Текст книги "У истоков Третьего Рима"

7. Приступы и взятие Смоленска

Василий сам предводительствовал сильной московской ратью, выехав из столицы в смоленском направлении с братьями Юрием и Дмитрием, Михаилом Глинским. Главным воеводой был назначен князь Щеня. Юрий просил брата взять с собой Семена, но Василий недовольно оборвал Юрия:

– Нечего государю указывать и на мозоль с совестью давить… Настанет и его время… Пусть помучается, что государь ему не сразу доверит меч в руки, чтобы врага крушить… После заминки злей драться будет… Не побежит, если дело лихом обернется… Правильно говорю, князь Даниил?

– Тебе виднее, государь… – осторожно выразился главный воевода Щеня.

– А ты как считаешь, князь Михаил, можно сразу в бой бросать воина, который чуть не сбежал к королю, на которого мы вышли? – обернулся Василий к Глинскому.

– Ты правильно рассудил, государь – успеется… Великие бои еще впереди… А в решающей битве за Смоленск непутевого братца отдай в мой большой полк под моим началом… От меня не сбежит…

«Как бы ты сам, друг ситный, не сбежал от своего государя, не переметнулся к Сигизмунду» – неожиданно с тихой злостью подумал Василий. Ведь он вроде как туманно обещал в случае успешной смоленской компании назначить его наместником в Смоленске, хотя на деле и не собирался исполнять свои обещания, помня о тайных литовских связях и интригах этого князя, изменника короля. «Кто легко изменяет своим, так же легко изменит, кому хочешь» – думал про себя Василий, а Глинскому опять же туманно распространялся на тему, мол, сначала надобно взять Смоленск, привести его под присягу Москвы, а потом уже назначать наместников.

При этом в тайне от Глинского, в кругу Щени и других доверенных бояр, военачальников и ближних дьяков откровенно посмеивался над неутоленными амбициями Глинского – стать наместником Смоленска, а потом Киева…

«Все думает о своей великой княгине Анастасии, женишок прыткий, чтобы через наместничество и брак великим князем Киевским войти в память своего рода Глинских, что от темника Мамая и мурзы Лексада ведет…» – вышучивал Михаила Василий под дружный незлобивый смех своего близкого окружения. Все же князя Глинского многие бояре и особенно военачальники уважали за его великолепные воинские навыки и организаторские способности. И потом снисходительно прощали ему непомерное тщеславие и бьющие через край хвастовство и амбиции – «Мол, у меня в Смоленске все схвачено, и потому при тамошнем успехе кому же быть московским наместником, как не мне…»

Однако на деле вышло не так здорово – поначалу осада Смоленска оказалась безуспешной. А тут и гонец королевский подоспел с письмом Василию от Сигизмунда, потребовавшим немедленного прекращения военных действий на литовской территории и немедленного снятия осады со смоленской крепости.

На этот раз план Глинского никто не брал в расчет. Гонца на время задержали под предлогом, что государь обдумывает содержание ответного послания. Зато с ведома государя для ободрения и решимости воинов перед штурмом крепости в московском стане выкатили несколько бочек крепкого стоялого меда – пили от пуза, сколько хочешь. Василий почему-то посчитал, что средство, которым пользовался еще его дед Василий Темный перед решающими битвами с внутренними врагами и татарами поможет. Да просчитался.

Шум пьяного войска только удвоил и утроил бдительность смолян. Те на крепостных укреплениях достойно встретили удар. Хмель пьяного войска быстро улетучивался от встречных ядер осажденных, от их острых пик и мечей. Белый от злости Глинский смотрел на бесполезный штурм и бесчисленные жертвы атакующих. Он отказался вести на штурм свой пьяный полк и бросил в лицо Василию:

– По пьяни победы не одерживают… Почему ты мне не доверился, государь?..

Василий закрыл глаза, выслушивая упреки князя Михаила, что напрасные жертвы как со стороны московского войска, так и смолян только отдаляют взятие крепости. Несогласованные действия московского командования обрекают на неудачу его тайные переговоры с русским православным населением Смоленска, иностранными наемниками, обороняющими крепость.

– Ну, конечно, ты же знаешь столько иноземных языков… – язвительно бросил Василий. – Куда мне, неучу и неумехе в воинском деле…

– Зачем ты так, государь… – взмолился Глинский, почуяв, что в дерзких упреках государя он, пожалуй, перегнул палку.

– А затем, друг ситный… – бешено вращая красными от бессонницы глазами, пророкотал Василий. – …Откуда я знаю, о чем ты договариваешься с наемниками на их языках?..

– Ты мне не доверяешь, государь? – взвился Михаил. – Да или нет?… Если нет, тогда все мои усилия, чтобы принести тебе победу и взять Смоленск, коту под хвост… Скажи, государь…

Василий, видя бегство от стен крепости своего пьяного войска, обреченно махнул рукой, простонав:

– Не видишь – все пропало… А ты здесь со своими упреками и нотациями… Если бы не доверял тебе, воеводой большого полка не поставил бы… Эх, снова придется отступать, не солоно нахлебавшись…

Глинский успокоился и, взяв себя в руки, спросил Василия, не отводя с него своих глаз:

– Поклянись, государь, что поставишь меня своим наместником, – я тебе Смоленск в следующий штурм преподнесу на блюдечке с голубой каемочкой!

– Да ведь штурм завтра и даже послезавтра не устроишь… – устало и обреченно махнул рукой Василий.

Глинский улыбнулся одними губами:

– За твой завтрашний штурм я действительно не решаюсь отвечать, что он будет успешным… Мне нужно немного времени, чтобы провести тайные переговоры со смоленскими чиновниками и наемниками… – он сделал многозначительную паузу. – …Действительно, на нескольких европейских языках, в знании которых ты меня укорил. Наемникам будут предложены от твоего имени почетные условия сдачи. К тому же решающим аргументом будет то, что против них будут действовать мои кнехты, которых я привел тебе заранее через Ливонию… И еще, смоленских бояр и воевод я тоже уговорю сдаться, с условием, что они получат все свое имущество в целости и сохранности – под государевы гарантии, если готовы присягнуть государю Василию Ивановичу и служить ему верно, до конца дней своих… Ну, как, государь, обещаешь, сделать меня московским наместником в Смоленске?..

Василий с еле сдерживаемым внутренним раздражением выдохнул:

– Ну, обещаю, обещаю…

Глинский обратил внимание, что обещание не было подкреплено особым клятвенным словом, но решил, что требовать снова клятвы – это уже чересчур. Покорно склонил голову перед Василием и промолвил:

– Благодарствую за доверие, государь… Ты в скором времени узнаешь о своей их новой знаменательной победе над Сигизмундом… Смоленск будет лежать у твоих ног – увидишь…

– Быстрей бы увидеть… – недовольно пробурчал Василий, хмуро наблюдая бегство пьяного войска своего от стен пока еще неприступного города.

Василий с огромным войском вернулся назад в Москву, не взяв Смоленска, разорив множество сел и пленив жителей Смоленщины. Второй поход так или иначе ускоряло полученное Василием известие из Вильны о скоропостижной смерти его сестры Елены, несчастной вдовствующей королевы. Распространившимся в Литве и дошедшим до Москвы слухом об отравлении Елены ядом лично Василий не верил. Не верил по простой причине, ибо не видел интереса Сигизмунда отравлять его сестру, королю гораздо выгодней было бы держать ее в Литве и шантажировать ее брата хотя бы изменой сестры, обращением в латинскую веру, анти-московскими филиппиками в адрес государя. А тут неожиданная беспричинная смерть сестры, которая может вызвать только чувство мести православного государя и его возмущенных подданный, новый виток военных действий против Литвы, направленных на захват Смоленска и прочих литовских земель.

В конце концов, в живой вдовствующей королеве Елене король Сигизмунд некоторый залог для благоприятного, такого необходимого мира с ее братом, государем Московским, особенно если учесть, что благорасположение нового союзника короля – хана Менгли-Гирея – приходилось покупать, причем огромной, разорительной ценой – пятнадцать тысяч червонцев ежегодно. Не мог полностью доверять больному и старому хану и тем более его легкомысленным сыновьям-царевичам Сигизмунд. Не нужна была ему смерть вдовы-королевы, не нужны были ему подозрения Москвы, готовой после смерти на отчаянную месть в виде новой осады Смоленска.

Но ведь кто-то же убил Елену – латиняне или мстительные иудеи за её мужа, короля-антисемита…

Потому сразу же после скоропостижной и неожиданной для короля смерти Елены Сигизмунд запросил «опасных» грамот для своих доверенных послов, чтобы они своим ходатайством к московским боярам с уверениями в лояльности короля, непричастности к смерти и тем более к отравлению Елены уняли готовящееся новое кровопролитие в Смоленске и в смоленских землях. Письмо от королевского гонца взяли в набережной палате, дали ему «опасную», охранную грамоту, при этом московские бояре ответствовали литовским послам, что государь, справляющий траур по сестре, сделал это только из уважения к их представительству и памяти о любимой сестре.

Когда срок, назначенный в «опасной» грамоте минул, Сигизмунд известил Василия, что виной промедления были не литовские, а римские послы, которые едут от папы выразить государю папское соболезнование в связи с безвременной кончиной его сестры-королевы и что вместе с ними в Москву прибудут и литовские послы. Король Сигизмунд просил новой «опасной» грамоты литовским послам, которым велено выразить глубокое соболезнование государю от всей Литвы по случаю безвременной кончины ее несчастной вдовствующей королевы. Король получил нового «опаса» и, казалось, мог быть удовлетворен, что частично рассеял подозрения московского государя насчет его причастности к отравлению Елены.

«Как все замешалось-закрутилось – послы римские и литовские заторопились с выражением соболезнований… Словно Рим и Вильна поспешают сказать Москве: мы не виноваты в смерти вдовы короля Александра, дочери славного Ивана Великого, мы не хотели этого, не имеем выгоды ни от смерти самого Александра, ни от смерти его супруги… Так кому же это выгодной оказалась смерть Александра и Елены?..» – рассуждал Василий.

Он вспомнил слухи и намеки об участии в отравлении Александра Михаила Глинского, когда тот, будучи якобы самым близким другом короля, только и думал, как самому взойти на престол и стать то ли великим князем Киевским, то ли королем Литвы, и потому внедрил в королевское окружение отравителя Александра, доктора Балинского. А когда доктора заподозрили в отравлении короля, более того, канцлер литовский арестовал его и проводил расследования, Глинский приложил невероятные усилия, чтобы вырвать доктора из рук канцлера и помочь Балинскому бежать в Краков и там исчезнуть – для правосудия и вообще, с концами…

«А, может, было действительно отравление Елены? – с ужасом подумал Василий. – Почему нельзя исключать отравление королевы, если отравление короля, ее мужа налицо. И влияние Глинского налицо в первом отравлении… А отравление сестры, от которого пытаются откреститься и король Сигизмунд, и папа римский, которое им вроде как не выгодно, могло быть выгодно только тому, кто рассчитывает только на месть московского государя за смерть сестры, непременный новый поход на Смоленск… А в новом военном походе заинтересован сейчас больше всех только тщеславный князь Глинский, который спит и видит себя наместником московским в Смоленске… А то, глядишь, еще потребует за свои услуги по взятию города передать его с окрестными землями в свой удел… Вот кому выгодна «месть» государя за смерть сестры, кому выгодны слухи об отравлении Елены и разговоры, что «сестра государя ворочается сейчас в гробу, видя бездействие и медлительность брата, не справляющего праведную кровную месть с ее литовскими обидчиками и королевскими отравителями… – Размышлял Василий, заключив в конце концов. – Будет, будет новый поход на Смоленск, несмотря на все соболезнования папы и короля через римских и литовских послов, но Глинского в этом походе на дух не будет… Не подпущу его, потому что ему государева кровная месть по сердцу… Выгодны ему одному слухи об отравлении сестры ради удовлетворения его амбиций… Он же без конца твердит о своих многочисленных агентах в Литве, что при королевском дворе, что в Смоленске… О своих связях и влиянии в иудейской партии… Обойдемся пока без Глинского…»

Вторично Василий выступил из Москвы с полками осенью 1513 года, отстранив Глинского и отправив к Смоленску головную часть войска во главе с князем Репней и окольничим Сабуровым. Наместник короля Сигизмунда Сологуб встретил передовые полки в чистом поле на подходе к смоленской крепости. Битва в поле у наместника не сладилась, и он отступил к городу и спрятался в крепости.

Воеводы снова осадили Смоленск, но не сумели, как следует, распорядиться пушками и огнестрельными снарядами. Государю с недоумением докладывали, что то, что наши пушки разрушали днем, смоляне и королевские воины воздвигали заново ночью. Московские воеводы бестолково жаловались государю на высоту крепостных стен, выгодность позиции обороняющихся на сложной пересеченной местности и уязвимость нападавших. Единственной отрадой объединенного русского войска, куда влились новгородские и псковские полки под началом Василия Шуйского, было опустошение неприятельских земель вокруг Смоленска и Полоцка.

Тщетно государь взывал к обороняющимся сдаться – милости и угрозы не действовали. Видно, что тайное оружие великого интригана Михаила Глинского еще не срабатывало. Впрочем, Василий вспомнил, что изменник короля и его новый подданный обещал непременный успех не завтра и не послезавтра. Изнурять дальше обороняющихся, да и осаждавших глубокой осенью, в грязи и холоде, под проливными дождями было бессмысленно. Непогода и упорство осажденных принудили Василия отступить в Москву вторично.

Василий понял, что без Глинского ему не обойтись. Он был почему-то уверен, что в третий раз тайное оружие Михаила Глинского сработает. Передых перед третьим походом летом 1514 года был небольшим. Глинский на этот раз ручался за успех нового приступа. Но снова публично потребовал от государя подтверждения его предыдущего условия с существенным добавлением. Кроме наместничества он просил уже передать город и прилегающие земли в наследственный удел.

Василий видел, что тот времени даром не терял, оказав новую услугу своему государю: умножил через тайный для Сигизмунда ливонский канал количество европейских наемников из Богемии и Германии, весьма искусных в ратном деле. Василий не мог отказать Глинскому в его просьбе, и согласился принять его условия.

Глинский весело заметил при этом:

– Бери, государь, с собой в третий поход на Смоленск, своего незадачливого брата-беглеца Семена Калужского… От победы еще никто и никогда не бегал… И смоленский наместник Юрий Сологуб, и епископ Варсонофий – твои новые тайные союзники, как и большинство бояр и вельмож тамошних… Не побежит никуда твой младший братец, к пораженцам, когда заранее все предрешено, не перебегают…

Василий поддержал шутку:

– Ловлю тебя на слове… Беру с собой беглеца Семена и его главного защитника брата Юрия… – сдержанно улыбнулся Василий. – Братская верность лучше всего проявляется во время государевых побед, но не момент его неудач и неуспехов.

Предводительствуя московскими войсками, Василий выехал из столицы 8 июля 1514 года. Действительно, он взял с собой братьев Семена и Юрия, брату Андрею поручил прикрывать Серпухов, а Андрея Старицкого оставил в Москве с царевичем татарским Петром. Больше 200 бояр и детей боярских было в московских полках под началом первого воеводы Щени, Глинский же был назначен воеводой большого головного полка.

Чтобы подстраховаться, не допустив объединения войск Сигизмунда и Менгли-Гирея в противодействии Москве под Смоленском, Василий перед самым третьим походом совершил тонкий политический демарш с турками против порвавшего договор бывшего союзника хана. Узнав, что правитель Турции Баязед свержен его жестоким сыном Селимом, недовольным политикой отца в подвластной ему Тавриде и подозрительно относившимся к Мегли-Гирею и его сыновьям-царевичам, Василий послал Селиму поздравления и уверения в дружбе. В ласковом послании, переданном новому жестокому властителю Турции, государь заискивающе и хитроумно напоминал: «Отцы наши жили в братской любви, да будет она и между сыновьями…»

Селим вряд ли верил в любовь своего низложенного отца и государя Московского Ивана великого, но был наслышан о разрыве союза старого немощного хана Менгли-Гирея, которого он недолюбливал, с государем Василием – и все это из-за подкупа хана и его царевичей – из-за пятнадцати тысяч червонцев ежегодно – первым врагом Турции королем Литвы и Польши Сигизмундом, на земли которого давно засматривалась Оттоманская империя. Потому на просьбу государя через посла Алексеева выслать своего посла для проведения переговоров новый султан Селим ответил утвердительно. Султан понял хитроумные византийские интриги, которые вел против короля и хана московский государь. Но противодействие государя Василия и короля Сигизмунда было объективно выгодно Селиму, потому он и послал своегодоверенного посла в Москву для проведения переговоров.

Василий по прибытии в Москву султанского посла, возбудившего огромное любопытство столичных жителей, организовал тому неслыханно пышную встречу при дворе. Государь был несказанно рад достижению маленькой политической победы, когда посол, передав тому грамоту, писанную на арабском языке, объявил о желании султана Селима иметь одних и тех же друзей и врагов. Под единым врагом, естественно, понимался король Сигизмунд. А, назвав, общим другом Москвы и Турции хана Менгли-Гирея, султан как бы отсекал последнему возможность, хотя бы в ближайшей перспективе, объединиться с королем под тем же Смоленском для ведения совместных боевых действий против московского войска…

Обрадованный обстоятельством частичной нейтрализации хана, Василий пожелал тотчас заключить с Селимом договор письменный со всеми вытекающими гарантиями. Но посол сказал, что насчет такого договора он, к сожалению, не уполномочен, поскольку не получал соответствующих распоряжений султана.

Когда же московские бояре попытались развить мысль султана о друзьях и врагах – применительно к значительной перспективе – изложенную послом турецким перед государем. То на боярские рассуждения – «По крайней мере государь твердо должен знать, кто друзья и неприятелю султану, чтобы, согласно с его предложением быть им также завтра другом или неприятелем…» – посол не посмел входить в досужие размышления и объяснения столь важных положений султанских планов.

Но и благорасположения султана Селима и государя Василия было пока достаточно для нейтрализации хана Менгли-Гирея с царевичем, возможного открытого выступления войска крымчаков на стороне короля, врага Турции, под Смоленском. Потому, пока государев дьяк еще вел заключительные переговоры с послом Селима, о чем наверняка знали в Тавриде хан с царевичем, московское войско под предводительством Василия и Щени, с наемниками Глинского, выступило из столицы на Смоленск…

Осада Смоленска началась 29 июля 1514 года обстрелом из пушек из-за Днепра мелкими и крупными ядрами, окованными свинцом. На случай приближения войска Сигизмунда и – упаси Боже – крымчаков Василий приказал собрать дополнительные запасные полки и выставить их неподалеку от Смоленска – на Угре, в Туле, чтобы в случае осложнения обстановки те могли бы подоспеть вовремя и переломить ситуацию.

На этот раз при третьей осаде Смоленска действия московских пушкарей были намного эффективней предыдущих, чем во время первого «пьяного» приступа и второй неудачной осады, сразу же за известием о смерти в Вильне Елены. Особо отличился главный московский пушкарь Стефан, искусство которого наводило ужас на обороняющихся смолян: казалось бы, неприступные толстые стены, сотрясаемые тяжелыми ядрами, дрожали и разрушались, осаждаемые падали с них толпами, наконец, подорванные литовские пушки со снарядами на стенах поражали своих же.

Это было душераздирающим зрелищем: расстреливаемый из пушек город горел, горящие, разрушенные ядрами дома накрывали плотные облака дыма, мирные жители в беспамятстве простирали руки и громко вопили со стены о пощаде и милосердии. Наконец, тысячеголовый вопль со стены – «Государь, уйми свой меч! Мы готовы тебе повиноваться! Мы уже повинуемся тебе!» – дошел до Василия и его московских пушкарей. По приказу Василия обстрел города был остановлен.

Сразу же, как затихла пальба, епископ Варсонофий Смоленский вышел на мост крепости и объявил:

– Смоленский воевода Юрий Сологуб готов начать переговоры с московским государем завтра утром…

Василий иронично бросил Михаилу Глинскому:

– Как-то странно торит «твой» епископ… А назавтра, глядишь, «твой» воевода вообще может прийти с какими-нибудь требованиями и условиями к государю…

Глинский недовольно поморщился. Он уже давно вел переговоры и с епископом, и с воеводой, за много месяцев до подхода главных московских сил. Извиняющимся голосом шепнул Василию:

– Это епископ соблюдает некоторые правила предложенной игры… Я ведь докладывал тебе, государь, что в случае сдачи города воеводу придется отпустить восвояси… Вот он и набивает себе цену в глазах смолян и тайных агентов короля, которые глядят за каждым шагом епископа и воеводы… Так надо…

– Придется изменить правила игры… Епископ с воеводой нам одно предложил… Ну что ж, мы предложим другое… – Василий жестко ощерился. – Впрочем, как сказать… Пойдем навстречу твоим соратникам, князь, подыграем им ради оправдания перед королем твоего воеводы.

Глинский недоуменно поглядел на Василия, не догадываясь, куда клонит государь. А тот спокойным голосом распорядился Щене:

– Продолжай обстрел, воевода… Громи крепость! – и пояснил свой приказ Глинскому. – Нечего разводить церемонии… Я не собираюсь давать твоему воеводе ни малейшего срока…

– Как скажешь, государь… – поспешно выдохнул Глинский, который не видел никакого смысла перечить государю, тем более тогда, когда все идет по задуманному плану, и с выходом на мост епископа, и с неуступчивостью подкупленного воеводы. – Возможно, ты и прав, государь, церемонии излишни…

Приказ государя был подхвачен ретивыми пушкарями Стефана, те пуще прежнего стали громить крепость смоленскую, сея разрушения и смерть. Народный вопль на стенах и внутри полыхающего пламенем города усилился. Оказалось, что в Смоленске множество людей, прежде всего православного вероисповедания, готовы были взвалить вину за тяжкие испытания и мучения горожан не на государя московского, обложившего город, а на нерадивого короля Сигизмунда, бросившего смолян на произвол судьбы, не подоспевшего вовремя даже к своим самым верным подданным-латинянам со своим новым союзником ханом. В скором времени чуть ли не все смоляне на радость равнодушных к их страданиям наемников, не проявлявших рвения в обороне, не хотели слышать о дальнейшем сопротивлении войскам московского государя.

Напрасно воевода Сологуб убеждал осажденных о скором приходе королевского войска в помощь городу – его уже мало кто слушал, кроме тайных агентов Сигизмунда, чтобы рассказывать потом о воеводской активности в выпавших ему тяжелых испытаниях…

Вроде бы стихийно организовалась группа смоленских граждан – из местных князей, бояр мещан и духовенства, которая решила отослать в стан московского войска своих переговорщиков с Василием, чтобы умолить государя допустить их к себе и мирно взять их под начало державы Московской. Видя, что стихийные переговорщики берут инициативу, епископ с ведома наместника Юрия Сологуба и других высших смоленских чиновников решил организовать «официальную» делегацию от осажденного города к московскому государю.

Как по мановению волшебной дирижерской палочки, моментально прекратился обстрел, военные приготовления сменились переговорными. И вот уже к шатру великого князя Василия потянулась разношерстная многочисленная смоленская процессия во главе с наместником Юрием Сологубом и епископом Варсонофием, там были также архимандриты и священники с иконами, крестами и хоругвями, вельможные бояре и чиновники.

Первым желанием Василия было арестовать прямо в шатре наместника с епископом, «посадить за сторожи», чем он не преминул поделиться с Щеней, Глинским, другими военачальниками. Старый воевода Щеня только пожал плечами, мол, арестовать так арестовать, но многозначительно поглядел на Глинского. Глава думы князь Даниил досконально знал, что Глинский давно уже закончил переговоры со многими мирскими и духовными из процессии, а также со всеми наемниками. Всем были гарантированы почетные условия сдачи и зачитан текст заблаговременно приготовленной грамоты, жалованной Смоленску и его гражданам вместе с нанятыми наемниками.

Глинский осторожно намекнул Василию, что арест епископа и наместника ни к чему, лучше подождать, услышав, с чем они пришли. Василий кивнул головой и пригласил в шатер Варсонофия и Юрия Сологуба. Бледный, как полотно, Сологуб держался из последних сил и принципиально не раскрывал рта. Василий понял, что, поскольку ему надобно будет возвращаться в Вильну и отчитываться перед королем Казимиром, наместнику нежелательно произносить презренные слова о капитуляции Смоленска и его отходе от Литвы к Москве. Сологуб легонько дотронулся до плеча Варсонофия. Тот встрепенулся, покраснел и тихо, невнятно запричитал:

– Государь Василий Иванович! Прости нас грешных и неразумных… Довольно проливалось крови христианской до этого трагического, но желанного присоединения древнего русского града Смоленска к старинному своему Русскому Отечеству… Довольно крови и страдания смолян… Прими, государь Русский сей многострадальный град с тихостью и смилуйся над его жителями…

После таких проникновенных слов епископ Варсонофий благословил торжественно государя Василия на новое благое действо в его шатре, необходимое больше осажденному Смоленску, чем осадившей его Москве. Василий принял в шатре вместе с наместником Сологубом знатнейших смоленских вельмож и получил от всех их клятву верности Русскому государству и его государю. «Лучшие люди» Смоленска официально ознакомились с текстом утвержденной государем жалованной грамоты древнерусскому городу. Против грамоты никто не возразил, поскольку большинство уж знало ее содержание в «переговорном процессе» с Глинским. и было подготовлено к переходу в московское подданство. Еще бы, государева грамота закрепила за всеми смоленскими боярами и чиновниками их вотчины и привилегии. Более того, государева грамота даже отменила все традиционные королевские поборы, когда все законопослушные смоленские граждане обязаны были платить в литовскую казну сто рублей налога. После этого радостного для смолян все вельможи пировали с Василием и его воеводами до утра.

А следующим ранним утром московская стража сменила смоленскую у всех ворот неприступной крепости города. На рассвете 31 июля московское войско во главе с его первым полководцем Даниилом Щеней вступило в Смоленск. Все жители в срочном порядке были переписаны и приведены к присяге, польские солдаты и иностранные наемники были вознаграждены и отпущены к себе восвояси, в Польшу и прочие земли.

Уже первого августа епископ Варсонофий торжественно святил воду на Днепре и с крестами вошел впереди государя Василия с московским войском в город Смоленск, разлученный с Русью на сто с лишним лет после захвата его Витовтом и отторжения к Великому княжеству Литовскому. Хотя за этот век литовской неволи смоляне многое переняли у своих литовских завоевателей, но большинство твердо помнило, что они русские, исповедующие веру православную, и по-прежнему любил Русь, как мать свою родную, с которой литвины Витовта надолго разлучили.

Епископ радостно кропил водой государя и народ смоленский православный… В храме Богоматери, отслужив торжественный молебен и благословив государя Московского Василия Ивановича животворящим крестом епископ Смоленский Варсонофий возгласил:

– Божьей милостью радуйся и здравствуй, православный государь всея Руси на своей милой сердцу отчине в граде Смоленске, еще помнившем твоих славных дедов и прадедов, таких же православных русских великих князей…

И на радостях плакали и целовались государевы братья Юрий и Семен с братом-победителем, добившимся того, о чем мечтали давным-давно их дед Василий Темный и отец Иван Великий. А вокруг плакали и также целовались друг с другом государевы бояре, воеводы, дьяки. А все знатные и незнатные смоленские жители, допущенные на торжество присоединения Смоленска к Москве, тоже не скрывали слез радости в единоверном порыве всеобщего ликования православного люда.

И светлый праздник возвращения Смоленска в лоно Русского государства завершился добрым пиром московского войска со смоленскими жителями, многие из которых были пожалованы государем соболями, бархатами, камками, златыми деньгами…

Михаил Глинский сидел на пиру неподалеку от государя как один из главных, если не главный виновник случившегося торжества. Время от времени князь Михаил поглядывал на необычайно взволнованного Василия, как бы намекая ему улыбчивым взглядом – когда же ты, государь, объявишь своему московскому войску и смоленским вельможным чиновникам о моем наместничестве?..

Василий несколько раз перехватывал взгляд князя и отвечал ему доброй извиняющей улыбкой, как бы говоря: «Ну, разве можно вот так сейчас во время радостного пьяного веселья с разудалым – от всей широты души! – раздариванием московских даров новым государевым подданным прервать общее ликование и посвятить время оглашению всем известного государева решения.

Спокойная уверенность, доброжелательность и ласковые взоры государя подействовали на Глинского завораживающе. Совсем не любитель выпивать и бражничать он налег со свойственной его душе размахом и пылкостью на крепкие меда стоялые, романею, не особенно сопрягая размер выпивки с размером закуски, ибо от нахлынувшего волнения кусок в горло не шел.

«Вот я и добился того, о чем я мечтал всю жизнь… Сделал главный решительный шаг к моему великому княжению Киевскому… Сегодня мой Смоленск, завтра Киев… А послезавтра великий князь Киевский будет править всей Литвой… Подчиняться московскому государю? – Глинский улыбнулся своим тщеславным мятежным мыслям. – А чего ему подчиняться?.. На равных будем… Союзниками, партнерами… А там посмотрим… В конце концов, пусть Василий считает, что это его Смоленск сегодня и будет его Киев завтра… Однако не его эти старинные древнерусские города, а мои… Смоленск только начало…»