Текст книги "У истоков Третьего Рима"

Слухи о демарше Михаила Глинского через посредников из иудейской партии в Литве докатились до Москвы и ее государя. Василию, разумеется, хотелось досадить Сигизмунду, приняв сторону рода Глинских в конфронтации с королем. Через своего доверенного, умного московского дьяка Василий предложил всем князьям Глинским, Михаилу, Ивану и Василию, защиту, милость и огромное жалованье, если те станут служилыми князьями московского государя.

Братья Глинские в Турове, соблюдая приличия и пристойность, свойственные истинным литовским вельможам, некоторое время ждали решительного королевского ответа Сигизмунда, наказания клеветника Заброженского. Однако, не дождавшись ответа, Михаил, Василий и Иван Глинские торжественно объявили себя союзниками и служилыми князьями московского государя Василия, выставив ему свои требования, чтобы тот силой московского оружия закрепил за ними их родовые литовские города, а также те земли, которые сдадутся Глинским в развязанной ими новой московско-литовской земле.

Договор государя Василия и Глинских был подтвержден клятвенными обязательствами с обеих сторон. Первым делом в новой войне Литвы и Москвы, где Михаил Глинский выступил союзником Василия и врагом Сигизмунда, князь Михаил мстительно посчитался со своим главным обидчиком и ненавистником Заброженским. Он схватил вельможу Заброженского во время его пира в своей усадьбе близ Гродно, тут же лично отсек тому голову, приказал умертвить его гостей, таких же своих завистников и ненавистников. А из перешедших на его сторону гродненских дворян и слуг пополнил свой боевой полк, действующий против короля Сигизмунда в союзе с московским государем.

Робкие попытки короля Сигизмунда возвратить Глинских в лоно королевской Литвы не состоялась, и Михаил Глинский на основе скрепленной клятвой формального договора с Москвой в начале 1508 года открыто поднял анти-королевское знамя бунта. Позиции короля в Литве затрещали по швам, когда лояльная к нему иудейская партия оказала неслыханное содействие его политическому противнику Михаилу Глинскому, помогши тому заключит союз с врагами короля, ханом Менгли-Гиреем и новым господарем Молдавским Богданом Стефановичем. Даже после отказа сочетаться с ним браком вдовствующей княгини Анастасии Киевской Михаил Глинский не бросил затеи стать великим князем в независимом Киеве, преподнеся его «на блюдечке с голубой каемочкой» Москве. Тем более тогда, когда сам хан Менгли-Гирей обещал для Михаила Глинского завоевать Киев…

Восстановлению великого княжения Киевского под началом Михаила Глинского, союзника Москвы, Крыма и Молдавии при жалком положении Литвы и ее короля, напуганного новым вторжением в литовские земли и крымского хана Менгли-Гирея и московского государя Василия, казалось бы, ничего уже не препятствует… Никогда с древнейших времен Литва не бывала в столь опаснейшем для нее положении… Ведь в случае восстановления великого Киевского княжения Михаилом Глинским и последующим провозглашении им великим князем Литовским вся Литва с Киевом, Вильной и прочими богатыми городами и землями могла оказаться под властью Москвы. Ведь до Сигизмунда уже дошли слухи о договоре Глинского и Василия: все сдавшиеся Глинскому города закрепляются за Москвой и остаются под властью ее служилого князя Михаила Киевского…

Глинский ждал московской рати и татарской конницы крымчаков… Откуда ему было знать, что в хитросплетениях политических интриг Сигизмунд своими анти-александровскими грамотами и указами практически расколол иудейскую литовскую партию, привлекши большую ее часть на свою сторону и с ее помощью противодействующий походу войск хана Менгли-Гирея в Литву, на помощь Глинскому.

На словах Менгли-Гирей обещал подарить Глинскому Киев, да не спешил шибко быстрее выполнять свои обещания. Поскольку союз с Москвой при новом прижимистом, скупом на подарки государем Василием исчерпал себя. Тем более, тогда, когда уже нельзя было поживиться грабежами на отошедших и отходящих Москве Северских землях. А тут еще иудейская литовская партия получила поистине королевский подарок от нового короля Сигизмунда, отменившего изгнание иудеев из Литвы брата с конфискацией иудейских богатств и имуществ.

Во время восстания Глинских против короля, литовская и крымская иудейская партия, получившая от нового короля сатисфакцию, посоветовала Сигизмунду способ разрушить союз Крыма и Москвы, договор союзника Москвы Глинского и Менгли-Гирея, обязавшись в скором времени давать хану ежегодно огромную сумму (вплоть до 15 тысяч червонцев), с условием отказа от союза хана с Москвой, объявления ей войны.

А князь Михаил со своим восставшим полком ждал помощи и от Москвы, и от Крыма. С братом Василием он обложил Минск, но, не будучи в силах взять его, пошел к Клецку. Здесь братья Глинские разделились: Василий пошел на киевские пригороды поднимать православных русских, а воинственный Михаил опустошил слуцкие и копыльские волости и взял хорошо укрепленный город Мозырь.

Наконец-то к нему на помощь пришло войско князя Евстафия Дашкевича, с двадцатью тысячами конников. Получив значительнее подкрепление, Михаил Глинский из Мозыря пошел на другие древнерусские земли в Литве, действуя как владетельный государь после договоров с послами московским, крымским, молдавским. Но крымская и молдавская помощь запаздывала. Зато московские воеводы, князья Шемячич, Воротынские, Одоевские, Трубецкие подоспели вовремя со своими полками, пришли к Глинскому на Березину, сообща с ним осадили Минск. Объединенные отряды Глинского и московских воевод от осажденного Минска пошли разорять литовские земли до самой Вильны; другие отряды пошли воевать Смоленскую область, третьи подошли к Бобруйску, Друйску и Орше.

Василий двинул новые полки из Москвы и Новгорода к Орше, замышляя ее осаду и скорый приступ. Но, получивший, наконец, уверения от своих агентов в литовской и крымской иудейской партии, что крымчаки и волохи не придут на помощь войскам государя Василия и Глинского, король подоспел сюда со свежим войском и заставил снять осаду Орши и отступить от важнейшей для исхода войны крепости. Михаил Глинский и воеводы Василия изумились сей неожиданной для союзников решительности и напору Сигизмунда, ощутившего прилив сил от первого в недавней истории разрушения коалиции Москвы и Крыма.

Войска московских воевод и Глинского сняли осаду и в нерешительности стали напротив королевских войск на восточном берегу Днепра. Глинский уверял московских воевод, что войска хана Менгли-Гирея и молдавского господаря Богдана на подходе к литовским землям, но в это уже мало кто – кроме самого Михаила Глинского – верил. Целую неделю неприятели глядели друг на друга с противоположных берегов Днепра, ожидая вылазок и решительных действий. Наконец, московские воеводы, отошли к Кричеву, Мстиславлю, по пути разорив несколько литовских сел.

То, что хан Менгли-Гирей не поддержал восстание, больше всего озадачило Михаила Глинского, нежели московского государя и его воевод, еще не свыкшихся с мыслью об уготованной Москве ханской измене в обмен на посулы дани короля. В конце концов, Василию тоже не особенно нравилось, что с его послами Глинский вел себя как владетельный государь, обещавший стать служилым московским князем.

Вот и пришлось Василию, не солоно нахлебавшись, отступать назад, предпринимая все возможное, чтобы защитить собственные пределы в старых границах. Тем более, что король Сигизмунд явно в превентивных целях уже вступил в Смоленск, отрядив войско к пограничным Дорогобужу и Торопцу. Государю московскому ничего не оставалось делать как поручить охранять земли своего государства в новых пограничных с Литвой уделах Стародубском и Северском их удельным князьям Василию Семеновичу Стародубскому и Василию Шемячичу. Боярину Якову Захарьину с войском приказано было стоять в Вязьме, а князю Даниилу Щене велено было прогнать литовский отряд из Торопца, жители которого малодушно присягнули Сигизмунду. Щеня блестяще справился с поручением, выгнав неприятеля и послал радостное донесение, что жители Торопца с радостью встретили московское войско и отказались от прежней вынужденной присяги королю.

Несмотря на провал анти-королевского восстания и отсутствие новых литовских земель и городов, приведенных под руку Москвы, в связи с новым замирением Москвы и Литвы, Михаил Глинский со все своим семейством отправился в Москву, где принят был весьма милостиво с щедрыми подарками. Князь Михаил с братьями пировал в кремлевском дворце, щедро был одарен не только богатыми одеждами, доспехами и конями, но и многими московскими селами с тремя поместными городами: Ярославцем, Медынью и Боровском.

В связи с тем, что между Сигизмундом и Василием снова был заключен «вечный» мир, поставивший всех братьев Глинских в положение изгнанников, сам Михаил Глинский оказался бесценным помощником и советником для Василия благодаря знанию польских и литовских дел, связей с европейскими дворами, знанию западных языков и западного образа жизни.

Глинские лишились своих владений в Литве и выехали в Москву не только со своим семейством, но и с большинством своими сторонниками. Король Сигизмунд, осмелев после перемирия и постепенного склонения на свою сторону хана Менгли-Гирея, несколько раз просил Василия выдать ему Михаила Глинского с братьями, обещая простить им прошлое. Однако Василий достойно отвечал, что Глинские перешли на сторону во время войны и таким образом сделались его подданными, служилыми князьями, а своих верных подданных он не выдаст никому и никогда.

Со временем Михаил Глинский упросил Василия выделить в его распоряжение воинов для сбережения его родовых городов Турова и Мозыря; государь пошел ему навстречу, дал воеводу, князя Несвицкого с Галицкими, костромскими и татарскими ратниками. Глинский, удовлетворившись малым, рассчитывал наперед на новые награды и подарки за свою службу, заслуги перед государем. Он знал, что родовые земли в Литве все равно придется отдать королю, и был не прочь получить в качестве служилого князя новые волости. К тому же князь Михаил был уверен, что перемирие Василия и Сигизмунда будет предельно коротким, и заранее предлагал свои услуги по отторжению от Литвы Смоленска с прилегающими землями.

Глинский убедительно доказывал, что загодя, на случай вспышки новой войны между Москвой и Литвой, он в интересах Москвы готов послать своего наперсника, немца Шлейница, в Силезию, Чехию и Германию нанимать конных воинов и кнехтов, которые перебирались бы в Москву через Ливонию. И готовились к новым сражениям на стороне Москвы под личным предводительством самого государя. В случае же Смоленской компании Михаил Глинский готов был встать воеводой большого полка, требуя для себя поста наместника (Vicroy) завоеванной области, бывшей под Литвой свыше ста лет.

О том, что смоленская компания близится с каждым днем, говорило и то, что за войну между Литвой и Москвой одновременно ратовали перед своими новыми государями два изменника – Константин Острожский и Михаил Глинский. Во взятии Дорогобужа и сожжении Белой главными полками королевской рати предводительствовал Константин Острожский, грозивший довести эту рать аж до стен Москвы и пленить обидевшего его государя Василия Ивановича.

Велик был соблазн государя Василия столкнуть лбами – в битве за обращенный самими русскими в пепел Дорогобуж – «своего» литовского королевского изменника Михаила Глинского и «чужака» московского изменника Константина Острожского. Но осторожен и хитер был в византийских интригах Василий – весь в матушку, да и в батюшку тоже. А вдруг снова переметнется на сторону короля коварный Глинский? А вдруг он с Острожским снюхается? Вот потому и распорядился Василий идти на Дорогобуж первому московскому боярину, воеводе Василию Холмскому, из Можайска, а боярину Якову Захарьину из Вязьмы.

Государь Василий знал, что Холмский дойдет до Дорогобужа быстрее и посылал туда вяземское войско скорее для подстраховки. Он уже знал, что дни славного воеводы Холмского сочтены и не зависят никак от его последней победы. А поражения Холмского в Дорогобужской битве не должно было быть по определению…

Острожского в Дорогобуже уже не было, там начальствовал легкомысленный королевский воевода Станислав Кишка, набивший руку в легких стычках с московскими отрядами. Когда же Кишка увидел показавшееся из леса огромное, прекрасно вооруженное войско Василия Холмского, он, уклоняясь от боя, из Дорогобужа побежал в Смоленск от московского воеводы.

Холмский уверенно и успешно «воевал» Смоленскую землю в начале 1509 года, одержав блестящую победу над литовским войском Станислава Кишки. Легкомысленный Кишка едва спасся бегством, преследуемый по пятам решительным Холмским. Во время этого преследования Василий внезапно вызвал Холмского в Москву. Воевода знал, что ничего хорошего от призыва его в Москву не будет…

Однако отозванный из войска, заранее приготовившись к опале, Холмский при встрече с Василием добродушно улыбнулся:

– Государь, зря ты меня отозвал в решительный момент… Я бы на плечах удирающего из Дорогобужа пана Кишки в Смоленскую крепость ворвался…

Василий смерил тяжелым взглядом своего первого воеводу и боярина и охладил его пыл странными словами:

– Государь ничего не делает зря… Садись, Василий… Разговор есть перед твоей дальней дорогой…

– Что, новое государево поручение? – Ухмыльнулся в бороду Холмский.

– Считай, что так. Особливой государственной важности – язык за зубами держать в тиши и покое… И верить на слово своему государю…

Холмский глянул тревожно на Василия и произнес как можно спокойнее, хотя на сердце ему царапали кошки:

– Я всегда верил и верю своему государю… У тебя, государь не было повода усомниться в этом на деле…

Василий равнодушно и отстраненно улыбнулся с тайной презрительной улыбкой в сторону первого боярина и воеводы, время которого быть первым истекало. Василий подумал: «Какая разница, что ты веришь или не веришь мне… Мне уже не слишком важно, что веришь мне… Мне уже не интересно, что ты имеешь полное право не верить мне… И даже мне совершенно наплевать, будешь ли ты в скором времени верить мне или нет… В том-то и дело, что время твое вышло, Василий Холмский, и нового времени с твоей верой или безверием у тебя не будет… Уж больно ты мне надоел со своими просьбами об освобождении Дмитрия-внука… С молчаливыми просьбами в глазах, как сейчас… Нет просьб, нет укоров совести – и баста… Так лучше и мне, и тебе… И престолу лучше…»

4. Заточение Холмского и гибель Дмитрия-внука

Знал ли воевода Василий Холмский, что Дорогобужская победа последняя в его огромном послужном списке побед и что его дни на свободе после этой победы уже сочтены жестоким московским государем Василием?.. Смутные догадки с его неожиданным отзывом бередили его мозг – неужто арест, ссылка, уничтожение? Холмский почему-то верил, что появление в Москве Глинских, так или иначе связанных с иудейской партией, отравлением короля Александра и литовским восстанием и новым витком русско-литовской напряженности только усилит градус династического противостояния между дядей Василием и племянником Дмитрием, заточенным в темнице. Именно следы беглеца Михаила Глинских и иудейской партии в тайном умерщвлении Александра Казимировича и в сношениях короля Сигизмунда с ханом Менгли-Гиреем должны были обострить старый династический кризис в Москве, загнанный вовнутрь еще прежним государем Иваном Великим, скрытый для большинства и известный только посвященным.

Холмский не мог ошибиться на свой собственный счет добровольного защитника Дмитрия-внука. Догадывался, что государь во время выгодного Москве замирения с королем Сигизмундом постарается решить какие-то наболевшие внутренние проблемы как с ярыми защитниками своего династического соперника, так и с самим царевичем. Но как?..

Это могло случиться именно во время нового московско-литовского замирения, когда два непримиримых неприятеля выгнали друг друга из своих «законных» пределов, восстановили, наконец, свои старые границы, не получив ни победы, не огорчившись временным поражением. В том, что во время московско-литовской войны, из-за измены Михаила Глинского, где не было победителей и не оказалось проигравших, последнюю точку под Дорогобужем поставил воевода Василий Холмский, льстило сознанию первого московского боярина, главного заступника Дмитрия-внука. Но у него были самые мрачные взгляды на светлые перспективы Дмитрия-внука, да и собственные перспективы в связи с отзывом после победного взятия им Дорогобужа внушали серьезные опасения… И вот неожиданная встреча с глазу на глаз с государем, возможно, их последняя встреча…

Василий долго испытующе глядел на Холмского, прежде чем вымолвить глухим бесцветным голосом:

– Снова за племянника будешь ходатайствовать по праву Дорогобужского победителя – или как?..

Холмский вытер пот со лба, чуя, что его хитроумно и жестоко загоняют в угол, откуда уже не выбираются живым и здоровым. Сжав огромные кулаки, спокойно, без всякого надрыва произнес:

– Ты же знаешь, государь, от своего ходатайства за царевича я никогда не отказывался и не откажусь.

– Знаю… Знаю… – Василий брезгливо отмахнулся от воеводы, как от надоедливой мухи. – И что же – снова свары придворные?.. Снова суды и казни? Снова новых Ряполовских и Патрикеевых со стороны освобожденного племянника ловить и гробить?.. Так по-твоему?.. А я тишины и благодати в государстве хочу… Понимаешь, князь Василий Холмский, тишины и благодати хочу внутри государства, а не новой потрясающей престол смуты…

– Как ни понимать? – слабо откликнулся Холмский. – Все государи хотят этого. Смуты на престоле до добра не доодят… – И осекся, взглянув на бледное, в невыносимой муке искаженное лицо Василия.

Василий уже знал, что любимец его отца, назначенный вместо Патрикеева первым боярином, главой думы князь Василий Даниилович Холмский обречен на опалу. В мозгу Василия промелькнули отрывочные мысли, бросающие некоторый слабый тревожный ли, спасительный ли свет на первого боярина из знаменитого тверского рода, которому и Мария Тверская, первая жена Ивана Великого, и их сын Иван Младой, и Дмитрий-внук кровные родичи… Не то, что ему Василию Ивановичу, первому сыну Деспины Палеолог…

Василий Иванович неожиданно вспомнил, что при его отце Иване Великом уже после смерти Марии Тверской и нового брака отца с Деспиной с этого храброго воеводы Василия Данииловича Холмского была взята клятвенная грамота не отъезжать в Литву на службу. Это когда тверской князь Михаил, родич Холмского заметался между Москвой и Литвой, а потом побежал все же к королю. Но все это не помешало Василию Холмскому при Иване Великом все же занять первое место в ряду московских бояр и выгодно жениться на несчастной сестре Василия Ивановича Феодосии. Брак шурина нынешнего государя длился всего год…

Только Василий знал, что Смоленск придется брать не старому главе думы, первому воеводе Холмскому, а новому главе, князю Даниилу Васильевичу Щене, который, в отличие от Холмского, не думает ходатайствовать за племянника Дмитрия, требовать его освобождения из темницы. Воинские достоинства старого и нового главы думы равновелики, зато со Щеней спокойней государю, не совестят его, не тычут в глаза несчастием племянника. Побаивался Василий Иванович родовитого московского боярства, стоявшего горой и за Ивана Младого, и за Дмитрия-внука, презиравшего греков из окружения Деспины и ее старшего сына. Вот и приходилось Василию Ивановичу опираться на дьяков и неродовитых бояр в противовес к знатному невостребованному боярству. И первым опальным боярином станет глава думы Василий Холмский… Много чего знает лишнего… Уж больно за царевича ратует… Только государь покажет его опалой, что не кровожаден он в мести, даже наоборот, по-своему милостив и великодушен…

Василий Иванович протер рукой глаза. Пелена спала, тревожные мысли уступили место новым, успокоительным: ведь не на смерть, не на дыбу своего шурина отправляет, так в ссылку. Уж больно много знает, а на Белом озере не разговоришься, мало там слушателей о тайнах государя и его матери Деспины…

Василий Иванович поднял указующий перст, говорящий о том, что шурину Василию сейчас придется услышать самое главное для него, возможно, нелицеприятное, но такова воля великокняжеская, равная господней, со времен его отца Ивана Великого.

– Государю дано право казнить и миловать, наказывать и поощрять… За взятие Дорогобужа ты, князь Василий, конечно достоин награды и поощрения… Но твоя настойчивость в ходатайствах за племянника Дмитрия, ваши с ним тверские мятежные корни вызывают опасения за судьбу московского престола… Неровен час, снова боярские усобицы сотрясут престол государев… Государю твоему сейчас как никогда нужны вернейшие слуги, пусть из незнатных родов, вместо неблагонадежных храбрецов, пусть самых родовитых и знатных прошлыми заслугами… Понимаешь, куда я клоню, Василий?.. Нельзя раскачивать престол, как лодку, ходатайствами и требованиями насчет царевича Дмитрия, венчанного на царство шапкой Мономаха. Меня никто не венчал, а Дмитрию-внуку в венчании все мои братья во главе с Юрием пособляли по воле отца Ивана… Только отец мне престол завещал… Не я, а отец Иван Дмитрия-внука в тюрьму самолично спровадил… А ты требуешь племянника выпустить… И что – новые боярские смуты посеять…

Холмский попытался было возразить, промычав нечто нечленораздельное, но Василий Иванович недовольным жестом руки оборвал начавшиеся тирады своего первого воеводы и боярина:

– Неужели ты за боярские смуты и измены в государевом лагере?.. Неужели пример Глинских, восставших против короля Сигизмунда, ничему не учит бояр московских. Вот и ты, мой дорогой шурин, можешь стать Глинским, выступив за царевича и подталкивая его к престолу…

– Да нет же, – выдохнул Холмский. – Жалко невинного царевича. Причем здесь пример князей Глинских? Там одно – здесь совсем другое. Жалко нашу тверскую кровинушку…

– А мне, может, тоже жалко… – Ухмыльнулся Василий Иванович. – И что с того?.. Смуту, как сырость, в Русском государстве развести?.. Жидовской ереси потворствовать?.. Всех иудеев из Польши и Литвы в Москву и русские земли переселить?..

– Да нет же, – еле слышно простонал Холмский. – Только несчастного царевича из неволи вытащить… Не лишай его жизни, государь, отольются тебе его слезы невинного сидельца в темнице…

– Вот как ты заговорил – намеками, иносказаниями с угрозами… – взвился Василий Иванович. – Судьба царевича дороже судьбы государства первому боярину Руси! Наконец-то я поймал тебя на слове…

– Я так не говорил… – жалко, упавшим голосом промямлил бравый воевода Холмский, моментально сникнув, посерев лицом.

– …Не говорил, так подумал… – Жестко отрезал Василий Иванович. – Все вы так из боярской знати – не говорите вслух, а по углам шушукаетесь против своего законного государя. Только ваш государь не кровопийца, как… – Он хотел сказать, «как покойный батюшка», но вовремя осекся. – По-другому править хочу – без расправ и жестокостей… Только мне с родовитым боярством тяжело… Неужто не видишь, Василий, что тяжело мне дается сталкивать из первых боярских рядов известные фамилии и подчинять их порядку…

– Меня первым решил столкнуть, государь? – с угрозой в голосе спросил Холмский.

Василий с непроницаемым лицом царственным жестом дал понять первому боярину, что не вник в суть его жалкого ничтожного вопроса, а угроз боярских и намеков на нечто он давно не боится.

– Ради спокойствия и порядка в государстве… – Василий Иванович возвысил до небес свой звонкий голос. – …не буду щадить даже самых близких и родных. Только наказание будет их не кровавое, а милостивое… К ближайшим родичам, даже к братьям родным, когда попираются интересы государства, при малейшем столкновении, буду относиться с обычной суровостью и беспощадностью московских князей, но с подобающей милостью и без излишнего жестокосердия… Никто и никогда не назовет меня государем из кровопийц…

– …Даже по смерти в заключении царевича Дмитрия?. – осмелился сказать, твердо посмотрев Василию в глаза Холмский.

– Даже! – спокойно отрезал Василий Иванович, выдержав ненавидящий взгляд своего шурина.

Тот закрыл рукой глаза, поняв безнадежность положения царевича, да и свое тоже. Долго собирался с мыслями, прежде чем сказать важные последние слова, на которые не решился при других обстоятельствах.

– Я ведь догадываюсь, государь, почему сейчас самое время разделаться с царевичем Дмитрием, – сказал, тяжело вздохнув, Холмский. – Да и со мной тоже… Князь-изменник Михаил Глинский тебе руки развязал…

– Это уже интересно… – осклабился Василий Иванович. – Продолжай, продолжай, Василий, не теряй мысли…

– Не потеряю… Не беспокойся о моих мыслях, государь… Отравление твоего шурина, короля Александра, руками доктора, как его, Балинского, что ли… Наслышан я однако про злокозненного Балинского, за которым стояли Михаил Глинский и вся иудейская партия литовских изгнанников, выгодно оказалось как новому королю Сигизмунду, пришедшему через смерть брата к власти, так и всем литовским иудеям…

– Продолжай, продолжай… – тихо молвил Василий, видя, что Холмский немного замешкался. – Говори, как на духу, не бойся…

Тот вытер испарину со лба и, сгорбившись с потухшими глазами, надтреснутым голосом продолжил:

– А я и не боюсь… Иудеи оказались удовлетворены своим положением по возвращении из Польши со всех уголков Европы в Литву… Раньше они готовы были в русские земли, в Москву податься, во время своего изгнания из Литвы Александром, стань после государя Ивана Васильевича царевич Дмитрий царем Московским… А теперь им и в Литве сладко живется, все их привилегии Сигизмунд подтвердил, новые готов дать, чтобы их союзником сделать и через них на свою сторону хана Менгли-Гирея перетащить… Вот так-то, государь… Но и это не вся правда… Ты хочешь опалу на первого своего боярина наложить не только за то, что он ратовал за освобождение царевича Дмитрия… Теперь тебе никто уже не помешает его судьбой по своему распорядиться… Есть еще одна тайна государственная, в которую меня твой батюшка посвятил, и она пугает тебя тем, что всплыть может… Только твой первый боярин не из болтливых…

– Ты на что намекаешь, Василий?

– А на то, государь… – Холмский не отвел глаз от бешенного ненавидящего взгляда великого князя и продолжил с достоинством и выдержкой обреченного на скорую опалу. – …Что хочу напомнить тебе, как ты с матушкой Софьей выбили великое княжение из рук твоего батюшки Ивана Васильевича… Когда при еще не опальных царевиче Дмитрии, венчанном два года тому назад на царство шапкой Мономаха, и великой княгине Елене Стефановне, ты удумал по подсказке своей матушки бежать в Вязьму на границу с Литвой и недвусмысленно шантажировать отца-государя, что можешь отъехать в Вильну к королю Александру…

– Не было такого… – рявкнул взбешенный Василий Иванович. – Не было такого, боярин…

– Как не было?.. – улыбнулся, нащупав слабое место внутри государя, Холмский. И как бы понимающе, подмигнул лукаво ему левым глазом, мол, недаром же его отец Иван Васильевич вынужден был посвятить в государственную тайну особой важности недавно назначенного главу боярской думы.

– Не было, не было… – повторял, как заведенный, государь. – …Не было… Не оговоришь…

У Василия потемнело в глазах только от одной мысли, что сейчас ему, русскому государю придется выслушать всё от человека, судьба которого уже решена, от опального первого боярина – и это будет правда…

– Как не было, государь, – уже без улыбки повторил Холмский, – когда твой батюшка самолично со мной советовался, как со своим сыном-беглецом поступать. Ведь твоя матушка государыня Софья во время твоего бегства на литовскую границу в Вязьму Ивану Васильевичу ультиматум предъявила. Либо удовлетворение всех, по ее мнению законных, политических притязаний сына Василия на московский престол, с низвержением царевича Дмитрия, либо отъезд сына к королю Александру с громким международным скандалом, когда на голову московского государя обрушатся все шишки и упреки из-за границы, от императорских дворов, греческой и латинской церквей одновременно. А куда государю Ивану деваться, когда у него договоренности с князьями Стародубским и Шемячичем, готовыми отъехать от короля в Москву, достигнуты… Что им задний ход давать ради взбалмошного сына, пошедшего на отчаянный шаг… То-то же в Литве, на всем западе обрадовались бы: сын московского государя и Деспины Софьи, известной во всем православном и католическом мире, отъехал из Москвы… Ведь с твоим бегством у государя Ивана Васильевича не оставалось тогда, в преддверии отъезда из Литвы Стародубского и Шемячича никакого пространства для политического маневра… Вот и пришлось государю Ивану жертвовать царевичем Дмитрием, невесткой Еленой Волошанкой, добрым отношением с ее отцом Стефаном Молдавским ради того, чтобы Москва укрепилась уделами Стародубского и Шемячича в великом противостоянии с латинской Литвой… Лишь низложения царевича Дмитрия требовала Деспина от мужа, чтобы ее сын-беглец вернулся… Вот и советовался несчастный государь в своих тяжких думах со своим первым боярином Холмским, зная, что тот всегда держал сторону венчанного шапкой Мономаха царевича… А что я мог посоветовать твоему батюшке?.. Он мне – иди на Вязьму и силой возврати негодника Василия! А я говорю – все равно не успею, сбежит, ищи ветра в поле… Договорились до того, что низвергать царевича Дмитрия в такой напряженный момент нельзя, надо убедить Деспину Софью вернуть своего старшего сына в Москву в обмен на обещание «благословить его на великое княжество Московское и учинить его всея Руси самодержцем». А низвержение царевича Дмитрия с его матерью и триумф Деспины Софьи с сыном состоялись только тогда, когда к повязанному клятвой государю беглый сын вернулся, и когда окончательно стало ясно, что Литва и Ливонский орден проигрывают войну Москве, на стороне которой выступили Стародубский и Шемячич. А если бы его сын Василий, покинувший Москву якобы из-за угрозы жизни и заговоров бояр против него, не вернулся к отцу, то все могло бы обернуться прахом, и верность государю Ивану новых союзников Стародубского, Шемячича, Бельского, и скорая победа Москвы в войне. Вот так-то государь Василий Иванович, долго я хранил эту тайну государственную, как твой батюшка требовал привести тебя, беглеца московского, на аркане в столицу и судить за измену Руси… А я твоего батюшку разубедил, дал возможность Деспине Софье клятвами повязать государя ради благополучия государства… Только это государственное благополучие на поверку обернулось тем, что вскоре Иван Васильевич склонился в сторону сына-беглеца, а честнейших царевича Дмитрия и его мать Елену Волошанку приказал по наущению Деспины взять под стражу и «от того дни не велел их поминать в октениях и литиях, не нарицать великим князем Дмитрия-внука, а посадить их за приставы».