Текст книги "Остров кошмаров. Корона и плаха"

Дальнейшее напоминает лихо закрученный боевик. В парламенте начался раздор между Палатой лордов и Палатой общин: лорды требовали убрать с улиц митингующие толпы, а Палата общин отказывала, видя в немаленьких толпах шумных лондонцев свою надежную опору. Видимо, королю и его сторонникам этот раздор прибавил решимости: в Палату общин пришел королевский прокурор и от имени короля потребовал ареста пятерых вожаков оппозиции. Палата общин сделать это отказалась, и прокурор отступил ни с чем – при нем была только горсточка стражников.

Тогда в парламент нагрянул сам король, уже во главе четырехсот солдат – чем нарушил старую традицию, запрещавшую монарху посещать Палату общин (традиция соблюдается и сегодня). Оказалось, что птички упорхнули: пятеро главных оппозиционеров уже укрылись в лондонском Сити, где их охраняли многочисленные горожане, вооружившиеся всем, что оказалось под рукой. Палата общин на всякий случай перенесла заседания из Вестминстера в Сити.

Король обосновался в одном из загородных замков и принялся собирать новую армию (старая была распущена указом того же парламента). Лорд-канцлер привез ему туда Большую королевскую печать, но парламент, узнав об этом, просто-напросто изготовил копию и стал ею заверять свои указы. Карл отправился в Лондон, чтобы со своими соратниками занять городской арсенал, но в столицу его просто-напросто не пустили. Тут уж никаких недомолвок не осталось, о примирении и каком-то компромиссе, обе стороны прекрасно понимали, не могло быть и речи.

Король собрал армию, а парламент – народное ополчение, многочисленное и вооруженное, в том числе и пушками из Лондонского арсенала. Обе стороны теперь располагали нешуточной вооруженной силой. Если вспомнить знаменитое присловье Чехова – висящее на сцене в первом акте ружье обязательно должно выстрелить в последнем, – можно сказать, что ситуация зашла даже дальше: на сцене висели целых два ружья.

Они и выстрелили. Началась гражданская война 1642–1646 годов.

Подробно я на ней останавливаться не буду – как заметил еще Диккенс, основательный рассказ о ней занял бы не одну толстую книгу. Они и написаны. А потому – в самых общих чертах.

Тех, кто воевал за короля, их противники прозвали «кавалерами» – за роскошную одежду и волосы до плеч по тогдашней дворянской моде. А сами были прозваны «круглоголовыми» – пуритане не только одевались очень скромно, в одежду темных тонов, но и стриглись коротко (говорили, что это прозвище придумала королева Генриетта Мария).

Нужно отметить, что не было никакого такого «классового расслоения». В войске парламента было немало и благородных лордов, и дворян, а у Карла немало самого простого народа. Дело в который раз было в религиозных разногласиях. В парламентском войске заправляли не просто пуритане – крайне радикальное их течение, известное как индепенденты. Они выступали против какого бы то ни было централизованного руководства церковью, стояли за то, чтобы всякая община или приход были совершенно автономными. Против этого были и англиканцы, и пресвитериане, придерживавшиеся противоположных взглядов – разве что у пресвитериан «общее руководство» осуществлял не епископат, а поминавшееся уже Общее Собрание. Так что расстановка была гораздо сложнее, нежели примитивное «знать против народа»…

В рядах обоих противников было немало иностранцев – на помощь Карлу пришли роялисты из Шотландии и Ирландии (в большинстве своем католики), на помощь парламенту – шотландские пресвитериане.

Поначалу успех сопутствовал «кавалерам» – многие из них, особенно дворяне и бывшие солдаты, были отличными наездниками и оружием владели хорошо. Большинство парламентского войска, наоборот, составляли вчерашние горожане и крестьяне, в жизни не ездившие верхом и взявшие в руки мушкеты и мечи впервые в жизни. У «кавалеров» царило строгое единоначалие, у «круглоголовых» – этакая митинговая демократия наподобие того, как это обстояло в Красной армии в первый год ее существования.

Первое крупное сражение гражданской войны (23 октября 1642 г. при Эджхилле) с разгромным счетом выиграли «кавалеры». Парламентское войско частью просто-напросто разбежалось. Для короля был нешуточный шанс победить после этого же сражения – если бы «кавалеры» преследовали бегущего противника и заняли совершенно неготовый к обороне Лондон. Однако король то ли своим разумением, то ли по чьему-то совету этого не сделал и обосновался в Оксфорде.

В следующем году парламентское войско изрядно окрепло. Огромную роль в этом сыграл член Палаты общин Оливер Кромвель, ставший хорошим организатором и полководцем – во времена гражданских войн такое частенько случается, на первый план выдвигаются люди, до этого не имевшие никакого отношения к военным делам. Примеров предостаточно во многих странах.

Сначала Кромвель сформировал новые отряды ополчения и командовал ими, а потом стал командиром кавалерийского полка, который прилежно обучал военному делу. Кавалеристы Кромвеля прекрасно себя показали в битве при Марстон-Муре, за что получили другое прозвище: «железнобокие». Кромвель их обмундировал по всем правилам тяжелой кавалерии – куртки из толстой кожи с надетыми поверх кирасами и железные шлемы, тяжелые палаши. Плюс – железная дисциплина. Считают, что это прозвище пустил в оборот противник Кромвеля, племянник короля принц Руперт.

Очень быстро парламентская армия перестала быть таковой. Армия, окрепшая и одержавшая несколько побед, стала вслух роптать против того, чтобы руководили «штафирки» – члены Палаты общин, и в самом деле ничего не смыслившие в военном деле, часто отдавали самые дурацкие приказы. В конце концов парламент принял решение, названное «Ордононас о самоотречении», по которому члены обеих палат лишались каких бы то ни было постов в армии и больше не смогли влиять на военные дела. Разумеется, это было проделано добровольно и с песней – ну а то, что у парламента не было ни единого штыка, а у генералов их было в избытке, чистой воды совпадение. И снова подключилась религиозная рознь: в парламенте держали верх пресвитериане, в армии – индепенденты.

Исключение сделали (или их заставили это сделать) только для Кромвеля, ставшего начальником всей кавалерии. А главнокомандующим армией назначили Томаса Ферфакса – между прочим, лорда.

Освободившись от парламента, армия провела серьезную реорганизацию. Ввели строгую разбивку на подразделения, установили срок службы и размер жалованья, регулярные занятия военным делом и железную дисциплину. Теперь уже «круглоголовые» одерживали победу за победой. В конце концов Карл, оставшийся практически без войск, бежал в Шотландию, рассчитывая найти поддержку там и как шотландец родом, и как шотландский король.

Народ и знать к нему относились в общем дружелюбно, но правившие бал пресвитерианские церковники держались другого мнения. Карла они Англии не выдали – продали за кругленькую сумму в 400 000 фунтов. Чисто шотландская специфика, ага.

В Англии Карла решили судить – не парламент, а армия. Парламент как раз в этом смысле был очень ненадежен: Палата лордов (состоявшая тогда всего из 16 человек) с самого начала устранилась от «следствия», а большинство членов Палаты общин стояли за то, чтобы заключить с Карлом своего рода «мирный договор» и оставить его королем.

Тогда армия решила проблему по-своему, с армейской простотой. С конным полком и полком пехоты в парламент явились полковники Рич и Прайд, большей части парламентариев объявили, что те могут отправляться по домам, а парламентская демократия временно приостанавливается. Парламентарии подчинились – самоубийц среди них не было. Многих из оставшихся Прайд арестовал, оставив в Палате общин всего пятьдесят человек из нескольких сотен. Этот «урезанный» парламент и принял два указа: первым провозгласил себя верховной властью в стране, а вторым предавал короля суду. Бравые полковники, присутствующие здесь же, одобрительно кивали и поглаживали рукояти шпаг…

Для суда создали особую комиссию из ста тридцати пяти человек. Парламентариев там было меньше всего – большую часть составляли армейские офицеры в чинах, юристы и видные горожане. Надо полагать, людей подобрали надежных, проверенных, но тем не менее половина из них на первое заседание не явилась. Председателем суда стал лондонский юрист Джон Брэдшоу – тут же на всякий случай надевший шляпу, изнутри выложенную стальными пластинами.

Задача стояла сложная. Просто-напросто не существовало законов, позволявших бы судить короля, да и «комиссия 135» была насквозь незаконной. К тому же все помнили старый закон: «…двенадцать человек его сословия».

Однако в который раз восторжествовал принцип: если нельзя, но очень хочется, то можно. Уцелевшие остатки Палаты общин спешно объявили: «…что источником всякой законной власти служит, после Бога, народ; что общины Англии, собранные в парламенте, избранные народом и предоставляющие его, пользуются высшей властью в стране и что все постановленное и объявленное общинами как закон имеет силу такового для всех членов нации, хотя бы в этом не принимали участия и на это не давали согласия король и Палата пэров».

Красиво, в общем. Если забыть, что принимали это решение огрызки парламента, полсотни человек из около пяти сотен…

Ни один английский юрист не взялся сформулировать обвинительное заключение. Черчилль: «Некий голландский правовед Исаак Дорослау, давно живший в Англии, состряпал распоряжение о созыве суда, язык которого не имел ничего общего с английской юридической практикой и был больше похож на распоряжение римского Сената, санкционировавшего свержение тирана преторианской гвардией».

Как уже говорилось, половина членов «суда» на заседание не явилась. Брэдшоу взял список и устроил перекличку. Тут разыгралась сцена, заимствованная потом Александром Дюма для романа «Двадцать лет спустя». Когда прозвучало имя Ферфакса, с трибуны для зрителей раздался звонкий женский голос:

– Ферфакс слишком умен, чтобы прийти сюда!

Брэдшоу, притворившись, что ничего не слышал, довел перекличку до конца и объявил заседание открытым, добавив, что «суд над Карлом Стюартом есть отголосок желания всего народа».

– Даже не десятой его доли! – раздался тот же голос.

Это была молодая жена Ферфакса. Брэдшоу заявил, что тишину в зале он сейчас наведет вполне демократическим способом: позовет солдат и прикажет стрелять по трибуне для зрителей. Ну тут уж все замолчали. Ввели короля. Отвечать на заданные вопросы он не стал, твердо сказав:

– По древнейшим государственным установлениям Англии и Шотландии дворян судит Палата пэров; равного судят равные; и я, первый дворянин королевства, требую над собою суда правильного, законного, а не комиссии, созванной неизвестно кем и неведомо откуда!

Комиссия это пропустила мимо ушей. К слову, Ферфакс, вполне вероятно, в судилище участвовать не стал не по особому благородству души, а из соображений насквозь практических: он еще до суда говорил Кромвелю и другим сподвижникам, что суд и даже казнь короля проблемы не решат: молодой наследник престола принц Уэльский Карл сейчас в Голландии, вне досягаемости, и его права на трон не в состоянии отменить никакой парламент…

Через пять дней, 27 января 1649 г., Брэдшоу прочитал приговор: «Общины Англии на собрании своем в парламенте созвали уголовный суд над Карлом Стюартом, королем английским, который в оный суд трижды был призываем. В первый раз ему был читан обвинительный акт от имени английского народа, объявлявший Карла виновным в государственной измене и прочих преступлениях и злодеяниях. По прочтении акта Карлу Стюарту было дано право говорить в свою защиту, но он отказался. За таковые измену и преступления суд постановил, чтобы означенный Карл Стюарт как тиран, изменник и враг общественного спокойствия был предан смерти через обезглавливание».

Карл просил последнего слова, но ему отказали. Четыре бывших члена парламента, все лорды, потребовали отменить казнь, ссылаясь на древний закон, по которому всякая погрешность в государственных делах должна считаться виной не короля, а его министров. Обращение лордов проигнорировали. Сохранить жизнь Карлу просили послы и единоверных Голландии с Шотландией, и католической Франции. Их тоже не стали слушать. Даже карманные вроде бы члены судилища единодушия не проявили: некоторые из них отказались подписывать смертный приговор. Часть из них Кромвелю удалось уломать, но некоторые на уговоры не поддались.

Карлу Первому отрубили голову 30 января 1649 г. Впервые в английской истории палач и его помощник были в масках, а по некоторым источникам, еще и переодеты матросами, с приклеенными усами и бородами. Предосторожность не лишняя: вскоре Исаак Дорислоу был убит шотландскими роялистами – у него дома, за обеденным столом…

Наступили новые времена – кровавые и печальные, с какой стороны ни посмотри…

Полет черного воронья

Не то чума, не то веселье на корабле…

Всем принялся рулить Оливер Кромвель, ставший главнокомандующим армией и фактически диктатором Англии. Подобно многим деятелям французской революции и большевистским вожакам, он не был пролетарием от сохи и даже представителем «третьего сословия». Наоборот, дворянин довольно старой фамилии, по линии дяди потомок знаменитого Томаса Кромвеля, который был канцлером при Генрихе Восьмом (и лишился головы, разгневав короля). Уже в двадцать девять лет был избран членом парламента – сначала Короткого, а потом Долгого. Да, образование он получил на юридическом факультете Кембриджа. Так что определение «пивовар», которое запустили в оборот его противники, а потом подхватили и некоторые авторы последующих времен, к нему никак не подходит. Другое дело, что среди его генералов и офицеров хватало людей самого простого происхождения и рода занятий – от торговцев до бочаров и тележных мастеров.

Еще до казни короля победители снесли несколько его статуй, чем положили начало печальной традиции, не раз себя показавшей как в Старом, так и в Новом Свете. Традиция эта дожила до наших дней: на Украине старательно сносили памятники Ленину, как-то подзабыв о том, что именно Ленин прирезал нынешней Украине огромные территории, до того считавшиеся истинно русскими. В США крушат монументы главнокомандующему армией южан в Гражданскую генералу Ли – в рамках политкорретности и толерантности.

Опять-таки до казни Карла Палату лордов ликвидировали вообще как «ненужную и опасную». Двух пэров, воевавших на стороне короля, захватив в плен, расстреляли без суда и следствия.

Прошло всего лишь несколько лет, и военную хунту (а как ее иначе называть?) перестал устраивать и послушный Долгий парламент. В 1653 г. Кромвель явился на его заседание (парламент, между прочим, возглавлял не кто иной, как Джон Брэдшоу, вроде бы свой человек, проверенный) и крикнул с трибуны:

– Ваш час настал! Господь покончил с вами! Я положу конец вашей болтовне!

Парламентарии принялись было шуметь и протестовать, но в зал заседаний по команде Кромвеля нагрянуло три десятка мушкетеров и быстро помогли народным избранникам очистить помещение.

Правда, назначили новые парламентские выборы. Однако права голоса были лишены католики и «ненадежные» – так именовались те, кто воевал в гражданскую на стороне Карла либо просто был замечен в «непозволительном образе мыслей», то есть роялистских убеждениях.

Этот парламент, прозванный англичанами «Охвостьем», просуществовал недолго, вскоре разогнали и его. Новый порядок назвал «военной диктатурой» не кто иной, как Черчилль. Разгон и Долгого парламента, и Охвостья особого возмущения в народе не вызвал: огораживания продолжались, а кроме того, был введен новый налог – на недвижимость, относившийся ко всем, от крестьян до крупных землевладельцев.

Группа юристов и дворян-джентри подала Кромвелю петицию, в которой просили его стать королем, короноваться по всем правилам. Кромвель, судя по всему, был не прочь, но как человек благоразумный решил сначала обкатать эту идею на армии, которая могла так же легко его сместить, как вознесла на самый верх. Армии идея категорически не понравилась – против высказались и генералы, и офицеры, и широкие солдатские массы. В открытую говорили: не для того мы уничтожали монархию, чтобы заполучить нового короля, пусть и «из своих». Кромвелю пришлось удовольствоваться титулом «Лорд-протектор Англии, Шотландии и Ирландии» – те же яйца, только в профиль, разницы между королем и военным диктатором на практике нет никакой.

В Англии, на первый взгляд, воцарилась религиозная свобода – повальная и разгульная. Протестанты начали дробиться на превеликое множество сект и секточек, крупных и мелких. Лютеране и новолютеране, баптисты и анабаптисты, методисты, индепенденты, пресвитериаре, эрастианцы, браунисты, квакеры, конгрегационалисты, искатели, антиномиане, адамиты, ковенантеры, коммонеры… Впечатляет? А ведь я далеко не всех перечислил, покопаться как следует, можно было бы набрать еще пригоршню. Но кому это нужно?

Между собой эти секты сплошь и рядом воевали не на шутку – правда, не холодным или огнестрельным оружием, ограничиваясь кулачными боями, кольями из заборов и булыжниками. Отец-основатель методистов Джон Уэсли вспоминал позже, как действовали против его единомышленников пуритане: «Какой-то здоровенный парень несколько раз замахнулся здоровенной дубиной… Два года назад кирпич, брошенный в меня… Год спустя камень угодил в переносицу… Нас выгнали… Некоторые пытались сбить меня с ног…» Пуритане совершенно открыто частенько вывешивали печатные объявления: тогда-то и там-то состоится погром методистского молельного дома, желающим собраться там-то и тогда-то, дубины и кирпичи просят приносить свои.

Но главным источником головной боли были, пожалуй, квакеры. Дело даже не в том, что первое время они еще не проповедовали непротивление злу насилием, а частенько буянили в питейных заведениях, полагая их рассадником зла, – тогда все так делали. Причины в другом. Когда-то Джон Болл и его последователи выступали против дворян как класса, опираясь на Библию, в которой ничего не говорится о делении людей на дворян и простолюдинов. Теперь ту же тактику применили квакеры, ссылаясь на то, что в Ветхом Завете нет ни словечка о налогах, госчиновниках и обязанности служить в армии.

Налоги они отказывались платить, как и идти в армию, не признавали ни судей, ни всех других гражданских чиновников, вопрошая: по какому такому праву один свободный человек берется распоряжаться другими свободными людьми? Несколько сотен квакеров оказалось за решеткой. Оставшиеся на воле практически поголовно переселились в Америку, где основали провинцию Пеннсильвания (названную по имени их лидера Пенна. Пеннсильвания в буквальном переводе означает «лесная страна Пенна», от латинского «silvanus» – «лесной».). Пеннсильвания стала второй после Род-Айленда провинцией, где была провозглашена полная веротерпимость.

Самой экзотической сектой, безусловно, следует признать адамитов, которые довели библейские поучения до полного и законченного абсурда. Отказались не только от какого бы то ни было имущества, но и от одежды, поскольку ни праотец Адам, ни праматерь Ева одежды не носили. Здесь присутствовала крупная логическая неувязка – Адам и Ева не носили одежды только во время беспечального бытия в Райском саду Эдеме, а изгнанные оттуда, очень скоро одеждой озаботились. Адамиты обитали не в Эдеме, а на грешной земле. Однако эта неувязка адамитов ничуть не смущала, они, и мужчины и женщины, болтались по Англии совершенно голыми и, что печально, таскали с собой детей. Где и как они ухитрялись раздобыть пропитание, лично мне совершенно непонятно. Власти их не преследовали – адамитов было немного, около тысячи, и широкие массы к ним примыкать как-то не спешили. Конец получился печальным. Где-нибудь в теплых странах вроде Аравии или Индии можно ходить голым круглый год, а в Англии зимы бывают суровыми. Морозную зиму 1648/49 г. не пережил ни один адамит, включая детей…

Победившие пуритане занялись «искоренением порока» с невероятным размахом, захватившим все стороны жизни. Все театры закрыли вообще. Предлогом послужило как раз то, что женские роли исполняли одетые в женские платья юноши, – пуритане в данном случае ссылались на авторитет библейского пророка Моисея, категорически запрещавшего людям одеваться в одежду противоположного пола, что, по его мнению, было признаком языческой ереси и противоестественного разврата (в свое время одним из главных обвинений Жанны д’Арк в ереси как раз и было то, что она носила мужскую одежду – а как бы еще она смогла надевать доспехи?). Рассуждая строго логически, следовало бы просто-напросто поручить играть женские роли женщинам, тем и ограничиться, но пуританам театр был ненавистен сам по себе как «бесовская потеха».

По всей Англии срубили Майские деревья как «пережиток язычества» (а танцы вокруг них были объявлены «распущенностью»). Запретили играть в какие бы то ни было азартные игры и заключать пари. Устроили задолго до Горбачева антиалкогольную кампанию, закрыв множество таверн и пивных (хорошо хоть не все), развивая борьбу за нравственность, приняли закон, по которому супружеская измена каралась смертной казнью. Преследовали ношение женщинами яркой одежды и даже цветных лент в волосах. Пытались даже провести закон о полном запрете украшений для мужчин и женщин, но не получилось.

Преступлением считалось и каралось штрафом употребление бранных слов и «суетные» клятвы. Существовал твердый тариф: герцог платил тридцать шиллингов, барон – двадцать, помещик – десять, простолюдин – три. Известен случай, когда некоего простолюдина оштрафовали за восклицание «Бог мне свидетель!», а другого – за слова «Клянусь моей жизнью». Церковные праздники англиканцев отменили как «предрассудки», а вместо них ввели ежемесячные постные дни. Очень активно боролись с роскошными ужинами на Рождество – по Лондону просто-напросто во множестве ходили солдаты, имевшие право беспрепятственно входить в любой дом, от богатого до бедного, и забирать из кухонь и печей «роскошные» кушанья (интересно, куда их девали? Крепко подозреваю, не выбрасывали в мусорные ямы, а лопали сами).

Запретили все тогдашние виды спорта, в том числе скачки и борьбу. С травлей медведей и петушиными боями покончили просто и эффективно – медведей перестреляли, бойцовым петухам свернули шеи. Вслед за театром обрушились на другие виды искусства, запретили всякую музыку, кроме военной, уничтожали картины – по прикидкам историков, так погибли два полотна Леонардо да Винчи и немало работ европейских знаменитых художников. Каким-то чудом уцелел парадный портрет Карла Первого кисти Ван Дейка – вы его можете увидеть на обложке этой книги.

Потом «восстановились» и театр, и живопись, а вот музыке повезло гораздо меньше. В Англии к концу XIX в. большое развитие получила оперетта, а что до серьезных жанров, у англичан так и не появилось композиторов, которых можно поставить рядом с Вивальди и Моцартом, Гайдном и Верди, Чайковским и Рубинштейном. Вполне возможно, в этом виновата как раз пуританская «культурная революция».

Под запретом оказались танцы. В субботу дозволялись лишь прогулки в церковь, хождение по улицам «просто так» запрещалось и каралось штрафом. Штрафовали и тех, кто шел послушать проповедь не в свой приход, а в соседний.

Ничего удивительного, что многие, независимо от религиозных взглядов, резко отрицательно относились к запретам на развлечения. Даже те, кто в свое время выступал против монархии, втихомолку вздыхали о «старых добрых временах» и шептались: придет в конце концов новый король и вековые традиции и обычаи восстановит…

Всеобщей ненависти к пуританскому террору прибавлял и разгром, учиненный пуританами англиканской церкви. Полностью отменить епископат все же не решались, опасаясь всенародного возмущения – очень уж много прихожан было у англиканской церкви. Однако с «папистской роскошью» боролись на всю катушку, изымая из церквей все, что подходило под то определение.

Интересно, что свидетелем этого погрома стал и наш соотечественник, записавший свои впечатления под названием «Роспись городу Лундану и всей Английской земли». Это первая книга об Англии, написанная на русском языке русским для русских. В 1646 г. русского дипломатического курьера в Лондон сопровождал переводчик Федор Архипов, и ставший автором «Росписи». Он считается москвичом, но есть сильные подозрения, что родом с Русского Севера – в Архангельск тогда приходило много английских торговых кораблей, и многие поморы для пользы дела освоили английский, как раньше, опять-таки по житейским надобностям – норвежский.

«А на дворе – полати высокие, а на полатях – копья, а на многие копьях многие человеческие головы, кои казнят за веру и измену, кои с королем вместе. А вера у них недобра, посту никогда не бывает и поститься не знают (это написано о пуританах еще до введения ими «постных дней». – А.Б.). А при короле, сказывают, что вера была лутче, король веровал папежскую веру, и они де королевскую веру выводят. А при нас деялось у них на Светлой неделе в четверток, у ково были папежские веры иконы, и они собрали те иконы из всего государства и свозили на одно место, на улицу Чипсайд, блиско нашево двора. А при короле был на том месте крест большой, и после короля сломили. И свозили на то место много икони, крестов золотых и серебряных, и служилых людей приставили всех, и как парламент, из черни[2]2
  Как недвусмысленно следует из текста, словом «чернь» Архипов называет церковь (искаженное английское church).


[Закрыть] поехали домой, и велели те иконы исколоть и зажечь служилым людям. И служивые тотчас приступили и стали иконам наругатися, как искололи все, и склали на огонь, и сожгли. И заповедали во всем государстве, чтоб в тое веру нихто не веровал, а хто станет веровати и найдут иконы, и тому казнь жестокая».

Архипов все же плохо знал английские реалии и кое в чем напутал. «Папежская», то есть католическая вера, давным-давно была загнана в подполье и никаких церквей в Лондоне не имела – как и по всей стране. Уничтоженные иконы и кресты принадлежали как раз англиканской церкви. Эту «веру» не запретили, но запретили и мирянам держать дома иконы и кресты. За нарушение и в самом деле карали жестоко, вплоть до смертной казни – «а на копьях многия человеческие головы, кои казнят за веру»…

Запрету подверглись и поэзия, и народные песни-баллады. Для менестрелей, бродячих певцов – а заодно и циркачей – настали черные времена…

Народу от всего этого стало только хуже. Еще и оттого, что с них, как и при монархии, драли новые налоги, а крупные земельные владения остались в неприкосновенности. Разве что многие поменяли хозяев – армейская верхушка наперебой прихватизировала королевские и епископские земли. Отбирали поместья и у католиков, и у «ненадежных» – им, правда, оставляли треть, но за выкуп.

В результате революции сливки сняли немногие – новые олигархи, ставшие крупными землевладельцами, и богатые предприниматели, в чьих интересах Кромвель принял новые законы о торговле, о которых чуть погодя. Всем остальным досталась дырка от бублика – да вдобавок пуританская «культурная революция» загнала всех в жесткие рамки, где шаг вправо-влево считался побегом. Попробуйте представить, что это вы живете в стране, где за роман на стороне могут поставить к стенке, за лишнюю кружку пива или карточную игру оштрафуют на приличные деньги, как и за танцы и слушанье музыки. Прониклись? То-то и оно…

Все, кому это не нравилось, голосовали в первую очередь ногами – из Англии эмигрировали сорок тысяч католиков и как минимум не меньшее число протестантов. Многие из них в поисках как обеспеченной жизни, так и свобод отправились в Америку. Как и Карл Первый, Кромвель своей внутренней политикой, сам того не желая, косвенным образом поспособствовал резкому увеличению числа английских поселенцев в Америке.

Монархию он ликвидировал, но менять общественное устройство не собирался. Наоборот, публично выступал за сохранение прежнего сословного деления, что многим не нравилось. «На гражданке» крупных мятежей не произошло – лишь несколько относительно мелких, быстро подавленных. А вот в армии…

Когда в 1646 г. «кавалеры» проиграли последнюю большую битву гражданской войны у местечка Стоу-на-Уорлде и «круглоголовые» с обнаженными палашами окружили командующего армией роялистов Эстли, он, сидя на барабане, насмешливо бросил:

– Ну что ж, ребята, вы сделали свое дело и можете теперь веселиться, пока не перегрызетесь между собой!

Как в воду смотрел благородный лорд. Веселились совсем недолго, а потом началась грызня…

Волнения в армии, единственной опоре Кромвеля, начались еще до казни короля. Парламент не только задерживал жалованье солдатам, но и отказался выплачивать пособия получившим на поле боя увечья инвалидам и пенсии вдовам.

Большинство солдат были людьми думающими, грамотными, читавшими если не толстые книги, то многочисленные печатные памфлеты. И свою точку зрения на то, «как нам обустроить Англию», имели. В кавалерийских полках начались самые настоящие митинги. Для участия в них каждый полк избрал двух делегатов, которые назывались привычным для нас словом «агитаторы». После чего уже вся армия двинулась на Лондон. В знак того, что это совершенно мирный марш, солдаты прикололи на шляпы оливковые ветви, уже тогда считавшиеся символом мира. В столицу они вошли беспрепятственно – сопротивляться им было попросту некому.

Претензии к парламенту были выдвинуты конкретные: религиозные свободы всем без исключения христианам (включая, вот ужас, католиков!), введение пособий по бедности, болезни и в случае потери семьей кормильца и, наконец, всеобщее избирательное право для всего мужского населения (что будет осуществлено только через 290 лет). Один из предводителей «агитаторов» полковник Рейнсборо (человек самого простого происхождения) говорил: «Я искренне полагаю, что ни один гражданин Англии, даже беднейший из бедных, в строгом смысле слова не имеет обязательств перед правительством, которое он для себя не выбирал». И добавлял: солдаты сражались против роялистов не для того, чтобы вновь надеть на себя ярмо, вновь отдать себя в рабство землевладельцам и богачам.

Тем временем под Лондоном форменным образом взбунтовался пехотный полк. Во время военного парада солдаты, приколов к шляпам листки с программой «агитаторов», самовольно вышли из строя и промаршировали перед командирами, скандируя: «Справедливость! Права солдат! Свобода!» Усмирять их бросился сам Кромвель, верхом на коне и с палашом в руке. Четырнадцать зачинщиков отдали под военно-полевой суд, но еще до того одного из них расстреляли на месте, без суда и следствия.