Текст книги "Романовы. Пленники судьбы"

Елизавета с упоением читала роман Жан-Жака Руссо «Новая Элоиза», где поэтизировались «свободные» женские чувства, которым надлежало следовать без оглядки. Всё же, что мешает движениям и порывам «нежного сердца», называлось «предрассудками». Екатерина II эту книгу осудила как «порочную», но при Дворе её читали, а некоторые читали с жадным интересом. Хотя такого понятия, как «эмансипация», ещё в обращении тогда не существовало, но «свободные нравы» при Дворе рождали уже «эмансипэ», к числу каковых можно отнести и Елизавету Алексеевну, ставшую в 1801 году Российской Императрицей.

У Елизаветы Алексеевны «Элоиза» оказалась стараниям фрейлины графини А.А. Шуваловой (1775–1847), которая была в числе тех, кто стремился «разжечь страсть» в душе Елизаветы применительно к Платону Зубову. Замысел не удался, но трактат Руссо ей очень понравился. Это так соответствовало общим умонастроениям и мужа, который под воздействием проповедей Лагарпа сделался «либералом», «республиканцем» и сторонником «свободы».

Его «сестра-жена» тоже превратилась в «республиканку», у которой вызывали «возмущение» «произвол» и «тирания», царившие вокруг. Естественно, что «республиканцы» свои мысли вслух не выражали; только в узком кругу, за закрытыми дверями. При Екатерине оглашение подобных настроений было опасно по причине морального осуждения со стороны повелительницы; при Павле же Петровиче – по причине неизбежной гневной реакции и непредсказуемых последствий.

В момент «цветения свободных чувств» на горизонте появился молодой красивый аристократ, который первоначально не вызывал никаких особых предпочтений у Елизаветы. Это был Адам Чарторыйский, который с лета 1795 года обретался в высшем свете Петербурга, имел придворный чин камер-юнкера и вместе со своим младшим братом Константином пользовался вниманием Двора. Великий князь Александр быстро и близко сошёлся с князем Адамом, называл его «другом» и вел с ним многочасовый задушевные беседы.

Отношения между Александром и Чарторыйским стали совершенно интимными летом 1796 года, когда Двор переехал в Царское Село. В июне того года Александр разместился со своим малым двором в специально построенном для него по проекту архитектора Дж. Кваренги Александровском Дворце, расположенном в некотором удалении от помпезного Екатерининского Дворца. Уместно заметить, что именно Александровский Дворец явился любимым домом Семьи Последнего Русского Царя Николая II (1868–1918), а после Февральской революции 1917 года Семья Царственных Страстотерпцев пребывала здесь под арестом пять месяцев…

К этому времени князь Чарторыйский стал адъютантом Великого князя Александра и по должности общался с ним ежедневно. Но помимо должности, существовала тесная дружеская привязанность, и после окончания дневных занятий, вечерами, Александр приводил князя в свои апартаменты, где за ужином в приятной беседе они проводили еще несколько часов. Ужины были совершенно интимного свойства; стол накрывали на три персоны, причём состав ужинающих никогда не менялся: Александр, Елизавета и князь Адам.

Елизавету первоначально «фраппировали»[25]25
  От французского слова frapper – поражать, удивлять.


[Закрыть] подобные посиделки, тем более что Александр нередко, извинившись, ложился спать, заставляя жену «продолжать беседу» с князем. Она и продолжала. Неизвестно, что являлось предметами этих бесед; наверное, молодая княгиня и молодой князь беседовали не только о торжестве «свободы» в мире или о восстановлении Польши, тема, волновавшая сердца всех «поляков-патриотов», к числу которых относился и Чарторыйский.

Имея в виду 1796 год, графиня В.Н. Головина написала, что Елизавета Алексеевна тяжело страдала от ухаживаний старшего из Чарторыйских. Особенно её тяготила «перемена в своём муже; каждый вечер она была вынуждена терпеть в своем семейном кругу присутствие человека, явно влюбленного в неё, со всеми внешними признаками страсти, которую, как казалось, Великий князь поощрял».

Графиня описала эпизод, свидетелем которого являлась. Фрейлина Елизаветы Алексеевны Головина прожила в Александровском Дворце на втором этаже, а Великокняжеская чета – на первом. Однажды вечером Головина увидела в проёме окна одинокую фигуру Елизаветы и подошла к ней и поинтересовалась, почему она сидит в одиночестве, притом что Александр недавно вернулся вместе с Чарторыйским. «Я предпочитаю быть одной, – ответила Великая княгиня, – чем ужинать наедине с князем Чарторыйским. Великий князь заснул у себя на диване, а я убежала к себе и вот предаюсь своим далеко не веселым мыслям».

Елизавета боролась, как могла: убегала, рыдала, закрывалась в своем будуаре, но Александр Павлович был неумолим и навязывал жене общество князя Адама снова и снова и постоянно пользовался одним и тем же приемом: при удобном случае ускользнуть, чтобы оставить жену и Чарторыйского наедине. Пошли разговоры; при Дворе не могло это остаться незамеченным. Все же, кто хоть намёком давал понять Александру, что в его доме творится «непонятное» и «неподобающее», тут же становился врагом.

Неизвестно, насколько в эту историю была посвящена Екатерина и была ли она ей известна вообще. Последние месяцы своей жизни она мало во что вмешивалась, но невозможно предположить, чтобы она осталась в стороне от столь скандального «брака втроём». В конце её царствования при Дворе уже шушукались, что Александр – «неспособный мужчина», и это было тяжело слышать. Она его так любила, так им гордилась, и вот на тебе: полный конфуз. Но настоящий конфуз наступил позже, когда Екатерины II уже давно не было в живых.

Почти через пять лет после замужества, 18 мая 1799 года, в Павловске Елизавета Алексеевна разрешилась от бремени девочкой, которую в честь Марии Фёдоровны окрестили Марией. Через несколько недель после появления на свет малютки слухи о связи Елизаветы с Чарторыйским вдруг получили, так сказать, визуальное подтверждение. Император Павел и Императрица Мария Фёдоровны были смущены одним обстоятельством: у белокурых родителей родился темноволосый ребёнок. Сохранилось свидетельство, что Император обратился с вопросом к статс-даме графине Шарлотте Ливен (1743–1828): «Мадам, верите ли Вы, что у блондинки жены и блондина мужа может родиться ребёнок-брюнет?» Ливен прекрасно тут же всё поняла и дала «исчерпывающий» ответ: «Государь, Бог всемогущ!» Эту истину Император знал и без госпожи Ливен, но факт оставался фактом необъяснимым; давние смутные и грязные слухи, которым Павел ни мгновения не верил, вдруг начали приобретать правдоподобный характер. Князь же Адам Чарторыйский являлся жгучим брюнетом…

В Царской Семье разыгралась драма. Император Павел всегда считал, что устои брака священны и уж тем более в том случае, если супруги – члены Императорской Фамилии. Случай с Екатериной II являлся нонсенсом, который имел объяснение, но не имел оправдания. И тут вдруг возникает предположение, что внучка Императора – незаконнорождённое дитя! Императрица Мария Фёдоровна была вообще категорически нетерпимой ко всему, что нарушало придворный этикет или хоть как-то умаляло престиж верховной власти. Слух о неверности Елизаветы её больно ранил, и именно Императрица «раскрыла глаза» Павлу на сомнительность происхождения внучки. Она занялась тщательным «расследованием».

В Павловске в августе 1799 года трёхмесячный ребенок был доставлен к бабушке, которая затем отнесла его в кабинет к Императору. Когда она вышла, то Павел Петрович находился в состоянии сильного возбуждения, что перепугало даже Ивана Кутайсова. Император приказал немедленно призвать вице-канцлера графа Ф.В. Ростопчина (1763–1826), и «Иван», исполняя приказание, сказал Ростопчину: «Боже мой, зачем эта несчастная женщина (Мария Фёдоровна. – А.Б.) пришла расстраивать его своими сплетнями!» Сплетни были слишком серьезными, чтобы на них не реагировать. Как передает графиня В.Н. Головина, Ростопчин услышал следующий монолог Самодержца: «Идите, сударь, и напишите как можно скорее приказ о ссылке Чарторыйского в Сибирский полк. Моя жена сейчас вызвала у меня сомнения относительно мнимого ребёнка моего сына. Толстой знает это так же, как и она». Ссылка на то, что гофмаршал граф Н.А. Толстой (1765–1816) «знает», свидетельствовало о том, что при Дворе уже все осведомлены.

Ростопчину удалось убедить Государя, что столь резкое и открытое изгнание князя в дислоцированный в Сибири полк, станет публичным признанием скандала. Потому лучше отправить Чарторыйского менее эпатажно в тихую и пристойную ссылку. Выход был найден: Чарторыйский получал назначение представителя при Сардинском Короле. Он должен был в течение нескольких дней покинуть Петербург и отбыть в Турин, где в то время пребывал Сардинский Король.

Известие потрясло не только Чарторыйского, но и Великого князя Александра Павловича, который тем не менее не счёл возможным вступиться за своего друга.

Как написал князь Чарторыйский в своих «Записках», «это неожиданное назначение, которое застало меня совершенно врасплох, сильно меня огорчило. Естественно, мне было особенно тяжело расставаться, быть может на долгое время, с Великим князем, к которому я был искренне привязан, и с теми немногими друзьями, дружба с которыми была для меня большим утешением на чужбине». Ничего больше князь не написал, «грязную сплетню» не опровергал, а имя Елизаветы Алексеевны вообще обошел стороной. Одним словом, «джентльмен»…

Порочащие Елизавету слухи, как казалось, совершенно не затрагивали и не интересовали только одного человека – Александра Павловича. Граф Головкин и через годы с удивлением писал, что «Великий князь в этом случае проявлял удивительное и крайне неуместное равнодушие». Кстати сказать, когда Мария скончалась 27 июля 1800 года, Александр явил всё то же равнодушие.

Павел Петрович же был не из разряда людей, способных делать вид, что ничего не происходит, когда на самом деле что-то случалось. Поведение Елизаветы его лично оскорбило; он ей так доверял, так был нежен и снисходителен, а получил в «подарок» нехорошую историю. После принятия решения о высылке Чарторыйского Император Павел отправился в апартаменты Елизаветы Алексеевны, подвёл её к окну и стал на неё в упор смотреть. Он так делал часто, когда хотел добиться правды от своего визави. Невестка отвела глаза, но ничего не сказала и ни в чём не повинилась. Павел Петрович понял, что подозрения не беспочвенны, и прекратил всякое общение с Елизаветой.

Елизавета же вела себя так, как будто ничего не происходило. Она разорвала всякие общения с В.Н. Головиной, с которой ранее была неразлучна, подозревая графину в низкой интриге: она ведь была противней князя Чарторыйского, а следовательно, могла порассказать о нем нечто. У графини было много недостатков, она всегда отличалась резкой нетерпимостью, но в данном случае Головина была совершенно ни при чём. При этом Елизавета начала демонстративно пренебрегать правилами придворного этикета, за соблюдением которого зорко следила Императрица Мария Фёдоровна. Приходила не тогда, когда требовалось, уходила без разрешения, одевалась не так, как подобало. Это был вызов установленному регламенту. Император не мог оставить такое поведение без последствий: к дверям комнат Елизаветы был поставлен часовой, чтобы она не смела отлучаться без разрешения и не могла принимать кого вздумается. Страж стоял на своём посту несколько месяцев.

К мужу Александру Елизавета относилась с холодной учтивостью, никак не стараясь сломать стену отчуждения между ними, к чему её постоянно призывала в письмах мать – маркграфиня Баденская Амалия (1754–1832). Нежность к мужу у неё проснётся через десятилетия: она будет находиться рядом и переживать за него в последние дни жизни Александра I в Таганроге.

До этого всё было неизменно: у неё своя жизнь, у него своя. Александр был «так учтив», что рассказывал ей перипетии своих отношений с единственной в его жизни возлюбленной – красивой полькой Марией Антоновной Нарышкиной, урождённой княжной Святополк-Четвертинской (1779–1854). Об этой связи Императора тогда знал не только её законный супруг Дмитрий Львович Нарышкин (1758–1838), но и, что называется, весь Петербург.

Елизавета прекрасно была осведомлена о негласной любовной связи мужа и не выражала по этому поводу никаких чувств. Её только возмутило поведение Нарышкиной, когда она на одном из балов подошла к Елизавете и сообщила, что беременна. Было ясно, кто отец ребёнка, и скрытную Елизавету шокировала исключительно публичная форма «уведомления». Когда Нарышкина в 1807 году родила от Императора дочь Софью, то об этом жене поведал сам Александр и потом постоянно рассказывал, какой это чудесный ребёнок. Софья умерла в 1824 году, накануне своей свадьбы с графом А.П. Шуваловым (1802–1873), и горе Императора Александра было неподдельным…

Елизавета, как уже упоминалось, считала себя «республиканкой», но одновременно она являлась еще и записной ханжой. Своих свекра и свекровь она «терпеть не могла», но, естественно, общественно своих сокровенных чувств не демонстрировала. Она выплескивала их на страницы посланий матери; там можно найти немало критических пассажей и моральных обвинений, особенно по адресу Павла Петровича.

После смерти Екатерины II Елизавета отправила Амалии обширное письмо-отчёт, где сообщила немало деталей происшедшего и излила свою скорбь. Она была возмущена, что новый Император не проявлял «должных чувств». «Меня оскорбило то, – сообщала Елизавета, – что Государь не выражал скорби по кончине матери, ибо он говорил только об отце, украшал свои комнаты его портретами, про мать не говорил ни слова… Конечно, он поступил хорошо, засвидетельствовав своё почтение отцу всеми способами, какие только возможно себе представить, но, ведь как бы худо ни поступала его мать, всё же она остаётся матерью; между тем можно было думать, что скончалась только Государыня».

Какие высокие моральные принципы демонстрировала бывшая Баденская принцесса! Но эти «принципы» не являлись универсальными, о них она вспоминала лишь от случая к случаю. В основном она руководствовалось своим личным, «дамским убеждением», не стесняясь распространяя по Европе заведомую клевету. Вот, скажем, её пассаж, касающийся Императора, Императрицы и Нелидовой. «Конечно, она добрая, прекрасная, неспособная сделать кому-либо зло (имеется в виду Мария Фёдоровна. – А.Б.), но чего я не могу в ней переносить, это её заискивания у Нелидовой, у предмета мерзкой страстишки (!!! – А.Б.) Императора».

Елизавета была убеждена, что «Россия – страна рабов», что «вся Россия» изнывает под ярмом «тирании», находясь в руках «деспота» – Императора Павла. Правда, никакой России она не знала, русским языком не владела – несколько слов и отдельных нечленораздельно произносимых фраз в расчёт можно не принимать. Россию она только и видела в образах горничных, камердинеров и лакеев, да и то не всех; немало было приглашенных из других стран. Что же касается аристократии, то многие её представители только по фамилии и были русскими; кругом – французская и немецкая речь, мысли, настроения, привычки, моды и интересы – исключительно «из Европы».

Елизавета всё время правления Павла «изнемогла от тирании» и в своей ненависти к Императору дошла до того, что фактически одобрила его свержение. Её смущали только методы, которые использовались при свержении «тирана». «Честно говоря, я рада» – таково резюме невестки убиенного…

Елизавета Алексеевна после восшествия Александра Павловича на Престол в марте 1801 года стала Императрицей. Её тщеславие было вознаграждено: столь нелюбимая свекровь теперь только «Вдовствующая Императрица». С Марией Федоровной она общалась только на торжественных церемониях. У Елизаветы не нашлось ни человеческой потребности, ни светской деликатности утешать свекровь в период тяжелейших переживаний, которые обрушились на неё после гибели Павла. Формально она находилась рядом, но сердце её горю не принадлежало.

Вдове Павла I Императрице Марии Фёдоровне довелось дожить до страшного позора, который принесла в Императорскую Семью её невестка – Императрица Елизавета Алексеевна. Обвиняя многих в «моральном непотребстве» Елизавета явила пример морального падения, став жертвой той самой «мерзкой страстишки», в которой она когда-то облыжно обвиняла Императора Павла Петровича.

Жена и Императрица стала возлюбленной молодого красивого кавалергарда Алексея Яковлевича Охотникова (1780–1807). Потом будут написаны статьи и книги, в которых эта связь будет поэтизироваться, а поведение Елизаветы будет оправдываться ссылками на её «несчастную женскую судьбу». С обычной обывательской позиции такое поведение женщины, наверное, можно понять и оправдать, но данный случай был совсем не рядовой. Елизавета Алексеевна являлась Императрицей; на неё были устремлены миллионы глаз, она дала клятву перед Лицом Божиим хранить верность своему мужу, а потому, нравится это или не нравится, обязана была являть пример добродетельности и моральной незапятнанности. Произошло же совершенно обратное.

Молодой кавалергард не только стал её возлюбленным, который проникал к ней в спальню ночью, через окно, но он стал и отцом её ребёнка: 3 ноября 1806 года Императрица родила дочь Елизавету, которая скончалась в апреле 1808 года. Здесь не место описывать сколько-нибудь подробно эту тайную историю. Отметим только несколько важных событийных моментов.

Во-первых, Александр Павлович знал, что его жена произвела на свет незаконнорождённое дитя, получившее его отчество; в силу «братских супружеских отношений» он просто об этом не мог не знать.

Во-вторых, Охотников погиб – был смертельно ранен кинжалом при выходе из театра.

И, в-третьих, Елизавета настолько дорожила памятью о возлюбленном, что сохранила переписку с ним.

История покушения так и не раскрыта. Подозрение в его организации падало на разных лиц, но особенно подозревался брат Императора Александра I Великий князь Константин Павлович, стремившийся положит конец адюльтеру, порочащему Императора.

Елизавета тяжело переживала за возлюбленного и даже посещала умирающего на дому, а потом выделила деньги для сооружения надгробия на его могиле.

Могила Охотникова и надгробие на Лазаревском кладбище Александро-Невской лавры сохранились до настоящего времени. Памятник изображает скалу со сломанным дубом, а у подножия скалы – коленопреклоненная женская фигура, держащая в руках погребальную урну. Беломраморное изваяние было установлено через шесть месяцев после смерти Охотникова, последовавшей 30 января 1807 года.

Елизавета Алексеевна умерла 4 мая 1826 года по дороге из Таганрога в Петербург в городе Белёве. После смерти её дневники и вся корреспонденция оказались в распоряжении Императора Николая I, который настолько был шокирован открытием, что приказал уничтожить все документальные и вещественные доказательства порочной связи покойной. Но перед уничтожением он показал некоторые документы жене – Императрице Александре Фёдоровне (1798–1860) и матери – Императрице Марии Фёдоровне.

Для вдовы Императора Павла подобное не стало шокирующим открытием. Она давно подозревала невестку в предосудительном поведении; и вот теперь эти подозрения – и о связи с Чарторыйским, и о другой связи – получили документальное подтверждение. Сохранились дневниковые записи статс-секретаря Г.И. Вилламова (1773–1842), которого Императрица Мария Фёдоровна знала многие годы и с которым нередко делилась сокровенными мыслями. Как явствует из этих записей, для неё в личной жизни невестки не было никаких тайн задолго до её смерти. Вот запись от 26 сентября 1810 года.

Императрица «призналась, несмотря на моё сопротивление и нежелание слышать ничего плохого об Императрице Елизавете, что двое детей Императрицы были не от Императора; что касается первого (Марии. – А.Б.), были ещё сомнения, и она не хотела этому верить, несмотря на чёрные волосы девочки, привлекшие внимание покойного Императора, однако, что касается второго, она полностью ошиблась, она приняла его за ребёнка Императора, хотя последний признался, что не был близок с Императрицей… После смерти малышки (Елизаветы. – А.Б.) она узнала из беседы с ним (Александром Павловичем. – А.Б.), что это был результат второй измены Императрицы».

Для супруги же Николая I, Императрицы Александры Фёдоровны, не прошедшей «школу фривольных нравов» Двора Екатерины II, открытие подробностей интимной жизни Елизаветы Алексеевны стало настоящим морально-психологическим потрясением, которое и отразили её дневниковые записи.

«Боже мой! И эту женщину вся Россия и Европа почитали за святую и безупречную, за невинную страдалицу и жертву!.. Дважды согрешить и скомпрометировать себя, будучи супругой столь молодого, любезного человека, имея перед глазами пример Императрицы-Матери, сумевшей сохранить такую чистоту в развратное и безнравственное царствование Екатерины, – вот почему её труднее простить, чем других…» (15 мая 1826 года).

«Если бы я сама не читала это, возможно, у меня остались бы какие-то сомнения. Но вчера ночью я прочитала эти письма, написанные Охотниковым, офицером-кавалергардом, своей возлюбленной, Императрице Елизавете, в которых он называет её «моя женушка», «мой друг, моя жена, мой Бог, моя Элиза, я обожаю тебя» и т. д. Из них видно, что каждую ночь, когда не светила луна, он взбирался в окно на Каменном острове или же в Таврическом Дворце, и они проводили вместе 2–3 часа… Мне кровь бросилась в голову от стыда, что подобное могло происходить в нашей семье…» (4 июня 1826 года).

«Матримониальная деятельность» Императрицы Екатерины II только в одном случае оказалась плодотворной. Брак Павла и Марии Фёдоровны хоть и нельзя назвать идеальным, но, во всяком случае, он был полноценным и многие годы дарил радость супругам. Все же другие брачные проекты и комбинации Екатерины оканчивались печально и плачевно.

В феврале 1796 года Екатерина женила своего второго внука семнадцатилетнего Константина Павловича на пятнадцатилетней принцессе Саксен-Заалфельд-Кобургской Юлиане-Генриэтте-Ульрике, принявшей Православие под именем Анны Фёдоровны (1781–1860). Как и в случае с Александром, родители совершенно были отстранены от выбора невесты; их только «уведомляли».

Константин, женившись, не оказался примерным мужем. Юная принцесса пошла под венец с человеком, который не имел буквально ни одной добродетельной черты. Константин начал издеваться над своей избранницей еще до свадьбы: вламывался к ней в спальню под грохот барабана еще затемно, заставлял «держать караул» у постели, заламывал ей руки, кусал, в общем – истязал, как мог.

Венчание ничего в поведении Великого князя не изменило. Он требовал, чтобы жена непременно бывала на «учениях» в манеже, где любимым «аттракционом» для супруга была стрельба из пушек живыми крысами! Анна Федоровна от этого зрелища падала в обморок, что необычайно веселило Великого князя.

Несчастная Великая княгиня проводила дни и ночи в рыданиях, но самое худшее ждало ее впереди. Будучи по своей натуре балбесом-фельдфебелем, Константин Павлович в личной жизни вел себя соответственно. Он не чурался связями со шлюхами самого низкого пошиба, и все закончилось тем, чем и должно было закончиться: Константин Павлович наградил жену венерической болезнью.

Княгиня готова была умереть от стыда и позора; она терпеть не могла своего мужа-садиста, но, запуганная и сломленная, боялась пожаловаться свекру – Императору Павлу Петровичу. Лишь только Александр Павлович и его жена Елизавета Алексеевна знали перипетии этой трагической «семейной жизни», сочувствовали, но ничем помочь не могли. Анна Федоровна мечтала о разводе, но боялась о том даже заикнуться! Перелом наступил после смерти Павла I. За восемь дней до его убийства в Михайловском замке Анна Федоровна родила мертвого ребенка. Передавали, что эта смерть очень опечалила Императора Павла, якобы даже намеревавшегося посадить Константина под арест!

Когда на Престол взошел Александр Павлович, то очень быстро Константин Павлович пустился, что называется, во все тяжкие. Он все больше и больше отдалялся от жены и со временем совсем перестал с ней видеться. Хотя он числился Наследником Престола и носил титул Цесаревича, но совершенно не интересовался такой перспективой. Он занимая пост командующего польской армией, находился большую часть времени в Польше, где чувствовал себя вполне спокойно. Там Великий князь увлекся молодой польской красавицей Иоанной (Жаннет) Грудзинской (1795–1831), дочерью польского графа Антона Грудзинского.

Константин пренебрег всеми своими династическими обязанностями, родовым долгом и добился от Брата-Императора согласия на развод с Анной Федоровной, который и был оформлен Царским манифестом 12 мая 1820 года. Через некоторое время Великий князь женился на Жаннет, получившей титул «княгини Лович».

А как же реагировала Анна Федоровна? Никак. Она еще в 1801 году вырвалась из «семейного ада» и навсегда покинула Россию. Александр I позаботился о ее имущественном положении, и материальных неудобств Великая княгиня не испытывала ни до формального развода с Константином в 1820 году, ни после. Большую часть своей оставшейся жизни она провела в Швейцарии на вилле «Буассьер» около Женевы…

Третий «брачный проект» Екатерины II окончился европейским скандалом ещё до того, как новобрачные дошли до алтаря.

Очередной матримониальный замысел Екатерины был связан с внучкой Александрой Павловной (1783–1801), которую она вознамерилась выдать замуж за молодого Шведского Короля Густава IV Адольфа (1778–1837)[26]26
  В 1809 году Густав-Адольф был свергнут с Престола, изгнан из страны, закончив свои дни в Швейцарии.


[Закрыть]. Он только в начале 1796 года вступил на Престол, а в августе вместе со своим дядей-регентом, герцогом Карлом Зюдерманладским, прибыл в Петербург просить руки внучки Царицы, Великой княжны Александры Павловны. Бабушку совершенно не смущало, что её внучке в июле 1796 года исполнилось только тринадцать лет!

Эта партия была желанна Екатерине II; она фактически являлась ее инициатором. Она видела в брачном союзе определенный политический смысл: женитьба Короля на русской Великой княжне должна была способствовать складыванию союзнических отношений между Россией и Швецией. После смерти Австрийского Императора Иосифа II у Екатерины не осталось больше в Европе «друзей-союзников».

Густава принимали с необычайным радушием; на внимание и затраты не скупились. Однако получилось все совсем не так, как предполагала Императрица. В последний момент Король Густав отказался принять условие брачного контракта, позволявшее жене сохранять верность Православию[27]27
  Позже он женился на принцессе Фредерике-Доротее Баденской (1778–1837), которая в 1812 году развелась с развенчанным Королем Густавом-Адольфом, носившим теперь лишь звание «полковника Густавсона».


[Закрыть]. Случился этот «конфуз» 11 сентября 1793 года в Тронном зале Зимнего Дворца, где все ожидали выхода Короля и объявления помолвки. Шло время, Король не появлялся, и наконец появился бледный как полотно Платон Зубов и сообщил на ухо Императрице, что «всё кончено», «Король уезжает». Впервые за многое годы самообладание изменило Екатерине. Она объявила собравшимся в Тронном зале сановникам и дипломатам, что «Король не здоров» и помолвка откладывается. Ударив тростью приставленного к Королю графа А.И. Моркова (1747–1827), «Екатерина Великая» сорвала мантию и разгневанная удалилась в свои покои.

Это был её личный скандальный провал, списать его на кого-нибудь другого не было никакой возможности; ведь все предварительные переговоры проходили под контролем Платона Зубова, её любимого «Платоши». Ей, «Екатерине Великой», отказали, ей нанёс оскорбление какой-то мальчишка! После этого случая в Петербурге возникли предположения, что Императрица «это так не оставит», что война со Швецией «неизбежна».

Екатерина намерения бряцать оружием не проявляла, но настроение у неё в последние недели жизни было самое безрадостное. Преданная ей графиня В.Н. Головина описала вид Императрицы на одном из балов, который давал в Зимнем Дворце вскоре после размолвки с Королем Великий князь Александр Павлович.

«Государыня тоже присутствовала на празднестве, она тоже была вся в черном, что я в первый раз видела[28]28
  Траур был объявлен при Дворе по случаю смерти Португальской Королевы.


[Закрыть]. Она носила всегда полутраур, кроме совершенно исключительных случаев. Ее Величество села рядом со мной; она показалась мне бледной и осунувшейся… «Не находите ли Вы, – спросила она меня, – что этот бал похож не столько на праздник, сколько на немецкие похороны? Черные платья и белые перчатки производят на меня такое впечатление».

История не сохранила свидетельства, находились ли Цесаревич и Цесаревна в Тронном зале в момент провала помолвки их старшей дочери; если они даже там и находились, то, как и во всех предыдущих случаях, им уготована была только роль сторонних наблюдателей. Их мнением Екатерина не интересовалась и ни в какой форме с ними не советовалась. Уместно добавить, что Александра Павловна была выдана замуж уже в эпоху царствования Павла I. В октябре 1799 года она стала женой эрцгерцога Австрийского, палатина Венгерского, сына Императора Леопольда II (1747–1792) Иосифа-Антона (1776–1847). Александра Павловна скончалась от послеродовой горячки в марте 1801 года в Будапеште…