Текст книги "У истоков Третьего Рима"

Александр Бубенников
У истоков Третьего Рима

1. Казанские дела

До обидного буднично и хлопотно принял славную державу отца Ивана Великого новый великий князь московский Василий осенью 1505 года. Не было в столице никаких торжественных обрядов и священных посвящений его на царство, что вольно или невольно напомнили бы подданным великого князя о несчастном царевиче Дмитрии-внуке, пышно венчанном на царство Русское и в один черный миг свергнутом с престола и заточенном в темницу. Не до пышностей престольных было, тем более тогда, когда разрастался клубок проблем и хлопот государства Московского в связи с казанскими и литовскими делами.

Против Москвы восстал ее вассал хан Казани Мухаммед-Эмин. А в Литве, демонстративно бряцавшей оружием против восточного соседа, только что потерявшего государя Ивана, усилились гонения латинян на православных и притеснения его несчастной дочери Елены, великой княгини Литовской. Тут уже не до царских торжественных обрядов наследника престола Василия, отправившего в темницу своего незадачливого племянника Дмитрия, несмотря на то, что тот примерил еще пятнадцатилетним шапку Мономаха.

Многие тогда на Руси склоняли 26-летнего Василия к проявлению воистину царского великодушия взошедшего на престол дяди к поверженному опальному племяннику Дмитрию. А главным ходатаем за царевича был прямодушный и мужественный военачальник Василий Холмский.

– Царь всегда милостив к сирым и поверженным. Негоже, государь, продлевать страданиям Дмитрия. – ненавязчиво, но настойчиво наставлял Василия, потупив глаза и тяжело, по медвежьи переминаясь с ноги на ногу, глава Боярской думы Василий Холмский, выражая чуть ли не общее единодушное мнение московской родовой аристократии. – Твой покойный батюшка у внука прощения просил за содеянное с ним, поставив на царство достойного из достойнейших своего сына Василия…

– Да какой же я царь. – отшучивался с холодными насмешливыми глазами Василий. – Даже на царство нет времени и желания быть венчанным. Вот так-то, друг ситный.

Знал дядюшка Василий, что в схватке за московский престол – причем не на жизнь, а на смерть с племянником Дмитрием – он мог опираться только на худородных дьяков и мелкопоместных дворян. А московская боярская и княжеская аристократия ему в этом смертельно опасном деле никак не помощник, – скорее враг и очень и очень опасный, которой великокняжеский палец в рот не клади, тут же откусит по локоть, а то и по плечо с шеей.

Холмский скрипел зубами, оглядывался назад на понурое окружение своих ближних думских бояр, пожимал зябко плечами и понимающе покачивал головой. Снова государь уходит от серьезного душеспасительного разговора со своим шурином. А ведь было такое доброе время, когда скоропостижная смерть сестры Василия Феодосии ровно через год после её свадьбы с Василием Холмским, казалось, сдружила, сблизила в горе двух Василиев. А ныне Холмский с горечью осознавал, что в их дружбе и близости при государе Иване случился едва заметный предел и надлом. Правда, не столь заметный для постороннего глаза, когда новый государь явно недоволен решимостью своего шурина заступиться за Дмитрия-внука. С подозрением относится Василий Иванович к скромным попыткам своего шурина-тёзки вместе с московской боярской партией вытащить царевича из темницы на свет божий. И потихоньку отдалял его от себя, из ближайших родичей-соратников переводил втихую в соперники или даже в будущие враги.

Холмский сделал решительный жест, повелевающий удалиться боярам и оставить их с государем наедине. Выждал, когда те, нерешительно потоптавшись, скрылись за дверью – а ведь поначалу планировалось их живое непосредственное участие в разговоре с государем – и сказал с болью в душе надтреснутым голосом:

– Ну, как, государь, может, снизойдешь и уважишь боярскую просьбишку? Может, все же простишь безвинного племянника, незаслуженно осужденного на самую тяжкую неволю? Считай, не за него одного Дмитрия хлопочем, за его отца, великого князя Ивана Младого – люб тот всегда был московскому боярству, без него мы бы никогда от татар хана Ахмата на Угре не отбились. Никогда, до гроба не забуду, как мы с ним там стояли, как он мне открылся там великою, чистою душою…

– …Первого полководца Руси… – иронично пробубнил Василий и бросил на Холмского цепкий взгляд. – Или второго – после тебя?.. Там на Угре еще был один великий полководец – мой родич князь Удалой, тоже небось считал себя первым…

Холмский сделал вид, что не заметил недружественного выпада государя, пропустил мимо ушей язвительный тон великого князя, только поджал губы, поиграл желваками на лице и тихо выдохнул:

– В память о герое Угры Иване Младом освобождение из неволи его единственного сына, безвинного страдальца, на небесах засчитывается. Засчитается тебе, государь на небесах, поверь мне. А в противном случае может и лихо по божественному промыслу выйти. Вроде как худо царевича скрывать от глаз людских в тесной мрачной темнице, без света солнечного дни свои, что неотличимы от ночи коротать. Не божеское это занятие над достойным человеком зло учинять, когда этот человек рвался в бой с литвой поганой вместе с полками князей Шемячича и Стародубского, готов был за своего славного деда ради славы Москвы голову сложить…

Василий недовольно и высокомерно смерил Холмского тяжелым немигающим взглядом. Он уже тихо ненавидел их обоих, воинственного пленника и его добровольного высокопоставленного защитника. Помнил хорошо дни счастья племянника и своего собственного уничижения, опалу прежнего главы думы Патрикеева, стоявшего горой с казненным Ряполовским за Дмитрия-внука в страшном династическом противостоянии. Помнил и восшествие на освободившееся место Патрикеева самого Холмского, поддерживавшего тогда царицу Софью и Василия. И вот новый глава думы Холмский хлопочет о смягчении наказания Дмитрию, лезет со своими назойливыми советами высвободить царевича из заключения, взять даже его в казанский поход под свою руку, бьет на жалость молодого государя. Как это называется? Может, они, все знатные московские бояре давно снюхались с Дмитрием и только жаждут согнать с престола Василия и посадить туда сына покойной честолюбивой Елены Волошанки?.. А его, дядюшку Василия, к ногтю ради будущей славы племянника?.. Накось выкуси, жалостливый шурин! Заметался ты думский голова, то ты против царевича, то за него хлопочешь. И это в лихое время измены казанского царя.

– А не кажется ли первому боярину, что есть более важные дела в нашем государстве? Не кажется ли ему, что измена казанская требует московской мести в первый черед, а далее идет литовский вопрос с сохранением союзнических отношений Москвы с Крымом… А остальное может и подождать, в том числе и снятие опалы с Дмитрия не к спеху, приложится к основным первоочередным делам. Не так ли, дорогой князь Василий?..

Холмский помрачнел ликом, насупился и засопел. Ему свысока, как выскочке-мальчишке указали на его истинное место и положение, на исполнение главных первоочередных обязанностей, от которых главе думы нельзя никак не убежать, ни уклоняться.

– Государь… – Холмский хотел снова что-то ввернуть жалостливое и душещипательное про освобождение Дмитрия даже в круговерти неотложных казанских и литовских дел. Но только рубанул с досады ладонью, как саблей, воздух. – Казань так Казань…

– Вот и сошлись в едином мнении государь с первым боярином насчет главного дела… – Высокомерно улыбнулся одними уголками губ Василий. – Есть у тебя, Василий, шанс отличиться, как, впрочем, и помочь моему племяннику, за которого ты ходатайствуешь…

– Это как?. Если это как-то поможет узнику, я готов. Приказывай, государь, что мне делать? – спросил в лоб с присущим ему прямодушием Холмский.

Василий негромким ровным голосом пересказал первому боярину печальные новости, которые только что привез гонец из московского войска, приготовившегося к осаде Казани. Конная и пешая рать, возглавляемая братом Василия Дмитрием, воеводами Бельским и Шеиным, князьями Курбским, Палецким и Ростовским, вышла в конце мая на берег Волги близ Казани. В жаркий день уставшее от похода московское войско во время первой же лобовой стычки с обороной казанцев не заметило, как в тыл им исподтишка зашла конница татар и ударила по обозам и арьергарду, отрезав войско от судов и смешав московские построения и порядки. Множество русских оказалось зарубленными острыми татарскими саблями, еще больше попало в позорный плен, а сколько потонуло в топком Поганом озере на подступах к Казани, уже неведомо никому кроме Господа.

Вот и предложил государь Василий своему первому воеводе Холмскому тут же, прямо сегодня отправляться в поход, пойти посчитаться с казанскими татарами и добыть Москве славную победу после тяжкого нелепого поражения у стен Казани его брата Дмитрия, не сильного в воинском деле. Холмский понимающе кивнул головой, выражая согласие с планами своего государя. Потом с умоляющими глазами поглядел на Василия и сказал тихим проникновенным голосом, в котором смешалось отчаяние, жалость и вера в милосердие государя.

– Сегодня же выступлю, государь. Непременно. Только прикажи отпустить со мной в поход царевича Дмитрия. Верю, как никто, что он сейчас готов сражаться за Русь святую против мятежных Казанцев, за своего государя-дядюшку. Отпусти его со мной в казанский поход. Делом и, если надо, кровью докажет царевич Дмитрий верность Руси и ее государю. Увидишь, государь, мы с ним быстрее татар победим. – Холмский, словно для усиления значимости своих слов, рубанул широкой ладонью по воздуху и внимательным пронизывающим взором окинул Василия.

Тот, выждав многозначительную паузу, легонько усмехнулся и, растягивая нарочито слова, сказал:

– Вот, возвратишься с победой из Казани, Василий, тогда и поговорим о судьбе племянника Дмитрия. Считай, что его судьба в твоих руках и зависит от успеха или неуспеха твоего похода…

– Может, возьму Дмитрия с собой в поход, подкормлю, поставлю на ноги в походе… Как, государь? – начал возражать Холмский и тут же осекся.

– В казанском походе Дмитрий тебе не помощник. – Сухо отрезал Василий. – Какой из него вояка, коли столько времени просидел в темнице… Так что его судьба в твоих руках, воевода…

– Все в руках божьих, – пробормотал Холмский и почему-то поежился от своих предчувствий, что государь не выпустит Дмитрия из темницы, независимо от успехов или неуспехов его казанского похода. – Все видит Боже, все узрит… – Холмский хотел даже добавить несколько слов относительно «узрения византийского коварства», но вовремя остановился, не испытывая государя, чтоб не переполнить его чашу терпения излишними напоминаниями о его милосердии по отношению к опальному племяннику.

«Авось, отпустит царевича Дмитрия после моего успешного казанского похода, – мелькнуло в мозгу Холмского, – хотя вряд ли…»

Василий снова высокомерно окинул взглядом своего первого боярина и воеводу и холодно сказал:

– Нечего рассусоливать, князь… Возвращайся с победой. С поражением ты не нужен ни мне, ни Дмитрию…

Если б только знал Холмский, какой позор придется испытать московскому войску под Казанью, правда, не его полкам, а полкам государева брата Дмитрия…

Послав в Казань сильное мобилизованное войско Холмского, государь через своего гонца велел Дмитрию до прихода этого войска не тревожить города хана Мухаммед-Эмина, не вступать в соприкосновение с обороняющимися татарами. Дмитрию же показалось, что Холмский хочет отнять у него лавры покорителя Казани. Он малодушно ослушался своего брата: не дожидаясь войска Холмского, Дмитрий выступил и своим преждевременным выступлением посрамил себя и московское войско еще более, чем в первой схватки у Поганого озера.

Это случилось в преддверие знаменитой казанской ярмарки 22 июня 1505 года. Хан Мухаммед-Эмин со всей свитой, не ведая о выступлении на Казань войска Холмского и думая, что потрепанные полки Дмитрия от него далеко и что они не посмеют напасть на него, пировал с приезжими купцами на живописном Арском лугу, где раскинулись тысячи шатров с иноземными яствами и товарами. Купцов подкупила ханская безмятежность на Арском лугу после его рассказов о жесточайшем поражении московских войск у Поганого озера. И только в больном купеческом воображении могло привидеться, как полки московские громят казанскую ярмарку, мстя хану за его предательство и вероломство. Купцы-то причем – тем более, иноземные?..

И раскладывало ничего не подозревавшее купечество иноземное свои дорогие диковинные товары, народ казанский гулял и веселился, многочисленные жены ханские сидели в тени роскошных наметов, наряженные дети хана и вельмож казанских гуляли… И вдруг, как гром на голову, словно с неба грозового, свалились на беспечных казанцев полки государева брата Дмитрия и стали топтать их конями, рубить саблями и гнать в город с ярмарки. Завертелась окровавленная человеческая воронка визга, страха, слез, выдавливаемая силой с ярмарки в сторону города. Бегущие от неожиданного появления неведомой страшной силы, исполненной праведного мщения за вероломство казанцев и жестокого поражения в битве у Поганого озера, давили друг друга как на подступах к городу, так и в тесноте узких казанских улочек.

Здесь бы русским и ворваться в город на плечах бегущих или осадить испуганную произошедшим на ярмарке Казань – ан нет… Сдалась бы Казань на милость московских победителей за милую душу. Только ведь и Дмитрий подбил на атаку свои полки только тем, что заранее разрешил им пограбить в охотку на ярмарке, набить свои обозы знатными торговыми трофеями, попировать в купеческих и ханских шатрах, зная, что ярмарка ломится от избытка драгоценных яств и напитков. И вдруг мечта военачальников и простых воинов исполнилась в одно мгновение – с яствами, трофеями. Начались веселые грабежи и пиры московитов Дмитрия – месть казанцам за убиенных русских купцов удалась. Даже взятие Казани уже не представляло никакого интереса в сравнении с ярмарочными трофеями и пиршествами от зари до зари…

Пьяные сторожевые дозоры дремали и наплевательски относились к своим обязанностям обеспечения безопасности русского лагеря на Арском лугу, пока бояре и воеводы московские нежились в бесконечных пирах под ханскими шатрами. А взбешенный удачной вылазкой русских хан не дремал – бодрствовал со своими военачальниками в высокой казанской стрельнице. Его бесило ликование московских воинов Дмитрия, и он выжидал удобного случая ответить ударом на удар, внезапностью на внезапность, ханской местью на государеву месть.

Через несколько дней, когда в лагере русских не было уже никакой бодрствующей стражи, хан приказал ударить по русскому лагерю врасплох кулаком из двадцати тысяч конных и тридцати тысяч пеших ратников – и все это ранним утром, по восходе солнца, когда сон уснувших пьяных воинов так крепок. Русских было вдвое больше числом, только ни один воевода не мог совладать с испуганным сонным воинством, которому легче было драпать к своим судам, нежели организовать оборону.

Казанские летописцы записали о той страшной бойне, что «луг Арский взмок от крови» и был весь усеян русскими трупами после трудов черемисских стрелков, хорошо знавших свое дело в избиении полусонных обезумевших воинов. Прибывший через несколько в Москву посол австрийского императора Герберштейн со слов спасшихся в казанской бойни московитов записал в своих записках, что казанцы хитроумно обманули своих врагов «притворным ужасом и бегством из шатров своих в город, а после с отборными черемисскими стрелками ударили на них врасплох». В казанской летописи сказано, что кроме убитых в бегстве московского войска князей Михаила Курбского и Федора Палецкого, погиб и брат первого, воевода Роман, а взятый в плен израненный князь Дмитрий Шеин был замучен ханом; что из ста тысяч русских воинов спаслось только около семи тысяч.

С вестью о страшном разгроме Дмитриевой рати в Москву был послан гонец Василий Голенин, который в пути по иронии судьбы наткнулся на идущее в Казань войско воеводы Василия Холмского. Случилась немая сцена. На вопрос Холмского, остались ли еще после избиения Дмитриевой рати воины, что могли бы в составе его войска в новой битве с ханом загладить свою вину и робость с трусостью, гонец неуверенно покачал отрицательно головой и тяжело вымолвил: «Вряд ли, князь!».

Только ошибся гонец Василий Голенин, развернув войско Холмского назад в Москву. С минимальными потерями ушла от коварного хана московская конница под начальством воеводы Киселева и служилого царевича Зеденая, сына Нордоулата, старого и верного союзника Москвы. Московские конники решительно вступили в битву с казанскими преследователями во время организованного отступления посуху, в направлении к Мурому.

Государь Василий хмуро встретил в Москве князя Холмского, который уже не заикался об освобождении царевича Дмитрия. Что-то в небесной канцелярии сбоило в оказании помощи царевичу со стороны Холмского, который мог бы укорить в невыполнении обещания государя. А чего теперь укорять? И Казань не взята, и войско русское побито в назидание потомкам, и бездарному военачальнику Дмитрию с того времени уже не бывать никогда полководцем московской рати. Да и Холмский оказался не у дел со своим походом ради мести хану и ради спасения несчастного узника-царевича Дмитрия.

С мстительным назиданием своему шурину государь Василий заставил присутствовать Холмского при объяснении государя с иноземцами-пушкарями из разгромленного Дмитриевого войска. Холмский с серым усталым лицом слушал объяснения пушкарей и пытался уловить какой-то смысл в словах и деяниях государя, и с каждым мигом мрачнел и серел ликом все более и более.

В разгромленном войске брата было несколько иноземцев-пушкарей с огнестрельными снарядами, но только один смельчак из всех их сумел спасти свои пушки и снаряды и привезти их в Москву. Но неожиданно для Холмского государь милостиво отнесся к пушкарям, бросивших свои пушки и снаряды под Казанью на Арском лугу, но с гневом обрушился на смельчака, спасшего материальную часть и успешно отчитавшегося перед казной. Холмский понимал уже, что скрытый от посторонних глаз гнев государя на Холмского, вернувшегося назад с не стрелявшими пушками, по сути дела, ни с чем, с одними своими ходатайствами насчет царевича, проливается на смелого мужественного пушкаря.

– Ты берег снаряд, а не берег себя… Знай же, что люди искусные мне дороже пушек… – Василий многозначительно перевел взгляд с удивленного обескураженного смельчака пушкаря в окружении разулыбавшихся его товарищей на серое непроницаемое лицо Холмского. – Как ты считаешь, князь Василий, что дороже пушки или пушкари?..

И Холмский осмелился на дерзость. Он протер глаза, словно сбрасывая с них пелену оцепенения, и глухим голосом буркнул:

– Так-то так… Пушки посеять – дело нехитрое… Только если будут пушкари свои пушки при бегстве бросать, так ведь на войско пушек на напасешься – всё прозяпают… Сначала пушки, а потом царство…

Воцарилась странная гнетущая, мучительная для всех присутствующих тишина. Смельчак пушкарь, проглатывая комок в горле, громко икнул и попытался извинительно улыбнуться. Государь напряженно молчал и не торопился с ответом на вызов своего первого воеводы. Наконец, он взглядом полного невыразимого презрения посмотрел сверху вниз на втянувших головы в плечи иноземных пушкарей. Теперь уже у товарищей смельчака-пушкаря вытянулись лица, и они готовы были выслушать гневную отповедь в свой адрес. Но государь жестом приказал иноземным пушкарям, оставив для беседы с глазу на глаз своего первого боярина.

– Знаешь, почему я не наказал ни иноземных пушкарей за потерянные пушки, ни воевод за поражение от изменника-хана?

Холмский недоуменно, все в том же оцепенении, пожал плечами и таким же глухим бесцветным голосом произнес:

– Откуда мне знать, государь… Не силен я в догадках… Хотя…

– Что – хотя?..

– Ты не хотел унизить своего брата Дмитрия наказанием подчиненных ему воевод и пушкарей…

– Правильно мыслишь, князь Василий… За разгром московского войска, за унижение воевод и плененных ханом воинов, и отбитые пушки надобно наказывать истинного виновника сего московского бедствия – братца Дмитрия…

– Да-к, братца… – протянул неуверенно Холмский.

– Ты бы мог стать палочкой-выручалочкой и одному Дмитрию-брату, и пушкарям… – Государь задумался и жестко добавил. – Да и другому Дмитрию-племяннику… Не вышло…

– Что не вышло, государь?.. – промолвил Холмский.

– Что-что?.. – Процедил государь с раздражением. – Вот возвратился ты из похода со всеми своими пушками и пушкарями… Только на хрена мне все твои целые, сохраненные пушки, ни разу не выстрелившие в сторону наглого хана, коли мое правление с легкой руки родного брата и шурина началось с неудачного московского похода на Казань и тяжкого поражения государева войска… Не любит народ государей пораженцев… К царевичу опальному запросто может отвернуться от меня… А ты талдычишь об его освобождении. Ну что ж, раньше до похода освободить царевича было непростительной глупостью для государя, а после неудачного похода на Казань это уже не глупость, а поражение государства в кольце врагов Москвы на западе и востоке… Может, на Казань новый поход устроить? Поставлю во главе войска другого опытного полководца, того же Щеню – как считаешь, князь Василий?.. Щеня справится или тоже возвратится ни с чем?

Холмский провел ладонью по взмокшему от напряжения лбу. Кому он теперь нужен, первый боярин и воевода со своими сохраненными для других первых бояр и воевод пушками? Он неуверенно пожал плечами, почему-то подумав не о новом походе на Казань, а про жалкую судьбу царевича в темнице, которому уже не поможет никто, ни старый первый боярин, ни новый. И еще почему-то подумал Холмский о своей скорой опале, а то и о заточении в такую же темницу, в которой мучается безвинный царевич. Вот и имя нового главы Боярской думы только что названо при нем.

И еще почему-то подумал, что шурин Василий всегда испытывал подозрение и недоверие ко всем тверским князьям и воеводам, находящимся в родстве ближнем и дальнем с последним великим Тверским удельным князем Михаилом, сбежавшим еще при государе Иване в Литву. А он, Василий Холмский, даже будучи шурином нового государя, оказался первым в ряду подозреваемых в измене со своими настойчивыми ходатайствами насчет опального царевича Дмитрия.

– Тебе с престола видней, государь, – хмуро пробубнил Холмский.

– К сожалению, не все видать даже с престола высокого… – нравоучительно буркнул государь. – Пожалуй, все же пошлю на Казань Даниила Щеню с новым войском московским… Накажу пушки не бросать пушкарям хреновым… Ишь ты, возомнили о себе черте что… И я им подыграл с престола, мол, люди искусные дороже государю пушек… Раскусил ты ход моих мыслей насчет пушек и пушкарей, смелый, но неосторожный воевода Василий Холмский…

Полководец Щеня с огромным московским войском уже готов был выступить на Казань к берегам Волги, как незадолго до выступления государь дал отбой. Вероломный присяжник Москвы хан Мухаммед-Эмин, словно предвидя худые последствия для слабой Казани, прислал Василию покаянную грамоту, весьма учтиво и куртуазно прося у государя извинения и мира. Хан исполнил волю Москвы в освобождении посла Яропкина, других захваченных военнопленных и купцов. В новой, предусмотренной дипломатическим протоколом клятвенной грамоте хан признавал свою полную зависимость от Москвы и обязывался «навечно» быть верным другом и союзником государя Василия.