Текст книги "Штык-молодец. Суворов против Вашингтона"

Суворов, хоть и без большой охоты, но признал заслуги полковника Валова в штурме замка Ланцкороны, однако не преминул ему выговорить за отчаянность чрезмерную. И все-таки Александр Васильевич, как человек справедливый, не смог пойти против истины и представил его к награждению орденскими знаками Св. Анны. Впрочем, была в этом награждении изрядная доля лукавства – в те годы этот орден еще не числился государственным и почитался домашней игрушкой голштинской династии. То есть с одной стороны, как бы и награда, а с другой – непонятно что.

* * *

Петр вспоминал это не без удовольствия, когда прихотливая судьба привела его в Париж. После сражения под Ланцкороной и бегства французов дела конфедератов решительно покатились под откос, они терпели одно поражение за другим. Александр Васильевич принялся за них всерьез, и теперь ни о каких поблажках конфедераты мечтать даже не смели. Они захотели партизанской войны, они ее получили полной мерой.

Местность тут куда как способствовала ведению войны иррегулярной – холмы местами сменялись даже невысокими горами, повсюду во множестве текут реки и ручьи, часто с заболоченными берегами. Вообще болот вокруг Люблина, который Суворов избрал в качестве своего главного опорного пункта, было много, но лесов еще больше. Дороги были самые скверные, и пехота по ними не то что двигалась, ползла с превеликим трудом. Поэтому Суворов своей главной силой назначил отряды казачьи, которым рысить по бездорожью совсем не в диковину.

Землю здесь почти что не обрабатывали, хутора были редки и невелики, деревеньки также имели вид самый жалкий – убогие избенки, крытые гнилой соломой. Большинство городов не заслуживали такого гордого названия по малости своей и более напоминали селения, зато монастыри католические красовались высокими стенами и более всего напоминали рыцарские замки, готовые к обороне против всякого неприятеля. А тут еще граница австрийская была совсем под боком, иначе куда бы улизнул Дюмурье? В общем, район казался очень выгодным для конфедератов, однако Александр Васильевич оказался в своей стихии. Точно саламандра из огня выныривал он в неожиданном месте, и его опаляющее дыхание истребляло самое намерение к сопротивлению. Правильная война была здесь неприменима, методичность, расчетливость, осторожность и постепенность не могли дать результата. Нужны были стремительность и внезапность удара, чем Суворов владел в совершенстве, что ранее продемонстрировал в Пруссии.

Петр не мог устоять перед искусом и, даже не успев оправиться от ран, испросил себе командование одним из летучих отрядов, которые замиряли окрестности. Собственно, раны были не столь уж и тяжелыми, хотя временами побаливали. Кстати сказать, оказались они первыми во всей военной карьере полковника Валова, и даже удивительно было, что не знаменитый прусский штык тому был причиной, а пуля какого-то полупьяного шляхтишки. Северьян бурчал недовольно, потому как с лошадью он так и не обвыкся, несмотря на все свои старания, однако исправно сопровождал Петра во всех вылазках. Про Ивана с Василием и говорить не приходилось, они с радостью вернулись на военную стезю, от которой уже начали отвыкать.

Хотя нынешняя служба была военной только по названию. Отряды рыскали окрест, стараясь выловить посланцев конфедератов. С обывателями, уличенными в связях с мятежниками, поступали сурово, но справедливо. Суворов настрого запретил их обижать, однако за таковые действия на все местечки и фольварки накладывалась соразмерная контрибуция, выплачивать которую казаки заставляли незамедлительно. И если там кого нагайкой по спине вытянут, так то не по злобе, а послушания ради. Расчет был самый верный – бить следовало по карману обывателя, тогда у него всякие крамольные мысли из головы улетучатся. Александр Васильевич, разумеется, предпочел бы устроить еще одно дело, вроде ланцкоронского, однако ж то было не в его власти, а так округа в самое короткое время была приведена к покорности. Рецепт противу войны партизанской был найден.

Но для Петра эта идиллия продолжалась недолго. В один прекрасный, точнее совсем не прекрасный, день в Люблин заявился граф Александр Иванович Шувалов, начальник Канцелярии тайных и разыскных дел. Видимо, нашлись в штабе Суворова доброхоты, которые донесли ему, чем тут сынок занимается, да и представление к ордену за отвагу сверх предписанного долгом свою роль сыграло. Ну и выволочку же он Петру устроил! Конечно, не прилюдно, дабы авторитет подполковника не уронить, нет, он заперся с ним дальней комнате и начал орать так, что стекла лязгали.

Выяснилось, что Петр – легкомысленный шалопай, мальчишка и буян, которому нельзя доверить ни одного серьезного дела. Не наигрался, понимаете ли, до сих пор! Уже тридцать лет стукнуло, двое детей растут, а ему бы все на конях скакать да саблей размахивать! Вот прикажет сейчас взять на караул да посадит на месяцок в холодную, чтобы дурь из головы выветрить. Ему что было приказано? Добиться возмущения поляков, а после того сообщать генералам русским о замыслах и планах конфедератов, дабы самым быстрым способом это возмущение погасить. А он чем занялся?

Петр пытался отговариваться, утверждая, что он один и разорваться на сто мелких отрядиков партизанских не в состоянии, чтобы следить за каждым помещиком, которому в голову взбредет побунтовать. Ендржеевский бунтует, Мосьцицкий бунтует, а я чем хуже? Наберет десяток мужиков, разгромит ближайшую корчму, на том его бунт начнется, на том и закончится. И таковое можно предотвратить лишь путем неукоснительного исполнения плана, предложенного Суворовым, – разгромить не войска мятежников, потому как их нет, а кошельки, что для панов не в пример болезненней.

Но под конец Александр Иванович нанес решающий удар. Когда он уже устал орать и даже слегка охрип, он как-то очень грустно спросил:

– А обо мне ты подумал? Если тебя убьют, каково мне-то, старику, дальше жить?

Вот тут Петр не нашелся, что возразить, только покраснел, точно рак, и замолчал.

– В общем, собирайся, – приказал Александр Иванович. – Завтра мы с тобой отправляемся в Петербург, дел тут больше никаких не осталось, управятся без тебя. А то жена твоя уже все глаза проглядела-проплакала, дожидаючись. Да и у меня на тебя новые виды имеются. Хватит тебе тут по лесам рыскать, снова надо серьезным делом заниматься.

– Где? – только и спросил Петр.

– Там узнаешь, – холодно ответил граф. – Наши дела огласки не любят, чем позже узнаешь, тем для тебя же лучше.

Петр проболтался в Петербурге почти год. За это время возмущение польское окончательно угасло, и король Станислав Понятовский вернулся в Варшаву. Однако ж самое главное, ради чего все это затевалось, было достигнуто. Он был вынужден подписать договор с Россией о передаче ей Восточной Померании, а также земель Кульмской, Мариенбургской и Эрмланда, доставшихся Польше не по праву, а как злодейская добыча после гибели Тевтонского ордена. Сыскались в подвалах Тайной канцелярии старинные пергаменты, кои подтверждали намерения великого магистра объединить их с землями Ливонского ордена, то есть с нынешним герцогством Курляндским. А кому сегодня принадлежит оное герцогство? То-то!

После успешного окончания кампании Петру была дарована аудиенция в Зимнем дворце у императрицы, там он и узнал о пожаловании ему титула, правда, на сей раз без земли и крепостных, тако же он произведен был в полковники. И не увидел он в глазах Екатерины особой теплоты, то ли дело покойная государыня Елизавета! Когда он напрямик спросил об этом у графа Шувалова, тот помрачнел надолго и сказал нехотя, что связано это с давними делами. Императрица понятия не имеет, как именно кончил свои дни великий князь Петр Федорович, но подозрения имеет, что не обошлось тут без Тайной канцелярии. Вот потому Петру лучше сейчас будет уехать куда подальше, скажем, в Париж. А то ведь граф Петр Иванович уже помре, да и сам Александр Иванович стал слаб здоровьем, так что некому будет в случае чего перед императрицей за него заступиться. Братец Ванечка далек от этих дел, пусть в неведении и пребывает. Всем лучше будет. И на прощание Александр Иванович бросил фразу, которую Петр понял далеко не сразу:

– Иным письмам лучше оставаться непрочитанными, потому что после времени они могут ударить в противоположную сторону.

Вот так граф Петр Валов-Мариенбургский и оказался в прекрасной Франции. Хотя нет, из Петербурга выехал граф Петр, но в Париж прибыл барон Петер фон Вальдау, благо не привыкать было к этой личине.

Глава 4

Граф Панин, приятно улыбаясь и низко кланяясь, вошел в кабинет императрицы. Екатерина милостиво протянула графу руку для поцелуя и немного капризно поинтересовалась:

– Ну, Никита Иванович, какими делами сейчас ты мне будешь докучать?

– Да разве я посмею обеспокоить Ваше Величество какими делами. Слава богу, все благополучно, вот покончили с Емелькой Пугачевым, и теперь по всей империи тишина и благолепие. Границы империи продвинулись на запад, население новоприобретенных губерний Прусской и Померанской с радостию вкушает плоды вашего просвещенного правления, отдыхая после тиранства Фридриха Прусского. Мертвый прусский орднунг и регуляция стесняли обывателей непосильно, и сегодня они ежечасно благословляют милостивую монархиню за предоставленные им щедроты.

– Вы бессовестный льстец, граф.

– Разве посмел бы я, Ваше Величество? Правда и одна только правда. Разве можно забыть, как во время похода графа Шувалова обыватели прусские сами наперебой принимали присягу российской короне.

Но, видимо, граф не очень удачно упомянул Шувалова, потому что Екатерина принахмурилась. Видимо, это имя для нее было связано с не самыми приятными воспоминаниями. Но Панин не был бы ловким царедворцем, ежели бы не умел обратить себе в пользу даже монаршее неудовольствие.

– Однако ж мы должны разделять фельдмаршала и начальника Тайной канцелярии. Два человека, но сколь разные их деяния. Граф Петр Иванович приумножил славу оружия российского и его стараниями в вашей короне сверкают новые драгоценности, брат же его оставил по себе темную славу интригана и человека, не брезгающего делами самыми сомнительными. Но вы, Ваше Величество, должны быть справедливы и воздать каждому по делам его. А уж по милосердию своему им воздаст господь бог. Тем более что их кузен граф Иван Иванович Шувалов, за границей седни пребывая, многия пользы приносит. А ведь его поручения также деликатные и секретные.

– Ах, Никита Иванович, секреты дело утомительное. Впрочем, как говорят англичане, у каждой семьи свои скелеты в шкафу. Но стоит ли их трогать.

Панин улыбнулся льстиво и постарался перевести разговор:

– Так вот, об англичанах… Это у других сейчас голова болит, например у Георга Английского. Превеликие досады ему американские колонии сейчас чинят. Дерзкие возмутители не токмо отказались платить подати в казну английскую, но даже за оружие взялись. Требуют, видите ли, права представительствовать в парламенте английском. Хотя где Англия, а где те колонии.

– Да и вообще эти парламенты суть разврат и смута, – брюзгливо промолвила Екатерина.

– Истинно так, матушка. Россия крепка не только армией своей, но и твердой царевой властью. Даже помыслить неможно оную власть пошатнуть. Права была Анна Иоанновна, когда кондиции верховников порвать изволила. Вот король Георг допустил у себя таковой парламент и пожинает седни злонравия достойные плоды. Помыслить страшно, но даже его родной брат в салонах разговоры ведет, умышляя против государя. Я понимаю, Ваше Величество, что англичане в недавней войне противную сторону поддерживали, однако ж с нашими войсками не воевали. Но потом они благородно поддержали нас на переговорах в Париже и даже разрешили кораблям нашим в английских портах ремонтироваться. Да и вообще, ино дело благородный спор государей о делах державных, ино возмущение черни.

Екатерина согласно покивала, а потом подчеркнуто безразлично поинтересовалась:

– И кто же предводительствует оными мятежниками?

– Предводительствует ими некий табачный плантатор по прозванию Вашингтон, – ответил Панин. – Человек богатый, рабов черных у него вдосталь, так что даже непонятно, что его сподвигнуло на таковую авантюру.

– Этакий новый маркиз де Пугачефф?

– Ну что-то вроде.

– И откуда ты, Никита Иванович все такие детали знаешь?

– На то, матушка, у тебя верные слуги имеются, дабы все прознать и самые хитрые происки раскрыть. От того же графа Ивана Ивановича Шувалова сведения верные.

Императрица подошла к окну. Низкие серые тучи лениво ползли над городом и над Невой. Но вдруг словно бы кто-то рывком раскрыл занавес, и в разрыве туч мелькнула пронзительная голубизна, столь непривычная и редкая для Петербурга. Миллионы искр заметались и заплясали на снегу, покрывавшему речной лед. Но длилось это всего лишь одно мгновение, серые тучи снова сомкнулись, и небо сделалось совсем темным и мрачным. Камни Петропавловской крепости казались непроглядно-черными, придавая пейзажу законченную обреченность.

Екатерина вздохнула и спросила:

– Но ведь наверняка за этим возмущением кто-то стоит?

Были у нее основания для таких подозрений, причем самые веские. Тайная канцелярия, расследовавшая причины пугачевского возмущения, отыскала детали самого неприятного свойства. Оказалось, что проклятый Емелька, проливший столько благородной крови, был не более чем марионеткой в чужих руках. Нет, рассуждать о каких-то полячишках, которые взбунтовали яицких казаков, было просто смешно. Не более серьезными выглядели и рассуждения о причастности к мятежу жидов и масонов. Уж кто-кто, но Емелька с жидами расправлялся куда как круче, чем с дворянами, ведь хотя погублено было много душ невинных, но кому-то удавалось уцелеть, а иные, вроде Шванвича, и вовсе на службу подались к возмутителю. Зато пейсатых убивали всюду скоро и верно.

Нет, тут проявился другой враг России, враг давний и лютый. Кто прислал дикому казаку знамена голштинские? Ведь неспроста он объявил себя Петром Федоровичем, таковая мысль вообще не могла возникнуть в его голове. Кто надоумил его на такое кощунство? Как ни старалась Тайная экспедиция оную загадку открыть – не получалось. Увертлив был подсыл неведомый и ловок. Удалось только прелестные письма, писанные на немецком, найти в малом количестве, всего две короткие эпистолы. И кто казаку немецкие слова переводил? Когда Емелька в Пруссии воевал, никоим образом выучиться языку он не мог, значит, нашелся недруг России, который эти письма доставил вместе со знаменами и все глупому казаку растолковал. Откуда эти чужеземные знамена? Ну уж точно не из Шлезвига, где герцоги голштинские обретаются. Из Берлина! Точно оттуда. Но хитер бывший король Фридрих и увертлив, аки змея. Внешне притворяется ныне мирным философом, на флейте играет, с молодыми адъютантами по-прежнему развлекается, но жало ядовитое так невырванным и осталось. Не до конца дело довела императрица Елизавета, надо было полностью Бранденбургский дом чести и владений лишить. Не сумел Фридрих Россию на полях сражений одолеть, решил взорвать ее изнутри. Хотя, как сказал один очень умный и очень злой человек: «Есть письма, которым лучше оставаться непрочитанными».

Екатерина невольно передернула плечами. Как мимолетный каприз погоды, на мгновение явивший свет небесный, но тут же исчезнувший за тучами невзгод, таковой же показалась ей и вся жизнь ее. Только-только раздавили одного смутьяна, как тут же возникает другой. Да, далеко, куда как далеко – в Америке, но совсем неясно, куда головешки этого пожара долететь могут. Океан вроде бы и широкий, а вдруг все-таки узким окажется.

Екатерина задумалась и не сразу поняла, что граф Панин ей что-то втолковывает. Она повернулась и попросила:

– Никита Иванович, будь любезен, повтори, а то задумалась я, не расслышала.

– Что ты, матушка, извини, что побеспокоил тебя ради такой малости, но ты сама повелеть изволила. Так вот, самые наиверные сведения – это происки французских вольтерьянцев и всяких там либералов, которые смутили умы третьего сословия. Все толкуют про какие-то свободы и права, а как законный суверен далеко, вот американцы и возмутились. Ведь тот же Емелька, чай, не в Московской губернии объявился, а бог весть где. Помнишь, како генерал Бибиков писал: «Пугачев не что иное, как чучело, которым играют воры, Яицкие казаки: не Пугачев важен; важно общее негодование». Вот и здесь негодование американское подогревает Версаль.

Екатерина звонко расхохоталась.

– Ты, Никита Иванович, говори, да не заговаривайся. Кто там у тебя кого подстрекает? Версаль или вольтерьянцы? Как-то мне не думается, что на приемы к королю Людовику эти смутьяны званы были. Ты уж будь любезен, выбери кого-нибудь одного.

Панин смутился.

– Все виноваты, матушка.

Екатерина с сомнением посмотрела на Панина.

– И что из того следует?

Вот по части предложений у Никиты Ивановича обнаружился пробел. Он раздумчиво почесал макушку, совсем неприличный жест, мужицкий какой-то, и промямлил:

– Может, какую помощь королю Георгу оказать? Надобно заразу вольнодумную в корне давить.

– Нет-нет, граф, не путай. Вольнодумцами у меня есть кому заниматься, Тайная экспедиция Шешковского есть государево око недреманное. Сие дело полицейское, но не воинское.

– Государыня, меня посол английский об аудиенции испрашивал. Полагаю, он как раз о помощи просить будет.

Екатерина вмиг посерьезнела.

– Ступай, граф, мы тебе надлежащий ответ в скорости дадим, а послу английскому назначь на следующей неделе. Дела наиважнейшие поспешливости не терпят.

* * *

Еле слышно скрипнула дверь, и Екатерина вскинулась было, но тут же успокоилась.

– Ах, это ты, свет мой, Гришенька.

Князь Потемкин ласково улыбнулся.

– Катенька, друг любезный, как же я рад тебя видеть.

Отношения императрицы и князя Григория Александровича сложно было охарактеризовать какими-то простыми словами. Мы даже не говорим о слухах, будто Екатерина тайно обвенчалась с Потемкиным, нет. Просто на унылом фоне государей российских Екатерина была одним из наиболее заметных персонажей. Вспомним ту же ее переписку с Вольтером, который восторженно именовал ее Северной Семирамидой! Многие ли императоры удостоились похвал от людей умных, но при том незаинтересованных, не придворных блюдолизов, а иностранцев? А ведь Вольтер вдобавок более чем скептически относился к самой идее монархии – и поди ж ты, нашел хвалебные слова для самодержавной владычицы. Значит, было в ней нечто такое, что привлекало людей умных и незаурядных. А что до слабостей… Кто сам без греха, пусть первый бросит камень. И совсем недаром правление Екатерины именовали Золотым Веком России.

Наверное, главным талантом Екатерины было то, что она не боялась приближать к себе людей талантливых. Императрица справедливо полагала, что сверкание бриллиантов сделает ее корону еще более великолепной. Что проку в драгоценном камне, который валяется на земле в пыли и грязи пренебрежения и забвения? И ей повезло в том, что подобные бриллианты встречались в ее правление замечательно часто. Когда эпохе требуются гении, она их рождает.

Одним из таких бриллиантов и был светлейший князь Григорий Александрович Потемкин-Таврический, человек великий и великий человек. Его влияние на императрицу было огромным, его не могли затмить всякие там Завадовские, Васильчиковы и Орловы. Они возникали и исчезали, а Потемкин оставался. Екатерине даже в голову не приходило обсуждать с ними дела государственные наиважнейшие, но «милый друг Гришенька» до самого конца оставался вернейшим советчиком и наперсником. Екатерина отмечала, что Потемкин обладал редчайшим в людях даром – он первым просил за своих недругов! Вот потому и сейчас императрица решила обсудить сложный вопрос с Григорием Александровичем.

– Что же ты скажешь касательно дел американских? – спросила она.

Потемкин помедлил немало, прежде чем ответить, пожевал губами и медленно произнес:

– Граф Никита Иванович хитер, но не умен. Есть такая порода людей: хитрые глупцы. Они, безусловно, видят выгоду свою в сей момент и сию минуту, но заглянуть в завтра, а паче того в послезавтра неспособны. Дела американские сложны и запутанны, разобраться в них трудно и решение верное принять еще труднее. Первое и самое главное, что нужно помнить сейчас – до нас те дела непосредственного касательства не имеют и иметь не могут. Что нам до Америки? Далеко она, а у нас под боком проблем хватает. Прежде всего, с турками постоянные нелады, и потому война американских колоний с британской короной нас не касается. Хотя свои интересы нам следует блюсти и на другом краю земли, в этом у британцев стоит поучиться.

– Но граф Никита Иванович говорит, что это происки Версаля, направленные на ослабление Англии.

– Хотя бы и так. Опять же, для меня украшение и развитие Тавриды стократ важнее выяснения, кому будет принадлежать Новая Франция. К тому же пока еще не окончены дела по обустройству и приведению к российскому образу жизни и правления новоприобретенных провинций прибалтийских. Конечно, немцы Померании и Пруссии по свойственной сей нации тяге к порядку и закону никогда не выступят против властей, но до тех пор, пока они остаются немцами, это будет создавать нам проблемы. Так что, милый друг, нам должно держаться как можно дальше от чужих трудностей, если мы еще не до конца разобрались с собственными.

– Панин говорит, что эти события могут повлиять на европейское равновесие.

– Да и пусть себе влияют, государыня. Что нам та Европа?! Мы живем своим умом, хотя и не забываем брать все, что пригодно и полезно. А дела сложные и запутанные нас не касаемы. Англия и Франция спорят из-за колоний американских и индийских, у нас владений ни там, ни там нет, следственно, нет России никакой выгоды и никакого убытка в тех спорах.

– Гришенька, тебя послушать, так в делах государственных только о выгоде говорить можно.

– Истинно так, – кивнул Потемкин. – Вот сейчас, как я понял, граф Никита Иванович радеет об интересах английского короля Георга. Но, видишь ли, кто-то как раз из умных англичан сказал: у Англии нет постоянных союзников и противников, есть только постоянные интересы. Вот и нужно думать, стоит ли нам что-то делать ради интересов британских, ведь чего доброго завтра они с такой же легкостью обратятся к туркам, которые являются нашими исконными врагами. Если англичане о своей выгоде пекутся, то почему мы должны действовать как-то иначе? Нет, Катеринушка, пока не будет ясно проявлена выгода российская в делах сих, нам следует держаться в стороне. Пусть Версаль с Виндзором промеж себя разбираются.

Екатерина кивнула, соглашаясь, но потом сказала не вполне уверенно:

– Однако Панин говорит так, что это выступление может поколебать устои монархические, и если таковая чума перекинется на Европу, тогда не миновать беды.

Но Потемкин только рассмеялся в ответ.

– До бога высоко, до Америки далеко, друг сердечный. Не волнуйся по сему поводу. Даже если – заметь, я ведь говорю «даже если» – и случится что, это не означает конца света. Вспомни, что творилось в той же Англии сто лет назад. Королю Карлу голову отрубили, но кончилось-то чем? К его сыну пришли и просили униженно, чтобы он соизволил корону обратно принять, и все вернулось на круги своя. События американские при любом развитии не могут влиять на Европу, где власть монархическая незыблемо стоит. Вспомни, что даже проклятый Пугачев, не к ночи будь помянут, выдавал себя за царя Петра Федоровича, не посмел, мерзавец, никакие вольности ввести. А ведь казалось бы, казак, как тут не устроить Сечь Запорожскую?! Но не посмел. Нет, матушка, не существует государства без твердой царевой власти, особливо же в России. Вот та же Сечь. Издала ты указ – и нет ее. Как не бывало. Фу-фу, – он картинно дунул, и Екатерина невольно рассмеялась.

– И все-таки, Гришенька, что ты думаешь по поводу предложений графа Никиты Ивановича?

Потемкин посерьезнел.

– Мое мнение здесь таково. Пока что нам нет совершенно никаких резонов вмешиваться ни на той, ни на этой стороне. И американцы, и Георг чужаки нам, они свою собственную корысть взыскуют. Ты полагаешь, матушка, что те плантаторы за какую-то свободу воюют? Как бы не так! Король обложил колонии налогами превеликими и взамен не дает ничего, вот американцы и обиделись. Даже не против налогов как таковых. Да пожалуй Георг тому же Вашингтону титул маркиза Виргинского, оный генерал первым бы всех возмутителей на веревке приволок к губернатору британскому. Но не умен король Георг, не умны и министры его. Вот твоим попечением, государыня, всякие инородцы включены в состав народов российских на общих правах, и потому стали они верными твоими слугами. Нет, мы не должны сейчас вмешиваться. Вообще главный принцип европейской политики есть ослабление всяких противников. Вот потому мы не должны сейчас мешать Англии как можно глубже увязнуть в болоте американском. Можно даже тайно помочь этим возмутителям, не переступая, однако, некоей черты. Вот когда Британии станет совсем плохо, тогда можно будет снова сей вопрос рассмотреть. А пока что нет, нет и нет.

– На том и порешим, – подвела итог Екатерина. – Все сие графу Панину изложу, а то он сказывал, что посол британский аудиенции у него просил. Интересно, зачем?

– Вот это как раз угадать несложно! – вскипел Потемкин. – Наш посол в Лондоне граф Мусин-Пушкин отписал: «Вчера полученные здесь из Америки письма, подтверждают доказательнейшим образом сколь твердое, столь и единогласное почти тамошних жителей намерение не повиноваться никаким таким повелениям, кои хотя бы мало клонились к утверждению за ними права здешнего законодательства… Генеральным в Филадельфии конгрессом решено уже не вывозить сюда никаких американских товаров, а здешних тамо не принимать». Ударили по самому больному месту – по кошельку.

– Да, такового им англичане не простят.

– А знаешь ли ты, матушка, что в тех же европах принято считать Россию страной азиатской, хотя стараниями того же Никиты Акинфича Демидова давно уже только русским железом и различным снарядом железным вся Европа пользуется. Только слишком они гордые, чтобы таковое признать. Кстати, ты слышала презабавный анекдотец? Заводчики немецкие да английские начали свои клейма на вещах демидовских набивать, потому как их собственные никто покупать не хочет. Вот они и начали покупать все у Никиты Акинфича, да под видом своего перепродавать. Каковы шельмы?!

– И то! – восхитилась Екатерина. – Свою выгоду за каменной стеной учуют.

– Ну да ладно. Речь о другом. Почитая нас страной дикой и слабой, могут англичане попросить у нас солдат. Король Георг ландграфу Гессенскому два миллиона заплатил, только чтобы тот ему тридцать тысяч солдат выдал. А немец нищий тому и рад.

– Да, вот она Европа просвещенная, – кивнула Екатерина. – И чем тогда сей фюрст немецкий от татарского работорговца отличается? Да ничем! Нет, я русской кровью не торгую!

– Истинно, свет мой. Таковую инструкцию графу Панину на переговоры я и подготовлю, а то он может по-своему переиначить. Завелась среди русских дипломатов привычка скверная субсидии от иностранных дворов получать, а граф Никита Иванович замечен был в связях предосудительных с прусскими министрами. Тайная канцелярия графа Шувалова в том его изобличила, и ему английское золото вполне может показаться не хуже прусского, – Потемкин усмехнулся. – Только изобличенный да прощенный он втрое против прежнего стараться начал, хотя надзора неусыпного за ним никто не отменил.

– Вот потому, друг сердечный, я и прошу тебя лично все решения принимать. Переговоры пусть Панин ведет, как первоприсутствующий коллегии иностранных дел, но последнее слово, чтобы за тобой осталось. Верю я князь, что ты ущерба чести российской не нанесешь и интересы империи будешь блюсти неусыпно.

– Как прикажете, Ваше Величество, – поклонился Потемкин.

* * *

Английский посол сэр Роберт Ганнинг шел на прием к графу Панину преисполненный радужных надежд. Он помнил меморандум прусского министра фон Финкельштейна, в котором тот писал, что граф Панин склонен принимать подношения за решение вопросов всяческих, и потому надеялся, что дело его завершится удачно, пусть даже не сразу. Хотя ему показалась не слишком благоприятным предзнаменованием недельная отсрочка, однако сэр Роберт успокаивал себя тем, что это обычная проволочка неповоротливой русской бюрократии. Тем более что встретил его граф Панин куда как приветливо. Но вот после обязательных поклонов сэр Роберт перешел к делу.

– Ваше сиятельство, мой всемилостивейший монарх король Георг Третий повелел мне сообщить, что в силу возмущений, имеющих ныне место в наших колониях американских, он уповает на дружеское отношение и помощь императрицы российской.

– Сэр Роберт, – с приятной улыбкой ответствовал Панин, – наша великая государыня вполне понимает обеспокоенность британской короны волнениями и хочет заверить своего брата короля Георга в том, что он пользуется неизменным ее благорасположением и искренней любовью.

Воодушевленный сэр Роберт продолжил:

– Наш король хотел бы испросить согласия императрицы на отправку войск российских в Америку. Доблесть ваших солдат общеизвестна, именно они сокрушили королевство Прусское, значит, им не составит труда в самое короткое время подавить волнения.

– И как же сие вам представляется? – несколько странным тоном поинтересовался Панин.

– Все очень просто, – воодушевленно продолжил сэр Роберт. – Если императрица отдаст надлежащее повеление, то тридцать тысяч солдат российских будут перевезены на британских кораблях в Канаду. Там под водительством лучших британских генералов они уничтожат самые корни мятежа, после чего без промедления будут возвращены обратно. При этом все солдаты будут во время пребывания в Америке получать жалованье от британской казны, согласно чину, и всяческое довольствие наравне со всеми прочими.

– Но до сих пор ваши генералы, кажется, так и не одержали ни одной победы над мятежниками, не так ли? – невинно поинтересовался Панин.

– Британия может проиграть сражение, однако она еще не проиграла ни одной войны! – с пафосом воскликнул сэр Роберт. – Все временные трудности будут преодолены, и дерзкие мятежники пожалеют о своей опрометчивости.

– Однако ж я не вижу в том никаких резонов для короны российской. Нас не касаются дела американские, и те возмущения границам империи ни в коей мере не угрожают, – спокойно заметил Панин.

– Ваше сиятельство, резоны могут быть самыми простыми. Его Королевское Величество повелел мне передать, что он готов уплатить три миллиона фунтов, ежели императрица даст свое милостивое разрешение на отправку солдат.