Текст книги "У истоков Третьего Рима"

Глинский вздрогнул от пронизывающего ненавидящего взгляда через стол… На него уставился немигающим взглядом один воевода из свиты государя. Глинский узнал его, то был новгородский воевода Василий Васильевич Шуйский, родом из суздальских князей, прозванного за жестокость, проявленную в Ливонской войне с редким бездушием к врагам и молчаливость с друзьями и союзниками, Немым… Князь Михаил, перехватив его взгляд, попытался ответить веселой доброй улыбкой и даже поднял свою огромную чашу, чтобы вот так просто и искренне, символически разумеется, чокнуться через стол… К его удивлению, Шуйский-Немой даже не изволил поднять свой бокал в ответ на дружеский порыв Глинского на всеобщем пиршестве единения, празднике счастливых единоверцев. Шуйский-Немой, не отводя от Глинского тяжелого презрительного взгляда, нарочито не поднял свою чашу, как бы чокаясь со смоленским героем, но демонстративно громко высморкался и сплюнул себе под ноги…

«…Все понятно с тобой, князь Василий Шуйский-Немой… Не захотел даже мысленно чокнуться с исповедующим латинскую веру князем Глинским, поднесшим государю московскому на блюдечке с голубой каемочкой смоленскую победу… Ну, и хер с тобой, князь немой и жестокий…» – весело подумал Михаил Глинский, он уж был сильно пьян, но хотел все же ответить, и достойно ответить зарвавшемуся Немому.

Глинский страшным напряжением воли сначала привлек к себе взгляд Шуйского-Немого, потом взгляд государя и произнес здравицу в честь государя и в честь его самых верных соратников, сотворивших этот смоленский праздник на московской государевой улице.

Государь и Глинский осушили свои кубки до дна. Мрачный Шуйский-Немой даже не пригубил. Снова демонстративно громко высморкался, правда, не позволил себе плюнуть под ноги – как никак тост Глинского все же был связан с самим государем московским, новые смоленские подданные его глядят во все глаза на государя и его окружения, все видят, все подмечают…

Прямо с пира в великокняжеском дворце рода Рюриковичей, Мономахов, Ростиславичей, окруженный своими московскими воеводами и сановниками, знатными вельможами смоленскими, государь Василий Иванович в толпе ликующего народа вошел в тронный зал и торжественно сел на трон, чтобы провозгласить имя своего московского наместника в древнерусском Смоленске…

Дальнейшее Глинский помнил уже плохо… Все поплыло перед его глазами, когда он услышал имя нового наместника – Василия Васильевича Шуйского… Такого предательства от государя, поругания всех его клятв и обязательств – с наместничеством и смоленским наследным уделом – он не ожидал… Теряя сознание и оседая на пол, князь Михаил почему-то к месту или не к месту вспомнил русскую поговорку – «клин вышибают клином, и тут же зло подумал: «Ну, что ж, государь, обидел ты меня крепко, твое предательство вышибем тоже…»

8. Измена Глинского и ответ Шуйского-Немого

Дав грамоту льготную Смоленску и грамоту московского наместника Василию Шуйскому, государь утвердил «вечные» права собственности, личной безопасности и свободы своим новым подданным-смолянам, повторив старые уставы литовских великих князей, от Витовта до Казимира, Александра, Сигизмунда… Оставив епископа Варсонофия на святительском престоле, Василий по договоренности того с Глинским дозволил бывшему литовскому наместнику Юрию Сологубу выехать в Литву к королю…

Откуда было знать несчастному пану Юрию, что там его обвинят в государственной измене и отсекут голову, прознав про его тайные переговоры с первым королевским врагом Михаилом Глинским, неиссякаемым на выдумки в интригах, подкупах и обманах… Ненависть короля к бывшему своему подданному, изменнику Глинскому не знала границ… Но королю Сигизмунду неожиданно доложили, что этот князь хочет с ним тайного сношения по одному деликатному делу…

Из секретного послания Глинского король узнал, что Василий клятвенно обязался передать Смоленск в вотчину Глинскому, но не выполнил своего публичного обещания. Потому после назначения Шуйского московским наместником он, Михаил Глинский слагает с себя обязанности служилого московского князя и готов начать тайные переговоры с королем через своих тайных агентов.

Главное, Михаил Глинский посулил в самом начале тайных сношений Сигизмунду вернуть ему город. О наместничестве и передаче ему в наследный удел Смоленска Глинский не просил. Король сам предложил это в случае, если князь Михаил словом и делом поможет ему возвратить Литве и Польше Смоленск, завоеванный славным Витовтом.

Сигизмунд выразил свое согласие передать Смоленск Глинскому иносказательно, мол, Витовт передал отъехавшему из Орды мурзе Лексаду литовские города Глинск и Полтаву, отсюда пошел самый богатый в Литве род Глинских, так и он, король Сигизмунд упрочит величие и богатство этого рода отъехавшему из Москвы, от государя Василия князю Михаилу Глинскому…

Глинский же, прекрасно зная о том, что последним отъехавшим из Москвы был крупный военачальник князь Константин Острожский, также как и Глинский, заметавшийся между Литвой и Москвой, посоветовал королю направить гетмана Острожского с главными силами к Орше. Сам же Глинский тонко намекнул королю, что он уговорит Василия вывести свой московский полк к Орше тоже.

Так опытный и коварный в измене Михаил Глинский замыслил новую, желая пресечь в своем сердце, полном тщеславия и неутоленных амбиций, нанесенную государем обиду, как клин клином, вышибить в нем месте с обидой уже государево предательство своей новой изменой – только не королю, а государю.

Василий, узнав про выход на Оршу главных сил литовских под командованием бывшего его подданного, а ныне гетмана короля Константина Острожского, срочно отрядил сильное войско под командованием московских и смоленских воевод к Мстиславлю, где княжил тогда один из потомков Гедиминова сына Евнутия, князь Михаил. Тот, не имея никаких сил противиться, и не зная о подходе войска гетмана, выехал навстречу русскому войску, присягнул Москве и ее государю. Василий с радостью встретил присягнувшего ему князя Михаила Мстиславского, одарил его щедрыми подарками и как своего подданного разрешил вернуться в свою отчину. Пока все складывалось как нельзя лучше – вслед за Мстиславлем к Москве отошли небольшие города Кричев и Дубровна, жители которых сами поддались Василию.

Государь боялся вспугнуть привалившую ему неслыханную удачу с приобретением Смоленска и трех новых городов, о продолжении развития успеха уже не могло быть речи – эти бы удержать… Довольный крупными приобретениями новых городов и земель, он не желал новых и возвратился в Дорогобуж. Все складывалось весьма удачно для Москвы: сильное промосковское правительство в Смоленске под приглядом опытного наместника князя Шуйского-Немого, выставленные полки московские на направлениях Борисова и Минска, а также полк Глинского близ Орши…

Откуда было знать Василию, что Глинский тайно сносится с королем и что уже между ними утвержден секретный договор, скрепленный взаимными клятвами, по которому уязвленный князь Михаил был ответственным за литовскую победу над государевым войском под Оршей. А потом Михаил Глинский вместе с Константином Острожским, два великих литовских полководца, добьются победы у стен самого Смоленска, который был наводнен агентами и союзниками Глинского. Потому Смоленск они, Глинский с Острожским поднесут королю на блюдечке с золотой каемочкой, и он скоро станет снова городом короля Литвы и Польши Сигизмунда, в наследном уделе Глинского…

На все был согласен Сигизмунд, поторапливая Острожского быстрее идти к Днепру, чтобы в Орше объединиться с Глинским и ударить по Смоленску. Предвкушал Сигизмунд Оршскую и Смоленскую победу своего войска, где славу литовскому оружию принесут славные представители родов Глинского и Острожского.

Константин Острожский, которому тогда летом 1514 года было уже за пятьдесят, когда-то староста брацлавский и винницкий, а ныне гетман литовский, воевода трокский, во всех своих битвах проявлял свой незаурядный талант полководца; в шестидесяти сражениях с разными врагами, держа сторону разных властителей, он выходил победителем. Князь Константин выработал особую систему войны с волжскими и крымскими татарами, нападая на них в то время, когда они, обремененные добычей, возвращались домой, при этом он всегда выигрывал битву. Немало и успешно он также повоевал против московских воевод.

В битве при реке Ведроше в 1500 году князь Острожский был серьезно ранен и взят в плен; его увезли в Вологду и принудили к вступлению на московскую службу. В 1506 году православный князь Константин, наконец, выразил согласие принять московское подданство, за что получил сан боярина и дал клятвенную присягу на верность Москве и ее государю Василию. Но, освободившись и принимая участие в войнах на стороне Москвы, он в 1508 году неожиданно для Василия отъехал в Литву к Сигизмунду. И уже на стороне короля вновь принял деятельное участие в войне Литвы с Москвой. В Москве ни государь, ни бояре с воеводами никак не могли простить Острожскому этого предательского поступка и даже называли его «врагом Божьим и другими нелестными эпитетами «изменника Господу и роду человеческого».

Жаждал в душе король Сигизмунд объединения под Оршей двух великих полководцев, Константина Острожского и Михаила Глинского, перед которым не устоять уже ни одному неприятельскому войску, и которые должны были возвратить Литве отнятый Москвой славу Витовтову – Смоленск…

Откуда было знать королю, что один их старых проверенных слуг тщеславного и обиженного государем князя Михаилу был подкуплен и перетянут на свою сторону новым наместником в Смоленске Василием Шуйским-Немым. Этому слуге московский наместник предписал следить за свои хозяином и по мере возможности докладывать либо лично Шуйскому-Немому, либо расположенному рядом воеводе, князю Булгакову-Голице, которого наместник посвятил в свой и государев план тайного надзора за Глинским. А тот, действительно, вблизи Орши, к которой подошло войско гетмана Острожского, утратил чувство самосохранения и безопасности, мол, всех московитов перехитрил и обвел вокруг пальца. Темной ночью Глинский сел на коня и махнул в литовский стан гетмана.

Только его слуга, выполняя приказ Шуйского-Немого, тут же известил воеводу Булгакова-Голицу о бегстве к гетману высокопоставленного изменника. Воевода с небольшим отрядом погнался за Глинским – на перехват, обогнав, устроил в лесу засаду задумавшему лихо князю, взявшему с собой в побег только нескольких слуг. Глинский даже пикнуть не успел, когда на него набросились московские дружинники, обезоружили его, но не убили на месте за предательство, а связанного решили везти его в Дорогобуж, чтобы поставить перед очами разгневанного, доверившегося изменнику, государя Василия.

Глинский не мог запираться перед государем, поскольку воевода Булгаков-Голица представил Василию личные письма Сигизмунда Глинскому, обнаруженные у него в карманах при обыске. Он и не хотел юлить и запираться перед государем, много чего ему обещавшего и спровоцировавшего его побег. Глинский попросил воеводу развязать ему руки, чтобы войти к государю, не пресмыкаясь и не вымаливая жизнь, а с прямой спиной, гордо посаженной головой, никого и ничего не боясь. Тот пожал плечами и выполнил просьбу мятежного князя с несломленным духом.

Увидев Василия с мрачным непроницаемым лицом, Глинский положил руку на сердце и сказал ровным спокойным голосом без излишнего пафоса:

– Милостивый государь, прости великодушно своего подданного… – Он взглядом и рукой показал на сердце. – Сначала мое сердце ранила стрела крымского татарина, когда я дрался за короля. Я должен был умереть, но не умер… Второй раз мое сердце ранило нарушенное слово клятвы московского государя, которому я подарил Смоленск… Государь обещал дать этот город мне в наследный удел, поставив меня в Смоленске своим московским наместником… Я должен был умереть, но снова не умер… Остальное ты, государь, знаешь… Я не собираюсь цепляться за жизнь, если ты меня ударишь в сердце словом обвинения и презрения в третий раз… Я смерти не боюсь, ты это знаешь, мой государь…

Василий не ожидал таких слов от изменника, которого он уже заранее приговорил к позорной смерти. Государь немного опешил и долго угрюмо молчал, поглядывая исподволь на смелого князя Михаила. Наконец, решился, но начал издалека, поскольку смелость князя, его готовность принять смерть смутила государя.

– Странные дела, князь… Сначала Острожский дал мне клятву и заручную подпись на верность – и побежал от меня без чести, без совести… Потом князь Глинский, обещавший мне быть верным до последнего вздоха, дает мне клятвенное обещание и заручную подпись на верность – и бежит от меня к государеву изменнику, гетману… Один без чести, без совести бежит к другому без чести, без совести…

– Я никогда бы не побежал от тебя, государь… – прошелестел бескровными губами Глинский. – …Я, как поступил к тебе на службу, всегда был верен и покорен тебе, мой государь, но…

Василий знал, что за этим «но» последует полный букет обвинений, и жестом остановил излияния князя. Буркнул со злой усмешкой:

– Хорошо еще, что хоть не запираешься, что побежал в стан к гетману… Глядишь, вместе с ним воевать стал бы против меня… Прочитал я письма Сигизмунда тебе… Обрадовался король, что ты ему Смоленск обещал…

– …Я тебе тоже Смоленск обещал, и свое обещание выполнил… – простонал с невыносимой мукой на лице Глинский. – Почему же ты, государь, нарушил свое обещание назначить меня наместником твоим и передать город в мой наследный удел?.. Почему?.. Никуда я бы не побежал, исполни ты свои обещания… За что ты, государь, ударил меня в сердце – страшнее острой татарской стрелы?..

Василий растерялся. Ему показалось, что воевода Булгаков-Голица как-то неодобрительно поглядел на своего государя, разбрасывающегося клятвами и не умеющего держать государева слова. И вспылил Василий с дрожащим от гнева и безудержной ярости подбородком:

– Так что, ты тоже, воевода, считаешь, что неправым твой государь оказался, раз… – он зло глянул на Глинского. – Раз позволил князю Михаилу побежать от своего войска во вражий стан к гетману, такому же, как и он, изменнику Руси, перечеркнувшему свою клятвенную заручную подпись верности государю и Отечеству Русскому…

Воевода тяжело вздохнул и пробасил:

– Правым ты оказался, государь, и всегда будешь правым, когда измену называешь изменой, а изменника изменником… – Воевода хотел поначалу прикинуться ветошью и сделал вид, что пропустил мимо ушей замечание Глинского по поводу клятвенного слова государева. Но, малость поразмыслив, быстро сообразил, что в таком решительном разговоре, когда решается судьба жизни и смерти человека он не вправе уклоняться. Протер глаза, словно освобождаясь от пелены, и промолвил. – Не может осуждать воевода государя за его данное слово, которое надобно бы и держать…

Это был тихий воеводский укор государю – дал слово клятвенное, Василий Иванович, так держи его, иначе, раз трудно держать его, не давай.

Василий внимательно поглядел в глаза Глинского – в них сквозило скрытое торжество. Еще бы, государя укорил не только беглец-изменник, но и верный до потрохов государев воевода, рубака и смельчак, задержавший по первому государеву чиху этого опасного беглеца-изменника… В палате разлилась давящая звенящая тишина…

Василий поежился и сказал после долгого тягостного раздумья Глинскому, глядя прямо тому в глаза, как будто заглядывая тому в душу:

– …Как же, помысли сам, князь Михаил, я могу тебя, непотребного беглеца и изменника пожалеть?.. Так и каждый в родном Отечестве, раздираемом изменами и предательствами, побежит и изменит своему государю… Сначала Острожский, потом Глинский, потом другие… И у каждого будут сотни причин бежать к врагам Отечества – так?..

Глинский не отвел в сторону глаз от пронзительных злых глаз Василия, выдержал невыносимо тяжелый взгляд государя и с усмешкой бросил:

– У меня была только одна причина, государь, ты знаешь…

Василий не мог отдать приказ казнить Глинского. Но ведь смешно было и помиловать беглеца-изменника, готовившегося перейти в стан гетмана и короля, чтобы принять участие в походе литовских войск на Смоленск, который Глинский обещал королю. «Уж Сигизмунд сдержал бы свое королевское слово – отдал бы на радостях изменнику город в его наследный удел… – подумал обреченно Василий. – И думал бы Глинский, что королевское клятвенное слово весомей и нерушимей государева… Ну, и черт с ним, с королем Сигизмундом… И черт с ним, с князем Глинским… Пусть живет и радуется жизни!»

– Будешь жить только при одном условии… – сурово сказал Василий. – …Если надумаешь обратиться к правой греческой вере… Чтобы быть правее, чем есть, исповедуя веру латинскую…

– Правильно удумал, государь… – восхищенно выдохнул воевода, мысленно прощая государю порушенное им клятвенное слово. – И беглецу будет наука… Так-то, князь…

У Глинского почернело в глазах от вердикта государя и снисхождения воеводы к его положению. Он знал, что будет жить, выполняя условие государя отречься от латинской веры и приняв православную… Только будет ли он уважать себя после этого?.. Оставаясь в Москве подольше, он и так, возможно, без всякого нажима отошел бы к русской православной церкви, исповедуя веру греческую… Но разве можно менять веру, повинуясь обстоятельствам, нажиму?.. Так ведь можно и уважение к себе потерять – а кому он будет нужен, если он уже самому себе будет не нужен?

Василий угадал ход мыслей Глинского, и сказал без всякой насмешки и издевки князю:

– У тебя будет время обдумать мое предложение… Понимаешь, князь Михаил, много времени…

– Тюрьма?.. Пожизненное заключение?.. – спросил Глинский.

Государь не ответил. Кивнул воеводе Булгакову-Голице, и приказал тому ехать к войску под Оршей. И сразу после ухода воеводы распорядился отвезти окованного в железа Глинского в Москву. Бросил напоследок сопровождающим стражникам, а может и самому чудом оставшемуся живым князю:

– Пусть помучится в ожидании своей дальнейшей участи… Одним сильным воином у гетмана Острожского и короля Сигизмунда будет меньше, чем у государя Московского в новой битве за Смоленск.

Василий предугадал, что битвы за Смоленск после битвы на берегах Днепра, близ Орши, не избежать, потому что под Оршей придется туго, ой, как туго против отборного войска гетмана Острожского…

Выполняя приказ государя, его воеводы, князь Булгаков-Голица, боярин Челяднин и другие с войском по восемьдесят тысяч двинулись к Днепру навстречу неприятельской рати гетмана Острожского. Тот уже знал о побеге к нему и аресте государем Михаила Глинского, потому был настроен решительно, как никогда, даже с меньшим, чуть ли не вполовину, войском. Почему-то арест Глинского не напугал, а даже взбодрил гетмана, сказавшему самому себе жесткие страшные слова: «Нельзя бегать туда-сюда, болтаться, как щепка, приставая то к тому, то к этому берегу… Хватит! Если меня разгромят, в плен я не дамся живым… Если выиграю битву, пусть не ждут от меня пощады воины государя, которому я присягал и присягу которому я нарушил… Потому пусть и не ждут пощады присягнувшие Василию воины – неча им ждать пощады от гетмана, который и себя щадить не собирается…»

Два войска, русское и литовское, сошлись на берегах Днепра, несколько дней русские стояли на левом берегу, литвины на правом, не начиная никаких военных действий. Коварный и хитрый Константин Острожский, великолепно зная психологию русских православных воинов, столь же храбрых, сколь и доверчивых, посылал в стан московских воевод своих переговорщиков, предлагая разойтись с миром. Сам же скрыто, по ночам возводил переправу в пятнадцати верстах от расположения русских войск. На что он надеялся?.. Гетман прослышал, что главные военачальники войска московского не в ладах между собой, к тому же каждый из них обещал государю победу над гетманом. Посмеивался опытный гетман, уже наученный на своей шкуре бегствами и изменами, над «самостью» русских воевод: «Смелы и хороши в бою русские воеводы, только сами по себе, а сообща биться не захотят, ревностно относятся к победам другого, красуясь перед своим государем… Вот мы их и проучим за «самость» и спесь воеводскую, похеривших хорошую русскую поговорку – «сам погибай, а товарища выручай». Не собираются выручать друг друга воеводы и, тем более, погибать за товарища, вот мы их и уму-разуму поучим и в бою честном, а то и в плену позорном…»

Узнав от своих дозорных, что больше половины войска гетмана уже на левом русском береге, горделивый боярин Челяднин велел передать князю Булгакову-Голице свои хвастливые слова, мол, пусть князь знает наших: «Мне мало половины, жду их всех, и тогда одним махом управлюсь с гетманским войском…»

Тут бы и прийти на помощь Челяднину князю, помочь ему либо советом – бить и разбить хоть половину войска гетмана, либо действием – совместно ударить по переправе и опрокинуть с левого берега литовское войско… Только промедление, плохая связь двух воевод обошлись русскому войску чересчур дорого ценой… Разгром под Оршей московского войска был предопределен тем, что воеводы не приходили друг другу на помощь… Уцелевшие в оршанском бою воины князя Булгакова-Голицы жаловались, что Челяднин бросил их и побежал после того, как гетману удалась его военная хитрость. Острожский, переправив пушки на левый берег, навел их на полки Челяднина, те надолго замешкались и стали зарываться в землю, а в это время войска гетмана зашли им в тыл…

В конце концов, войска гетмана погнали все русское войско, резали, топили в Днепре и Кропивне, усеяв трупами все поля между Оршей и Дубровной. Одних погибших воинов московского войска было свыше тридцати тысяч. Были пленены главные воеводы Булгаков-Голица и Челяднин, еще шесть других воевод, около сорока русских князей и более полутора тысяч дворян и сановников. Добыча гетмана была знатной: взяли все русские боевые знамена, все пушки и снаряды, обозы со снаряжением. Литва отомстила Москве за Ведрошскую битву.

Острожский праздновал свою главную военную победу в жизни. Он позволил быть милосердным к своим знатным пленникам-воеводам, угостив их роскошным обедом, не стал оковывать Челяднина и Булгакова-Голицу железом. Не стал мстит последнему за то, что тот схватил его друга, Михаила Глинского, участие которого в битве сделало бы оршанскую победу Литвы более знаменательной. Булгаков-Голица и Челяднин были отправлены к Сигизмунду, который посмеялся над милосердием своего гетмана к своим православным единоверцам и приказал оковать их цепями и бросить в темницу. Мстил ли король за пойманного Глинского?.. Вряд ли… Просто хотелось побольнее унизить своих врагов в свете оршанского триумфа гетмана Острожского. Ведь тогда казалось, что взятие Смоленска, которым управлял неразговорчивый наместник Шуйский-Немой, практически решенное дело…

Потому Сигизмунд в эйфории от такой крупной победы Литвы над Москвой спешил похвастаться силой литовского оружия перед многими европейскими властителями и римским папой, одаривая их русскими пленниками… Казалось, еще немного, и у государя Василия кроме Смоленска удастся оттяпать все предыдущие завоевания Москвы, восстановить прежние нерушимые границы Литвы…

Успех Острожского под Оршей ободрил противников Москвы в Смоленске, тем более, многие из них входили в партию Михаила Глинского, заточение которого государем также снимало с них все обязательства и даже присягу. Они говорили: «Нас подбил Глинский на борьбу с королем и мы хотели быть под его началом властителя Смоленска… А теперь князь Михаил в тюрьме, и государь Московский нам не указ, тем более, раз его побил гетман Острожский, к которому собирался бежать Глинский…»

После заключения Глинского и особенно после победы гетмана весь Смоленск пришел в смятение и необычайное волнение. Думая, что с оршанской победой Русь Московская пала, не только бывшие сторонники Глинского, но и другие присягнувшие государю смоляне, задумали изменить Москве. В качестве гаранта безопасности в сношении с королем Сигизмундом изменники выбрали своего епископа Варсонофия. Тот колебался недолго – нарушать лояльность Москве и слово верности государю Василию – и на уговоры неразумной паствы согласился послать к королю своего племянника. Тот должен был сказать, что как только литовское войско гетмана Острожского подойдет к Смоленску и начнет штурм, его дядя, епископ Варсонофий со своими сторонниками откроет блистательному гетману ворота крепости и тот войдет туда триумфатором.

Действительно, гетман Острожский снарядил на Смоленск немногочисленное, зато отборное войско в шесть тысяч воинов, надеясь быстро и бесхлопотно войти в город, как обещал епископ-предатель и его изменники-бояре. Но все же кто-то из партии измены в решающий момент, когда уже со смоленской крепости были видны знамена литовского войска, донес о предательстве епископа наместнику Шуйскому-Немому. У князя Василия Васильевича не было времени на разговоры и разбирательства, да и не любил он разговаривать, раз за его постоянную угрюмую молчаливость его прозвали Немым.

Он уловил в замыслах и скорых действиях партии измены главное: после оршанского поражения и ареста своего благодетеля Глинского многие богатеи Смоленска жаждут прихода туда литовского войска Острожского, похерив присягу Москве и государю. Убедившись в правде, столкнув лбами доносчика и изменников, Шуйский-Немой схватил епископа Варсонофия и самых главных изменников-заговорщиков. У наместника Немого был заготовлен простой ответ на объявившуюся в городе измену.

На глазах у появившихся перед стенами Смоленска воинов славного Константина Острожского он велел повесить главных заговорщиков на городской стене. Причем не просто повесил изменников государя, а повесил смоленских богатеев с теми самыми подарками, которые те недавно после торжественной присяги получили именно от государя. Некоторые изменники висели в дорогих собольих шубах, другие в бархатах и камках и, у других изменников на шее были серебряные ковши и чарки, пожалованные им милостивым государем…

Видя страшный ответ на измену молчуна-наместника, жестокого Шуйского-Немого, Константин Острожский рассвирепел, пошел на приступ, только никто ему не открыл ворота крепости. Не потому, что союзников Литвы в городе не оказалось, а потому что никто из потенциальных изменников не захотел висеть на воротах крепости – с государевыми подарками или без оных. Измена ведь не вечна и всесильна, она так же неожиданно исчезает, как и появляется, трепеща перед спокойной силой и мужественной правотой в защите каждой пяди своего родного Отечества…

Острожский ведь пришел под стены Смоленска без пушек, настолько был уверен, что тамошняя партия измены во главе с епископом Варсонфием сделает свое черное дело. Видя, что изменников к висевшим на городской стене не прибавится, сокрушенный князь Константин уйдет от стен смоленской крепости и заречется воевать на стороне короля с русскими православными воинами. Жестокий молчун Шуйский-Немой своим ответом на русскую измену преподал урок и православному гетману, метавшемуся между королем и государем. Многое пересмотрит после оршанской победы и бездарного похода на Смоленск, ускоренного волеизъявлением партии измены и ее лидера епископа Варсонофия королю Сигизмунду. Многое изменится в отношении гетмана и короля.

Крупные военные заслуги, и особенно эпохальная оршанская победа расположили короля гетмана Константина. От смоленской осечки отмахнутся и гетман, и король, тем более гетману удастся отбить для короля Мстиславль, Дубровну и Кричев и привести их жителей к королевской присяги вместо государевой. Потому после похода Острожский был почтен высшими наградами и поистине королевскими почестями; кроме того ему было пожаловано множество самых лучших земель. Во владении гетмана состояли 24 города, 10 местечек и несколько сот сел; годовой доход их был самым крупным в Литве.

Но, побив своих православных братьев на Днепре, под Оршей, и увидев страшный лиг поруганной, повешенной измены, гетман неожиданно для короля и латинской церкви, своим баснословным влиянием стал пользоваться в интересах русского населения и православной церкви в Литве. Он после оршанской победы и ответа на измену Шуйского-Немого приказал заложить много новых православных церквей – причем две в самой Вильне – и монастырских обителей. Благодаря заступничеству гетмана Острожского, замаливавшему свои грехи за избиение, пленение своих единоверцев на Днепре, за повешенных изменников, которые пошли на измену ради его, гетманского приступа на Смоленск, православная церковь и паства в Литве долгое время наслаждались полным спокойствием и не подвергались гонения со стороны латинян. Многие в Литве эпоху Острожского после его оршанской победы над русскими православным воинством называли «золотым веком» западнорусского православия.

Беспристрастие и честность Константина Острожского в спорах, когда король поручал ему разобраться между русскими землевладельцами, навсегда закрепило за ним симпатии единоверцев. Летописцы, исповедующие латинскую веру, ничего не поняв в трансформации его душевных устремлений, после оршанской победы над русским православным воинством, стоившей гибели больше тридцати тысяч православных, и похода на Смоленск, где он увидел наказание измены, назовут его уничижительно «схизматиком». Ничего не поймут иноверцы латинские в судьбе и душевных страданиях православного князя.

Когда Михаилу Глинскому, томившемуся в темнице, расскажут о страшном ответе Шуйского-Немого на смоленскую измену принявших присягу богатейших заговорщиков-смолян, он подумает о том, что наместник Василий Васильевич и его мог бы повесить на стенах крепости, окажись он под рукой у Немого. Затаит обиду Глинский больше на Немого, за то, что тот оказался на его месте наместника, причем больше, чем на государя Василия, заключившего Глинского в тюрьму на много лет. Государь наказал тюрьмой, а наместник Немой повесил бы на воротах смоленской крепости – без всяких попыток обратить изменника в православную веру.

За это ли или за другое, но мятежный род Глинских отомстит жестокому Немому через много-много лет за то, что тот занял место наместника в Смоленске вместо князя Михаила, за то, что тот избрал страшное средство наказания его сторонников из партии измены. Когда это случится? Не скоро – когда племянница князя Михаила Елена станет государыней и когда в жилах нового московского государя будет в жилах течь кровь не только Василия Ивановича, но и Михаила Львовича Глинского…