Текст книги "Романовы. Пленники судьбы"

Глава 7. Радость, печаль и снова радость

Весь 1772 год Императрица Екатерина была занята решением одного вопроса первостепенной государственной важности: женитьбой Павла. Эта мысль ею овладела ещё в 1768 году, когда сыну не исполнилось и четырнадцати лет. Летом того года она обратилась к бывшему представителю Дании в Петербурге Ассебургу с просьбой подыскать в Германии подходящий вариант.

Ассебург рьяно взялся за дело: наводил справки о возможных претендентках, с некоторыми из которых встречался лично, и посылал подробные отчёты в Петербург. Почему столько лет Екатерина с маниакальной настойчивостью стремилась устроить брак сына, при этом никоим образом не интересуясь мнением самого Цесаревича? Сама она того не объяснила; хитрая и расчетливая «Минерва» многое из своей биографии не объясняла, а если что-то и объясняла, то в этих объяснениях правды, как правило, не было ни на грош.

Можно предположить два взаимосвязанных объяснения той неутомимости, которая овладела Екатериной. Во-первых, брак сына отвратит его от праздного времяпрепровождения, займёт его натуру не мечтаниями и сомнительными беседами, а семейной повседневностью. Во-вторых, можно будет надеяться на появление внука. В случае такого исхода возникала возможность, устранив Павла, окончательно решить вопрос династической преемственности, мучивший Екатерину с первого дня воцарения.

Поиски невесты в конце концов принесли результаты. С помощью Ассебурга Екатерина остановила свой взор на трёх дочерях Ландграфа Гессенского. Она, правда, не догадывалась, что «сватом» в этой истории выступал Прусский Король Фридрих. Ассебург являлся не только формально прусским подданным, но и прусском в душе. Для него Король олицетворял высшее совершенство в мире коронованных особ; он его боготворил и, естественно, посвятил своего кумира в ту тайную миссию, которую ему поручила Российская Императрица.

Фридрих понял, что перед ним открывается новый шанс иметь рычаг влияния при Петербургском Дворе. Две предыдущие попытки – и с Екатериной, и с Петром III – не принесли желаемых результатов, но Король никогда не страдал неуверенностью. У Фридриха имелась на примете одна невеста – его родная племянница София-Доротея-Августа-Луиза, принцесса Вюртембергская. Но София была слишком юна: в октябре 1769 года ей исполнилось только десять лет.

В результате приоритет был отдан Гессенскому Дому, глава которого Ландграф Людвиг IX (1719–1790) был хоть и недалеким, но честным малым. Среди трех гессенских принцесс особого внимания удостоилась Вильгельмина (Августа-Вильгельмина-Луиза). Эту кандидатуру поддерживали не только Ассебург и его ментор Король Фридрих, но и русский министр иностранных дел Никита Панин, которому Ассебург регулярно посылал сообщения. Причём, как позже выяснилось, содержание этой переписки Императрице не сообщалось.

Из посланий Ассебурга можно было заключить: Вильгельмина – девушка серьезная и довольно необычная, что особенно и подкупало Панина. Граф был сторонником женитьбы бывшего своего подопечного. Во-первых, это укрепит общественный статус Павла Петровича, но, самое главное, обратит его внимание и энергию на семейную жизнь.

Панин все время опасался, что Павел – прямой и импульсивный – может в какой-то момент не сдержаться и позволит себе нечто, что вызовет гневную реакцию Екатерины. Нет, Цесаревич никогда не допустит каких-то действий, никогда не станет плести нити интриг и заговора. А вот высказаться о матери, о её моральном облике может. Этого будет достаточно; последствия в таком случае могут быть непредсказуемыми. Потому Панин так и интересовался Вильгельминой…

Ассебург сообщал. «Принцесса Вильгельмина до сих пор ещё смущает каждого заученным и повелительным выражением лица, которое её редко покидает»; «Удовольствия, танцы, парады, общество подруг, игры, наконец, всё, что обычно возбуждает живость страстей, не затрагивает её. Среди всех этих удовольствий принцесса остаётся сосредоточенной в самой себе». Единственными её недостатками Ассебург признавал внешнюю скрытность и внутреннюю сосредоточенность, чем она очень напоминала Цесаревича Павла. «Нет ли сокровенных страстей, которые бы овладели её рассудком?» – вопрошал Ассебург. И отвечал: «Тысячу раз ставил я себе этот вопрос и всегда сознавался, что они недосягаемы для моего глаза… Насколько я знаю принцессу Вильгельмину, сердце у неё гордое, нервное, холодное, быть может, несколько легкомысленное в своих решениях».

Все предварительные переговоры и обсуждения совершенно прошли мимо Павла Петровича. Екатерина посвятила в суть дела сына только тогда, когда встал вопрос о приезде в Россию Ландграфини Гессенской Генриетты-Каролины с дочерями, только тогда Екатерина поговорила с сыном в самых общих чертах. Предстоящие смотрины сами по себе окончательно ничего не решали; потенциальная невеста должна была понравиться не столько молодому человеку, но в первую очередь – его матери. Екатерина повторила тот же сценарий сватовства, который когда-то использовала Императрица Елизавета. Не жених должен был ехать к потенциальной невесте, а невеста прибывала на смотрины к жениху, и должна была понравиться не столько ему, сколько будущей свекрови.

Пылкое воображение Павла Петровича не раз рисовало ему собственную семейную жизнь. В 16–17 лет у него появились друзья, с которыми он не раз отдавался мечтаниям, обсуждал, как устроить быт, как надо любить, сколько должно было быть детей. Конечно, все эти разговоры походили только на юные грёзы, но они будоражили душу. Его друзья: племянник Никиты и Петра Паниных князь Александр Борисович Куракин (1752–1818) и граф Андрей Кириллович Разумовский (1752–1836) – были чуть старше Цесаревича, но это не создавало преграды.

Павел любил своих друзей, был с ними всегда предельно откровенным. Только одну тему друзья никогда не обсуждали, хотя Разумовский не раз пытался вывести Павла на разговор: о его правах на Престол. В таких случаях Цесаревич моментально серьезнел и обрывал беседу. На эту тему Павел наложил табу на несколько десятилетий, и не сохранилось ни одного свидетельства, что хоть единожды с кем-то и когда-то он пустился бы в рассуждения на сей счёт. Никто не знает, выступал ли в данном случае Разумовский как провокатор, действовал ли он по своей инициативе, или его попытки вывести Павла на щекотливую тему были неким заданием Императрицы, которая к Разумовскому имела стойкое расположение, невзирая на его близость к сыну. Но то, что в конечном итоге Андрей Разумовский предал дружбу, наводит на предположение, что некая внешняя провокативная установка в его действиях могла существовать.

Александр Куракин не предавал Цесаревича, за что его и настигла кара повелительницы России: в начале 80-х годов он был выслан из Петербурга в дальнее родовое имение без права возвращаться в столицу. Его свобода и права были восстановлены только после воцарения Павла Петровича…

Цесаревич узнал о том, что ему подыскивают невесту, уже тогда, когда вопрос о приезде в Петербург Ландграфини Гессенской с дочерями был решен. Для него это стало потрясением, заставшим по-новому оценить себя. Он понял, что отныне – он взрослый и должен мыслить и чувствовать совершенно иначе; впереди маячила семейная жизнь, и он обязан был не растрачивать себя больше на пустые страсти былых неудовольствий. Эти настроения Павел выразил в письмах графу Андрею Разумовскому в конце мая 1773 года.

«Я проводил своё время в величайшем согласии со всем окружающим меня, – доказательство, что я держал себя сдержанно и ровно. Я всё время прекрасно чувствовал себя, много читал и гулял, настоятельно помня то, что Вы так рекомендовали мне; я раздумывал лишь о самом себе, и благодаря этому (по крайней мере, я так думал) мне удалось отделаться от беспокойства и подозрений, сделавших мне жизнь крайне тяжелой. Конечно, я говорю это не хвастаясь, и, несомненно, в этом отношении Вы найдёте меня лучшим. В подтверждение я Вам приведу маленький пример.

Вы помните, с какого рода страхом или замешательством я поджидал момента прибытия принцесс. И теперь я поджидаю их с величайшим нетерпением. Я даже считаю часы… Я составил себе план поведения на будущее время, который изложил вчера графу Панину и который он одобрил – это как можно чаще искать возможности сближения с матерью, приобретая её доверие как для того, чтобы по возможности предохранить её от инсинуаций и интриг, которые могли бы затеять против неё, так и для того, чтобы иметь своего рода защиту и поддержку в случае, если бы захотели противодействовать моим намерениям».

Через несколько дней Цесаревич продолжил свою исповедь. «Отсутствие иллюзий, отсутствие беспокойства, поведение ровное и отвечающее лишь обстоятельствам, которые могли бы встретиться, – вот мой план… Я обуздываю свою горячность, насколько могу; ежедневно нахожу поводы, чтобы заставить работать мой ум и применять к делу мои мысли. Не переходя в сплетничание, я сообщаю графу Панину обо всём, что представляется мне двусмысленным или же сомнительным».

Ландграфиня Гессенская Каролина с дочерями несколько дней провела в гостях у Короля Фридриха в Потсдаме, где умный монарх наставлял её, как вести себя при Дворе в Петербурге, чтобы произвести благоприятное впечатление. Екатерина II отправила в Германию для встречи гессенских визитёров эскадру из трёх судов, одним из которых – пакетботом[6]6
  Наименование почтово-пассажирского судна.


[Закрыть] «Быстрый» – командовал друг Цесаревича граф А.К. Разумовский.

29 мая 1773 года Каролина с дочерями отбыла из Любека в Ревель, куда и прибыла 6 июня.

Павел Петрович ко времени сватовства производил впечатление приятного, по-европейски образованного светского человека. Граф Сольмс писал Ассебургу из Петербурга летом 1773 года:

«Великому князю есть чем заставить полюбить себя молодой особе другого пола. Не будучи большого роста, он красив лицом, безукоризненно хорошо сложён, приятен в разговоре и в обхождении, мягок, в высшей степени вежлив, предупредителен и весёлого нрава. В этом красивом теле обитает душа прекраснейшая, честнейшая, великодушнейшая и в то же время чистейшая и невиннейшая, знающая зло лишь, с дурной стороны… одним словом, нельзя в достаточной степени нахвалиться Великим князем, и да сохранит в нём Бог те же чувства, которые он питает теперь. Если бы я сказал больше, я заподозрил бы самого себя в лести».

Ландграфиню с тремя дочерями встречали в России с царскими почестями. Екатерина II приветствовала гостей в бывшем имени Григория Орлова Гатчино 15 июня, и в тот же день по дороге в Петербург их встречал Цесаревич Павел, о котором Каролина в тот же день написала Королю Фридриху, что он «благороден и чрезвычайно учтив».

Императрица предоставила сыну «свободу выбора», но на всю процедуру выделила всего три дня. Павел должен был принять судьбоносное решение после нескольких светских бесед и парадных трапез. На третий день Павел уже точно знал: его женой может стать только Вильгельмина. Екатерина этот выбор одобрила, хотя и не без удивления: Вильгельмина представлялась ей «замухрышкой с прыщавым лицом». На следующий день Императрица обратилась к Ландграфине с официальным предложением, на которое тут же было дано согласие.

Павел, как цельная и бескомпромиссная натура, принимал решения бесповоротно. Он уже несколько недель только и слышал о том, что Вильгельмина – самая умная и самая серьезная среди прочих принцесс. Ему об этом говорили не раз, но самое весомое мнение высказал Никита Панин, разделявший подобную точку зрения. Панин в глазах Цесаревича являлся бесспорным моральным авторитетом. Когда Павел лично увидел и поговорил с Вильгельминой, то он уже питал к ней расположение, быстро перераставшее в большое чувство.

Через три недели после первой встречи Павла и Вильгельмины Ландграфиня Каролина сообщала своему ментору Королю Фридриху: «Никогда не забуду, что я обязана Вашему Величеству устройством судьбы моей дочери Вильгельмины. Великий князь, сколько можно заметить, полюбил мою дочь и даже более, чем я смела ожидать».

Далее события начали развиваться с неумолимой быстротой. К Вильгельмине немедленно был приставлен архиепископ Платон, начавший обучать её нормам Православия. Будущая Цесаревна обязана была быть православной. 15 августа в церкви Зимнего Дворца совершилось миропомазание принцессы Вильгельмины, которая получила новый титул и новое имя – Великая княжна Наталия Алексеевна. На следующий день, 16 августа, в церкви Летнего Дворца состоялось обручение Цесаревича Павла и княжны Натальи.

Императрица Екатерина невероятно спешила: она хотела как можно быстрей закончить «дельце» и выпроводить Каролину с двумя дочерями и их свитой за пределы Империи. Соглядатаи и наушники Короля Фридриха в своём окружении ей были не нужны. Молодая Великая княжна, которой в июне 1773 года только исполнилось восемнадцать лет, которая ещё ни слова не понимала по-русски, не знала наизусть ещё ни одной молитвы, должна была идти под венец с Наследником Престола и принять титул Цесаревны.

Бракосочетание состоялось 29 сентября 1773 года в Казанской церкви Петербурга. Свадьба была отмечена пышными торжествами, продолжавшимися в столице двенадцать дней. Гремели салюты, сверкали фейерверки, приемы и балы следовали сплошной чередой. О состоянии Павла Петровича в этот период ничего не известно; какие-либо документы на сей счёт отсутствуют.

После женитьбы Павел Петрович заметно изменился: он стал более мягким и открытым, его глаза светились теперь радостью, а на публике он блистал красноречием и уже не искал уединения. Будучи рыцарем по натуре, он поклонялся любимой женщине, как его литературный герой Дон Кихот. Павел не видел в Наталье никаких недостатков и при каждом случае всем рассказывал о её добросердечии, воспитанности и уме.

Екатерина, для которой всё, что было связано с сыном, являлось вопросом первостепенным, заметила эту перемену. В своём окружении она произнесла фразу, которую потом передавали из уст в уста: «Я обязана Великой княгине возвращением мне сына и отныне всю жизнь употреблю на то, чтоб отплатить ей за услугу эту». Влюбленность же Павла вызывала у нее ухмылку: глупый наивный человек, ничего не понимающий в жизни!

Однако Екатерина оставалась сама собой; она никогда надолго не давала забыть, что именно она вершительница дел на земле, что только она вправе распоряжаться всем и вся по личному усмотрению. В ноябре 1773 года она назначила на место, которое занимал ранее Никита Панин, своего доверенного человека генерала Николая Ивановича Салтыкова (1736–1816), который должен был отныне заведовать Двором Цесаревича. Павел Петрович Салтыкова почти не знал; это был чужой для него человек, получивший по инструкции Императрицы огромные полномочия: заведовать штатом и распорядком двора Цесаревича, определять круг приглашённых к столу, следить за всеми сторонами повседневного уклада.

Трудно было не понять, что мать будет контролировать жизнь сына и после его женитьбы. Она сама это подтвердила в письме Павлу. Там она уверяла, что всё это делается исключительно в его интересах. «Ваши поступки невинны, я знаю и убеждена в том; но Вы очень молоды, общество смотрит на Вас во все глаза, а оно – судья строгий; чернь во всех странах не делает различия между молодым человеком и принцем… С женитьбою кончилось Ваше воспитание; отныне невозможно оставлять Вас долее в положении ребёнка и в двадцать лет держать Вас под опекою; общество увидит Вас одного и с жадностью следить будет за Вашим поведением. В свете всё подвергается критике; не думайте, чтобы пощадили Вас либо меня. Обо мне скажут: она предоставила этого неопытного молодого человека самому себе, на его страх; она оставляет его окружённым молодыми людьми и льстивыми царедворцами, которые развратят его и испортят его ум и сердце…»

Павел смирился с неизбежным, как смирялся с обстоятельствами и ранее. С Салтыковым, который состоял при Павле десять лет и в 1790 году получил графский титул, у Цесаревича постепенно сложились вполне дружеские отношения. Но первые месяцы семейной жизни его внимание целиком занимала супруга.

Екатерина, которая инстинктивно отвергала и отторгала всё, что было дорого и любо сыну, и здесь осталась верной самой себе. Первоначальная симпатия к невестке быстро сошла на нет. И уже через несколько месяцев после брака сына она признавалась своему конфиденту барону Фридриху Гримму:

«Великая княгиня постоянно больна, да и как же ей не быть больной? Всё у этой дамы доведено до крайности. Если она гуляет пешком, то двадцать верст, если танцует, то двадцать контрдансов и столько же менуэтов; чтобы избегнуть жары в комнатах, их вовсе не топят; если кто-нибудь трёт себе лицо льдом, то всё тело становится лицом; одним словом – середина очень далека от нас… До сих пор нет ни добродушия, ни осторожности, ни благоразумия во всём этом, и Бог знает, что из этого будет, так как никого не слушают и всё хотят делать по-своему».

Первоначально Императрица была уверена, что тихая простушка из Дармштадта останется робкой и послушной, а оказалась – своенравной, скрытной и упрямой, в точности как Павел. Екатерина с этим не могла смириться, и к невестке у неё появилось чувство, близкое к неприязни. Хотя внешне всё выглядело благопристойно, и вся подноготная отношений вскрылась позже.

Семейная идиллия Цесаревича и идиллия отношений его с матерью длились недолго. Всего полтора года. Потом случилась катастрофа, нанесшая страшный удар моральным принципам Павла Петровича и приведшая его чуть ли не на грань помешательства. Эта была трагедия воистину шекспировского масштаба, которую Шильдер обозначил как «приговор судьбы».

С начала 1776 года уже все при Дворе знали: Цесаревич и Цесаревна ждут прибавления семейства. Весной Цесаревна должна произвести на свет потомство. Долгожданные, но трагические события начали разворачиваться в Зимнем Дворце 10 апреля. Их подробно описала Екатерина II в письме Московскому генерал-губернатору князю М.Н. Волконскому. Это самое полное и подробное изложение дошедшее до наших дней, а потому здесь и уместна обширная цитата.

«Великий князь в Фоминое воскресенье по утру, в четвертом часу, пришёл ко мне и объявил мне, что Великая княгиня мучится с полуночи; но как муки были не сильные, то мешкали меня будить. Я встала и пошла к ней и нашла её в порядочном состоянии и пробыла у ней до десяти часов утра, и, видя, что она ещё имеет не прямые муки, пошли одеваться и паки к ней возвратилась в 12 часов. К вечеру мука была так сильна, что всякую минуту ожидали её разрешения. И тут при ней, окромя самой лучшей в городе бабки, графини Катерины Михайловны Румянцевой, её камер-фрау, Великого князя и меня, никого не было; лекарь и доктор её были в передней.

Ночь вся прошла, и боли были переменные со сном: иногда вставала, иногда ложилась, как ей угодно было. Другой день паки проводили мы таким же образом, но уже призван был Круз и Тоде (придворные врачи. – А.Б.), коих советов следовала бабка, но без успеха оставалась наша благая надежда… В среду Тоде допущен был, но ничего не мог предуспеть. Дитя был уже мёртв, но кости оставались в одинаковом положении. В четверг Великая княгиня была исповедана, приобщена и маслом соборована, а в пятницу предала Богу душу. Я и Великий князь все пятеро суток и день и ночь безвыходно у неё были.

По кончине, при открытии тела, оказалось, что Великая княгиня с детства была повреждена, что спинная кость не токмо была такова S, но часть та, коя должна быть выгнута, была воткнута и лежала дитяти на затылке; что кости имели четыре дюйма в окружности и не могли раздвинуться, а дитя в плечах имел до девяти дюймов… Скорбь моя велика, но, предавшись в волю Божию, теперь надо помышлять о награде потери».

Кончина Натальи Алексеевны случилась 15 апреля 1776 года. Уже в последние дни она рассказала, что ещё в детстве у неё обнаружилось искривление позвоночника. Мать, Ландграфиня Каролина, отыскала некоего «костоправа», который и «вправил» позвоночник дочери. В результате тазобедренные кости оказались искривленными, что и привело к трагедии при родах. Императрица Екатерина о возможных физических недостатках своей невестки не знала; естественно, никто ей этого не сообщил. В результате оказалось, что Гессенское семейство и Король Фридрих, как Екатерина однажды выразилась, «подсунули» России недоброкачественный «товар». Мальчик, которого так желала Императрица, погиб вместе с матерью.

Было бы большим упрощением обвинять Екатерину II в данном случае в бездушии. Она действительно проводила много часов у постели Великой княгини и как женщина не могла не сопереживать несчастной. Но Екатерина была не только женщиной и матерью, но в первую очередь – Императрицей, которой оставалась все 24 часа в сутки. Потому политические и династические интересы никогда не предавались забвению. Потому она и обмолвилась в письме к князю Волконскому, что «надо помышлять» о восполнении потери.

Сохранилось несколько писем Екатерины разным корреспондентам с описанием агонии и смерти Великой княгини, где красочно описывались собственные переживания, но где нет ни звука о страданиях Павла Петровича. Её эта тема мало занимала, хотя для Цесаревича смерть любимой супруги стала крушением мира. Екатерине Павел был нужен живым и здоровым; на нём лежала миссия нового деторождения, и чтобы вернуть его из мира трагической отрешенности, из состояния рыданий и стенаний, «дорогая маменька» решила «открыть глава» сыну на истинный облик покойной супруги. Это была одна из великих подлостей матери по отношению к Павлу.

Сохранились «Записки» князя Ф.Н. Голицына (1751–1827) – одного из блестяще образованных русских аристократов, снискавшего себе известность в качестве куратора Московского университета. В 70-х годах XVIII века Фёдор Голицын только начинал свою служебную карьеру и в тайны закулисной придворной жизни лично посвящён не был. Но его родственники занимали заметные роли при Дворе и в государственном управлении. Например, его дядя граф Иван Иванович Шувалов (1727–1797) был фаворитом Императрицы Елизаветы Петровны и потом не потерял своего влияния. Фёдор Голицын принадлежал к самому высокому кругу российской аристократии, где хорошо знали все придворные «диспозиции». Так вот, в своих «Записках» князь привел некоторые обстоятельства, сопутствующие смерти Натальи Алексеевны.

«Что случилось при сём печальном происшествии с графом Андреем Кирилловичем Разумовским, достойно примечания. Он находился беспрестанно при Его Императорском Высочестве, и, по силе его милости, Великая княгиня его также очень жаловала. В самый день её кончины Императрица заблаго рассудить изволила и увезла с собой Великого князя в Царское Село, дабы его отдались от сего трогательного позорища».

У Голицына фигурируют понятия, казалось бы, совсем не имеющие отношения к трагедии: «Разумовский» и «позорище». Далее говорится о том, что граф после смерти Натальи Алексеевны был удостоен немилости Императрицы и выслан в Ревель.

Разумовский являлся любимцем Павла Петровича, его ближайшим другом и тяжело переживал смерть Цесаревны; не стесняясь, рыдал и чуть ли не сходил с ума от горя. За такое, конечно же, не наказывают и уж тем более не ссылают. Правда, немилость было недолгой. Вскоре молодого графа вернули, и Екатерина назначала его на важные дипломатические посты: посланника в Неаполе, Копенгагене, Стокгольме и в Вене. Крушение карьеры Разумовского произошло после восшествия на Престол Павла I: он был отозван из Вены и сослан в своё родовое имение без права выезда. Павел Петрович не простил страшного предательства, которое совершил некогда его интимный друг: Разумовский оказался любовником Натальи Алексеевны.

Существует предположение, что симпатия между ними возникла ещё в тот момент, когда граф сопровождал принцессу Вильгельмину из Любека в Ревель на борту пакетбота «Быстрый». Разумовский, как состоявший при особе Павла Петровича, имел возможность постоянно встречаться с Вильгельминой-Натальей, а с осени 1774 года, по особому распоряжению Екатерины II, ему дозволено было проживать в Зимнем Дворце. Некоторые биографы Павла I даже утверждали, что Павел, Наталья и Разумовский олицетворяли классический любовный треугольник, что это был «брак втроём»[7]7
  Валишевский К. Сын Великой Екатерины. Павел I. СПб., 1914. С. 16.


[Закрыть]. Подобные категорические утверждения ничем не подтверждены. Самое же главное – не отсутствие «документов»: тайные адюльтеры всегда плохо «документируются», а порой не «документируются» совсем. В данном случае необходимо особо подчеркнуть, что Павел Петрович, как человек чести и долга, никогда бы не мог вынести супружеской неверности.

Скорее всего, опьяненный любовью, целиком отдавшийся рыцарскому почитанию свой «Дульцинеи», он просто не видел скрытую сторону жизни своей любимой. Но кто не мог не знать об этом, так это Екатерина II, имевшая обширный штат соглядатаев. Фактически все придворные служащие, все караульные, все были или по факту, или потенциально её осведомителями. Во Дворце не бывает настоящих тайн. Это жизнь в стеклянном тереме, где за каждой дверью, в каждом коридоре, на каждой лестнице пребывает некто, готовый донести тайно увиденное и ненароком услышанное до слуха Повелительницы России, тем более если такое сообщение ей будет интересно. А все знали, что жизнь Цесаревича и его времяпрепровождение Императрицу всегда живо занимали.

Во всей вышеуказанной истории доминируют только предположения и догадки. Согласно самой распространенной версии, Екатерина в день смерти Натальи увезла Павла в Царское и там представила ему любовную переписку между покойной и графом Разумовским. Якобы эти письма были найдены в будуаре покойной в отдельной шкатулке. Если это так, то, значит, Вильгельмина-Наталья была женщиной совсем небольшого ума. Хранить подобные компрометирующие документы в доме, где всё подвластно оку свекрови, – на такое могло решиться существо безрассудное или попросту глупое. Дошедшие же свидетельства той поры рисуют Наталью Алексеевну совершенно иначе.

Никаких отпечатков этой переписки, если она и существовала, до наших дней не сохранилось. Бытует утверждение, что Екатерина знала об интимной связи своей невестки и якобы «предупреждала» письменно и устно сына Павла о «недопустимой близости» его друга и Натальи. Опять же тут всё строится неизвестно на каких основаниях. Если бы Екатерина знала и хотела прекратить сложившуюся связь, то достаточно было бы лишь одного слова, чтобы Разумовский не только навсегда покинул дворцовые пределы, но и, что называется, на пушечный выстрел к ним больше никогда не приближался. Дружеские чувства сына тут не играли никакой роли; она так поступала не раз и до этой истории, и после неё. Между тем Разумовский сохранял свое положение и даже получил право проживать в императорской резиденции.

Можно только догадываться о том потрясении, испытанном Павлом при известии о смерти Натальи и всей непристойной любовной истории, которая вослед выплеснулась наружу. Он был дважды предан – женой и другом, он, который с ранних пор стремился и к настоящей дружбе, и к высокой любви. Как после этого можно верить людям, кому после этого можно верить? Ведь было даже непонятно, от кого был умерший во чреве матери ребёнок. Горе и потрясение Павла были так велики, что он не поехал даже на похороны.

Великая княгиня Наталья Алексеевна была похоронена 26 апреля 1776 года в Александро-Невской лавре в присутствии Екатерины II и графа А.К. Разумовского, которому Императрица «предписала» там быть. На следующий день Разумовский получил «высочайшее повеление» покинуть Петербург…

В письме Гримму, расписывая свои страдания у одра умирающей невестки Натальи, Екатерина II восклицала: «Я начинаю думать, что если после этого события моя нервная система не расстроится, то она несокрушима». Нервная система не расстроилась. Она была несокрушима настолько, что Императрица начала вынашивать новый план женитьбы Павла ещё тогда, когда не завершились траурные церемонии. Как признавалась в письме князю М.Н. Волконскому, она «старалась ковать железо, пока горячо, чтоб вознаградить потерю, и этим мне удалось рассеять глубокую скорбь, которая угнетала нас».

Необходимо было решить две задачи.

Во-первых, отвратить сына от воспоминаний об умершей, вселить в него интерес к жизни грядущей. Эта операция была блестяще проведена после того, как мать ознакомила Павла с любовной перепиской его жены. Какое потрясение при этом испытал молодой человек, матушку совершенно не волновало.

Во-вторых, надо было подыскать подходящую невесту. Эта задачка представлялась проще первой: во время предыдущих поисков все потенциальные претендентки были выявлены. Наиболее перспективной тут представлялась внучатая племянница Короля Фридриха принцесса Вюртембергская София-Доротея-Августа-Луиза, которая была моложе Павла на пять лет (родилась 15 октября 1759 года в Штутгарте). Екатерина так спешила побыстрее «провернуть дельце», что её даже не смутило, что новая потенциальная претендентка – протеже нелюбимого Прусского Короля. Её отцом был герцог Фридрих-Евгений II (1732–1797), а матерью – племянница Фридриха Великого Фредерика-София-Доротея (1736–1798).

Правда, к этому времени София-Доротея уже была помолвлена с братом покойной Натальи Алексеевны принцем Гессен-Дармштадтским. Но Король Фридрих Великий брался устранить это «несущественное» препятствие. Принц получил солидные отступные, и София оказалась свободной. Эта «блестящая операция» была проведена Прусским Королем за русские деньги.

Задача сватовства облегчалась удачным обстоятельством: в начале апреля 1776 года в Петербург прибыл брат Короля Фридриха принц Генрих (Генрих-Фридрих-Луис) Прусский (1726–1802), который должен был вести переговоры с Императрицей о судьбе Польши. Однако, помимо своей воли, он оказался втянутым в драматические пертурбации при Русском Дворе. Екатерина обратилась к Генриху за содействием в устройстве второго брака Павла. Принц охотно согласился, тем более что принцессу Софию-Доротею он знал лично, считал её умной, деликатной и чистой девушкой.

В письме Гримму Екатерина в шутливой форме, что было для неё характерно, пересказала, как она сообщила сыну о том, что у неё «есть в кармане» другая претендентка на роль жены. По её словам, это «возбудило любопытство Павла», который стал спрашивать: кто она? Какая она: брюнетка, блондинка, маленькая, большая? Ответ Императрицы не оставлял сомнения, что это – земной идеал. «Кроткая, хорошенькая, прелестная, одним словом, сокровище, сокровище; сокровище, приносящее с собой радость». Затем был показан портрет Софии-Доротеи, доставленный Екатерине уже в мае. И хотя это была небольшая миниатюра, но она передавала умное выражение глаз и миловидность лица. По словам Екатерины, её вкусу портрет «вполне удовлетворял».