Текст книги "У истоков Третьего Рима"

6. Перед возвращением Руси Смоленска

Хотя московскому двору и лично Василию весьма импонировали идеи монаха Филофея об исключительной роли и исторической миссии Москвы – Третьего Рима, при Василиевом правлении знаменательная духовно-государственная концепция не приобрела характера и статуса официальной московской доктрины. Почему? Не до красивых идей и концепций, когда внутри, в семье государя нелады: младший брат государя Семен Калужский, намылившись в Литву, чуть было не сбежал к королю Сигизмунду. Да и во внешней политике такие же нелады…

Главный союзник Москвы Менгли-Гирей все более и более откалывался от союза со скуповатым, нещедрым на ханские подарки московским государем, и нарочито прислонялся к более щедрому королю Литвы и Польши, разумеется, не безвозмездно, с намерениями в союзе с Сигизмундом пограбить уже московские земли. А наряду с этим непрекращающиеся идейные споры, перерастающие в церковные дрязги, стяжателей и нестяжателей, затаившаяся в закоулках палат княжеских ересь жидовствующих, вдовство Новгородского епископского престола, падение авторитета митрополита московского…

Какая там официальная доктрина Третего Рима Московского, когда из государевой семьи и из старого испытанного союза бегут родные братья и «вечные в верности» союзники… Так ведь и сам Василий когда-то чуть не сбежал от отца-государя к королю, шантажируя его с Деспиной, чтобы заставить Ивана Великого отодвинуть от престола Дмитрия-внука в пользу старшего сына Деспины в жестоком династическом противостоянии… Примеры дурные заразительны…

Младший брат Василия, четвертый по счету сын Ивана Великого и Деспины князь Семен получил от отца в удел несколько городков, в том числе и Калугу, волостей и участие в доходах от судных пошлин в Москве. Во время недавних военных действий московского государя против Литвы Василий не обращался за помощью к младшему брату, зная его пылкий нрав и врожденное легкомыслие, заключавшееся в злоязычии в адрес всех своих братьев, жалобах на своевластие старшего брата и стеснение прав удельных князей. До кремлевского дворца и Василия, наконец, дошли тревожные слухи из Калуги, что дерзкий, тщеславный и вспыльчивый Семен решил досадить государю, внимая советам «податься к королю» мятежных бояр. Вероятно, Семен решил также шантажировать государя, как это небезуспешно сделал Василий с Деспиной. В 1511 году Василий достоверно узнал, что Семен намеревается бежать в Литву, ища покровительства Сигизмундова.

Не откладывая дело в долгий ящик, Василий велел ему явиться в Москву. Семен, видя, что тайный умысел его открыт, и предугадывая, что готовится ему в Москве, слезно просил старшего брата Юрия и Андрея Старицкого о помиловании при посредничестве митрополита, владык и других братьев.

Василий мрачно слушал заступников младшего брата Юрия и Андрея, и ловил себя на мысли, что и те, в случае чего, при удобном случае могут изменить ему. Почему-то он вспомнил язвительные рассказы матушки Софьи, как Юрий первым славил при коронации Дмитрия-внука, держал над его головой тяжеленную шапку Мономаха во время речей митрополита и отца, излишне радостно осыпал Дмитрия золотыми монетами при входе во дворец, да и на меньших братьев покрикивал, на того же Андрея, чтобы тот не отставал от него.

Василий язвительно улыбнулся в сторону Юрия, не глядя ему в глаза, бросил шипящим голосом:

– Когда-то ты был первым другом Дмитрия-внука… Поговаривают, ты хотел даже просить об его освобождении с Василием Холмским… А вот теперь за брата-изменника ходатайствуешь…

Юрий вспыхнул и обхватил руками голову. Сидел неподвижно, прямо. Потом, сдерживая слезы, промолвил тихо-тихо:

– Было такое, Василий… Хотел вступиться за опального Дмитрия, да Холмский отговорил… Все взял на себя… Один без страха печалился перед тобой за несчастного царевича… Не хотел, чтобы я и другие бояре подставились… Пострадал через это… А с Симеоном другое дело…

– Какое такое другое дело? – возвысил голос Василий и окатил брата пронизывающим испепеляющим взглядом.

– Юн и легкомыслен брат наш младший, кровинушка наша… Попал под влияние тамошних, которые натравливать его на государя решились… – Юрий запнулся и вытер мокрый лоб.

– Понятное дело, государь стесняет их древние права удельных властителей, а сам властвует неограниченно, в самовластии батюшку нашего Ивана превзошел… Так что ли? – гаркнул Василий, вперившись в Андрея ненавидящим взглядом. – Может, ты тоже так считаешь?

– Я так не считаю, но… – стушевался князь Старицкий.

– Ох, уж эти «но»… Верные люди мне доложили, что ты своим боярам жаловался, что тебе государь не дает возможности жениться и иметь детей… Потому что государь не имеет наследников… – Василий раздраженно махнул рукой. – Знаю, что говорю… – Помолчал, сосредотачиваясь. – Ладно, это мои болячки больше, чем твои… Скажите-ка вот что, братья любезные, что будем делать с Семеном. Тут уже, наверняка с твоей подачи, митрополит и все епископы печалились за Семена… Не губи брата, молили…

Юрий проглотил тяжело слюну и твердо выговорил в лицо Василию:

– Вот и я говорю тебе, брат, не погуби брата нашего несмышленого… Прошу тебя слезно, молю тебя мольбой правой из сердца самого…

– Не губи брата… – тихо простонал Андрей.

– Ладно, на первый раз прощу… Только распоряжусь, чтобы у меньшого брата в Калуге переменили всех его советников, дам ему своих надежных бояр и дьяков…

– Милостив государь наш… – перекрестился Юрий и в слезах упал на колени перед Василием…

– Бог заметит твою милость… – в тон Юрию прошелестел губами Андрей.

– Милостив… – усмехнулся зло Василий. – Глядишь, скоро шептаться по углам начнут, что пригрел на груди одну змею… – В сердцах Василий хотел бросить «трех змей», да сдержался. – Печаль гложет мое сердце даже во время милосердия…

– Какая печаль?.. – спросил ничего непонимающий Юрий.

– Такая печаль и горечь, что враг мой Сигизмунд и друг якобы хан Менгли-Гирей могут иметь своих тайных сторонников в семействе и окружении государевом… Острожский переметнулся, вот и брат чуть-чуть не отъехал к королю на радость латинских ксендзов… Это тогда, когда в воздухе войной пахнет, когда сигизмундовы козни в Тавриде измену ханскую готовят… Сплошные измены, вокруг и внутри…

Скорое и искреннее раскаяние Семена Калужского, просившего Василия взять его на скорую войну с Сигизмундом в смоленских землях, заступничество и мольбы за него братьев и духовных сделали свое дело. Соломония тоже просила за Семена. Вот и простил государь Семена…

В 1510 году по приглашению государя жена хана Менгли-Гирея Нурсолтан приехала в Москву с царевичем Саипом и тремя ханскими послами. Послы лукаво уверяли Василия в искренней дружбе и верности хана, а ханша, наконец-то, встретилась в Москве с опальным сыном Абд-ал-Латифом, младшим братом казанского хана Мухаммед-Эмина. Василий надеялся через ханшу повлиять не только на заколебавшегося союзника Менгли-Гирея, но и на досадившего Москве старшего сына ханши, казанского хана, московского вассала. Государь оказывал ханше всевозможные милости как жене главного своего союзника, угощал в кремлевском дворце, зная планы ханши посетить сыновей в Москве и Казани. Перед поездкой в Казань ханша месяц гостила в Москве.

Больше всего надеялся Василий, что ханша уговорит мятежного, не раз восстававшего против Москвы своего старшего сына подписать новую союзническую грамоту с Москвой и даст новые клятвенные обеты верности. В Казань ханша поехала уговаривать сына, пробыв там около года, чтобы снова с хорошими известиями от сына вернуться в Москву. Для уточнения ситуации в Казани Василий послал туда боярина Ивана Челяднина. Казанский хан был подготовлен матерью и чистосердечно покаялся перед боярином и государем московским за свою прежнюю измену, не жалея словом подвигнувшей его на измену свою юную жену, коварную прелестницу.

Государь мог быть удовлетворен и визитом Челяднина в Казань, и дипломатической челночной миссией Нурсолтан, которая отправилась после шестимесячного пребывания в Москве в Тавриду, сопровождаемая московским послом, окольничим Тучковым.

Вроде как все складывалось славно для Москвы в Казани и в Тавриде с главным московским союзником Менгли-Гиреем, в дружбу которого еще можно было верить. Только Михаил Глинский и Даниил Щеня на одном из заключительном пиров в честь ханши обратили внимание государя на что не обращало внимание большинство московских придворных.

– Какие-то грустные глаза у царицы… – отметил князь Даниил Щеня, давно уже не видевший восточной красавицы Нур Солтан. – Никогда раньше они не были столь печальными. Просто слеза наворачивается, когда заглядываешь в них.

Старый опытный военачальник Щеня после ссылки Василия Холмского стал его преемником на посту главу боярской думы, он же, естественно оказался и первым московским воеводой. Князь Даниил, храбрец и отчаянный рубака, особенно проявивший в эпохальной битве с литовским войском короля Александра при Ведрошах, в преклонных годах стал излишне сентиментален, слишком часто, к месту и не к месту, глаза у него самого были «на мокром месте». По отличию грустных и печальных глаз он был специалистом – что надо. Он был двоюродным братом опального Василия Патрикеева и постоянно хлопотал перед государем за ссыльного брата, рассказывая государю о грустных печальных глазах того, как гарантии его полной невиновности и раскаяния.

Хорошо знал государь, что князь Василий Иванович Патрикеев, был пострижен вместе с отцом, первым боярином во время опалы Ивана Великого на старую московскую боярскую партию. Находясь в Кирилло-Белозерском монастыре и предаваясь книжным занятиям, Василий уже с новым монашеским именем Вассиан сделался ревностным учеником и последователем известного поборника пустынножительства и главы заволжских старцев Нила Сорского, который был пострижеником того же монастыря и основал пустынь невдалеке от него. Знал государь Василий, что, обладая начитанностью и литературным талантом, Вассиан стал развивать идеи своего учителя и вступил в резкую полемику с Иосифом Волоцким. Знал государь о сочувствии многих бояр и дьяков Вассиану, как проповеднику воззрений, более гуманных и более согласных с духом христианства.

Сам великий князь Василий Иванович думал после слов Щени о том, как вовремя снять опалу и пожаловать Вассиана, может, даже приблизить его к себе, как умного, правдивого советника, к тому же своего дальнего родича.

Василий снисходительно бурчал себе под нос при очередном ходатайстве нового главы боярской думы: «Вот наказание для государя… С ума сойти можно от ходатайств первых бояр… Холмский печалился за моего племянника… И допечалился, между прочим… Новый глава Думы печалится за двоюродного брата своего… Неловко государю постоянно своих первых бояр наказывать…»

– Ты уж лучше князь воюй побольше и поуспешней, а печалься поменьше… – Василий поднял на пиру на Щеню глаза и удивился тому, что воевода не отвел глаз, спокойно выдержал взгляд-вызов. – От этого нашему государству будет больше прока… А то всё советы даёшь снять опалу с Вассиана, дать ему возможность перебраться в Москву, устроиться поблизости в Симоновом монастыре, а то и в митрополичьем Чудовом… Смоленск возьмем, другой разговор будет.

– Возьмем, государь… Наше дело святое правое – привести под присягу государя старинный город Руси…

– Вот это дело говоришь… Готовься…

– Готовлюсь, шибко готовлюсь, государь…

«А прав был отец Иван, что Ряполовского казнил, отца и сына Патрикеевых сослал, так престол крепче стал… Ведь опальные князья еретикам в рот глядели, а те на церковь, на веру православную нацелились – а без церкви и веры какой там крепкий престол?.. Всё шатается и готово обрушится в любой момент… Только вот ходатайства Щени за брата выгодны или нет престолу? Если нет, тогда и Шеня достоин опалы и ссылки. А вдруг тот же Щеня поможет отбить Смоленск – тогда что? Вот тогда и снимем опалу с Вассиана, вернем в Москву, пусть с жидоедом Иосифом Волоцким бодается на радость нестяжателей, последователей Нила Сорского… Посмотрим, как обстоятельства к тому располагать будут…» – так думал Василий, смотря в могучую грудь неспешно переминавшегося с ноги на ногу первого боярина Думы и первого воеводы Щени.

«Не ссылать своего лучшего воеводу государь не намеревался в преддверии новой войны с Сигизмундом за Смоленск и земли смоленские… – продолжал размышлять думал про себя государь. – Возьмет воевода с Глинским Смоленск, так сразу или чуть погодя выпущу его брата-страдальца Вассиана… Вот тогда и приложу больше усилий для зачатия наследника с Соломонией… Обязательно приложу усилия, постараюсь… Но с наследником, Бог даст, ещё успеется… А сейчас все мысли мои только о Смоленске… – Василий внутренне улыбнулся чему-то потаенному. – А хитрый князь Михаил Глинский на Смоленск пусть свои губки зря не раскатывает… Уж больно шустер… Говорит, у него в Смоленске давно уже все схвачено, все, кто надо подкуплены, только ждут сигнала… Врет, конечно… Это ж сколько надо деньжищ иметь, чтобы всех должностных лиц в Смоленске подкупить… Я даже одного хана Менгли-Гирея умаслить не могу… Напасть с заметавшимся ханом между королем и государем…»

А вслух государь заметил, вспомнив с подавленным смехом про грустные глаза ханши:

– Да раньше глаза у ханши были повеселей… А сейчас грустные-прегрустные, тоску наводят…

– Конечно, раньше повеселей глазки царицы были… С ума ведь они хана свели… Чего было раньше печалиться царице, старшей жене хана Менгли-Гирея?.. И взор ее был радостным и лучезарным… – Сказал Михаил Глинский и выжидающе посмотрел в сторону государя.

Тот кивнул головой, продолжая думать о своем. Глинский осмелился сказать то, что не позволял еще себе никакой придворный:

– Я хорошо знал ханшу… Наблюдал ее в разных обстоятельствах… Сейчас у меня складывается странное впечатление о ней, что она уже только способна влиять на своих сыновей, но никак на мужа, тем более царевичей от других его жен… Отсюда и печаль в глазах и тоска в голосе… Напоследок из уважения к государю московскому, к памяти Ивана Великого хотела сделать великодушный подарок Москве, настроить соответствующим образом старшего сына, хана казанского… А повлиять на хана Менгли-Гирея уже невозможно, раньше женские чары… – Глинский легко усмехнулся. – …Действовали безотказно… Но время течет, утекает из-под ног мужей, и ножек бывших прелестниц, силы мужей тают и обаяние жен исчезает… Потому и грустны глаза ханши, в них бессилие что-то изменить, подправить к лучшему, оставляя все на произвол и тайные силы судьбы, фатума, «кисмета», как говорят на востоке…

– Тонкое наблюдение насчет жены хана… – холодно заметил Василий, почувствовавший сам черты необратимого изменения в облике ханши. – А чего нам ждать от самого властителя Тавриды.

– Боюсь, что ничего хорошего… – сказал, как отрезал Щеня. – После окончательного распада Орды на слабые ханства и улусы Менгли-Гирей в меньшей степени заинтересован в долгосрочном союзе с Москвой. А в грабеже Северских земель, которые от Литвы отошли к Москве заинтересован если не он, так его сыновья от других жен…

Глинский утвердительно кивнул головой и, глядя прямо в глаза Василию, сказал как истину в главной инстанции:

– Уже тогда, когда Менгли-Гирей обещал поддержать меня в битве с Сигизмундом, а потом вдруг отказался от своего договора, я почувствовал нечто зловещее. На престарелого, упавшего духом хана сильнее некогда любимой жены Нурсолтан и, боюсь, союзника государя Московского, сильнее всего влияют его легкомысленные и корыстолюбивые сыновья. У них одна приманка – золото и грабеж земель к западу и востоку от Днепра… Когда Северские земли были под королем Казимиром и Александром, татары их в охотку грабили в интересах Москвы… Теперь, когда эти земли Литве не принадлежат, ханские сыновья не прочь их пограбить и для себя, и в интересах Сигизмунда…

– Сигизмунд-то причем?.. – пробурчал под нос Василий.

– А сдается мне, что хитрому Сигизмунду, которому я недаром долго отказывался служить, удастся сделать то, что не удалось сделать ни Казимиру, ни Александру – перетянуть хана Менгли-Гирея на свою сторону… Я уже говорил тебе, государь, что мои агенты в Литве мне сообщили, что король предложил давать ежегодно пятнадцать тысяч червонцев с непременным условием отказа от союза Тавриды и Москвы… Чтобы хан изменил своим клятвам Ивану Великому… А государю Василию он не давал никаких клятв…

Василий зло зыркнул глазами на Глинского и прошелестел одними побелевшими губами:

– Ты забываешься, князь, с кем говоришь… Королю ты мог говорить невразумительные дерзости…

– Это правда, что я только сказал… – пожал плечами Глинский. – Надо ждать разрыва союза с ханом и набегов крымчаков на земли Одоевские, Белевские, прочие…

– Ты тоже так считаешь, князь? – неожиданно, утихомирившись, спросил Василий главного московского воеводу Щеню.

Тот ответил не сразу, боясь попасть под горячую руку государя. Но хитрить и говорить околесицу не стал. Сказал устало и грустно:

– Всякое может случиться, государь… Лучше готовиться к лиху, чем к празднику на каждый день… Вертят старым ханом его царевичи… Не к добру это…

Тайный договор между Литвой и Тавридой стал явью в мае 1512 года. Пятнадцать тысяч червонцев Сигизмунда для старого Менгли-Гирея и его корыстных сыновей сделали свое дело. Крымчаки-царевичи Ахмат и Бурнаш-Гиреи устремили свои алчные взоры в сторону Северской земли и приграничных областей Московского государства, принадлежащих раньше Великому княжеству Литовскому. Царевичи с разбойничьим войском вторглись в Белевские и Одоевские области грабить и жечь. Этим набегом Менгли-Гирей расторг договор с Василием и открыто перешел на сторону Сигизмунда. Это было только началом набегов крымчаков на южные приграничные земли Русского государства и затяжной, непрекращающейся войны Москвы и Крымского ханства…

Узнав, что государь московский послал своего лучшего воеводу Щеню встретить войско царевичей-крымчаков в открытом поле, те позорно бежали, спасая награбленную во время набега добычу. Скоро Ахмат-Гирей совершил набег на Рязанские земли, но, прослышав про идущее на него войско московское, уклонился от битвы и снова бежал восвояси. Большего успеха добился ханский сын Бурнаш-Гирей, подступив к самой рязанской крепости и даже взяв ее некоторые внешние укрепления. Но крепости так и не взял, подошедшие с сильным войском московские воеводы долго гнали крымчаков по степям.

Крымчаки из верных союзников Москвы поразительно быстро превращались в губителей русской земли и ее православного народа. Пятнадцати тысячи червонцев Василию было жалко для хана – уж больно большую сумму заломил хан у короля и Сигизмунд не поскупился. Кто же королю такие крупные отваливает? Вот у батюшки Ивана были глаза и уши, что у королей литовских, что у хана. Один Мамон с его разветвленной иудейской агентурой в Крыму и Литве чего стоил. А у него, Василия нет там никого и ничего. Неужели окончательно переметнулся хан к королю, клюнув на его огромные деньги, которые ему не могла предложить Москва?

Что оставалось делать Василию, как не совестить старого хана, попавшего под влияние легкомысленных царевичей и переставшего испытывать влияние своей старшей жены Нурсолтан… Писал Василий хану о старой, испытанной дружбе хана и государей Московских с почина Ивана Великого, дружбе и союзе, принесших столько выгод и благ одновременно и Крыму, и Москве… Неужто эта дружба хуже ненадежного корыстного альянса, инициируемого коварным вероломным Сигизмундом?..

Ведь скоро обнаружится и коварство, и вероломство последнего, а добрых отношений, дружества и признательности с искренним уважением государя и хана уже завтра не обнаружишь. Дело мудрости и терпения Ивана Великого и Менгли-Гирея рушится на глазах, и навеки в памяти потомков будет колоть глаза корыстолюбие и вероломство, похерившие дружбу, любовь, верность и уважение.

Сначала хан сгоряча на послания Василия ответил тому, что во всем виноваты легкомысленные негодники-царевичи, что без его ведома воевали «по привычке» бывшие литовские земли, с недавних пор, между прочим, благодаря союзу хана и отца Василия, ставшие московскими… А потом хан и о проделках своих царевичей забыл, не вспоминал и про союз верный… А потом и вообще перестал сноситься с московским государем… И тогда же сведал Василий, что король Сигизмунд готовит свое войско к войне с Москвой и натравливает на Москву своего нового союзника-хана, порвавшего договор с государем…

В конце 1512 года в боярской Думе с ведома государя решено было предупредить совместное выступлении короля и хана против московского войска. Василий послал «складную грамоту» Сигизмунду, не упомянув даже его королевского титула, перечислил все знаки его постоянной вражды и непримиримости, несмотря на мирный договор, особо выделил оскорбление своей сестры, вдовой королевы Елены и старание Сигизмунда натравить на Москву хана Мегли-Гирея. Заключил «складную грамоту» государь высокопарным стилем: «Взяв себе Господа в помощь, иду на тебя и хочу стоять, как будет угодно Богу, а крестное целование слагаю».

Находившиеся то время в Москве послы ливонские, которые стали свидетелями подготовки сильнейшего московского войска против Сигизмунда, известили своего магистра Плеттенберга о новом мощном огнестрельном вооружении русских и о многочисленности полков государя, приписав ему решительные слова, слава Богу, обращенные не к Ливонии, а к Литве: «…Доколе конь мой будет ходить подо мной и меч рубить вероломных, не дам покоя Литве!»