиновых времён». Пётр I прекрасно понимал, столь широкое недовольство вызывают его действия в стране, а потому старался железной рукой подавлять даже малейшие признаки проявления его.

При нём возник институт фискалов[3]3
  Слово «фискал» (от латинского fiscalis (казённый) так навсегда и вошло в русский язык для обозначения доносчика и наушника.


[Закрыть], особая категория чиновника-соглядатая, которым вменялось в обязанность доносить об исполнении должностными лицами воли государевой и выявлять недовольных. Петровские фискалы действовали тайно, сплошь и рядом выдумывая «нарушения» и «преступления», для поднятия собственного статуса и получения за усердие монарших милостей.

Следствие по «делу Алексея» было тщательное и пристрастное; в «соучастники» было записано немало лиц, которые никакими подлинными «противогосударственными» действиями себя не проявили, а только «посмели» (!) высказывать недовольство теми или иными аспектами петровских новаций. Однако и этого было достаточно для жесточайших репрессий, которые коснулись и епископата. Ростовский епископ Досифей (Глебов), Крутицкий митрополит Игнатий (Смола) и Киевский митрополит Иоасаф (Кроковский) были зачислены в число врагов верховной власти. Местоблюстителя Стефана Яворского по делу привлечь не удалось, но Пётр I потребовал от него одобрения смертного приговора для «повредителей государственного интереса». Яворский же высказался за помилование не только Алексея Петровича, но и епископа Досифея.

Пётр Алексеевич был неумолим: «повредителей» даже из круга высшей иерархии ждала смертная казнь. Были казнены несколько священников и Ростовский епископ Досифей. Митрополит Игнатий Крутицкий был лишён сана и отправлен в монастырь, а Киевский митрополит Иоасаф успел во время следствия умереть, избежав царской кары.

Царь «явил милость» к убиенному Царевичу Алексею, разрешив Стефану Яворскому исполнить последние обряды над телом и совершить погребение. Тело было погребено со всеми подобающими почестями 30 июня 1718 года в строящемся Петропавловском соборе, под колокольней, рядом с могилой его супруги, похороненной 27 октября 1715 года. В 1732 году Императрица Анна Иоанновна распорядилась снять надгробия с могил Цесаревича, его жены и сестры Царя Петра царевны Марии Алексеевны. В 1909 году, по распоряжению Императора Николая II, надгробия над тремя могилами были восстановлены.

«Дело Царевича Алексея» не давало покоя; оно навсегда запечатлелось в памяти народной как акт святотатственного произвола. Известно по крайней мере о семи случаях появления в России самозванцев под именем Алексея после смерти Цесаревича в 1718 году…

Пётр Алексеевич не просто отрешил своего сына от прав на престол, подверг его аресту и пыткам и, возможно, даже чуть ли не собственноручно умертвил. Первый Император всему этому делу придал публичный характер. Впервые в русской истории «царская кровь» подлежала суду «общественности». То, что под этим определением подразумевалась в то время группа сановных лиц в основном из ближайшего окружения монарха, принципиально дела не меняло. Такое решение перечеркивало многовековую традицию, резко диссонировало со строем мыслей подданных Царя. Выразительно это противоречие отразило высказывание одного из известнейших сподвижников Петра I графа Б.П. Шереметева (1652–1719), единственного, кто из 127 членов «государева суда» отказался подписать смертный приговор Алексею Петровичу, говоря, что «он рожден служить своему Государю, а не кровь его судить».

Жестокие испытания были предуготованы России по воле «Премудрейшего» Императора Петра. Колебания монаршего престола, а следовательно, и всего государственного устроения начались в первые часы после его смерти. Выяснилось, что завещания ни письменного, ни устного не существует, а следовательно – нет и преемника, назначенного Монархом. «Устав» 1722 года показал полную неспособность установить «регламент»; можно даже сказать, что тот исторический «регламент», который существовал ранее, – наследование по праву первородства – был им отринут и перечёркнут. Потому сразу же разгорелась борьба сановных клик; одни ратовали за воцарение Екатерины, другие – за восшествие на Престол малолетнего внука Петра Алексеевича.

Победили сторонники Екатерины во главе с худородным и вороватым фаворитом Петра I А.Д. Меншиковым (1673–1729). Екатерина стала Императрицей, но её положение оставалось непрочным. Во-первых, она была женщиной, да ещё незнатного рода, а женщины вообще в роли самодержавных повелителей России ещё никогда не выступали. Во-вторых, она – неправославная по рождению, имела «распутную» репутацию и рожала Петру детей ещё до официального брака, что считалось страшным грехом. И, в-третьих, здравствовал десятилетней внук умершего Петра, которого лишили законного, Богом установленного права.

Императрица Екатерина I правила немногим более двух лет, ничем примечательным себя в истории не проявила, стараясь следовать по стопам «незабвенного супруга». Но в её царствование чрезвычайно актуализировалась тема престолонаследия, которой была озабочена не только правительница, но и группа влиятельных сановников, сделавших себе карьеру и нажив огромные богатства при Петре, а при Екатерине их приумножившие. Опять на авансцене оказался главный «идеолог» Петра I Феофан Прокопович со своей «Правдой воли Монаршей», изданной ещё в 1722 году и целиком посвящённой оправданию деспотического произвола в деле престолонаследия, который наступил после появления в феврале 1722 года петровского «Устава».

В 1726 году, 21 апреля, сочинение Прокоповича было издано в виде законодательного акта с преамбулой, в которой говорилось, как это было и в 1722 году, что если «явится противник» петровского «Устава о наследовании престола», то наказывать смертной казнью. А такие противники при Екатерине появились; были обнаружены «подметные письма» и выявлены случаи «дерзких речей», суть которых сводилась к тому, что Екатерина – «самозванка».

Что творилось после смерти «державного гения» – хорошо известно. Борьба родовых клик, заговоры, перевороты следовали один за одним. Ни наличие «завещания», как было в 1727 году в случае с Екатериной I, ни его отсутствие, как то было после смерти Петра II в январе 1730 года, ничего принципиально не меняло. Народ никакими «правильными догадками» ничего не решал и решать не мог. Всё решала группа лиц, оказавшихся в данный момент у кормила власти при помощи гвардейских полков. С 1725 по 1730 год, за пять лет, в России сменилось четверо монархов: Пётр I, Екатерина I, Пётр II, Анна I.

После восшествия на Престол Анны Иоанновны (1693–1740) в феврале 1730 года – племянницы Петра I, хотя была жива дочь Преобразователя Елизавета, – Россию постигла страшная напасть: нашествие немцев, та самая бироновщина, которая навсегда осталась знаком полного презрения власть имущих к России и русским. И всё это возникло в значительной степени благодаря тому произволу, который установился в делах престолонаследия монаршей прихотью.

В переориентации всего национально-государственного строя жизни Пётр I добился много, но не осуществил главного. Ему не удалось «отменить Русь» и на её основе учредить исключительно светскую великую империю, хотя формально и зримо она с Петра I и началась. Однако до самого конца монархической власти в России духовные установки давали о себе знать в разных направлениях политической деятельности Империи: от отмены смертной казни дочерью Петра Императрицей Елизаветой (1709–1761, Императрица с 1741 года) до вступления России в Первую мировую войну в 1914 году.

Вместе с тем нельзя не согласиться с исторически обусловленным выводом замечательного нашего культуролога Ф.А. Степуна (1884–1965) о том, что революции всегда начинаются «с революционных поджогов господствующего миросозерцания», а следовательно, к тому всеобщему «пожару», который сжег Россию в 1917 году, Пётр I не может не быть непричастным.