Текст книги "Романовы. Пленники судьбы"

В последние месяцы царствования Павла Петровича иезуиты были чрезвычайно деятельными. Им казалось вполне возможным волей Императора осуществить давнюю католическую мечту – унию Православия с Римом. Тем более что сам повелитель России, обуреваемый рыцарскими теократическими мечтаниями, давал к тому повод: он не раз говорил о необходимости объединения Церквей. Потому паписты так и опечалились, когда Павла не стало. «Погиб великий покровитель Римской церкви и Общества Иисуса», – сообщал в Рим патер Грубер.

Вряд ли можно серьезно говорить о возможности униональной капитуляции Православия. Павел I был слишком импульсивной натурой, способной самозабвенно увлекаться и столь же скоро охладевать к различным начинаниям. Настроение самого Монарха, при всей безбрежности его властных прерогатив, не могло бы заставить Церковь, не иерархию, а именно Церковь как совокупность всех физических, институциональных, канонических и догматических своих частей, принять то, что Она много веков безоговорочно отвергала. Изменить церковный климат, церковную практику и церковную психологию, отказаться от великого мессианского предназначения Православия во имя торжества, по личной прихоти, каких-то скоротечных политических интересов и текущих государственных целей – подобный «проект» был не способен осуществить никакой правитель…

В конце апреля 1782 года «граф Северный» покинул Италию и 7 мая был уже в «столице мира» – Париже. Большой шумный город, не спящий ни днём ни ночью, каскад лиц, круговорот вещей и событий на первых порах сбивали с толку. Так как ничего подобного раньше наблюдать не доводилось, то предыдущий опыт не играл никакого значения. Надо было сообразовываться с обстоятельствами в новых, необычных условиях. Барону Остен-Сакену Цесаревич писал 14 мая 1782 года: «Вы видите, откуда я Вам пишу, – из настоящего водоворота людей, вещей и событий; молю Бога, что Он даровал мне силы справиться со всем. Друг мой, я вижу здесь совершенно иное, чем то, что мне известно было доселе. Я ещё не знаю, что я буду делать, я едва помню, что со мной было; вот какой я веду образ жизни в данный момент, но когда немного заботишься о своей репутации, то труды и бдения не кажутся страшными. Сеешь для того, чтобы собирать жатву, и тогда чувствуешь себя вознагражденным за всё».

Король Людовик XVI (1754–1792, Король с 1774 года) и Королева Мария-Антуанетта (1755–1793) стремились произвести на русских гостей наилучшее впечатление. Прием в Версале затмил всё, что ранее приходилось видеть Павлу в Петербурге, Берлине и Вене. Оперный спектакль в великолепном Версальском театре, а затем роскошный бал во дворце Малый Трианон потрясали изысканностью и роскошью. По словам очевидца, Мария Фёдоровна «имела на голове маленькую птичку из драгоценных камней, на которую едва можно было смотреть, так она блистала. Она качалась на пружине и хлопала крыльями по розовому цветку». Великая княгиня произвела впечатление; ничего подобного присутствовавшие не видели.

В честь гостей были и другие королевские балы, в том числе в Зеркальной галерее Версаля, расписанной знаменитым французским живописцем Шарлем Лебреном (1619–1690). Русские гости смогли поразить воображение пресыщенной версальской публики. Павел, свободно владевший французским языком, сыпал остротами, которые потом передавались из уст в уста.

Родственники Короля тоже желали отличиться: Людовик-Жозеф Бурбон принц Конде (1736–1818) в своем замке в Шантильи устроил трёхдневный праздник в честь русских гостей – праздник, по своему великолепию превзошедший блеск Версаля. Здесь после спектакля «граф Северный» с супругой ужинали на «Острове Любви», а на следующий день была охота на оленей…

Были не только балы и спектакли. Уже в первый день пребывания в Париже, 7 мая 1782 года, Павел инкогнито посетил католическую мессу, а потом наблюдал процессию «кавалеров Святого Духа». Затем были смотры войск, осмотры казарм, больниц, приютов, библиотек; он интересовался всем. Бомарше читал ему не напечатанную ещё «Свадьбу Фигаро», а на обратной дороге из Шантильи Великокняжеская чета посетила могилу писателя и мыслителя Жан-Жака Руссо (1712–1778) в Эрменонвилле, совершенно не подозревая, что они находятся во Франции накануне крушения. Страшная революции через несколько лет сметёт монархию, а «отцом» этой революции по праву назовут ненавистника существующих устоев – Руссо. 21 января 1793 года в центре Парижа под улюлюканье толпы Людовику XVI отрубят голову; 16 октября того же года революционные маньяки так же поступят и с Марией-Антуанеттой.

Некоторые из утончённых аристократов, блиставших при Дворе Людовика XVI, спасшиеся чудом и обезумевшие от революционного ужаса, будут скитаться по всей Европе в поисках приюта и пропитания. Среди них будут и те, которые когда-то в своих великолепных дворцах принимали у себя «графа Северного», – Принц Конде, граф д'Артуа, граф Прованский. Они получать покровительство и субсидии от Императора Павла…

Но все это случится через годы. В 1782 году подобное и вообразить было невозможно. Гримм не без восхищения сообщал Екатерине: «В Версале Великий князь производил впечатление, что знает французский двор, как свой собственный. В мастерских наших художников (в особенности он осмотрел с величайшим вниманием мастерские Грёза и Гудона) он обнаружил такое знание искусства, которое могло только сделать его похвалу более ценною для художников. В наших лицеях, академиях своими похвалами и вопросами он доказывал, что не было ни одного рода таланта и работ, который не возбуждал бы его внимания… Его беседы и все его слова, которые остались в памяти, обнаружили не только весьма проницательный, весьма образованный ум, но и утончённое понимание всех оттенков наших обычаев и всех тонкостей нашего языка».

Неизвестно, какое впечатление подобные донесения производили на Екатерину II, но вряд ли она испытывала особую радость. С одной стороны, она могла гордиться, что Цесаревич так блестяще себя показывает в Европе. Но с другой – чувство личной неприязни не давало возможности забыть, что Павел – угроза, Павел – враг и его подлинное место совсем не в золотых залах Версаля. И она испортила пребывание Павла Петровича во Франции.

Цесаревич получил письмо матери, из которого следовало, что в Петербурге раскрыт «заговор» против Самодержицы и главными «преступниками» явились добрые знакомые Павла Петровича: флигель-адъютант Павел Бибиков и находившийся в свите Цесаревича князь Александр Куракин. Как писала Императрица, она приказала арестовать Бибикова «по причине предерзостных его поступков, кои суть пример необузданности, развращающей все обязательства».

В основе «заговора», как справедливо утверждали, лежала «копеечная история». Была перехвачена переписка между Бибиковым и Куракиным, в которой молодые люди без стеснения критиковали нравы при Дворе и особенно главного фигуранта – Г.А. Потёмкина, или «кривого»[11]11
  Григорий Александрович Потёмкин (1739–1791) был слеп на один глаз и носил на лице повязку. Происхождение слепоты было связано не с военными сражениями, а с неудачными медицинскими манипуляциями. В 1763 году один лекарь взялся лечить заболевший глаз, и в результате Потёмкин «окривел».


[Закрыть], который подыскивал для повелительницы «ночные грелки» по своему усмотрению из числа темпераментных офицеров и придворных. Эти, как позже выразилась Екатерина, «бабьи сплетни» произвели на «вольнолюбивую» Императрицу просто оглушительное впечатление. Она устроила публичную историю на основании нескольких фраз из частной переписки. Да, видно, уроки её общения с Вольтером на темы «свободы», «прав личности» и всеобщей «справедливости» для Екатерины прошли даром…

Поразительно, но многочисленные симпатизанты Екатерины никогда не видели в позиции Императрицы ничего предосудительного. Наоборот, они традиционно метали стрелы критики по адресу Цесаревича, обвиняя его в том, что он вращался в «непозволительной умственной атмосфере». Но ведь о произволе Г.А. Потёмкина, о его самодурстве и грубости говорили тогда многие, или, как выразился Куракин в ответном письме Бибикову, «все честные люди».

Екатерина II, которая всегда старалась быть выше «бабьих сплетен», в данном случае показала себя именно мелкой и склочной бабой. Вся данная история была раздута исключительно для того, чтобы устроить публичную выволочку, нет, ни Бибикову или Куракину – эти молодые люди её мало интересовали. Она желала нанести оскорбление Цесаревичу, которому переслала письмо Бибикова и своё собственное описание «его покаяния». Павел должен был знать, что она – «Великая Государыня» – видит и знает всё и одним мановением руки может уничтожить любого, кто вздумает умалять её величие. Павел Петрович тут не являлся исключением; он первый верноподданный, он холоп, и она может обращаться с ним так, как ей заблагорассудится.

И ещё одно, что должен был усвоить Павел: он не имеет права на дружбу, на душевную привязанность; у него не может быть никакого «своего мира», не устроенного по «милостивому» разрешению Самодержицы. Так случилось и в данном случае. Павел Петрович переживал, что вскорости последует отзыв из его свиты князя Александра Куракина – единственного человека, которому доверял полностью. Князю пришлось писать покаянное письмо Императрице и уверять её, что он никогда не имел никаких «тайных мыслей» и не разделяет мнений своего друга Бибикова. Князь Куракин[12]12
  Ещё одна из причин его изгнания – обвинение, что через него Павел Петрович вёл тайную переписку с прусским посланником в Петербурге.


[Закрыть] отозван не был, но, как только вернулся в Россию, был немедленно выслан из Петербурга в свое имение под Саратовом без права возвращаться «без особого разрешения». Ещё раньше в Астрахань был сослан Бибиков.

Не сохранилось свидетельств того, как Павел Петрович переживал бибиковскую историю. Однако трудно усомниться в том, что он тяжело её переживал. Ужасное ощущение не иметь права на дружбу, невозможность никогда быть самим собой – напрягали нервы выше всякой меры. Цесаревич держался, но однажды высказал то, что было на душе. На одном из вечеров в Версале, во время дружеской беседы в узком кругу, Людовик XVI спросил «графа Северного»: «Имеются ли в его свите люди, которым он полностью доверяет?» Павел Петрович дал ответ, который мог смутить Короля: «Я был бы очень недоволен, если бы возле меня находился какой-нибудь привязанный ко мне пудель: прежде чем мы оставили бы Париж, мать моя велела бы бросить его в Сену с камнем на шее».

Поклонники Екатерины всегда усматривали в этом высказывании «оскорбление Императрицы». Конечно, это была метафора, но, по сути, в ней выражено истинное положение вещей. И чему тут двести лет возмущаться? Тому ли, что Павел Петрович позволил сказать правду? Что он выразил не какие «нервные импульсии», а ясное представление о беспрестанном произволе своей матери? Может быть, такие высокопоставленные персоны, как Король и Королева, не должны были сие слышать? Но почему? О недоброжелательном отношении Екатерины к сыну знали при всех европейских дворах; тут не было никакой ни «династической», ни «государственной» тайны.

Почти три месяца «граф и графиня Северные» провели во Франции, затем была поездка в Нидерланды, в Германию, Швейцарию, откуда вернулись в Вену, а оттуда 7 октября 1782 года отбыли в Россию. Иосиф II заметил некоторую перемену в своих высоких гостях и в письме брату Леопольду (1747–1792, Император с 1790 года) предсказал, что «по всей вероятности, Великий князь после возвращения встретит, быть может, более неприятностей, чем он испытывал ранее, до своего путешествия». Предположение оказалось пророческим…

Павел и Мария вернулись в Россию, где им мало кто был рад. Первая встреча с Самодержицей длилась всего несколько минут, и Екатерина дала ясно понять, что она недовольна и возмущена. Английский посол в Петербурге сообщал в Лондон, что «Их Высочества так же недовольны приёмом, им оказанным, как Императрица сожалеет об их возвращении и что взаимное неудовольствие, преобладающее с обеих сторон, вызовет неприятные сцены».

Глава 9. Императрица и фаворитка

Мария Фёдоровна проживёт в России более пятидесяти лет; скончается 24 октября 1828 года в Петербурге. Она произведёт на свет здоровое потомство; подарит Династии и России десятерых детей, воспитанию и образованию которых будет уделять много времени и внимания. Два её сына – Александр (1777–1825) и Николай (1796–1855) – будут носить Корону Российской Империи. После гибели супруга в марте 1801 года Мария Фёдоровна будет титуловаться «Вдовствующей Императрицей». В этом звании прославится делами благотворительности, помощью сиротам и неимущим, а её имя будет увековечено в названии самой крупной благотворительной организации России, получившей название: «Ведомство учреждений Императрицы Марии»…

Мария Фёдоровна испытает на своём веку много превратностей судьбы, переживёт немало трагедий. Однако никогда её благопристойный образ не будет запятнан никакими адюльтерами, ни единой внебрачной «амурной историей». Её отношения с Павлом переживут разные фазы. В последний год жизни Павел Петрович будет поддерживать с ней исключительно формальные отношения, лишенные былой нежности и доверительности. Но Мария Фёдоровна до конца своих дней будет верна Павлу и не отступит ни на йоту от клятвенного обещания, данного ею на заре их совместной семейной жизни.

С начала 80-х годов начинается целенаправленная кампания по шельмованию Цесаревича и его супруги. Екатерина теперь уже «не любила» не только сына, но и Марию Фёдоровну, которая ей стала представляться «мелкой» и «неумной».

Мария Фёдоровна, обжившись при Дворе, очень быстро поняла, что нравы здесь господствуют предосудительные. Простая, романтическая, добропорядочная, она испытала потрясения от увиденного. Праздность и куртизанство определяли атмосферу придворной жизни. Её Павел представлялся страдальцем и праведником в мире разврата и лжи; он вызывал лишь восхищение и сострадание. Она не могла сдержаться и написала о том матери. Вюртембергская герцогиня откликнулась сочувственным письмом: «Вы правы, дорогое дитя, жалуясь на испорченность Императрицы… В природе нет ничего более жесткого, как сердце, которое предалось своим страстям и в этом самозабвении не видит ничего кругом себя. Я понимаю страдания, которые Вы должны испытывать, присутствуя при всех возмутительных сценах».

Иногда Императрица на публике расточала дежурные любезности, но было ясно, что Павел опять оказался в той же роли, в которой пребывал и до поездки, – в роли изгоя. Детей, как и раньше, им лишь разрешалось видеть и всё. И всякий раз с позволения правительницы. Незадолго до прибытия в Россию, в дороге, Мария Фёдоровна получила письмо от Екатерины, в котором предписывалось при возвращении «быть сдержанной» и не пугать детей своими обмороками. Мария Федоровна сдержалась, обмороков не было, но была горечь в душе и слёзы на глазах…

Посвященный в мир придворных интриг той поры князь Ф.Н. Голицын в своих «Записках» позже написал: «Согласие и любовь Их Императорских Высочеств заслужили им приверженность петербургской публики, но возбудили некоторым образом какую-то беспокойную зависть у Большого Двора». Распущенные нравы екатерининской камарильи резко диссонировали с образом добропорядочной Великокняжеской семьи. И началась интрига, направленная на то, чтобы разрушить семейный союз Павла и Марии, посеять между ними рознь и недоверие. Трудно удержаться от предположения, что «дирижировала» этой самой «интригой» Екатерина, которая всегда любила подобные «штучки»…

Усилия интриганов не прошли даром. Разуверившемуся в людях Павлу, недоверчивому, ждущему ежеминутно со всех сторон предательства и подлости, удалость внушить, что Мария Фёдоровна служит орудием известных людей и намеревается подчинить его своей воле. В числе этих «поводырей» Марии Фёдоровны якобы выступали её фрейлина, привезенная из Германии, Анна-Юлиана Шиллинг фон Канштадт (1759–1797), вышедшая в 1782 году замуж за полковника Х.И. Бенкендорфа (1749–1823)[13]13
  Родители известного графа Александра Христофоровича Бенкендорфа (1783–1844) – Командующего Императорской главной квартирой и начальника Третьего отделения Собственной Его Императорской канцелярией в эпоху Императора Николая I.


[Закрыть], библиотекарь и бывший педагог Павла Петровича Франц-Герман Лафермьер (1737–1796) и некоторые другие лица из окружения Цесаревича.

Среди главных нашёптывателей назывались имена барона К.И. Остен-Сакена (1733–1808), к которому Павел Петрович имел расположение ещё с детства, и князя Николая Алексеевича Голицына (1751–1809). Так оно было или нет, неясно, но очевидно одно: отношения Павла и Марии стали постепенно терять былой характер доверительности и откровенности. Павел Петрович сердечную дружбу, искреннюю человеческую привязанность ставил выше любви. Не раз и не два он убеждался, что Мария не всё ему рассказывала, что у нее появлялись темы и события, которые она изымала из круга совместных бесед. Это вызывало сначала удивление, затем – тревогу, а потом и опасение.

По этому поводу князь Ф.Н. Голицын заметил: «Его (Павла. – А.Б.) самолюбие, уже и без того стесненное обыкновенным его положением, будучи встревожено наущениями, привело его не токмо в неудовольствие и не токмо разорвало сей драгоценный союз, но первая возродившаяся в нём мысль и желание были, чтобы доказать Великой княгине, что она никакого влияния над ним иметь не может». Князь знал, что писал. Он в эти годы служил при Цесаревиче…

Вскоре после рождения в семье Цесаревича в июле 1783 года третьего ребёнка – дочери Александры (1783–1801) Императрица подарила ненавистному сыну мызу Гатчино[14]14
  Мызой назывался отдельный загородный барский дом с хозяйственными службами.


[Закрыть] со всеми «мебелями», «мраморными вещами» и двадцатью принадлежавшими мызе деревнями. О мотивах этого щедрого дара, последней милости «великой Государыни» по отношению к Павлу, можно только догадываться. Екатерина желала заиметь третьего внука; появление внучки её не особенно обрадовало. Как она с игривой непосредственностью признавалась в письме Гримму, «по правде сказать, я несравненно более люблю мальчиков, чем девочек».

Сама мыза незадолго до того была выкуплена Екатериной у наследников Григория Орлова, некогда её возлюбленного, который в апреле 1783 года скончался в Москве в состоянии глубокой меланхолии[15]15
  Григорий Григорьевич Орлов в 1771 году женился на своей двоюродной сестре («кузине») Екатерине Николаевне Зиновьевой, умершей в 1782 году. Брак оказался бездетным.


[Закрыть]. Рассказывали даже, что перед смертью отставленный фаворит сошел с ума…

Павел Петрович был рад подарку; связь Гатчины с именем ненавистного временщика его никак не смущала. Он с самого начала знал, что там ничего не останется от Орлова; всё будет построено заново или перестроено до основания. Своему духовному наставнику Платону сообщал, что «место само собой весьма приятно, а милость сама по себе особенно дорога!». Главный дворец, который с 1766 года возводился в Гатчине по проекту придворного архитектора Антонио Ринальди (1710–1794), ещё не был до конца завершён, но Павел Петрович не внес в проект существенных изменений. Дворец напоминал английский замок и чрезвычайно понравился новому хозяину своей монументальностью и архитектурной выдержанностью.

Гатчина располагалась в отдалении от Петербурга: почти шестьдесят верст, что по меркам той поры считалось дальним захолустьем. Поездка в Гатчину была сопряжена с большими затратами времени; из центра Петербурга в экипаже надо было добираться несколько часов. Было ясно, что это станет препятствием для визита гостей. С другой стороны, уединенное место позволяло находиться вдали от ушей и взоров Большого Двора; а это – желанная приятность.

Единственно, что постоянно печалило Павла и Марию, так это разлука с детьми. Они их и так видели от случая к случаю, а теперь встречи станут совсем редкими. Екатерина полностью отстранила родителей от ухода и воспитания своих детей.

Александр, Константин, а затем Александра были размещены в апартаментах бабушки в Зимнем Дворце, и она, и только она, решала все вопросы, их касающиеся. Воспитатели и наставники к детям подбирались исключительно по желанию Императрицы; с родителями такие темы даже не обсуждались.

Когда в 1784 году воспитателем к Великому князю Александру Павловичу был определён швейцарец Фредерик-Сезар Лагарп (1754–1838), то родители узнали об этот от третьих лиц. Возмущало и оскорбляло не только то, что адвокат из Швейцарии имел стойкую репутацию республиканца, но и то, что с родителями не консультировались и даже пристойно не уведомили об этом.

По странному стечению обстоятельств, когда Екатерина размышляла о будущей судьбе Павла, сам он занимался составлением завещания. Он как будто предчувствовал, что дни его жизни могут оборваться в любую минуту. Потому помимо собственно завещания составил духовные наставления для детей и супруги. Именно в конце 1787 – начале 1788 годов у Павла Петровича сложились те идеи, которые потом нашли законченное выражение в его знаменитом Законе о престолонаследии, который он огласил в день своей коронации в апреле 1797 года.

Основная его идея – установление ясного порядка наследования Трона по праву старшинства и первородства. «Дабы государство не было без наследника. Дабы наследник был назначен всегда законом самим. Дабы не было ни малейшего сомнения, кому наследовать. Дабы сохранить право родов в наследствии, не нарушая права естественного, и избегать затруднения при переходе из рода в род».

Закон должен был быть непеременяемым, и впервые в русской законодательной практике писаная норма ставилась выше воли Самодержца. Всё это в полном виде будет подробно сформулировано позднее. Пока же он попросил Марию Федоровну дать письменное обязательство, чтобы после его смерти не она, а его сын стал восприемником власти. Павел Петрович слишком хорошо знал историю XVIII века, издержки и безобразия всех этих «бабьих царств», начиная от воцарения в 1725 году Екатерины I до утверждения в 1762 году у власти его матери Екатерины II.

Мария Фёдоровна подобное обязательство дала. Потом циркулировал слух, что после гибели в 1801 году супруга Мария Фёдоровна якобы хотела взять бразды правления в свои руки. Но всё это так и осталось в области исторической мифологии; каких-либо убедительных фактов на сей счёт в наличии не имеется.

Завещательное обращение Цесаревича к супруге пронизано такой нежностью, содержит столько интересных деталей, раскрывающих мировоззрение Павла Петровича, что из него уместно привести обширную выдержку:

«Тебе самой известно, сколь я тебя любил и привязан был. Твоя чистая душа перед Богом и человеками стоила не только сего, но почтения от меня и от всех. Ты мне была первою отрадою и подавала лучшие советы. Сим признанием должен заявить пред всем светом о твоем благоразумии. Привязанность к детям залогом привязанности и любви ко мне была. Одним словом, не могу довольно тебе благодарности за всё сие сказать, равномерно и за терпение твоё, с которым сносила состояние своё, ради меня и по человечеству случающиеся в жизни нашей скуки и прискорбия, о которых прошу у тебя прощения, и за всё сие обязан тебе следующими советами.

Будь тверда в Законе (Божием. – А.Б.), который ты восприняла, и старайся о соблюдении непорочности Его в государстве. Не беспокой совести ничьей. Государство почитает тебя своею, ты сие заслуживаешь, и ты его почитай Отечеством. Люби его и споспешествуй благу его. Я преподаю тебе средства к тому. Ты прочти мои бумаги, и в них найдёшь то, чего я от тебя желаю и от детей своих, и по тому исполняй… Благоразумие твоё тебя наставит на путь правый, и Бог благословит твои добрые намерения. Старайся о благе прямом всех и каждого. Детей воспитай в страхе Божиим, как начале премудрости, в добронравии, как основании всех добродетелей. Старайся о учении их наукам, потребным к их знанию, как о том, что, преподавая знания, открываешь рассудок…»

В июне 1788 года Шведский Король Густав III (1746–1792), вступивший на Престол в 1771 году, чтобы погасить внутреннее брожение и повысить свой пошатнувшийся престиж, прибег к старому и проверенному средству: без всякого видимого повода он начал войну с Россией. Основные русские силы были завязаны на войне с Турцией, и Густаву казалось, что он без труда вернет под свою Корону Восточную Финляндию и все побережье Финского залива с Кронштадтом и Петербургом включительно! Густав грезил завершить «дело Карла XII», разгромленного под Полтавой в 1709 году. «Новому Карлу» виделись лавры победителя; он даже пригласил придворных на приём, который намеревался устроить в Петергофе!

Для защиты прибалтийских территорий и самой столицы пришлось срочно собирать силы, какие оказывались в наличии. Всего из состава гвардии и других воинских подразделений удалось набрать армию в 19 тысяч, которую возглавил граф В.П. Мусин-Пушкин (1735–1804). В этот состав были включены и гатчинцы: батальон Цесаревича из пяти рот. Свой батальон Павел Петрович хотел представить Императрице в Царском Селе, но та отказалась на него смотреть. В то же время смотр гвардейского Кирасирского полка под командованием Цесаревича она удостоила внимания и высоко оценила его готовность.

Павел Петрович получил разрешение следовать на борьбу со шведами и 31 июня прощался с Екатериной в Зимнем Дворце, причём, как записал статс-секретарь Императрицы А.В. Храповицкий, «оба плакали». На следующий день, 1 июля 1788 года, Павел Петрович находился уже в Выборге. Покидая Петербург, он отправил прощальную записку Марии Фёдоровне. «Моё дорогое сердце, мой друг, я ничего не могу сказать Вам, Вы видели моё горе, мои слёзы, всю мою жизнь я такой в отношении к тебе. Пока я жив, я не забуду того, чем обязан Вам. Во имя Бога, отдайтесь тому, кто хранит нас; пусть Он будет Вашим утешением, вашим защитником во всём. Прощайте!»

Война продолжалась два года, стоила больших жертв, но ни к чему не привела. Россия и Швеция в августе 1790 года заключили мирный договор, подтверждавший нерушимость прежних границ. Сам Король не мог успокоиться и начал вынашивать план европейской военной коалиции против республиканской Франции. В конце концов неугомонный Густав III на придворном маскараде был убит кинжалом шведским дворянином…

В те же 80-е и супружеская жизнь Павла Петровича подверглась испытаниям. При Дворе и в петербургском высшем свете сначала неясно, а потом всё увереннее стали говорить, что у наследника возникла «любовная связь», появилась «метресса». Имя её – Екатерина Ивановна Нелидова (1758–1839). О том, что Нелидова была «любовницей» Павла Петровича, начали говорить сразу же, как только выяснилось, что Цесаревич дарит ей повышенные знаки внимания. Ну а как же иначе? Иного, кроме альковного, развития отношений между мужчиной и женщиной в эпоху Екатерины II и представить не могли. Самое поразительное, что этот «вердикт» красуется и на страницах некоторых исторических сочинений, хотя никакого основания для него не существует.

Екатерина Нелидова происходила из небогатой дворянской семьи Смоленской губернии и в шестилетнем возрасте была отдана на воспитание и обучение в только что организованный Институт благородных девиц в Петербурге. Институт, который чаще называли Смольным – по названию расположенного рядом Смольного женского монастыря, основан был в 1765 году Екатериной II по образу Сен-Сирского института мадам де Ментенон (фаворитки, а затем жены Людовика XIV, 1635–1719)[16]16
  Урождённая д'Обиньи получила в 1675 году титул «маркизы де Ментенон». В 1684 году тайно обвенчалась с Людовиком XIV, в 1686 году основала Сен-Сирский институт для дочерей бедных дворян. После смерти Людовика удалилась в Сен-Сир, где и умерла.


[Закрыть]. Он предназначался для представительниц русских дворянских фамилий. Курс был рассчитан на двенадцать лет, причём родители при определении в Институт давали подписку, что не заберут воспитанниц до окончания срока.

Начальницей Института Императрица определила «русскую француженку» Софью Ивановну Делафон (де Лафон, 1717–1797). Почти за двадцать лет до того овдовевшая гугенотка-протестантка де Лафон с двумя детьми на руках бежала из католической Франции и после многих мытарств и лишений обрела свой второй дом в России. Здесь она стала статс-дамой[17]17
  Старшая придворная дама в Императорской Свите.


[Закрыть], получила крест ордена Святой Екатерины.

Институт должен был готовить «благопристойных барышень», способных бегло говорить по-французски, вести непринуждённую светскую беседу и стать по-европейски образованной женой и матерью. Воспитанниц учили иностранным языкам, русскому письму и чтению, в самой общей форме – арифметике, истории, географии, физике, а также рисованию, рукоделию, музыке, танцам.

К четырнадцати годам смолянки считались уже взрослыми девушками. В это время по воскресным и праздничным дням им дозволялось устраивать спектакли и концерты, на которые приглашались «дамы» и «кавалеры» по строгому выбору, с которыми институтки могли совершенствовать свое мастерство светского общения. Иногда давались балы, на которые приглашались кадеты из Шляхетского корпуса.

Екатерина Ивановна окончила Институт в первом выпуске в 1776 году, причём она вызвала симпатию Екатерины II своим умом, изяществом манер и природной грацией. Она назвала Нелидову «феноменом», подарила на выпускном акте бриллиантовый перстень и приказала художнику Дмитрию Левицкому (1735–1822) написать с неё портрет, где она изображена танцующей менуэт. Этот портрет так и остался единственным изображением Нелидовой…

Екатерина Ивановна сразу же в 1776 году была определена фрейлиной к первой супруге Цесаревича Великой княгине Наталье Алексеевне. После смерти Натальи и женитьбы Павла Петровича на Марии Фёдоровне Нелидова стала и её фрейлиной. Павел Петрович не питал расположения к фрейлинам. Он считал их пустыми созданиями, занятыми только туалетами и сплетнями. К тому же все они назначались матерью, а значит – её наушницы. Мария Фёдоровна приняла этот взгляд и первые годы держала фрейлин на известном расстоянии. Сближение началось во время заграничной поездки Великокняжеской четы, в которой среди прочих их сопровождала и Нелидова.

Именно там Павел Петрович сделал приятное открытие: оказывается, и среди фрейлин встречаются интересные особы, интересные не в смысле внешней привлекательности, тут Екатерина Ивановна уступала чуть ли не всем прочим, а в смысле душевных и умственных качеств. Она была содержательным человеком, умевшим не только чётко сформулировать вопрос и дать вразумительный, логический ответ, но и остроумно оценивать людей и события. К тому же она всегда в разговоре смотрела прямо в глаза, что свидетельствовало о прямоте и честности. Павел Петрович сам всегда прямо глядел в глаза собеседнику, и редко кто выдерживал этот пронзительный взгляд. Нелидова выдерживала и никогда не прятала глаз.

После возвращения из-за границы регулярное общение с Нелидовой постепенно становится потребностью Цесаревича. Мария Фёдоровна на первых порах не придавала отношениям мужа и фрейлины особого значения: мысль о возможной измене мужа ей не приходила голову, так как Нелидова явно не блистала женскими прелестями. Зато в окружении Императрицы история эта вызывала повышенный интерес. Вот он, этот записной «праведник», то же не устоял и связался, надо же подумать, с самой некрасивой из всех возможных! «Два урода» – достойная пара! Появился повод в очередной раз позлословить насчёт Павла.

Здесь самое время обратиться к свидетельству информированного очевидца – мемуарам графини Варвары Николаевны Головной (1766–1819), о которой ранее уже говорилось. С 1783 года она стала служить при Дворе в качестве фрейлины и оставалась в этой должности более двух десятков лет. Её воспоминания интересны не только тем, что Головина многое знала, многих видела и со многими заметными людьми общалась. Она входила в небольшой кружок доверенных Екатерины II, а её преклонение перед Императрицей носило форму какого-то религиозного культа. Она являлась фанатичной почитательницей Екатерины, которую воспринимала чуть ли не земным богом. В свою очередь и Екатерина доверяла клевретке кое-что из того, что лежало на сердце. Потому воспоминания Головиной если не прямое выражение взглядов Императрицы, то несомненное отражение их. К этим взглядам теперь и обратимся.