Текст книги "Римское и современное уголовное право"

2. О сложности продвижения греко-римских памятников на северо-восток сегодня можно говорить в двух смыслах: познавательном и фактическом. В гносеологическом отношении мы имеем исчезнувшие архетипы, настырные попытки ученых реконструировать миграционный шлейф права по вспомогательным источникам – легендам, сказаниям, хроникам соседних народов. Нужда истины сооблазняет ворошить самый мумифицированный продукт народной жизни – юридические пословицы и поговорки[67]67
  См.: Иллюстров И. Юридические пословицы и поговорки русского народа. – М., 1885; Сухов А.А. Бытовые юридические пословицы русского народа // Юридический вестник. – 1874. – сент. – окт. – М., 1874.


[Закрыть], а также просматривать нумизматические собрания[68]68
  “Некоторые события, целая почти история некоторых исчезнувших государств (напр. Боспорского) преимущественно объяснены нумизматикою. – Начиная с прошедшего столетия, некоторые юристы обратили внимание на монеты и медали как на источники истории права, рассматривая их и в том отношении с юридической точки зрения, что они излагали законы о монетном деле…” (Какое общее образование требуется современностью от русского правоведца? // Речь, произнесенная в торжественном собрании императорского Московского университета доктором прав, ординарным профессором Петром Редкиным. – М., В унивкой типографии, 1846. – С. 59.


[Закрыть]; авось в них проглянет потерянное юридическое прошлое. Причины утраты источниковедческой базы более-менее понятны: сравнительно позднее овладение собственной письменностью; деревянная архитектура городов, делающая их беззащитными против огня и времени; национальная склонность россов к самоуничижению и их повышенная веротерпимость; многократные опустошительные набеги иноземных врагов – сделали свое дело. Утрируя до максимума эту мысль, дозволительно резюмировать так: в познавательном отношении вопрос о рецепции греко-римского права на Руси сложен, потому что мы мало об этом знаем, не имеем достаточного числа правовых памятников тысячелетней давности – архетипов.

Сохранившиеся же источники свидетельствуют о фактически сложном (медленном, селективном, неравномерном в территориальном аспекте, многочисленных искажениях византийских норм в угоду русским условиям, приеме и последующем отказе от них) процессе заимствования. Так было повсеместно во всей Европе и изначально. Вот примеры:

а) кодификация Юстинианового права, в историческом отношении почти совпавшая с распадом Римской империи на две части, была исполнена в Византии, но на прародительском, латинском языке. Большинство населения восточных земель не разумело латыни: тут же последовали греческие переводы. Выполнялись они частным образом, с искажениями, и уже на этой начальной стадии потребления римское наследие было не вполне подлинным;

б) дальше – больше; наши предки также поработали на славу. Современный знаток византийского права и действующий протоиерей Русской православной церкви утверждает, в частности, что Закон Судный людем… представляет собой переработанный до неузнаваемости отрывок “Эклоги” [57];

в) академик М.Н.Тихомиров обращал внимание на большие “вольности” в переводах византийских источников на Руси. “Писец Пушкинского сборника (Закона Судного людем – А.Б.) переписывал уже с дефектного экземпляра, в котором к тому же многое не понимал. Этим объясняются пропуски Пушкинского списка, тем более странные, что сборник написан четким уставом без видимых перерывов в тексте”. И далее: “В пространной редакции Закона Судного людем мы имеем перед собой произведение, основанное на ряде источников, однако не рабски компилирующее, а переписывающее эти источники по-своему” [58];

г) Л.В.Милов показал, что киевский князь Владимир Святославич попытался было применить нормы XVII титула Эклоги, для чего был выполнен перевод всего текста Ecloga privata. Однако через некоторое время князь отказался от византийского законодательства из-за существенных расхождений во взглядах на наказание древнерусского общества и Византии. Состоялся возврат от физических взысканий к старинным вире и продаже [59];

д) М.В.Бибиков, детально обследовавший древнерусские переводы категорий “народ” и “граждане”, пришел к выводу, что толмачество не было буквальным, а прилаживалось к местным условностям: “Вопреки мнению, ставшему некогда трюизмом, об исключительном византийском влиянии на политическое и правовое мировосприятие авторов древнерусских памятников, приходится говорить об ограниченном характере этого влияния применительно к категориям “гражданский” и “народный” [60];

е) одноименные правовые памятники, действовавшие на территориях родственных славянских народов, тем не менее сильно отличались: “Закон Судный людем в пространной редакции не имеет значения для истории болгарского или чешского права, но зато является русским памятником высшего значения” [61];

ж) несмотря на достаточно сильную степень проработки вопроса о понятии преступления в греко-римском праве, Русь долго держалась дедовских традиций: в древнейших памятниках этот институт именовался “обидой” (то есть частным делом злодея и потерпевшего), по Уложению 1649 года его кличут “воровством”, и лишь с эпохи Петра I пришло время говорить о “преступлении” и даже о “проступке” [62];

з) с другой стороны, вплоть до Петровских реформ на Руси оправдывалось умерщвление ребенка-урода, что в юридической метрополии приветствовалось лишь на первой ступени развития империи. Истоки подобной жестокости кроются в религиозной доктрине, открыто полагавшей в те времена причастность любого monstrum к нечистой силе [63];

и) в самой Европе полной рецепции также не было. Специалисты еще столетие назад утверждали, что “не были рецепированы все те постановления, которые регулируют чисто римские институты, чуждые духу Средних веков и Нового времени, как-то рабство, колонатъ, конкубинать, стипуляция, tutoris auctoritas peruculium profectium и т. д.; сверх того не были рецепированы те постановления, которые не были снабжены глоссами со стороны глоссаторов. Это положение выражается поговоркой: quidquid non agnoscit glosa, nec agnoscit curia…; наконец, надо заметить, что глоссаторы включили в Юстиниановские сборники 13 конституций германских императоров Фридриха I и Фридриха II, т. н. Authenticae Fridericianae” [64].

3. Наконец, есть основания говорить и о частично взаимном влиянии правовых культур Византии и молодой Руси, а не просто одностороннем поглощении греко-римских достижений восточными славянами. Только свидетельств тому значительно меньше, что, впрочем, естественно. Вначале лишь напомним: сами римляне на заре своей государственно-правовой истории не чурались внешних заимствований. Знаменитая депутация аппенинских учеников в Грецию накануне принятия Законов XII таблиц привела, как известно, к прямому копированию законов Солона из Афинского государства-полиса. На сей счет имеется и письменное свидетельство: “Когда народ уже не мог терпеть мятежных магистратов, он избрал для написания законов децимвиров, которые опубликовали законы на XII таблицах, переведя их на латинский язык из книг Солона” (Isid. Etym. V 1.3–6). Обильно снабжали Рим государственной атрибутикой, нормативными установками, персональными законодателями соседние страны и народы – Карфаген, этруски, сабиняне, фалиски… [65]

Представляется весьма обоснованным мнение о том, что “каноническое право и церковное законодательство Византии находило в новых славянских государствах большее применение, чем светское римское право, поскольку основы светского уголовного и имущественного права сформировались и нашли признание здесь задолго до принятия христианства и стали составной частью общественного и государственного быта.” [66]. Раз так, грани взаимоотношений следует искать в первую очередь по линии церковного права. Здесь есть много интересного. Во-первых, киевская митрополия сформировалась в X веке по инициативе русского князя и по соглашению Киева с Константинополем. Она была одной из 60–70 православных церковных территорий, но какая – самая большая; она очень быстро отвоевала себе достаточную самостоятельность (“демократические” выборы архиепископа в Новегороде 1193 года, вызывающее нахождение в Киеве мощей католика – папы Клемента, уклонение от участия в официальном разрыве христианства на две ветви в 1054 году и пр.) с последующей автокефальностью; единственная, где границы религиозных и государственных владений полностью совпадали[69]69
  Убедительно и подробно пишет об этом в специальном разделе своей монографии – “Международный статус древнеруской церкви” проф. Я.Н.Щапов: Государство и церковь Древней Руси X–XIII веков. – М.: Наука, 1989. – С. 164–182.


[Закрыть], своевольная (уже первые киевские князья противились проникновению в славянский юридический быт тех византийских нововведений, которые резко контрастировали с уже сложившимися правилами).

На этом фоне естественно ожидать различных уступок со стороны религиозно-политического патрона, в том числе в области двусторонних договоров, законодательства. Так оно и было. Один из виднейших исследователей истории отечественного права подметил и акцентировал очень важное обстоятельство: “Время чистого господства мести обычно не оставляет о себе никаких законодательных памятников. По счастью, русское право составляет в этом отношении исключение: русские в такую эпоху столкнулись с народом весьма высокой культуры (византийцами) и должны были установить с ними правовые отношения, между прочим (и главным образом) – отношения уголовно-правовые”. И далее ученый поясняет эволюцию криминальных порядков Древней Руси характером взаимоотношений с византийцами (редактировавшими договоры). Когда княжил Олег, победивший другую договаривающуюся сторону, было оговорено право русичей на досудебную смертную расправу с иноземцами по своим обычаям (ст.4); при Игоре же греки числились в победителях, и потому месть родственников убитого дозволялась лишь после суда (ст. 12). А заключение ученого таково: “Так договоры примирили право мести, свойственное руссам, с правом смертной казни по византийским законам” [67].

Во-вторых, каналом возможного обратного влияния восточнославянских правосознания и культуры на мировоззрение церковных и государственных мужей Византии является и активная челночная дипломатия русских священников. Их визиты на Афон в годы первых межгосударственных и династических контактов Руси и Константинополя были обыденностью. Переводы с греческого и миссионерское подвижничество, канонические споры обязательно сопрягались со сведениями и примерами из русской жизни. Этот духовный напор выливался и в правотворческие формы. Не зря до сих пор продолжаются споры об авторстве в создании “Кормчей книги”, официально пока приписываемом святому Савве Сербскому [68].

Отдельного обсуждения заслуживает вопрос о сроках заимствования греко-римского наследия. Конечно, массированного, влияющего на национальную систему права в целом. Точных календарных дат в литературе не упоминается, да и вряд ли это возможно – из-за давности лет и громоздкости предмета ассимиляции. Счет идет на века и в привязке к обособленным пластам отечественной истории. Так достовернее, историко-правовые искания вплетаются в общий социально-экономический и культурный анализ эпох.

Обычно началом поглощения византийского права нашими предками считают X век, и вряд ли научная традиция изменит эту координату: на конец первого тысячелетия от Рождества Христова приходятся как раз достоверно установленные события (христианизация, первые династические браки, международные договоры древнерусских князей), влияние которых на потребление греко-римских установлений неоспоримо.

Ближняя же к нам временная граница, пожалуй, должна быть расчленена на две линии: светскую и каноническую. Светское законодательство Руси запитывалось греко-римским правом (духом и частностями) вплоть до петровской вестернизации. Таково преобладающее мнение: конец XVII века как предел византийских увлечений называют Я.Н.Щапов (серия работ), Е.В.Салогубова[70]70
  “…На Руси влияние римского права, начиная с X в. и до эпохи Петра I, осуществлялось через Византию (Восточную Римскую империю), в которой до XV в. продолжало применяться римское право”. – Салогубова Е.В., цит. соч. – С. 179.


[Закрыть] и другие авторы. На этом величественном семивековом пути особо заметны отдельные всплески внимания к греко-римским устоям. По мнению Н.П.Загоскина, к примеру, “византийцы одержали верх над коренными русскими законами” в 1649 году, с принятием Уложения царя Алексия Михайловича.[71]71
  Загоскин Н.П. Очерк истории смертной казни в России. – Казань, 1892. – С. 44.


[Закрыть] Свидетельство южного влияния ученый XIX века усматривал в “кровожадности” нормативного памятника, что, по мнению Загоскина Н.П., славянам не свойственно.

Действительно, в 1648 г. началась работа над созданием сводного нормативного акта Руси силами специально созданной комиссии (основные разработчики – думные дьяки Федор Грибоедов и Гаврила Леонтьев). Как отмечал проф. М.М.Исаев, “комиссии было поручено выбрать “пристойные статьи” из византийских законов, собрать царские указы и боярские приговоры на всякие государственные и земские дела и “справити со старыми Судебниками”. В случае же отсутствия указов и приговоров поручалось составить новые статьи” [69]. Принятие в 1649 году Уложения было освящено специально созванным земским собором (чтобы все делегаты “к тому Уложенью на списке руки свои приложили”). Более того, впервые в русской истории закон был отпечатан в типографии (“А с тое книги для утвержденья на Москве во все приказы и в городы, напечатать многие книги, и всякие дела делать по тому Уложению”).

Неужели такая властная суета и внимание оправдывалась исключительно (или вообще) византийской жестокостью Уложения? Хотя поворот к жестокости в уголовном преследовании виновных очевиден.[72]72
  Текст Соборного Уложения 1649 г. буквально пестрит упоминаниями о членовредительных наказаниях, часть из них однозначно выполняет функцию примитивных справок о судимости, подавая сигнал беспокойства и предосторожности обывателю. Еще ранее, с Указа 1637 года, официально начинается клеймение преступников, и эта варварская практика выжигания на лице букв “ВОРЪ” дожила до 1863 года.


[Закрыть] Идея устрашения буквально пропитывает Уложение. Другое, по сравнению с Н.П.Загоскиным, объяснение повороту в карательной доктрине Российского государства XVII века предлагает В.А.Рогов. Выстраивая параллели русских судебников с европейским правом, а главное – с Каролиной, он связывает поворот к членовредительству (обращение взыскания на “виновный орган” человеческого тела) и прочие жестокости с началом крупных социальных возмущений – крестьянскими войнами.[73]73
  Цит. соч. – С. 207.


[Закрыть]

Мы же готовы предложить и другое объяснение специального обращения правящего московского двора к византийскому наследию именно в середине XVII века. Вызвано это острой необходимостью в унификации нормативного материала. Предыдущее столетие было периодом накопления практики. По Царскому судебнику 1550 года все необычные преступления (новые дела) надлежало докладывать руководству страны (царю и боярам), а состоявшиеся у них решения автоматически считались добавками к законам. Наибольшая часть уголовно-правовых интервенций была накоплена в Разбойном приказе. Великая смута начала XVII века, военные нашествия польской шляхты, восстания городских низов и крестьянства звали русскую аристократию к государственному единению, к обновлению Судебников, пробелы которых восполнялись правом юристов. Русь стояла на пороге абсолютизма. Как воздух, требовалась систематизация; и она была исполнена в 1649 году, причем успешно. Соборному Уложению была уготована длительная жизнь; несмотря на многочисленные новеллы последующих лет, оно действовало почти два века, вплоть до Уложения о наказаниях уголовных и исправительных 1845 года. Успех обеспечивался верным ориентиром: римское право было надежным примером синтеза. Это обстоятельство особо выделяет сегодня Л.Л.Кофанов: “Главное, что отличало право римлян от законов других народов, это его систематизация”; “сила всякой правовой культуры состоит не столько в ее оригинальности и исключительности, сколько в восприимчивости к чужому опыту, в способности к выработке глубоко разработанных, но ясных систем…” [70]

Канонический след из Византии оказался более пышным и длительным, чем влияние светского законодательства, и причины этого понятны. Во-первых, в самом начале становления российской государственности христианство и его штатные поводыри – священники (причт) были призваны светской властью на подмогу Православие сразу и до октября 1917 года приобрело статус государственной религии. Это избавило страну от грызни княжеской и религиозной элит; междоусобиц Руси и так хватало. Вместо взаимного позора и унижения светской[74]74
  26-28 января 1077 г. германский император Генрих IV выпрашивал прощения и унижался перед папой Григорием VII в замке Каносса. С тех пор и на многие века название замка стало нарицательным для обозначения зависимости светской власти от церковной.


[Закрыть] и церковной[75]75
  В 1804 г. папа Пий VII приехал в Париж на коронацию Наполеона, однако самолюбивый император лично короновал себя и свою супругу Жозефину.


[Закрыть] властей, православная Русь исповедует принцип симфонии, по которому обе стороны взаимно благославляют друг друга на управление страной; патриарх участвует в миропомазании государя, а последний – в поставлении патриарха.

Во-вторых, следствием этой приязни верховных властей явилась широкая юрисдикция церкви: “Церковь сама определяла те сферы права и общественной жизни, которые не входили в компетенцию княжеской власти, но принадлежали общинной и семейной компетенции и которые регулировались уже существующими традиционными нормами” [71]. В раннефеодальный период под ее юрисдикцию попадали такие чисто светские деликты, как имущественные споры супругов (“пря межи мужем и женою о животе”), изнасилование (“пошибание”), похищение невесты (“аще уволочеть кто девку”, умыкание), незаконное врачевание (волхвование, применение зелий), побои родителей (“иже отца или матерь бьють сын или дочи”), некоторые преступления против личности (“зубодеяние”, драки между женщинами – “аще бьетася две жене”) [72]. Кроме того, князья самочинно декретировали передачу отдельных юридических дел на рассмотрение церкви. К примеру, Указом Ивана Грозного “Об исправлении и наказании чернецов по монастырскому чину и обычаю” монастырям предписывалось “ведать и судить своих людей сами и во всем, опричь душегубства и разбоя с поличным”.

В-третьих, церковь выступала крупным землевладельцем и в самом начале функционирования выговорила себе право на сбор десятины. Тем самым круг лиц, подлежащих церковному суду, был чрезвычайно широк: это не только так называемые церковные люди (к ним, кстати, относились не только священнослужители и монашествующие, но и лечцы – врачи, паломники, увечные и другие ущербные лица типа прощеника – несостоятельного должника или преступника, а равно задушного человека – холопа, освобожденного по завещанию), но и жители земель, принадлежащих церкви.

В-четвертых, светская и церковная власти взаимно поддерживали друг друга соответствующими санкциями за деяния противоположной юрисдикции. Это проявлялось в том, что многие церковные деликты преследовались наряду с канонической карой и по светским законам, а также наоборот. Достаточно сказать, что церковь обладала правом применения ссылки вплоть до второй половины XIX в. Все эти обстоятельства подкрепляют ту мысль, что “церковь обладала рядом привилегий, обусловленных почти безраздельным ее господством в идеологии и особыми условиями формирования и развития публичной власти в раннефеодальном обществе” [73].

Остается оценить полезность такого совмещения. Уголовно-правовой союз церкви и государства в нашей истории (из-за византийского влияния) дает более положительных свидетельств, чем негатива:

а) благодаря православному обряду печалования или священнического увещевания значительная часть приговоренных к исключительной мере наказания получали право на жизнь;

б) религия вообще, и ее православная ветвь в частности “грешит” идеей равноправия. Именно поэтому только XVIII в. оформил уголовное право в нашей стране в качестве породистого раздела крепостнической системы. Вначале кастовые пружины феодализма выдавили в России XVI–XVII вв. привилегии для имущих только в форме сословности наказаний, а по Указам 1760 и 1765 годов помещики получили право направления своих крепостных в ссылку и на каторгу.

Данные обстоятельства обеспечили длительное хождение византийского церковного права по российским просторам.[76]76
  К примеру, только на Полтавщине в XIX в. местными помещиками-коллекционерами были собраны в большом количестве и в хорошем виде поздние редакции Кормчей книги и другие византийские источники. (См.: Собрание И.Я.Лукашевича и Н.А.Маркевича. Описание (составитель Я.Н.Щапов). – М.: Гос. Библиотека СССР им. Ленина, отдел рукописей, 1959.


[Закрыть] Самый показательный пример – Кормчая книга, этот славянский вариант греческого Номоканона. Собираемая, в различных списках, из византийских[77]77
  По максимуму в отечественный Номоканон включалось до 9 византийских источников: Свод законов патриарха Иоанна Схоластика; Эклога; Прохирон; Судный закон; своды законов императоров Романа, Константина, Алексея Комнина; свод законов о браке; Номоканон патриарха Фотия. – См. об этом: Рождественский Н. Рассуждение о влиянии греко-римского права на российские гражданские законы // Годичный торжественный акт в Императорском Санкт-Петербургском университете. – СПб.: 1843. – С. 216–218.


[Закрыть] и русских[78]78
  Церковное руководство нашей страны стремилось включать в этот переводной памятник и многие другие церковные руководства и сказания, которые, по их мнению, будут полезны пастве. Это: исторические сказания о крещении Руси и поставлении в ней патриарха, об установлении автокефалии РПЦ, канонические правила и ответы иерархов, сведения о вселенских соборах, полемические сочинения против латинян и прямые обличения братьев по вере – подложная дарственная грамота Константина папе Сильвестру, что было признано католическим руководством значительно позднее. – См.: Протоиерей Владислав Цыпин, цит. соч. – С. 88. В VIII веке руководство католической церкви сочинило фальшивку, которая вошла в историю под названием “донации (дара) Константина”. По ней этот византийский император якобы заболел проказой и был излечен лично папой Сильвестром. В благодарность монарх признал христианство государственной религией и отдал под ее духовную власть Западную часть империи во главе с Римом, а сам удалился в Константинополь.


[Закрыть] источников, Кормчая книга действовала вплоть до издания “Книги Правил” в 1839 году, но и после этого “она осталась частью действующего в Церкви права… “Кормчая книга” демонстрирует преемственную связь римского права, отраженного в “Корпусе” Юстиниана и более поздних актах византийских императоров, с ныне действующим правом Русской Православной Церкви”.

Научный интерес к изучению византийского следа в правовой истории Отечества возник в начале XIX века[79]79
  В качестве первой работы можно назвать сочинение А.Протасова – Обозрение римского права со времен Ромула до издания вновь исправленного Василико-на Императором Константином Порфирородным. Соч. А. Протасова. – СПб., 1809.


[Закрыть] и поддерживался все столетие. Ученые первой половины XIX века призывали друг друга и последователей к активной разработке этой проблемы, увещевали и совестили коллег за увлечение менее значимыми делами. Вот как красочно говорил об этом в своей торжественной речи проф. Императорского Московского университета Н.И.Крылов: “Западные ученые обратили всю свою историко-филологическую деятельность на один Запад, а Восток оставили без внимания. Итак, видно, это наш труд! Наше дело обработать историю византийского права, столь важную для истории нашего отечественного законодательства. Но мы как будто выжидаем: не появится ли кто-нибудь призванный к такому трудному подвигу, который бы снял с нас обязанность и окончил один за всех работу. И вот, в укор нашей робости, уже начинают появляться иностранцы и как бы похищают нашу законную добычу” [74]. Под дерзкими похитителями национальной добычи НИ.Крылов, по-видимому, разумел Шпитлера, который уже в 1778 году выпустил отдельную монографию об историческом значении канонического права византийского происхождения. – Spittler/ Geschichte des canonischen Rechts bis auf die Zeiten des alschen Isidorus. 1778. Возможно, под похитителем мыслился профессор Императорского училища правоведения Р А.Штекгардт (Stockhardt), который читал лекции только по-немецки и публиковался в Германии. Лишь одна его работа была переведена на русский язык и появилась в отечественном журнале – “Речь о важности влияния Юстинианова права на образование человечества, произнесенная по случаю празднования юбилея Пандектов и Институций”. Имея в виду в первую очередь Кормчую книгу, Штекгардт говорил, что “законодательство Российской Империи не совсем чуждо источников римского права; можем даже утверждать, что оно заключает в своих древнейших источниках некоторые части Юстинианова права в их первоначальном виде, буквально переведенные на славянский язык и предложенные в виде закона” [75].

Другой московский профессор П.Редкин призывал студенчество изучать не только латынь, но и греческую речь, потому что “некоторые источники Римскаго и все источники Византийскаго права написаны на Греческом языке; для нас же, Русских юристов, Византийское право по содержанию столь же важно, сколько Римское право – по форме” [76].

О необходимости “разоблачения” внутренней жизни Византии писал другой исследователь – Август Энгельман. Вот его назидания: “Римскому праву суждено было служить устроительным началом в юридическом быте всей почти Европы. Большая часть славянских народов получили его из рук Византийцев…” И далее: “А кого же наиболее должна интересовать Византия, как не нас, русских? На этом поприще нам следовало бы менее всего допускать первенство других” [77].

Важнейшим направлением обследования греко-римского наследия стал исторический компаративизм: ученые сличали первоисточники, находили в них общее и поясняли различия. Пионером этого метода можно считать А.А.Артемьева [78]. Позже по этому же пути, но уже из практической надобности, направились подчиненные М.М.Сперанского: “В первый раз сличение постановлений греко-римского права со следами их в наших действующих законах произведено было Комиссиею… под начальством барона Розенкампфа” [79]. В качестве же примера разберем труд проф. Императорского Московского университета А.С.Павлова, опубликованный в 1885 году,[80]80
  “Книги законные”, содержащие в себе в древнерусском переводе византийские законы земледельческие, уголовные, брачные и судебные. Издалъ с древнегреческими подлинниками и с историко-юридическим введением А.Павлов, заслуженный ординарный профессор императорского Московскаго университета. – СПб.: Типография Императорской Академии наук, 1885. – 92 с.


[Закрыть] – он нам представляется классическим и весьма прибыльным в наблюдениях. Известнейший знаток канонического и светского византийского права избрал предметом исследования компиляцию, которая в рукописях имеет следующее полное название: “Книги законные, ими же годится всякое дело исправляти всем православным княземъ”.

В состав этого нормативного памятника обычно входили[81]81
  Близким по содержанию Книгам законным выступает Мерило Праведное – юридический катехизис, появившийся позже, на рубеже XIII–XIV веков, и потому более обрусевший, с меньшим числом византийских следов.


[Закрыть]:

1. “Закони земледельни отъ Оустиниановыхъ книгъ”;

2. “Закон о казнехъ” из Прохирона;

3. “Закон о разделении браком” из Прохирона;

4. “Главы о послусехь” из Прохирона с добавлением 5 глав из Эклоги.

А.С.Павлов справедливо полагает, что “Книги законные” переводились не для занимательного чтения, но для использования в юридической практике: “Назначая… свой труд в руководство русским князьям, при отправлении ими правосудия, переводчик естественно должен был по возможности обрусить византийские законы, приспособив их к русскому быту и понятиям. Отсюда – частые, более или менее знаменательные отступления перевода от подлинника”[82]82
  Там же. – С. 20.


[Закрыть] Назовем вслед за автором сравнений эти вынужденные отступления от византийской первоосновы и тут же увидим, что иначе было нельзя:

а) слово “царь” сопровождается в переводе прибавкою “или князь”;

б) судьи императорского трибунала в Константинополе называются “соуди княжи”;

в) в 12-й главе “Закона о казнехь” поставлены вместо делателей фальшивой монеты – “списавшие лживую грамоту о продажи какова либо места”. “Эта замена, – замечает А.С.Павлов, – служит важным доказательством принадлежности памятника еще киевскому периоду, когда преступление, предусмотренное византийским законом, было у нас невозможно, так как и чеканка монеты еще не производилась”[83]83
  Там же. – С. 25.


[Закрыть];

г) греческая просто “казна” переводится как “казна опчая”[84]84
  Можно предположить, что эта добавка отражает состояние феодальной раздробленности и ростки единения в направлении великокняжества, а также предтечу кормления. О важности казны и должности казначея при княжеском дворе см.: Ерошкин Н.П. История государственных учреждений дореволюционной России. – Изд-е 3-е. – М.: Высшая школа, 1983. – С. 29–30.


[Закрыть];

д) в главе 24 “Закона о казнехь” греческие слова “освященные жены” дополнены славянским “или черницы”.

Эти примеры – из области расхождений, вынужденного самовольства переписчика. Но ведь и много совпадений – по смыслу, подходам, санкциям, буквальному тексту. Завершается труд А.С.Павлова прямым сопоставлением: левая колонка – для “Книг законных”, правая – для греческих первоисточников. И здесь много подтверждений близости двух правовых систем, в том числе аукаются другие национальные памятники права – Судебники, Уставы, Уложения, Правды; в вопросах ответственности за похищение скота, убийства ночного татя, последствий гибели лошади при проезде на ней далее уреченного места и пр. Позже такой же щепетильный труд совершат последователи. Так, в комментарии к Синодальной редакции “Устава князя Владимира Святославича о десятинах, судах и людях церковных” Н.А.Семидеркин противополагает этот памятник одновременно Эклоге, Прохирону, Исходу и Второзаконию [80]. Еще раньше сравнивал одновременно римское, германское и русское право в отношении лишь одного преступления П.Беседкин [81].

Подытожим данный раздел:

1. Для всего мира формально, а для России – и по существу следует говорить о возможности рецепции греко-римского, а не чисто римского права. К моменту образования государственности у восточных славян классическое римское право открыто циркулировало только в Восточной части бывшей империи, да и то в византийской (греческой) упаковке; на Западе же римское право утаилось от варваров и лишь изредка обнаруживало себя под флагом личного принципа подчинения праву. Эта снисходительность завоевателей спасла римское право для последующего возрождения (рецепции).

2. Византийское законодательство пришло завоевывать Русь не в одиночку, а в компании с религией; переводилось и пропагандировалось служителями культа. Это – факт. “Влияние Юстинианова Корпуса на светское право европейских стран, включая и Россию, – это общепризнанное капитальное обстоятельство в истории права. Для русского права чрезвычайно характерно, что проводником этого влияния была почти исключительно Церковь”. [82]

3. Прочная связь государственных и религиозных начал в регулировании уголовно-правовых отношений на Руси – не самая плохая вещь; напротив, следует говорить о примиряющем и гуманизирующем значении такого союза в области борьбы с преступностью.[85]85
  См. об этом: Галанза П.Н. Государство и право Древнего Рима. – М.: МГУ. 1963. – С. 118.


[Закрыть] Этот факт нужно использовать как отрезвляющее средство против мракобесия – огульной вестернизации или насильственного атеизма.

4. Прямые ссылки на греческие первоисточники в нормативных памятниках Древней Руси – надежнее всего опровергают фальшивый тезис об импортировании на территорию нашей страны готовых норманнских государственно-правовых порядков.

5. Настоящей (массовой и повсеместной, одномоментной) рецепции греко-римского права на восточно-славянских землях не было. Можно говорить лишь о частичных заимствованиях, попытках, полезном узнавании чужого опыта, запитывании духом исконно римского права, сохранившегося в восточной части империи. Но и крайности другого толка также вредны; слишком смело утверждать, что “в России действующее право никогда не основывалось на римском праве в отличие от некоторых других стран Восточной Европы” [83].

6. Длительности и устойчивости византийского влияния способствовало особое место церкви в русском обществе. Она входила в качестве естественного элемента в государственный механизм и принимала самое деятельное участие в регулировании человеческих страстей и дел. Отсюда (также) очевидно, что каноническим регуляторам изначально была обеспечена большая живучесть, чем правовым нормам светской власти. Это – дополнение к тому бесспорному обстоятельству, что религия вообще есть самый консервативный фрагмент миропонимания и поведенческих требований.

7. Если нормативные заимствования пришли с Юга, то настоящая правовая наука, как система взглядов и представлений, открылась нашим пращурам с Запада, с началом Петровских реформ. “После Петра I римское право и выросшая на его почве наука начинает влиять на Россию иным путем – с Запада Европы… Что же касается нашей юридической науки, то она целиком пересажена к нам с Запада и потому в той же мере обязана своим методом и выводами римским юристам, в какой им обязана наука западно-европейская” [84].

8. Принято считать, что основным продуктом рецепирования должны служить цивилистические достижения Древнего Рима.[86]86
  “Публичное право римлян не оказало такого глубокого влияния на развитие мировой юриспруденции, как римское частное право. Оно не было столь совершенным по форме выражения норм, не отличалось особой оригинальностью институтов права и в целом развивалось менее успешно, чем частное право”. – Ильин А. В., Морозова С.А. Из истории права. – СПб.: Специальная литература, 1996. -С. 117.


[Закрыть] В качестве наиболее известных примеров заимствований публично-правовых порядков обычно называются закон Суллы “Об оскорблении величества римского народа” (I век до н. э.) да государственное устройство Рима. В общем это правильно. Но в нашей стране, как справедливо пишут московские ученые, “история сложилась таким образом, что для частноправового подхода как важнейшей правовой основы создания гражданского общества, независимого от государства, в России почти не находилось места” [85]. Следственно, на отечественной шкале сравнений возрастает роль публично-правовых заветов Древнего Рима.

9. Ассимиляция византийских порядков, сами контакты с Константинополем значили для славянских племен очень многое благо. “Принадлежность Руси к христианской цивилизации и восточному ее объединению под эгидой Константинополя преодолевала замкнутость восточнославянского феодального мира, делала древнерусское общество открытым для использования культурных достижений других стран и передачи собственных достижений за рубеж” [86].

10. И последнее. Юридической автокефальности не случилось – на благо будущих поколений. Предки избрали и заложили на наших землях русифицированный византийский вариант римского права, и он долго работал, медленно формировал в числе прочего менталитет россиян, нашу правовую культуру. В ее основе – щадящий компромисс между объективным и субъективным правом, приоритет общинного (общественного) интереса над личным, терпимость к нищим, убогим и приговоренным. Реформаторское же руководство России последнего десятилетия ориентируется почти исключительно на Запад, проповедует персоноцентризм, под эгидой критики прошлого подразумевает нашу юридическую отсталость. “Между тем тезис о правовой отсталости России, обусловленной культурно-историческими особенностями ее развития, основан, скорее, не на фактах и опыте непредвзятого культурно-правового анализа, а на искушении… Говорить о некоей правовой отсталости нашего Отечества – значит забывать о Соборном Уложении 1649 г. (которое с точки зрения юридической техники и систематизации нормативного материала “не имело себе равных в современной ему европейской практике”) и о Русской Правде, преимущество которой перед германскими и скандинавскими “варварскими законами” отмечают авторитетные западные исследователи” [87].