Текст книги "Грозы царь – Иван Грозный"

– Этот обряд происходит из глубокой христианской древности… – сказал Иван. – Водоосвящение в этот день есть «водокрещение»… К тому же и нам надобно принять в этот день водную купель – ледяную Иордань… Ибо Богоявленская или Крещенская вода издревле считалась нашими праотцами великою святынею – агиасмой…

– Ее праотца наши хранили, и нам завещали ее хранить, государь… Окроплять вещи, принимать ее с верою в болезни… Ее можно даже дать пить тем, кто по каким бы то ни было причинам не может быть допущен к причащению… Но еще лучше искупаться в ледяной проруби-иордани… Пока у меня духу не хватает к иордани подойти и нырнуть туда… А хочется – жуть как…

– Ну, уж ежели хочется, так что же мешает?..

– Боязно как-то и непривычно… Вот если бы с тобой, государь… Про тебя, сказывают, что ты уже принимал ледяную купель, нырял в прорубь-иордань на праздник Крещения…

Иван задумчиво пожевал губами и, выждав удобный момент, напомнил смотрящему ему в рот Андрею Курбскому:

– Ты мне что-то хотел рассказать о роде Михаила Моложского и о каком-то странном предзнаменовании святого отца Геннадия Любимградского…

Тот живо откликнулся:

– Михаил Моложский имел трех сыновей, поэтому его удел был разделен на три части. У его старшего сына Федора было уже четыре сына, и опять удел Моложский делится на четыре части. В конце, концов, у князя Семена Федоровича оказалась лишь земля на реке Сить. Потому князя прозвали Сицким – он и стал родоначальником многочисленного рода князей Сицких… Правда сам Семен имел всего одного сына Федора Кривого. Зато Кривой произвел на свет Божий семерых детей. Одним из внуков Федора Кривого был небезызвестный тебе, государь, Василий Андреевич Сицкий…

– Про Василия Сицкого я наслышан… А причем здесь предзнаменования святого отца Геннадия?..

– …Так отец Геннадий Любимградский когда-то приехал в Москву и посетил дом боярина Романа Юрьевича Захарьина на Дмитровке… Отец Геннадий сначала благословил сыновей Романа Юрьевича, Данилу и Никиту… А благословляя дочерей Анну и Анастасию, сказал пророческие слова… Первой Анне сказал: «Быть тебе княгиней Сицкой…» И через какое-то время Анну выдали замуж за князя Василия Андреевича Сицкого… А благословляя юную красавицу Анастасию, отец Геннадий сказал: «Ты еси розга прекрасная и ветвь плодоносная, будеши нам государыня царица». Первое пророчество выполнилось, а второе…

– Так еще меня на царство не венчали… – сказал, как в забытьи, Иван, и тут же густо покраснел стыдливым отроческим румянцем. После долгой паузы мстительно спросил. – Другого же некого на царство венчать… Или про двоюродного братца Владимира твой сказ, Андрей?

– К Владимиру Старицкому эти пророческие слова не имеют никакого отношения, государь… Царем Третьего Рима быть тебе… А пророчество понимай, как хочешь – хочешь верь, а хочешь не верь… Но я тебе советую, государь, проверь…

– Может, и проверю… – угрюмо отозвался будущий царь грозы, Иван Грозный. – А пока в ледяной иордани тебя, Андрей, да и Федора проверю – насколько вы хороши не на словах, а на деле, а ледяной купели…

По велению юного государя, во время крестного хода на Крещение на Москве реке напротив Кремля прорубили прорубь-иордань. Любителей окунуться в ледяную купель иордани вместе с Иваном-государем было немного, зато среди них были Федор Воронцов и Андрей Курбский. Священники святили крещенскую воду и жгли вокруг проруби восковые свечи.

– Была простая вода, а нынче великая агиасма – святыня… – торжествующе сказал, стремительно сбрасывая с себя все манатки, Иван. – …Для русских и вера в Христа во сто крат сильнее, потому что погружаются в агиасму ледяную, а не в теплынь, как иудеи, а после греки или латиняне… Нет вернее способа для православного оздоровиться и смыть все грехи с себя, как прыгнуть в иордань…

– …И не вынырнуть… – пошутил полураздетый Федор Воронцов.

– Нет, выныривать надо… – поправил его голый Иван на краю проруби. – Так Христос, крестившийся на реке Иордан, велел…

За Иваном-государем нырнули в ледяную иордань Федор, Андрей, другие… Плескались, фыркали…

Веселые, раскрасневшиеся, крепкие, здоровые мужи вылезли из проруби. Федор Воронцов пробасил:

– Лезть в прорубь на Крещенье вовсе не обязательно… Святые отцы подтвердят: достаточно выпить освященной воды, окропить себя, свою палату, иконы, крестик нательный…

– Наверное, Федор прав… – кивнул головой одевающийся Андрей Курбский. – Смывающей грехи и целебной считается даже капелька освященной крещенской воды… Как на духу, скажу… В первый раз в жизни в прорубь-иордань прыгнул…

– …И я тоже… – признался с застенчивой улыбкой Федор Воронцов. – Попробуй за государем не прыгни… Он, небось, каждый год на Крещенье ледяную купель принимает, не то, что мы грешные…

Иван уже в бобровой шубе и лисье шапке улыбнулся ослепительной белозубой улыбкой и сказал бодрым голосом:

– Я и сам, честно говоря, в первый раз в жизни на Крещенье в иордань прыгнул… Зажмурил глаза и сиганул… Слава Богу, вынырнул… На Крещенье не тонут… Так крестившийся Христос хотел – и нам велел… Не исчезать в русских ледяных прорубях-иорданях, а русского духа набираться, чтобы Христу и Руси служить…

После заступничества митрополита Макария, в мае 1545 года престарелый князь Иван Иванович Кубенский был освобожден. Более того, освобожденный дворецкий в этот период фактически возглавлял Думу вместе с ближним дьяком государевым Василием Захарьиным. Казалось бы, конфликт государя с Кубенским и Думой улажен…

Но уже в сентябре дядья Глинские стали стращать своего юного племянника-государя, что сановный придворный Афанасий Бутурлин возводит на них напраслину, говорит дерзкие речи насчет корыстной «родственной опеки» Ивана-государя.

Буквально через несколько дней, 10 сентября 1545 года «за невежливые слова, вину тяжкую» обвиненному Бутурлину именем государя отрезали язык пред темницей перед толпой московского народу. Только Дума выразила свое неудовольствие, поскольку государь не согласовал свои действия с ней, а положился только на обвинения своих дядьев Глинских. К удивлению Ивана сторону боярской Думы занял даже его закадычный друг, вызволенный из Костромы Федор Воронцов, которому государь вернул боярское звание…

Опечалился Иван – не возводить же опалу на все руководство Думы?.. А дядья Глинские уже наушничают ему не только на Федора Воронцова, но снова на дворецкого Ивана Кубенского, а вместе с ним и на князей Петра Шуйского, Дмитрия Палецкого, Александра Горбатого…

Почему он пошел на поводу у дядьев, Иван так до конца не понял… Напугали, застращали государя дядья-наушники, мол, неспроста все руководство Думы за придворного сановника горой встало… И была возложена двухмесячная опала на все руководство Думы, среди которых были бояре Кубенский, Шуйский, Палецкий, Горбатый, Воронцов… Недавние ненавистники Федора Воронцова, хлеставшие его по щекам, оказались с ним в одном ряду опальных…

Только опала продолжалась не более двух месяцев. В конце концов, конфликт был улажен благодаря вмешательству и заступничеству митрополита Макария. В декабре опала с бояр снята, и государь пожаловал бояр своей милостью. Простил бояр Иван с легким сердцем еще и потому, что столкнулся с новой военной угрозой. По Москве разнесся слух, что крымчаки вступили в наши земли и готовы идти на столицу; ханский сын свободно без всякой острастки со стороны московских воевод грабил в уездах Одоевском и Белевском. А воеводы Михаил Воротынский, Константин Шкурлятев и Петр Щенятев, словно забыв про государеву грамоту времен недавней русской победы над ханом и изменником Семеном Бельским «на окских бродах», снова заспорили о старшинстве-старейшинстве княжеском и не двигались с места, не объединяли свои войска для отражения неприятеля.

«Опять все снова-здорово… – тревожно думал Иван. – Только грамоту уже некому писать. Как-то ловко бояре после низвержения и убийства Ивана Бельского «съели» и отстранили от дел, задвинули в темный угол дьяка Курицына, заменили его на Василия Захарова. Ловок и хитер тот, да вот в составлении «государевой грамоты» мне не помощник… В интригах и кознях мастак большой, нет ему равных… А Курицына не заменить ему… Придется самому в Коломну ехать к войску… Передерутся воеводы… А здесь бояре воду мутят… Несогласия всех раздирают в кознях и дрязгах… Надо к войску ехать… Такова уже природа русской мятежной души: дерись-дерись, а при государе своем быстрей мирись… Пора собираться… Все к Николину дню выходит… Значит, надо в Угрешский монастырь заехать, как мой праотец Дмитрий Донской сделал, идя на татар… Там ему во сне Николай Чудотворец явился, рассеял все его сомнения, угрел – отсюда и Угреши, монастырь знаменитый во всех пределах Руси, Угрешский…»

И тут же вспомнил слова своей матушки Елены: князь Олег Рязанский, узнав о знамении в Угрешах, тайно заключил договор чести с Дмитрием Донским, мол, Рязанский Олег не пустит литовское войско Ягайло для соединения с татарским войском Мамая. Эту тайну московских Рюриковичей об отстранении Олега Рязанского от татар Мамая и литвы Ягайло передал юной Елене Глинской её супруг Василий Иванович. Вот и юный государь решил посетить Угреши перед коломенским походом с подачи мятежной боярской Думы.

Перед тем, как мятежная Дума упросила государя самолично возглавить поход московского войска на южные границы Руси, Иван все же распорядился, чтобы Воронцов и Захаров составили «государеву грамоту» для воевод и воинов – по образцу знаменитой «окской». Сам же Иван, через Угреши прибыл в Коломну, расположился военным лагерем на Окском берегу под Голутвинским монастырем, поджидая крымчаков. Хан Саип-Гирей с царевичем Иминем не появился. Войско ждало неприятеля уже около трех месяцев…

Иван знал, что для укрепления войска на южную границу вызваны новгородские стрельцы, пищальники, но не догадывался, что его воинский стан, став, по сути, двором, сделался очагом козней и интриг злых и коварных честолюбцев…

В самом начале похода Иван спросил дьяка Василия Захарова и друга-боярина Воронцова:

– Готова грамота воеводская?..

Ответ был единодушный:

– Пишем, государь…

– Возьмите за основу грамоту Курицына…

И здесь ответ был един:

– Сами напишем почище Курицына…

– Может, помочь?..

– Сами управимся…

Поскольку крымчаки не появлялись, но все могло произойти внезапно в любой момент, при несогласии воевод, Иван все же через месяц-другой напомнил Захарову и Воронцову про злополучную грамоту.

Воронцов поглядел на Захарова и спросил того при государе:

– Ты еще не написал, Василий?..

Тот пожал плечами и сделал удивленные круглые глаза:

– А я, честно говоря, думал, что ты ее пишешь, Федор…

Неприятно Ивану было слышать такую тихую перебранку двух своих советников, поочередно подставляющих друг друга перед государем. Махнул зло на них рукой Иван и выдохнул:

– Сам бы тысячу раз написал грамоту… Все равно лучше курицынской не придумаешь… Его грамота, когда он ее войску читал, у старых воевод слезу высекала… А теперь ни грамоты, ни самого дьяка… Сожрали вы его в своих кознях…

– Мы ни причем, он сам нарвался…

– С думой у Курицына нелады оказались…

Иван презрительно оглядел с головы до ног Захарова и Воронцова и бросил:

– Интриговать, козни строить вы мастера, а грамоту составить – слабаки на поверку… Вот, что оказалось…

Те промолчали, сбитые с понталыку тихим гневом государевым и с ненавистью посмотрели друг на друга. «Кто дядьев Глинских на свою сторону перетащит, тот и победит в дворовой интриге… – подумал с гадким чувством на душе Иван. – Хоть бы крымчаки скорее объявились… В безделье войско с воеводами, да со всеми дьяками и боярами разлагается… А рыба тухнуть начинает всегда с головы…»

За почти три месяца стояния под Коломной войско быстро истощило невеликие съестные припасы и испытывало острую нужду в продовольствии. Особенно страдали новгородские полки пищальников, чья-то злокозненная рука нарочно подстраивала мятеж в войске, обделяя новгородцев съестными припасами… Не ведал о том наивный Иван, его-то стан и полк государев снабжался продовольствием лучше всех…

Когда, заждавшись крымчаков, в один прекрасный момент, Иван, по своему обыкновению выехал на звериную охоту с небольшой свитой, под стенами Коломны он был остановлен отрядом новгородских пищальников – в пятьдесят человек. Андрей Курбский сразу же бросился к Ивану со словами:

– Не к добру это… Подстерегли нас… Жаловаться с саблями и пищалями – штука вредная…

– А на что жаловаться-то, Андрей?..

– Да не кормят их, нарочно…

– А кто распорядился-то?

Курбский потупил глаза и тихо произнес:

– А ты сам, государь, попытай Воронцова и Захарова – им лучше знать…

Действительно, пищальники хотели поднести государю какие-то грамоты. Возмущенный и удивленный Иван не захотел их слушать, решив, как можно быстрее найти Воронцова и Захарова, чтобы с ними разбираться, а не с обезумевшими новгородскими пищальниками.

Захотел стремительно отъехать – а новгородцы ни в какую, не отпускают государя, которому они всем скопом надумали печалиться. Наверное, и Иван оплошал, раз велел дворянам своим из свиты разогнать толпу. Некстати явились челобитчики новгородские – всю охоту испортили…

Новгородцы стали противиться, когда их теснить стали… К тому же люди свободные и своенравные, новгородцы и не думали подчиниться приказу государеву. Слово за слово, толчок за толчок, кулак на кулак – оказали сильное физическое сопротивление мятежные новгородцы придворным. Сбивать колпаки и колпаками с грязью швыряться. Дворяне пустили в ход сабли и стали стрелять в отпетых мятежников из луков. Те бросились наутек к посаду коломенскому. Укрывшись за толстыми стенами, открыли огонь на поражение из всех своих ружей… С обоих сторон было убито свыше десятка человек, по полдюжины с каждой стороны…

А ведь достаточно было выслушать пищальников и сподобиться на милостивое слово, чтобы спровадить новгородских жалобщиков с дороги. Но Иван-государь был пока так далек от народа, так видел одни мятежные новгородские умонастроения и козни, вредные и разрушительные для государства и престола. Даже мысли у отрока-государя не возникло, мол, что-то вынудило новгородских жалобщиков обратиться непосредственно своему государю-полководцу, стоящему во главе общерусского войска, минуя промежуточные воеводские и боярские инстанции. О многом передумал Иван, пробираясь окружным окольным путем, непроходимыми местами, к своему стану, но только не об этом. Душа его горела мщением: быстрее схватить зачинщиков мятежа в его стане, науськавших новгородцев на государя…

Легко представить, какие кошки скребли на сердце у Ивана, напуганного до смерти страшному ночному избиению в его спальне низвергаемого митрополита Иоасафа, невыносимому унижению на его глазах друга Федора Воронцова и наставника владыки Макария… А ведь до этого был арест конюшего Овчины, к которому был привязан Иван… А ведь было еще отравления матери, умиравшей в страшных муках – возможно, ради него, чтобы младенца-престолонаследника оставили в покое все темные силы вокруг русского престола… Так уж Иван был воспитан, что врагов престола, дерзких ослушников и посягателей на государеву власть он, конечно же, видел не в простых ратниках, а в злокозненных высокопоставленных вельможах. Добираясь до своего стана в страшных трудностях и неудобствах, ужасных мучениях души, он уже знал, что ему просто необходимо проведать – по чьему злому умыслу пищальники новгородские осмелились так поступить, кто стоял во главе мятежа в его войске?..

Разузнать об этом Иван поручил не другу Федору Воронцову, ни даже знатным вельможам, своим дядьям или другим боярам, а своему ближнему дьяку Василию Захарову, низкого происхождения, зато преданному да исполнительному… Почему Иван полностью положился на дьяка, который был у него давно в приближении?.. Так его матушка настропаляла, говоря, что вся сила его отца-государя Василия была в том, что от решения самых важных щепетильных дел тот отсекал родовитых вельмож. Но полностью опирался на самых худородных дьяков и чиновников – такие не предадут и не обведут вокруг пальца, как корыстные, продажные, сами себе на уме высокородные князья да бояре… Вот и воспользовавшись наказом мудрой матушки, подарившей Руси «копейку» нефальшивую, Иван в лице того же дьяка Захарова стал, подобно отцу, приближать к себе новых надежных людей, без особых родовых преданий и притязаний… Откуда было знать юному государю, что и «худородные» могут быть себе на уме и быть влияемыми, а также оказаться далеко не жертвами, а организаторами козней и интриг?..

И вот самый доверенный, близкий дьяк Василий Захаров доносит добравшемуся еле-еле в свой стан юному государю, что новгородских пищальников науськали и натравили на него не кто иные, как дворецкий Иван Кубенский и двое Воронцовых, Федор и Василий… Почему Иван без всяких обиняков, в великой ярости на злокозненных интриганов, поверил дьяку? Почему не закрался в голову червь сомнения?.. Трудно сказать: все сплелось воедино, и прежние их преступления и проступки, и нынешние…

Участь дворецкого Ивана Кубенского, дядьки государя, была решена мгновенно – сколько же можно прощать? – но в порыве безоглядной ярости Иван даже не стал допрашивать своего закадычного друга Федора Воронцова… А что, если бы Федор, как на духу признался Ивану, что его с Кубенским, оговорили дядья Ивана Глинские, и, по взаимному согласию подучили дьяка Захарова?.. Догадывался о сговоре Глинских с дьяком и Андрей Курбский, знал, что с их ведома нарочно не снабжают съестными припасами новгородцев и подталкивают к мятежной жалобе, обернувшейся побоищем между своими же ратниками…

Но побаивался Курбский встрять в козни и интриги боярские, защищать того же дворецкого, памятуя, что сам же рассказал о родовых связях Кубенских князей с новгородцами и пресловутым Шемякой, ослепившим прадеда Ивана, Василия Темного и сбежавшего в Новгород, где его и достала месть через «яд в куряти» мстительного московского государя. Да и Федора Воронцова, с которым вместе с государем в ледяную иордань на Крещенье погружались, не собирался выручать и вызволять из беды не по годам рассудительный князь ярославский, Андрей Курбский. Как никак с опалой и низвержением Федора Воронцова освобождалось место дружеское в сердце государя, а свято место пусто не бывает – это дружеское место мо в скором времени занять и сам Андрей Курбский, великий книжник и отменный воевода…

Курбский знал, что в последнее время Иван-государь досадует на друга Федора, которого он еле-еле спас от бояр и вытащил из костромской опалы после расправы над Андреем Шуйским, мол, «Кого государь пожалует без Федорового ведома, Федору досадно». Знал Курбский и о том, что досада прежнего государевого любимца была вызвана сильным возвышением при дворе дядьев Глинских и приближением государем к себе худородного дьяка Захарова… Но боялся встать Андрей Курбский поперек влиятельных дядьев и дьяка-наушника, хоть Иван давал понять ему, что не прочь разобраться окончательно в странной запутанной ситуации с мятежными жалобщиками-новгородцами…

Иван, уже распорядившись о лютой казни Кубенского и Воронцовых – повелел отрубить им головы, объявив, что они заслужили такого страшного наказания прежними грехами и беззакониями – все же не утерпел и завел приятельский разговор с Андреем Курбским.

– Вот говорят в народе, Андрей, у Бога милости много, Бог на милость не убог… Велик Бог милостью… Про государя такого в народе не скажут… Вот казню дворецкого с такими же как и у тебя ярославскими корнями, друга Федора жизни лишу, разве это дело справедливое? Гнев одно, а справедливость другое…

– Где гнев, там и милость, государь… – тихо сказал Андрей.

– А я думаю сейчас о том, что и гнев и милость могут быть грозовыми… Как во время грозы дерево, а то и лес загорается от молнии – и тут же дождь может пожар возникший потушить… Ведь на грозу бессмысленно ругаться и сопротивляться ей… Говорят же в народе: загорелся бел свет от милости Божьей – от грозы; а еще, и от милости Божьей погибают – от той же очистительной для всего живого и сущего грозы… – Иван испытующе поглядел на приятеля, может, он внесет свою лепту в его рассуждения о «грозовой милости», которой можно и казнить и миловать.

– Гроза грозой… – промямлил Курбский. – …Только сколько не искать, а милости у государей не сыскать… Так тоже говорят в народе…

И отказался Курбский дать ход пришедшим ему в голову мыслям – рассказать государю о сговоре Глинских и Захарова против Кубенского и Воронцовых. «Объяснять долго и муторно, так и самому можно оказаться в неприглядном виде, сталкивая лбами Ивана-государя с его родными дядьями и ближним худородным дьяком – пусть делает, как задумал, в грозовом порыве ярости и гнева… Господь ему судья!»

В конце концов, после недолгих, но мучительных колебаний Иван велел отсечь головы прямо в своем стане, перед своими шатрами дворецкому Ивану Кубенскому, вместе с первым другом-боярином Федором Воронцовым и сыном опекуна Михаила Воронцова, боярином Иваном…

Способствовав падению партии Шуйских, и бывши ярым врагом Ивана Кубенского, вместе с Шуйскими свергнувшего главу Думы Ивана Бельского и митрополита Иоасафа, несчастный друг и любимец государя боярин Федор Воронцов положил свою удалую голову вместе со своим врагом Кубенским. Иван-государь не проронил при казни ни слезинки…

Государь не имел законного права казнить бояр без должного подлинного расследования и суда боярской Думы – он грубейшим и непоправимым образом нарушил традицию, за что потом будет мучиться и каяться. Но думая о своей «природной» власти, он именно под Коломной, после позорного бегства окольными непроходимыми путями, вдруг принял сердцем одну странную идею – чтобы стать грозной, власть государева обязана быть воистину грозовой, с ветрами, молниями, громами… Тогда и милость никто не отличит от гнева, и гнев от милости – все спишут на грозу, подвигнувшего царя грозы, Ивана Грозного.

«Даже понявший все книжник Андрей Курбский не стал перечить мне, услышав идею про милость и гнев грозы… Мог ведь попытаться защитить бояр, знал что-то, да прикинул – с грозой лучше не спорить… На Крещенье вода свою природу меняет, потому что в этот день Бог, который есть Свет, явился, чтобы спасти своим Богоявлением весь род человеческий… Воистину недаром с Федором и Андреем мы в первый раз в жизни нырнули в ледяную прорубь-иордань на Москве-реке… Воистину всем нам, как при Крещении Господа, в душе явилась пресвятая Троица, когда Бог отец глаголал с небес о Сыне Иисусе, от Иоанна Предтечи крестился сам Христом, и Дух Святой сошел на Господа в виде голубя… Какая разница, что Федор Воронцов сейчас не вынырнет их временной проруби ледяной, а мы с Андреем Курбским позже, каждый по своему… Но недаром с древних времен Крещение называлось праздником Светов, недаром праздник молнийного Света и гроза природная, которая милует, как губит, и губит, как милует… Ветрено, свет губительный и жалящий грозы очистительной: кто вчера был в опале, сегодня в милости, кто вчера был в милости, тот сегодня в опале, под топором палача грозы… Так царю грозы на роду написано…» – так думал Иван Грозный за год с гаком до венчания на царство.

Только страшными казнями бояр Кубенского и двух Воронцовых не обошлось… Государевой грозой решили воспользоваться в своих личных интересах дядья и бабка Глинские… По наговору мстительных и тщеславных дядьев Глинских, почувствовавших, что настал их час приблизиться к престолу и перехватить власть у других боярских партий, именем государя был арестован и конюший Думы Иван Петрович Челяднин-Федоров. Конюший спас свою голову, когда все уже было готово к казни перед шатром, только ценой страшного унижения и готовности на любую опалу, лишь бы сохранить жизнь. Дядья Ивана Глинские вместе с бабкой Анной точно рассчитали – отнятый у Челяднина-Федорова титул конюшего перешел к думскому боярину Михаилу…

Но месть клана Глинских была бы не полной, если бы те не рассчитались полностью с семьей бывшего фаворита правительницы Елены, конюшего Ивана Овчины, в свое время жестоко расправившегося со старым князем Михаилом Львовичем Глинским, уморившего того в темнице голодом. Новые казни также производились Глинскими именем племянника-государя. Месть Глинских обрушилась на голову сына Елениного фаворита Ивана Овчины, Федора Овчинина: его предали лютой мучительной казни – посадили на кол. Брата же Овчинина, князя Ивана Дорогобужского обезглавили на льду Москвы-реки, лишив опального конюшего Ивана Челяднина-Федорова единственного наследника-пасынка…