Текст книги "Остров кошмаров. Паруса и пушки"

«Что касается наказания еретиков, то я считаю, что хорошо бы было наложить наказание в самом начале, без большой жестокости или пристрастия, но соблюдая должную строгость по отношению к тем, кто выбрал лживую доктрину, чтобы обманывать простаков. При этом надо дать этим людям возможность ясно уразуметь, что они осуждены не без основания. Тогда другие, узнав правду, будут остерегаться быть соблазненными впадением в ересь. Очень важно также, чтобы в Лондоне никто не был сожжен без присутствия кого-то из членов Совета. А во время такой казни, здесь и в любом другом месте, должна быть произнесена добрая и благочестивая проповедь».

Сравните с очередным посланием Джона Нокса: «Это не только законно – наказать смертью таких, которые стремятся ниспровергнуть и истинную веру, но к этому следует обязать магистраты и вообще всех людей». Или с письмом главы самого крайнего течения в протестантизме, впоследствии названного его именем, Жана Кальвина, герцогу Сомерсету: «Ни в коем случае не следует допускать никакой сдержанности и терпимости. Этим можно погубить дело оздоровления религии».

Кстати, Джона Нокса нынешние воинствующие западные феминистки, попадись он им, наверняка порвали бы на тряпки. Неистовый Джон опубликовал очередной памфлет, на сей раз имевший мало отношения к религии. Его содержание ясно из самого названия – длинного, как было принято в ту пору: «Первый трубный глас против чудовищного нашествия легионов женщин». Суть была проста: женщины, совершенно неважно, католички они или протестантки, не имеют права управлять государствами и вообще принимать какое бы то ни было участие в государственных делах. Нокс писал: «Женщина, несущая бремя правлений над людьми, землями либо городами – это противно самой природе, оскорбительно для Господа нашего, противоречит его высшей воле и законам, которые он для нас установил, наконец, отрицает самое понятие справедливости». Поскольку, по глубокому убеждению Нокса, женщины обладали множеством несовершенств и пороков, по сравнению с мужчинами были «слабыми, хрупкими, нетерпеливыми, глупыми, непостоянными и не способными организовать никакое дело». По сравнению с мужчинами они «слепы, слабы, глупы и нерешительны». А потому женщина у власти, особенно во «главе государства – «политическое уродство», которое нужно искоренить раз и навсегда.

Попался бы он даже не феминисткам, а «железной леди» Маргарет Тэтчер…

Впрочем, применительно к текущей действительности памфлет Нокса имел и практическое значение: по нему выходило, что и королева Мария – то самое политическое уродство, которое стоит искоренить любыми средствами…

И все же… Эти триста костров в правление Марии были жестокой реальностью, от которой не отмахнуться. Они были. Конечно, сжигать на кострах живых людей – нехорошо. Марию на века припечатали прозвищем Мария Кровавая, Кровавая Мэри, Bloody Mary.

Чарльз Диккенс, человек эмоциональный, был к ней особенно безжалостен: «Как Марию Кровавую ее всегда будут вспоминать в Великобритании с содроганием и ужасом». Да и в дальнейшем английские историки выражались о ней немногим мягче – да и историки других стран, в том числе и нашей. Даже авторы более-менее объективных биографий Марии, даже те, кто в своих книгах опровергают многие расхожие мифы о «коронованной садистке» и «жесточайшем католическом терроре», все же называют свои книги не иначе, как «Мария Кровавая».

Еще в последние годы жизни и правления Марии наводнившие страну эмигрантские трактаты и листовки именовали ее «свирепой и безумной женщиной», «Вероломной Марией», «Злобной Марией». Потешались над ее ложной беременностью, набожность королевы называли «карикатурным слепым фанатизмом», силу воли – «свирепостью», любовь к мужу – «рабской зависимостью вкупе с разнузданной похотью». Уже в относительно близкие к нам времена именно «в честь» Марии назвали широко распространенный коктейль «Кровавая Мэри».

(Небольшое гастрономическое отступление для гурманов алкоголя. Вопреки распространенному заблуждению, «Кровавая Мэри» – это вовсе не «водка, аккуратно, чтобы не смешивать, налитая поверх томатного сока». Точнее, это облегченный вариант. Настоящий рецепт «Кровавой Мэри» гораздо сложнее. 3/10 водки, 6/10 томатного сока, 1/10 лимонного, соусы «Вустерширский» и «Табаско», сок сельдерея, соль и перец по вкусу. Смешать все в бокале со льдом, украсить ломтиком лимона и веточкой сельдерея.)

Но вернемся к более серьезным вещам. Триста костров Марии – это одна из тех вещей, о которых принято говорить: оправдать нельзя, но попытаться понять можно. Абсолютно невозможное дело – «попытаться понять» Генриха Восьмого, Гитлера и Пол Пота. А вот Марию вполне можно попытаться понять. Очень уж сложно все обстояло, и есть несколько весьма важных аспектов, мимо которых объективности ради просто нельзя пройти.

Начнем с того, что сожжения на кострах продолжались не все пять неполных лет правления Марии, а гораздо меньшее число времени – три с половиной года. В первые года полтора ее правления, как я рассказывал выше, власти предпочитали совершенно бескровные методы – закрывали глаза на эмиграцию видных протестантских проповедников, а то и прямо к ней подталкивали. Наказания ограничивались тем, что тех, кто «произносил ужасную ложь и подстрекательские слова против Ее Величества королевы и Совета», выставляли к позорному столбу (ушей при этом в отличие от практики прошлых царствований не резали). После чего отпускали на все четыре стороны.

Политика властей ожесточилась только через эти полтора года – когда помянутые эмигрантские центры наводнили Англию подрывной литературой и стало ясно, что борьба идет не на жизнь, а на смерть. Тогда-то и состоялись первые сожжения – в апреле 1555 года. Причем их одобряли далеко не все в ближайшем окружении Марии…

Примасом, то есть главой католической церкви Англии, жаждал стать Гардинер (фанатизм и честолюбие часто вовсе не исключают друг друга), но он умер, и это место занял кардинал Реджинальд Поул. Человек был надежный, люто ненавидевший наследие Генриха Восьмого и в первую очередь его самого. За то, что Генрих расправился со всеми его родными. Казнил мать Поула – ту самую известную нам по первому тому леди Солсбери, которая яростно сопротивлялась казни и рассталась с головой после одиннадцати ударов топором. Двух братьев Поула и его племянника Генрих кого казнил, кого заключил за решетку. Причина на сей раз была не в садизме – семейство имело в жилах капельку королевской крови, а таких Генрих методично вырезал вслед за своими тезками, Шестым и Седьмым. Епископа он оставил в живых и на свободе потому, что тот, как духовное лицо, не мог иметь потомства, а следовательно, был не опасен.

Так вот, Поул как раз не одобрял сожжений и делал все, чтобы их прекратить или по крайней мере свести к минимуму. После того как на костер отправили вторую группу осужденных протестантов, не кто иной, как духовник короля Филиппа Альфонсо де Кастро, в присутствии королевской четы произнес в соборе проповедь, в которой эту казнь осудил, сказав, что она «противоречит учению Христа, и терпеливое убеждение оказало бы куда большее воздействие на души еретиков, чем страх перед костром или даже угроза вечного проклятия». Как видим, далеко не все было просто и однозначно. Свою роль играло и прекрасно нам знакомое по собственной истории 20–30-х годов прошлого века «избыточное рвение на местах» – то, что у нас зовется справедливо «перегибы на местах». За которыми Мария (как впоследствии Сталин) не всегда могла усмотреть.

И наконец случалось, что за сожжения протестантов выступали… сами протестанты. Известный протестантский проповедник Джон Филпот, крайне умеренный во взглядах (что среди протестантов редкость), называл своих единоверцев-экстремистов «горячими головешками из ада», которых дьявол «в наши дни уполномочил осквернять Евангелие». И писал: «Такие негодяи должны быть сожжены без жалости». Все было очень непросто…

Непременно стоит упомянуть, что казнь в виде сожжения на костре за религиозные убеждения (точнее, активную пропаганду таковых) придумала отнюдь не Мария – эта практика по инициативе церковников началась в Англии чуть ли не за сто пятьдесят лет до нее. Очень любил развлекаться живыми кострами Генрих Восьмой. Причем жег не только активных католиков, но и чересчур ревностных, на его взгляд, протестантов, считавших, что англиканская церковь все же сохранила слишком много от католической – значительную часть обрядности, иконы и статуи святых в храмах, пышность богослужения, церковную иерархию. По их мнению, все это следовало ликвидировать, придав церкви максимальный аскетизм. А вот на это Генрих пойти никак не мог – англиканская церковь была его любимой игрушкой, следовательно, должна как раз сохранять известную роскошь и пышность. А потому и чрезмерно рьяных протестантов Генрих отправлял на костер. Иногда по свойственному ему черному юмору (часто кровавому) приказывал связать вместе католика и протестанта, да так и сжечь…

Протестанты, кстати, везде, где получали власть, жгли своих противников ничуть не менее рьяно, чем католики. Особенно старался помянутый Жан Кальвин, железной рукой правивший в Женеве, – одних он отправлял на костер за неосторожное слово, других – за «неправильные» стихи.

(Отсюда порой проистекают интересные недоразумения, то ли умышленно сделанные, то ли вызванные плохим знанием истории. Не раз приходилось читать, что «злобная инквизиция» в том-то или том-то районе сожгла сколько-то тысяч человек. Однако беглое, самое поверхностное исследование открывает, что речь идет о сугубо протестантских областях, где инквизиции не существовало по определению, а католики были загнаны в подполье – так что все тамошние костры исключительно на совести протестантов.)

И еще одно очень важное обстоятельство. Все зверства и грехи Генриха Восьмого – казнь двух жен, двух первых министров, более чем ста представителей знати (в первую очередь тех, в ком текла хоть капелька королевской крови) и примерно семидесяти двух тысяч «здоровых попрошаек» – были следствием его личных качеств, его нрава и характера. Как и разгром и ограбление католической церкви. Мария же искренне считала, что выполняет свой религиозный долг. Согласитесь, разница существенная. Даже если оправдать нельзя, попытаться понять можно.

Если взглянуть на проблему гораздо глубже и шире, окажется, что триста английских костров – лишь небольшой (самый, так сказать, некровожадный эпизод войны меж католиками и протестантами), охвативший почти всю Европу и длившейся ровно сто двадцать четыре года. Так уж случилось, что даты ее начала и конца История зафиксировала точно – как не со всякими историческими событиями, даже крупными и важными, случалось. Началось все в 1534 г., когда, вдохновленные идеями Лютера, его приверженцы стали громить церкви и захватывать земли и богатства их и монастырей. К этой кампании с превеликим удовольствием подключились иные владетели – из чисто шкурных, а не религиозных побуждений (а крестьяне под шумок стали поднимать восстания, направленные против всех «господ», без различия их религиозной покраски). Часть дворян-католиков (особенно баварских) оказала вооруженное сопротивление – и заполыхало…

Из Германии пламя перекинулось во Францию. Тамошние протестанты, больше нам известные под именем гугенотов, как и их собратья по вере по всей Европе, голубиной кротостью не отличались. Они рушили католические церкви, убивали священников и просто католиков. Многолетняя гражданская война меж католиками и гугенотами началась как раз с нападения вооруженного отряда гугенотов на свиту католика герцога де Гиза. Варфоломеевская ночь, которую многие ругают, была первым погромом, устроенным католиками. Гугеноты до того трижды устраивали католические погромы, последний состоялся всего за три года до Варфоломеевской ночи в городе Ниме.

Более того, Варфоломеевская ночь была импровизированным упреждающим ударом. Сохранился доклад агента королевской разведки, проникшего в высшее руководство гугенотов. Наутро после Варфоломеевской ночи должен был вспыхнуть тщательно спланированный гугенотский мятеж – предстояло захватить Арсенал и убить короля. Вот католической партии и пришлось импровизировать на ходу, устраивать ночной бой, который и в наше время представляет крайне нелегкую задачу – а уж в шестнадцатом веке, при полном отсутствии уличного освещения и военной формы, когда обе стороны выглядели одинаково и говорили на одном языке… Но другого выхода просто не было – либо принимать весь риск ночного боя, либо утром вспыхнет мятеж.

В тех местах, где гугеноты держали власть, они вели себя, как бы удачнее выразиться, своеобразно. В одном из городов стало известно, что недавно похороненный человек много лет был тайным католиком. Могилу при большом стечении народа разрыли, труп, привязав веревкой за ногу, проволокли по улицам и сожгли…

В бессмертном романе Дюма «Три мушкетера» простяга Портос откровенно жалеет «бедных гугенотов, все преступление которых состоит только в том, что они поют по-французски те самые псалмы, которые мы поем по-латыни».

Реальный дворянин того времени ни за что вы не сморозил такой чуши – потому что прекрасно знал реальную обстановку в стране. Дюма то ли сознательно погрешил против истины, то ли и на сей раз проявил себя скверным знатоком истории Франции XVII века.

(Блестящий пример его откровенного исторического невежества можно встретить в тех же «Трех мушкетерах», в сцене, где д’Артаньян, впервые появившись в приемной де Тревиля, с провинциальным смущением слушает насмешки мушкетеров над кардиналом: «…кое-кто распевал песенки о его возлюбленной, мадам д’Эгильон, и его племяннице, г-же де Комбалэ…» Юмор в том, что это – одна и та же женщина! Действительно, племянница Ришелье, в девичестве – мадемуазель де Комбалэ, в замужестве – мадам д’Эгильон. Возлюбленной Ришелье она никогда не была – это князь Григорий Потемкин, особенно не скрываясь, спал с родными племянницами, а кардинал Ришелье в подобном даже его врагами не замечен.)

Так вот, претензии гугенотов не ограничивались тем, чтобы петь по-французски те псалмы, что католики, – и простирались значительна дальше. Гугеноты требовали, чтобы те области, где они составляют большинство, управлялись не королевскими законами, а их собственными. Католическая церковь там должна быть запрещена, и даже деньги гугеноты должны выпускать свои. Естественно, король и его правительство (как любое правительство во все времена) не могло допустить появления в стране немалого числа сепаратистских образований. К тому же гугеноты получали оружие и деньги от исконного врага Франции, Англии, – через захваченный гугенотами стратегически важный порт Ла-Рошель. Вот и началась очередная долгая война…

И так – по всей Европе. Правда, Испания, Португалия и итальянские государства от этой стодвадцатилетней войны остались в стороне – там своих протестантов, когда они были еще слишком малочисленны и слабы, быстренько привели к одному знаменателю – но вот во всех остальных европейских странах междоусобные войны полыхали. Сначала все они были чисто гражданскими – но потом в драку вступили уже державы. В 1618 г. началась Тридцатилетняя война коалиции католических держав против коалиции протестантских. Только завершивший ее Вестфальский мир 1648 г. покончил со стодвадцатилетними религиозными войнами в Европе. (Правда, через двести лет все же случился их бледный отзвук – гражданская война в Швейцарии 1848–1849 гг. меж протестантскими и католическими кантонами, то есть областями.)

И еще. Кому-кому, а уж нам не следует так уж ретиво критиковать Марию за ее триста костров (даже около трехсот, как утверждают иные источники). В нашем Отечестве сожжение по религиозным мотивам не имело широкого размаха, но и не было чем-то из ряда вон выходящим. Бывало. Разве что по российской специфике приговоренных сжигали не на штабелях дров, а в деревянных срубах. Именно так закончил дни видный лидер-проповедник раскольников протопоп Аввакум. Который, кстати, подобно европейским протестантам, белым и пушистым никогда не был и говорил открыто: будь его воля, он бы всех своих оппонентов-«никонианцев» сжег к чертовой матери, чтоб и духу их не осталось.

Особенный размах сожжений приходится на восемнадцатый век, когда яростно боролись со старообрядцами. Много написано о том, как они, запершись в избах, устраивали самосожжения. И почти ничего не пишется о том, что порой все происходило совершенно иначе: приходили солдаты, загоняли всех в избу, подпирали дверь колом, подкладывали огоньку… Это блестяще проиллюстрировано в старом, еще советских времен телесериале о Ломоносове: молодой Михайла зачем-то отправился в деревню – и повстречал солдат, как раз в деревню идущих. Вернувшись, он не застал в деревне ни одной живой души – только дымились головешки большого амбара… В том же XVIII столетии епископ Андроник устроил карательный рейд в Поволжье, где старательно жег старообрядческие скиты – иногда вместе с их обитателями. А последнее сожжение на костре по религиозному делу состоялось уже в царствование Анны Иоанновны. Так что, как выражался по другому поводу дон Румата, – не воротите нос, ваши собственные предки были не лучше…

Все годы правления Марии были крайне беспокойными, ничуть не прибавлявшими ей душевного равновесия, наоборот. Как-то так случилось, что по стране гуляли слухи: король Эдуард Шестой не умер, а, переодетый простолюдином, странствует по Англии и когда-нибудь восстановит справедливость, лишив трона «узурпаторшу» Марию. Мария пыталась эти слухи погасить, рассылая мировым судьям указания «использовать все возможные средства и способы усердной проверки от человека к человеку, чтобы найти авторов и публикаторов этих вздорных пророчеств и неправедной молвы, которая является основой всех бунтов». Судьи старались как могли, но особых успехов не достигли. Более того, как частенько в таких ситуациях случается, во плоти и крови объявился «король Эдуард Шестой». Его довольно быстро повязали, поставили к позорному столбу и отрезали уши, но другие «Эдуарды», как пишет современник, «появились во множестве», и отловить их не удавалось.

Было раскрыто несколько серьезных заговоров против Марии, особенно опасных тем, что в них участвовали главным образом представители знати. В участии в них всерьез подозревали некоторых членов Тайного Совета и людей из свиты Марии – но твердых доказательств не нашлось. Один из этих заговоров (вполне реальных, не вымышленных) через свою агентуру вскрыл английский посол во Франции, где угнездилась часть заговорщиков. Другой сдал один из его второстепенных участников. Некий Томас Уайт явился к кардиналу Поулу и чистосердечно признался: существует заговор, возглавляемый сэром Генри Дадли. Ему, Уайту, поручено украсть из королевского казначейства пятьдесят тысяч фунтов серебром, погрузить на судно и вывезти во Францию. Добыть образцы ключей должна жена главного кассира казначейства, а выпустит корабль из порта Грейвзенд другой заговорщик, таможенный чиновник. На это серебро Дадли рассчитывал навербовать во Франции наемников и переправиться с ними в Англию – где, он не сомневался, к его воинству присоединятся тысячи англичан.

Проверили. Все подтвердилось. Обнаружилось, что в заговоре были замешаны многие десятки королевских чиновников, землевладельцев с южного побережья и мелкопоместных дворян со всей Англии – а «молчаливое содействие» оказывали как раз помянутые члены Тайного Совета…

Многих арестовали, но доказать вину удалось далеко не всех. А тем временем приходили известия о новых заговорах. Что характерно, накопилось немало информации о том, что все эти заговоры затеяны в пользу Елизаветы, которой и предполагалось заменить на троне Марию. Вот только против самой Елизаветы ни малейших улик не нашлось. Хотя она, по мнению некоторых историков, безусловно была в курсе, но славилась острым умом, несмотря на молодость, незаурядной хиростью и даже коварством (выработанными во времена ее «подвешенного состояния» при дворе отца с совершенно неясным будущим и жизнью при правлении Марии, когда она имела все основания опасаться плахи). И никаких «хвостов» не оставила.

Несмотря на это, некоторые приближенные Марии советовали Елизавету казнить, ничуть не заморачиваясь отсутствием прямых улик – в конце концов, такое не раз прокатывало. Однако другие во главе с королем Филиппом решительно выступили против. Причина вновь была отнюдь не в гуманизме и даже не в большой популярности Елизаветы в народе. Имелась еще одна, крайне серьезная. Династический вопрос. Три Генриха, один за другим, столь старательно истребили всех, имевших хотя бы малую толику королевской крови, что, если бы в живых не осталось ни Марии, ни Елизаветы, самой серьезной претенденткой на английский трон становилась бы молодая шотландская королева Мария Стюарт – родная правнучка короля Генриха Седьмого. А она, во-первых, была католичкой, во-вторых, что гораздо важнее, была тесно связана с историческим врагом Англии, Францией, и как раз собиралась замуж за французского принца Франциска. При таком политическом раскладе последствия для Англии были бы самыми непредсказуемыми. Более всего именно по этой причине Елизавету и оставили в живых.

Примечательно, что самые недоброжелательные к Марии авторы ни словом не упоминают о репрессиях во времена ее правления в отношении «здоровых попрошаек». Которых Генрих Восьмой повесил около семидесяти двух тысяч – а количество тех, кому отрубили уши или руки, заклеймили раскаленным железом или отдали в рабство, историки подсчитывать не берутся, хотя не сомневаются, что оно велико. Следовательно, никаких репрессий и не было. Наоборот, есть свидетельства прямо противоположного характера: когда в 1555 и 1556 годах последовали два крупных неурожая подряд и начался нешуточный голод, а в некоторых областях и массовый падеж скота, Мария отдала мировым судьям на местах распоряжение – выявлять у землевладельцев, независимо от их положения в обществе, запасы зерна и всякого продовольствия. Если таковые обнаруживались, их следовало конфисковать именем королевы без всякой компенсации и бесплатно распределять среди нуждающихся, включая бродяг.

Вообще, Мария была известна широкой благотворительностью, продолжавшейся слишком долго и регулярно, чтобы считать ее простой королевской прихотью. В сопровождении не хмурых усачей из дворцовой стражи, а нескольких придворных дам она часто посещала дома самого что ни на есть простого народа, жившего неподалеку от ее дворца или резиденции кардинала Поула в Кройдоне. Самая близкая к Марии фрейлина Джейн Дормер, пользовавшаяся ее особенным расположением и любовью, после смерти королевы написала в мемуарах: если в доме имелись дети, Мария всегда давала родителям деньги на их содержание – а некоторых отправляла учиться грамоте в Лондон. Кроме этого, она записывала жалобы на чиновников и бейлифов – управителей королевских земель, обязательно расспрашивала крестьян и горожан, не забирали ли у них беззаконно повозки для якобы «королевских нужд», зерно и продовольствие. Если что-то такое обнаруживалось, вернувшись во дворец, Мария незамедлительно с этим разбиралась.

Это никак нельзя назвать поиском дешевой популярности в народе. Во время этих посещений Мария одевалась крайне небогато, как и сопровождающие ее дамы, – так что большинство тех, у кого она побывала, королеву в ней не узнавали, считая всего-навсего одной из королевских служанок, которой Мария поручила поближе узнать народные нужды…

В своем завещании, написанном незадолго до смерти, Мария впервые в английской истории учредила своеобразный дом инвалидов – для увечных и бедных, не имевших средств к существованию отставных солдат. Она писала: «Так как в настоящее время нет дома или специального госпиталя, снабженного необходимым и предназначенного для облегчения и помощи бедным и старым воинам, то есть тем, которые были или будут ранены или искалечены на войне или на службе королевству, что, по нашему мнению, весьма почетно, то к ним должны быть проявлены совесть и сострадание». Если я не ошибаюсь, это первое подобного рода светское благотворительное заведение в Европе. До того старых или увечных солдат часто принимали у себя монастыри – но в Англии их давно не было, да и в других странах их число после Реформации значительно поубавилось.

Это все, конечно, было очень благородно, но что до остального…

К сожалению, при всем своем уме, силе воли и лишенном жестокости характере, Мария не обладала качествами государственного деятеля – и, в противоположность другим монархам, у нее не нашлось толковых и деятельных министров наподобие Ришелье, Григория Потемкина или той группы весьма дельных министров, что окружали потом ставшую королевой Елизавету.

Так что в делах государственного управления царил, без преувеличений, совершеннейший хаос. Тайный Совет по-прежнему развлекался исключительно фракционной грызней и государственными делами не занимался совершенно. Посол Филиппа Фериа сообщал своему королю: «Они ничего не делают, кроме как чинят препятствия любым предложениям, и никогда не находят хоть какого-то средства, чтобы облегчить ситуацию». Дошло до того, что Мария фактически выслала из Лондона главных горлопанов в их имения, надеясь совладать с остальными и заставить их нормально работать. Не получилось. Фериа, по должности принимавший участие в заседаниях Совета, писал уже самой Марии: «Ума не приложу, как мне поладить с этими людьми. Ваше Величество должны осознать, что вечером они меняют то, что решили утром, а собравшись утром, немедленно отменяют решение, принятое накануне вечером. Для государства это самое худшее, что можно придумать». Вряд ли посол сгущал краски или преувеличивал – сохранилось слишком много свидетельств других людей, откровенно писавших, что Совет превратился в сущий бардак.

Один из приближенных королевы, Мейсон, как-то на людях буквально взмолился, чтобы Господь «ниспослал нам какого-нибудь умного человека, которому бы королева могла полностью доверять, чтобы он советовал ей соблюдать меру и пропорционально согласовывать доходы и расходы». Такого человека не нашлось…

Возможно, в более-менее благополучной стране все вышеописанное не особенно и навредило бы. Однако в Англии давно уже форменным образом бушевал серьезный экономический кризис. Вызванный в первую очередь забавами Генриха Восьмого, а потом Сомерсета, в массовом порядке чеканивших «порченую монету». Отсюда – инфляция, рост цен и безработицы, увеличение числа бродяг. К этому добавилась еще и потеря англичанами Кале – новый нешуточный удар по экономике, где главной статьей дохода была торговля шерстью.

Пришлось сделать у антверпенских банкиров огромные займы – в основном на войну с Францией, нужную в первую очередь Филиппу, а не Англии. Как их возвращать, было решительно непонятно – однако уже знакомый нам Пэджет требовал не думать о таких пустяках, а занять еще, да побольше, побольше. О нем и его сторонниках Фериа писал с неприкрытой иронией: «Они говорят, что их страна богатая, добавляя при этом, что они не знают, как добыть денег, чтобы ее защитить».

Задуманное Марией восстановление католической церкви в ее прежнем положении не то чтобы провалилось вовсе, но откровенно буксовало. Как уже упоминалось, все антикатолические законы Генриха были отменены, но это была чистой воды теория, а с практикой обстояло гораздо хуже. Посланцы кардинала Поула, изучавшие состояние дел в приходах Линкольна и Кентербери, крупных церковных центрах, по возвращении доложили, что никаких признаков восстановления нет. Ни один алтарь, разрушенный при Генрихе, не восстановлен, на многих нет крестов. В большинстве приходов попросту нет церковных книг, облачений для священников, подсвечников и чаш для святой воды (которые должны были стоять у входа в каждый католический храм, чтобы прихожане могли омочить пальцы). Священников катастрофически не хватает, а среди тех, что имеются, многие совершенно необразованны и женаты (англиканская церковь разрешала священникам вступать в брак). Каких-либо признаков религиозного рвения в народе не замечено. Поул располагал обширной сетью агентов по всей Англии (в первую очередь выявлявших новые заговоры) – и они докладывали, что то же самое происходит по всей Англии.

Потом церковные дела осложнились еще сильнее – на кардинала Поула ополчился Папа Римский Павел Четвертый (с которым они когда-то были большими друзьями). Дело в том, что у Филиппа случился конфликт с папским престолом, а Поул выступил на стороне короля. Папа лишил его должности легата (в то время – папского представителя в какой-либо стране) и приказал приехать в Рим. Поул не поехал – римские знакомые его вовремя предупредили, что папа намерен объявить его еретиком и предать церковному суду, откуда выход был один – на костер. Поул остался главой английской церкви, но совершенно сломался и несколько месяцев не оказывал Марии ни малейшей духовной поддержки. Целыми днями бесцельно бродил по дворцу «как слепой или мертвец», по воспоминаниям современников. Без сомнения, он несколько повредился рассудком – что доказывают его сохранившиеся письма в Рим кардиналам и папе, явно написанные человеком нездоровым…

Катастрофически обстояло с личной и семейной жизнью. У Марии случилась вторая ложная беременность (медики двадцатого века вновь не сошлись во мнениях – одни считали это вызванным чисто нервными причинами, другие – раком яичников, в который перешла водянка). Как это отразилось на душевном состоянии Марии, и без того не блестящем, представить легко. Филипп покинул Англию, чтобы никогда более не вернуться…

1558 год от Рождества Христова, последний неполный год жизни Марии, выдался для нее особенно тяжелым – хотя тяжелее, казалось, быть уже не может. Она получила известие о смерти самых дорогих ей после матери людей – императора Карла Пятого и его сестры Марии. А в Хэтфилде, дворце Елизаветы, собственно говоря, образовался параллельный центр власти: видя, что со здоровьем у Марии все хуже, придворные и знать хлынули туда буквально толпами – свидетельствовать почтение будущей королеве и заранее клясться в верности. Даже Филипп повел с Елизаветой переговоры, предлагая после смерти Марии выйти за него замуж с одним-единственным условием – она должна принять католичество (расчетливая и дальновидная Елизавета отказала. Дело было даже не в вере – она хотела остаться полностью независимой, и последующие сорок пять лет жизни в брак так никогда и не вступила).