Текст книги "В гостях у Берроуза. Американская повесть"

11

Фетишистка, прекрасная фетишистка!

Она сама меня разула: стащила с моих утомлённых ног старые рваные кеды.

– У тебя совсем детские ноги, как я и предполагала, – сказала Лоретта. – Это так чудесно. Мне это подходит. И мне нравится, что твои ступни пахнут резиной.

Одним ловким движением она выскользнула из своих шортов.

И скинула с плеч клетчатую мужскую рубаху.

Её тело было покрыто глубоким загаром, под которым просвечивали тонкие голубые жилки.

Чёрные волосы курчавились на её лобке и выглядывали из подмышек.

На тёмной шее виднелся розовый шрам, подобный нежному бутону.

Мне это всё показалось крайне эротичным.

Только тут я и догадался, что она была мулаткой. Прекрасная фетишистка и сексуальнейшая мулатка!

Я навечно благодарен тебе за урок, который ты мне преподала!

Я бесконечно благодарен тебе за то, что ты со мной сотворила!

12

Она забралась на кухонный стол и откинулась на гору кукурузных початков.

Она трогала свои массивные сиськи с коричневыми сосками.

Эти сиськи напомнили мне те оладьи, которые я ел утром с кленовым сиропом.

Я до сих пор вспоминаю вид и вкус этих оладьев.

В сущности, оладьи – моё любимое блюдо с раннего детства.

И кукуруза.

Но сиськи Лоретты были больше любых оладьев. Они напоминали какие-то чудные круглые грелки, наполненные горячей влагой.

Её волосатая вагина глядела на меня, как ощерившаяся морская ежиха.

Удивительная Лоретта!

13

Она меня спросила:

– Ты веришь в любовь, мой мальчик?

Я сказал, что верю.

– А ты веришь, что каждый день – Судный?

Я сказал, что верю.

То, что произошло в следующие минуты, было неописуемо прекрасно.

Лоретта оказалась несказанно умелой и пылкой партнёршей.

И она с первой секунды заразила меня своим энтузиазмом.

Я превзошёл самого себя с Лореттой!

Разве это не чудно?

Конечно, чудно!

И сейчас я с восторгом её вспоминаю: соительницу, марьяжницу, беззаконницу, полюбовницу, хорошиху и любодейку.

Уверяю тебя, читатель: она достойна моих мемуаров не меньше, чем Уильям Берроуз.

Она не писала рискованных книг, не сочиняла авантюрных рассказов, но творила невероятные события в жизни.

Разве это не странно и не прекрасно?

Да, прекрасно, – как те многоцветные байки, что рассказывали Чосер и Боккаччо.

Или как русские заветные сказки!

Хотя они ужасно брутальны.

Я, кстати, так тогда и подумал: «Ну вот – я в русской заветной сказке».

Хотя всё происходило в Северной Америке, в Канзасе.

В вагине Лоретты!

И она была великолепна.

14

Под конец Лоретта меня спросила:

– Ты знаешь, кем мы стали?

– Кем? – спросил я.

– Сестрой и братом.

Я подумал и согласился.

15

I love you, Loretta!

I love you очень сильно.

Я и сейчас вижу, как ты машешь мне «good-bye» своей смуглой ручкой.

И я помню, как ты прошептала мне на ухо:

– Никогда не грусти, мальчик. Грусть отдаляет нас от Бога.

Но я не хочу углубляться в детали нашего с ней любовного акта.

Пусть все подробности секса останутся энигмой.

Довольно об этом эпизоде.

Хватит.

Как сказал знаменитый русский писатель: «За мной, читатель!»

Часть третья. Беременная девочка и Томас

1

Я вышел из дома Лоретты в состоянии дезориентации и счастливого угара.

Я шёл не различая дороги.

Пережитое на кухонном столе ввергло меня в исключительную, ни с чем не сравнимую эйфорию.

Возможно, такое бывает от мощной дозы героина – наркотика, которым увлекался Берроуз?

Я был в ОГЛУШЕНИИ от несравненной Лоретты!

Как говорится: на седьмом небе.

Я даже забыл о Берроузе, как и обо всём на свете.

2

И вдруг я наткнулся на беременную девочку с треугольным лицом и опухшими губами.

Она шла по тротуару, выставив вперёд грандиозное брюхо.

На вид ей было не больше пятнадцати, и она была кожа да кости.

Но какой несусветный живот: не иначе как десятый месяц.

И там, должно быть, таилась тройня.

На девочке топорщился грязный рабочий комбинезон на три размера больше, чем надо.

Мужской комбинезон в чёрных маслянистых пятнах.

Волосы на её голове напоминали перекати-поле.

Она упёрлась в меня зелёными, как болото, глазами:

– Хочешь потрогать мой животик?

По-английски это так прозвучало:

– Would you like to feel my tummy?

Я опешил:

– Oh, thank you. Thanks a lot. May be later?

Она посмотрела на меня с нескрываемым презрением, и мне стало ужасно стыдно.

Я потрогал её животик.

Он был тугой, как астраханский арбуз наивысшего сорта.

– Ну, как он тебе? – спросила странная малышка.

– Замечательный. Когда ты ждёшь ребёнка?

Она улыбнулась своими опухшими губами:

– Это ты. Мой ребёнок.

Я подумал, что мой английский опять сыграл со мной дурную шутку.

Поэтому я ей просто улыбнулся.

А она, свирепо:

– Ты что? Не понимаешь? Ты – мой ребёнок, придурок!

– Я? Твой ребёнок?

– Ты, дурак, ты. Теперь понимаешь?

– Как так?

– Да уж так. И ничего с этим не поделать.

– Я буду твой ребёнок?

Она вдруг рассердилась:

– Сколько можно повторять? Ты что – недоносок? Я же сказала: ты – мой бутуз, мой несчастный убогий сынок, моя бедная плоть и кровь, мой подгнивший плод, мой тупой карапуз, мой дрянной спиногрыз, мой байстрюк, мой гадючий найдёныш!

Пена выступила на её губах – белая, болезненная пена.

Я испугался.

Опять испугался!

Я ведь трус, как сказал один московский литературный критик.

Трус, мелкий пакостник и воришка чужих рассказов.

Как сказал однажды Берроуз: «Get off the stage, lying cocksucker!»

А ещё он писал: «So who can prove that I didn’t on my vacations go to Tangier and rape children?»

Поэтому я и испугался.

Даже очень.

И поспешил прочь от этой бедной девочки на сносях.

3

Чтобы чуть-чуть оклематься от этой встречи, я зашёл в кондитерскую и купил коробку donuts.

Они были жирные, обильно посыпанные сахарной пудрой.

Donuts – отвратительное лакомство, а вовсе не хлеб насущный.

Я съел целых семь donuts – вероятно, из-за стресса.

И меня затошнило.

Кроме того, мне захотелось пить, как дромадеру после перехода Сахары.

Или это никуда не годное, кокетливое сравненье?

Я захотел пить, одним словом.

Я был измождён и подавлен.

Я думал: «Сколько мне ещё таскаться по этому Лоуренсу? И на кой чёрт мне сдался этот Берроуз?»

Я был в отвращении от своей авантюры.

Я хотел в Калифорнию: покупаться и полежать на берегу океана.

И чтобы рядом ходили светловолосые девушки в бикини – с голубыми-голубыми глазами.

В Калифорнии у всех девушек глаза голубые и пустые.

Как небо.

Лев Толстой был не прав, когда писал о глубоком и осмысленном небе.

Впрочем, над Аустерлицем небо могло быть осмысленным и глубоким, но вот небо в Калифорнии абсолютно пустое и не имеет ни малейшего смысла. Я открыл это, путешествуя с группой IRWIN.

И люди в Калифорнии тоже не имеют смысла.

Там всем заправляют деньги.

Как сказал однажды Джон Джост: «Деньги – это первая и последняя подлость. Деньги – ложь, позволяющая тем, у кого они есть, считать себя лучше тех, у кого их нету. Это горы лжи, запакованные в национальные флаги, которые заставляют бедных мальчишек идти на верную гибель, чтобы те, у кого есть деньги, могли сидеть дома, потягивая мерзкие коктейли. Деньги – первый шаг на дороге, ведущей в пропасть».

Или, как писал Берроуз: «The universal Betrayal has swamped this terrible planet».

4

И тут я увидел бар, где меня наконец ждала удача.

5

Начну с того, что стены этого бара были увешаны фотоснимками Берроуза и его знаменитых фанатов.

Я узнал Джимми Пейджа, Лори Андерсон, Дэвида Боуи, Лу Рида, Мика Джаггера и Игги Попа.

Все они стояли или сидели с Берроузом в обнимку или просто рядом.

Были ещё Берроуз и RAMONES: Johnny Ramone, Tommy Ramone, Joey Ramone and Dee Dee Ramone.

И, кажется, Берроуз и Ким Гордон.

И Берроуз и Энди Уорхол.

И Берроуз и Кит Харинг.

И Берроуз и Кэти Акер.

И Берроуз и Майлз Дэвис.

И Берроуз и Курт Кобейн.

И Берроуз с автоматической винтовкой.

И Берроуз и Деннис Хоппер.

И Берроуз и Элис Купер.

И Берроуз и чёрная кошка.

И Берроуз и Дженезис Пи-Орридж.

И Берроуз с палкой.

И, конечно, Берроуз и Аллен Гинзберг.

И Берроуз с сигаретой.

И Берроуз с каким-то неизвестным.

И Берроуз с пишущей машинкой.

И Берроуз с режиссёром Кроненбергом.

А Берроуза и Малкольма Икс я среди этих снимков не помню.

Некоторые фото украшали размашистые автографы (и все они были в аккуратных чёрных рамках).

Тут-то я и сообразил, что наконец попал в нужное место.

6

В длинном полутёмном пенале сидели за стойкой два типа и пили пиво.

Кроме них была ещё барменша.

Но её я совсем не помню.

Значит, были только эти двое.

Если ты что-то забываешь, этого как бы и не бывало.

Не так ли?

Мой отец, заболевший старческим маразмом, забыл свою жизнь – и её как бы и не бывало.

А мировая история забыла своих настоящих героев – безымянных строителей и безмолвных поэтов.

Как сказал Берроуз: «All past is fiction».

Это значит: «Всё прошлое – небылица».

А ещё он добавил: «The past is largely a fabrication by the living. And history is simply a bundle of fabrications».

7

Короче, я заказал у забытой барменши Budweiser, подсел к двум типам и стал подслушивать их беседу.

Я действовал как плут и пройдоха.

Или как какой-нибудь сыщик?

Но литература и есть шпионаж, как сказал американский писатель Норман Мейлер.

Многие английские писатели были кадровыми шпионами: Грэм Грин, Сомерсет Моэм, Ян Флеминг, Джон Ле Карре…

А Труман Капоте написал в своё время такую фразу: ALL LITERATURE IS GOSSIP.

Это значит: ВСЯ ЛИТЕРАТУРА – СПЛЕТНЯ.

Неплохо сказано, правда?

8

Но я-то не пишу литературу. То, что вы читаете сейчас – не литература.

Могу заверить вас даже по-английски: THIS IS NOT LITERATURE, леди и джентльмены.

А что же это такое?

Философский трактат, вроде Витгенштейна или Спинозы.

Я хочу быть философом, а не шпионом!

Я хочу мыслить!

9

Шучу, конечно.

На самом деле я всю жизнь пишу юношеские приключенческие мемуары.

Я изобрёл этот жанр и горжусь этим.

10

Но вернёмся в тот бар в Лоуренсе.

Вернёмся к двум этим типам.

Они говорили о Дэвиде Войнаровиче – художнике и писателе, которого я обожал с тех пор, как открыл его творчество в 1991 году в Тель-Авиве.

Помню, я листал его альбом в книжном магазине Steimatzky и думал: «Как круто!»

И украл эту книгу.

Я с первого взгляда был покорён его искусством.

Особенно мне нравились фото, на которых Войнарович ходил по Нью-Йорку в маске Артюра Рембо и задирался к прохожим.

Он был бунтарём и выставлял свои картины в сквотах.

Войнарович однажды сказал: «Проклятая история человечества не даёт мне спать по ночам уже тридцать три года».

А умер он, когда ему было тридцать семь лет – от СПИДа.

Я очень обрадовался, услышав его имя в баре в Лоуренсе.

Я подумал: «Где Войнарович, там и Берроуз!»

11

Один тип – толстоватый, с круглой башкой и конопатыми щеками – промолвил:

– Войнарович вовремя помер. Его не успели приручить и прикарманить.

А другой, похожий на доходягу:

– Вовремя даже бабочки не помирают.

Первый тип:

– Войнарович в своём искусстве говорил на языке плебеев. И умел молчать, как камень.

И доходяга:

– Такого просто не бывает.

Но конопатый его не слушал:

– А теперь Войнарович – всего лишь музейный призрак, фантом, химера.

Но доходяга тянул своё:

– Призраков не бывает. Как сказал Эдгар Алан По: «Призраки не существуют. Есть лишь смертные, которые маскируются под призраков, и смертные, которые этих призраков боятся».

– По сказал такое?

– Да, причём от всего сердца.

– Ты издеваешься надо мной, buddy?

– Нисколько. Я тоже считаю, что это неплохо, когда люди помирают. Если бы они были бессмертны, то давно бы всё сожрали и обосрали.

– Но Войнарович слишком рано помер! Он не сделал того, что мог бы сделать! – вскипел конопатый.

Доходяга, однако, смотрел на это скептично.

Он сказал:

– Oh, baby.

12

И тут я встрял в их разговор и выразил своё восхищение Войнаровичем, написавшим однажды, что было бы очень хорошо, если бы друзья каждого умершего от СПИДа американца отвозили его труп в Вашингтон и кидали на ступени Белого Дома.

Кстати, прах самого Войнаровича его собственные друзья высыпали на лужайку Белого Дома.

Поэтому я воскликнул:

– Войнарович – гений!

Доходяга посмотрел на меня как на идиота, а конопатый сказал, что знал Войнаровича лично.

И добавил:

– Мы с ним встречались в Нью-Йорке. И тоже пили пиво в баре.

Мы пожали друг другу руки.

Конопатого звали Томас, и он был писатель.

А как звали доходягу, я уже не помню.

Он так и останется в моём рассказе безымянным доходягой.

Такое ведь тоже бывает.

13

– Ты ведь не американец! – сказал мне Томас. – Откуда тебя занесло в нашу долину плача?

Я уверил его, что приехал из России специально, чтобы увидеть Уильяма Берроуза и поговорить с ним. – Ах так, – заявил Томас. – Отлично. Тебе повезло: я знаю старого Билла. Могу отвезти тебя к нему, если угостишь меня бурбоном.

Я тут же согласился.

Мы опрокинули по две стопки Four Roses, а потом ещё по две.

А доходяга, кажется, пил пиво.

Потом мы ещё посидели и поболтали о Войнаровиче, который, как оказалось, очень уважал Берроуза, и о Берроузе, который, как сказал мне Томас, платил Войнаровичу тем же.

В конце концов человек, похожий на доходягу, ушёл, сказав на прощанье:

– Защити вас Бог от всех знаменитостей на свете.

14

Мы с Томасом сели в его старый пикап и помчались по улицам Лоуренса.

Наступал вечер, и в небе кружились громадные стаи каких-то чёрных пташек.

Они клубились, образовывали всякие эфемерные формы, которые тут же распадались.

– Они всегда здесь в это время года, – сказал Томас. – В них иногда стреляет Берроуз, чтобы развлечься. Но он никогда не попадает.

– Берроуз очень любит стрелять?

– Да, он даже в насекомых стреляет.

– В мух? – спросил я, вспомнив рассказ Пушкина «Выстрел».

– В мух и в комаров, в стрекоз и в ос, в собачьих блох и в горящие свечки. Но он редко попадает.

– Я читал, что он создаёт живопись, стреляя по банкам с краской.

– Да, и это тоже.

– А вы любите стрелять? – спросил я Томаса, чтобы спросить что-то.

– Нет, я больше интересуюсь Карлом Густавом Юнгом. Он сказал: «В каждой идее в зачаточном виде присутствует её противоположность». Я – противоположность Берроуза в зачаточном виде. Поэтому я не стреляю.

Мне понравилось высказывание Юнга.

А Томас:

– Имей в виду: встречаться с Берроузом опасно. Как сказал Юнг: «Встреча двух людей подобна контакту двух химических веществ: если есть хоть малейшая реакция, изменяются оба». Но Берроуз уже не может измениться. – Поэтому встречаться с ним опасно?

– Ну да. Но встреча с самим собой является самой неприятной и опасной. Это, кстати, тоже идея Юнга.

15

Всю остальную дорогу мы молчали.

Я переваривал сказанное Томасом, как удав – упитанного гуся.

Кроме того, я хлебнул лишнего в баре.

Ну и, конечно, я волновался перед встречей с автором книги «Word Virus: The William S. Burroughs Reader».

16

Возможно, читатель знает, что Берроуз считал человеческий язык опаснейшим вирусом, заразившим белых людей много тысяч лет назад, когда они ещё жили в пещерах.

Белые люди с незапамятных времён были источниками заразы.

А теперь слово-вирус изводит не только белых, но и всех остальных несчастных.

Лучше не извергать слова, чтобы не распространять заразу, а сохранять молчание (хотя оно часто наполнено словами).

Я же, рассказывая эту историю, всё время извергаю и извергаю.

Но что поделаешь: я ведь рассказчик!

Рассказывание сказок, баек и былей: это не хворь и не бизнес, а страсть и трепет.

Или это всё же хвороба?

Даже если так, она не вирулентна.

Это – невротическое расстройство.

И оно имеет обсессивно-компульсивный характер.

Если начнёшь рассказывать, уже трудно остановиться.

Доказательство: сам Берроуз.

Но не только он: Марк Твен, например, тоже.

Или Натаниэль Готорн.

Или Мэри Маккарти.

Или Агата Кристи.

Или Фрэнк Баум.

Или, скажем, Достоевский.

Или Мелвилл.

Или Дэшилл Хэммет.

Или Джейн Остин.

Или Эльза Моранте.

Или Тургенев.

Или Бунин.

Или Диккенс.

Или Чехов.

Или Пришвин.

Или Рэймонд Чандлер.

Или Исаак Башевис-Зингер.

А Ленни Брюс рассказывал устные байки и не мог остановиться, пока его не остановили полицейские и судебные власти.

Они его просто заткнули.

А Берроуз не мог заткнуться до последней минуты, хотя считал молчание лучшим состоянием человека.

Что же мне с этим делать?

Куда прикажете деться?

Я, конечно, не Мелвилл, но раз уж я начал, мне нужно довести рассказ до точки.

Просто необходимо!

А потом пусть наступит СУББОТА СУББОТ – молчанье.

Часть четвёртая. Берроуз

1

Томас заглушил мотор своего пикапа.

Мы находились в очередном пригороде, но недалеко от центра.

Я до сих пор помню название этой улицы: Leonard Avenue (а вот номер дома забылся).

Тихая, уютная аллея, застроенная типичными американскими коттеджами с верандами, на которых стояли кресла-качалки.

А вокруг росли старые и молодые деревья: кедры, ивы, можжевельник.

Кажется, в этом районе жили не очень-то богатые люди.

Но и не нищие тоже.

Разумеется, здесь обитали и кое-какие звери: жуки, муравьи, клопы, тараканы, мыши…

Как написал однажды Берроуз: «You want to destroy a species? Destroy its habitat, where it lives and breathes. What’s left for the artist is a pile of trash. Identical houses to the sky».

2

– Приехали, – сказал Томас. – Вот его Аламут, его замок, его крепость.

3

Дом Берроуза скрывался за стволами и ветвями.

Он заставил уважать себя с первого взгляда.

Всё моё внимание, накопленное в жизни, сосредоточилось на этом доме.

Если бы в эту минуту на Канзас сбросили водородную бомбу – даже и тогда бы я не отвлёкся от лицезрения берроузовского дома.

А если бы мне сообщили о смерти отца или мамы?

Не знаю, не знаю.

Как сказал какой-то американский писатель (о Берроузе или ещё о ком-то): THE EARTH IS FULL OF HIS GLORY.

4

Мы взобрались на веранду одноэтажного дома красно-кирпичного цвета.

Дом был деревянный, крытый дранкой.

Перед ним росли розы.

Вообще, там было много растений.

На веранде валялась кошка: серая, с длинной седеющей шерстью.

Она выглядела как заправская потаскуха.

Томас сказал ей:

– Hello, little whore Calico.

В ответ кошка зевнула, показав филигранную пасть с игольчатыми зубами.

Томас постучал в чёрную дверь с матовым окошком:

– Туки-туки…

Сбоку от двери лежал кусок мрамора с высеченным на нём словом: BUR-ROSE.

5

Мы ждали и ждали.

У меня бешено колотилось сердце.

Что будет?

Что будет?

Я стоял перед дверью человека, которого Норман Мейлер назвал единственным американским писателем наших дней, одержимым гением, – как Шекспир или Кольридж.

Я стоял перед дверью человека, сотворившего из себя легенду.

Я стоял перед дверью человека, прозванного Великим Белым Хамелеоном.

Я стоял перед дверью человека, сказавшего: «Soolong, suckers. I’m off to greener pastures».

Я стоял и дрожал от нервного восторга.

Я стоял и ждал какого-то чуда.

В конце концов дверь открылась.

Я потерял последний шанс сбежать оттуда.

О боже!

6

Я увидел крепкого парня в круглых очках и жёлтой ковбойской рубахе.

Это был Джеймс Грауэрхольц – литературный секретарь и партнёр Берроуза, находившийся при нём неотлучно.

Выглядел он браво, словно только что заарканил мустанга.

Но и как-то напряжённо.

Видимо, профессия секретаря обязывала его быть начеку и постоянно тревожиться о своём боссе.

Это, конечно, непросто.

– Hello, James, – сказал Томас.

– Hi, Thomas, – сказал Грауэрхольц и посмотрел на меня сурово.

Я улыбнулся, но ладони у меня вспотели.

Томас сказал, что я русский художник, страстно желающий повидаться с автором «Городов красной ночи».

Грауэрхольц кивнул и дал мне руку:

– Come in please.

О боже!

Мы прошли в холл, где стоял буфет, стеллаж с книгами, обеденный стол и журнальный столик.

Комната смотрелась слегка халтурно.

В ней витал запах кошачьей мочи: застарелая, набегающая волнами амбра.

Грауэрхольц предложил нам выпить, а сам куда-то смылся.

7

Около часа мы сидели с Томасом и сосали из горлышек пиво.

Я, конечно, подошёл к стеллажу и поглядел на стоявшее там чтиво.

У Берроуза были разные книги: по медицине, по древним цивилизациям, по ядовитым змеям и насекомым, по преступлениям и необычным психическим феноменам, по лекарственным растениям, по галлюциногенам, по неопознанным летающим объектам, по холодному и огнестрельному оружию разного рода.

Pulp fiction в цветных обложках: детективы, фантастика, книжки про монстров, истории об эпидемиях и катастрофах.

Из «серьёзных» писателей я заметил роман Нормана Мейлера «Вечера в древности» и биографию Жана Жене, написанную Эдмундом Уайтом.

Ещё была эзотерическая и популярная литература об умирании и смерти.

На стенах висела кое-какая живопись, офорты.

Одна работа представляла собой деревянную пластину с пулевыми дырами и всполохами краски.

Это был образчик gunshot paintings – художественной техники, практикуемой Берроузом в последние годы его жизни.

На буфете виднелись статуэтки: деревянная змея, каменный скорпион и глиняный хамелеончик.

Из ведра в углу торчали кии, биты и трости.