Текст книги "Величайшие врачеватели России. Летопись исторических медицинских открытий"

Глава восьмая
Врач, гусар, мушкетер

Жил, воевал и врачевал когда-то интересный человек – Григорий Яворский, к которому в полной мере относятся приведенные в названии главы определения. Именно он во времена войн с Наполеоном пытался создать оригинальную, но так и не прижившуюся структуру военно-медицинской службы. По мысли Яворского, военные врачи, великолепно владея оружием, должны были наравне со всеми ходить в атаку в боевых порядках, а при необходимости тут же, на передовой, оказывать помощь раненым.

Идея, прямо скажем, не из лучших: врач должен не рисковать жизнью, скача в боевых порядках с саблей наперевес, а лечить, находясь в безопасном отдалении от поля боя. Однако, если уж речь у нас идет о становлении медицины в России, нельзя пройти и мимо подобных теорий. Не зря же кто-то сказал, что заблуждения – неотъемлемая часть прогресса.

Что характерно, Яворский от своей идеи отказался по собственному почину, после происшедшего с ним самим случая. Уже будучи военным врачом, он участвовал в конной атаке на позиции противника, кроме пуль и картечи отвечавшего еще и стрелами. Дело было на Молдавском театре военных действий Отечественной войны 1812 года. Турки и татары, кроме огнестрельного оружия, широко применяли и луки. Как, впрочем, и калмыки с башкирами, воевавшие в составе русской кавалерии. По скорострельности лук превосходил тогдашний «огнестрел», а по дальности практически не уступал (чуть отклонившись в сторону, можно вспомнить: первые многозарядные револьверы Кольта не зря появились именно в США – прежде чем какой-нибудь американский вояка забивал новый заряд в свое однозарядное ружье или пистолет, заряжавшиеся к тому же с дула при помощи довольно долгой процедуры, лихой краснокожий успевал метко выпустить с полдюжины стрел…).

Так вот, летя в атаку, Яворский вдруг увидел, что неподалеку падает с коня со стрелой в груди его друг. Тут же спешился и подбежал посмотреть, что можно сделать. Быстро прикинув, что на пути стрелы нет ни сердца, ни крупных артерий, Яворский, не колеблясь, с силой протолкнул стрелу насквозь, обломив показавшийся из спины наконечник, и выдернул обе половинки. Раненый выжил, но, как потом рассказывал сам Яворский, он как-то моментально понял, что «отвоевался», что «пора из седла спускаться на землю» и отбросить свою прежнюю идею о наступающих в боевых порядках врачах.

Основоположником, первопроходцем, знаменитостью в какой-либо области медицины Яворский так и не стал, но прошел честный боевой путь. Родился он в 1770 году в семье киевского купца средней руки. Образование получил сначала в Киевской духовной семинарии и Киевской духовной академии (сколько раз эти учебные заведения всплывают на страницах нашей книги, сколько врачей, в том числе и ставших весьма известными, они дали!), а в 1795 году перешел в Санкт-Петербургское генеральное госпитальное училище. Спустя четыре года был аттестован лекарем и назначен в Санкт-Петербургский адмиралтейский госпиталь, откуда всего через несколько месяцев был переведен в мушкетерский (он же Саратовский гарнизонный полк Гартунга) и в том же году перешел в Лейб-гренадерский полк (что для скромного врача, наверняка не имевшего ни высоких покровителей, ни связей, было неплохой карьерой). Кстати, «мушкетером» его можно именовать не только по причине кратковременной службы в мушкетерском полку. На военной службе Яворский стал отличным фехтовальщиком, и его дуэли в донаполеоновский период считаются десятками (что как нельзя лучше соответствовало нравам той эпохи, сохранявшимся еще долгие годы).

В 1806 году он – доктор 5-й дивизии, а двумя годами позже – уже главный доктор Молдавской армии, в составе которой, как уже говорилось, и воевал на одноименном театре военных действий Отечественной войны 1812 года (как-то немного подзабылось, что велась она не только в Европе). В сражениях при Картане и Орловой Яворский не просто руководил подчиненными ему врачами – под огнем неприятеля наблюдал за действиями санитаров, сам ходил с ними в наиболее опасные места подбирать раненых, сделал много перевязок. За что и был награжден орденом Святой Анны 2-й степени, что, согласно тогдашним правилам, дало право купеческому сыну на потомственное дворянство.

По возвращении в Санкт-Петербург в декабре 1812 года Яворский был признан доктором медицины Санкт-Петербургской медико-хирургической академии и назначен генерал-штаб-доктором действующей армии, в рядах которой участвовал в заграничных походах против Наполеона. В 1814 году действующая армия была разделена на две, и Яворский остался в должности генерал-штаб-доктора 1-й армии, где и прослужил до 1820 года, после чего вышел в отставку, поселился в Петербурге и занялся частной практикой. Умер он в сентябре 1834 года.

Особо выдающихся свершений за генералом Яворским не числится. Просто-напросто он служил долго и честно и стал одним из тех, о ком поется:

 
Славою увиты, шрамами покрыты,
только не убиты…
 

Достойная все же биография.

Глава девятая
«Спешите делать добро»

Эти слова много лет были жизненным девизом врача Федора Петровича Гаазае (Гаас), именовавшегося в молодости Фридрих Иозеф Гааз. Немец и католик, большую часть жизни (1806–1853) он прожил в Москве, в русской православной среде. В отличие от многих, о ком рассказывает эта книга, он не был первопроходцем в какой-то из областей медицины, не совершил никаких открытий. Великим врачом его никак нельзя назвать. А вот человеком великой души – безусловно. Прославленный врач с безукоризненной репутацией, приятель ученых и аристократов, многих именитых москвичей, он поначалу был преуспевающим состоятельным чиновником, статским советником. Но затем посвятил все свои знания и силы, всего себя беднейшим из бедняков: арестантам, нищим, бродягам, бесприютным, «униженным и оскорбленным», бесправным. Для всех, кто к нему обращался, – от князей до каторжан, от профессоров до беглых крепостных, – он оставался заботливым, безотказным врачом, для многих еще советником и наставником, для бесправных – заступником, при этом ни к кому не относился как снисходительный добрый барин (мало ли таких от скуки играли в филантропов?), а всем и всегда был братом, взыскательным – но ласковым, пристрастным – и терпимым и беззаветно любящим. Христианином не только по убеждениям и образу мыслей, но и по сердцу, по образу жизни.

«Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Иоанн, 15, 13).

Друзьями Федора Петровича Гааза были тысячи русских людей, и прежде всего – его больные и его подопечные, «несчастные», как называли тогда в России арестантов. За них он и положил свою душу, исполненную братской любви. Его прозвали так, как никогда ни прежде, ни позже не звали в России ни одного врача, – «святой доктор». Еще говорили так: «У Газа не бывает отказа». Имелось в виду, что во врачебной помощи он не отказывал никогда и никому, будь то богатей или уличный оборванец, лютый мороз стоял на дворе или жара – шел и лечил, просиживая у постели больного, пока болезнь не отступала хотя бы на полшажка.

Ничего нового он не открыл и ничего нового в практику не внедрил. Но такой уж это был врач, что порой казалось: его теплота, искреннее участие делают свое дело без всяких лекарств. Не раз люди говорили:

– Он только присел рядом, и мне легче стало, на поправку пошел…

Популярность Гааза в Москве была столь огромна, что ее просто не с чем сравнивать. По воспоминаниям современников, известен случай, когда доктора ограбили на рынке, куда он отправился покупать мороженое молоко. Какой-то ухарь, не знавший, с кем имеет дело, вытащил у Гааза кошелек. Обнаружив пропажу, доктор стоял в растерянности. Купленное молоко ему и так отдали в долг, узнавши, но вышло так, что эту сцену увидел местный, как сказали бы сейчас, авторитет. Постоял, посверкал глазами и тихонечко ушел. На следующее утро Гааз нашел у своей двери целую кучу всевозможных ценностей, поверх которой лежал украденный вчера кошелек. Кошелек доктор забрал, а все остальное на повозке (!) отвез в самую бедную больницу города.

На русской службе в качестве врача Гааз состоял с начала XIX века. В 1809–1810 годах совершил путешествие по Кавказу, где изучал минеральные источники, известные сейчас как «Кавказские минеральные воды», исследовал источники Кисловодска, открыл источники в Железноводске и первым сообщил о минеральных источниках в Ессентуках. Во время войны с Наполеоном работал военным хирургом.

После войны Гааз стал членом Московского попечительского о тюрьмах комитета и главным врачом всех московских тюрем. На этих должностях он более сорока лет посвятил улучшению участи заключенных и ссыльных. Он добился, чтобы от кандалов освобождали стариков и больных, упразднил железный прут, к которому приковывали по 12 шедших в Сибирь ссыльных. Добился отмены бритья наголо половины головы у заключенных женщин. По его инициативе (и при изрядной настойчивости) были открыты тюремная больница и школа для детей арестантов. Кроме этого, Гааз долго (но, увы, безуспешно) боролся за отмену права помещиков своей волей ссылать крепостных в Сибирь.

Спешите делать добро… Сегодня в честь доктора Гааза названа одна из федеральных больниц.

Умер «святой доктор» в 1853 году, на семьдесят третьем году жизни, провожаемый всеобщей скорбью.

Глава десятая
Лев Толстой русской медицины

Так назвал выдающегося русского врача Григория Антоновича Захарьина слушавший его лекции в Московском университете А. П. Чехов.

Захарьин опять-таки ни в чем не стал первооткрывателем, не совершил в медицине ничего, что можно назвать не просто «введением новшества», а «открытием». Он просто-напросто был великолепным врачом. Одно время считалось (и скорее всего справедливо), что в России есть только два корифея-клинициста: С. П. Боткин в Петербурге и Г. А. Захарьин в Москве, а все остальные, сколько их ни есть, стоят на ступеньку ниже. Ни тот, ни другой никогда не заявляли, будто у них есть собственная «школа», но именно так считали их ученики, ожесточенно враждовавшие меж собой (сами корифеи до такого не опускались).

Захарьин прославился на всю Россию не только врачебным искусством (в его клинику при Московском университете обращались не одни москвичи, туда стекались больные со всей страны), но еще (из песни слов не выкинешь) бешеными гонорарами, которые брал с пациентов (не Гааз, ох, не Гааз…), и многочисленными чудачествами, слухи о которых разносились далеко. Впрочем, иные из них были и не чудачествами вовсе, а чисто медицинскими мероприятиями, разве что проводившимися, как сказали бы англичане, крайне эксцентричными методами…

Одним словом, человек был незаурядный – и сложный. Он и гениальный, по признанию современников, клиницист, непревзойденный мастер диагностики. Он же порой капризный – назовем вещи своими именами – самодур. «Хапуга», как его именовали иные «прогрессивные личности», владевший акциями Рязанской железной дороги на сотни тысяч рублей, – и нешуточный филантроп, о чем позже. Очень и очень непростой человек, но простыми, как говорится, бывают только карандаши…

Родился будущий корифей диагностики в Пензе, в 1829 году. Среднее образование получил в Саратовской гимназии – в совершеннейшей глухомани, по тогдашним меркам. Не зря герой одной из знаменитых пьес восклицает:

«В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов!»

Однако впоследствии провинциал учился уже на медицинском факультете Московского университета, который окончил в 1852 году. Среди профессоров, чьи лекции он слушал, стоит назвать знаменитого терапевта Очера (талантливого ученика М. Я. Мудрова, о котором рассказ впереди). Видимо, Очер и усмотрел в молодом выпускнике незаурядные способности – именно по его предложению Захарьина оставили ординатором терапевтической клиники, где он в 1854 году и защитил докторскую диссертацию. После чего около трех лет провел за границей, слушал лекции европейских знаменитостей, причем не только терапевтов. Изучал ушные, кожные, нервные, гинекологические болезни. Вернувшись в Москву, сам стал читать студентам лекции по диагностике. В 1864 году, после ухода в отставку Очера, был назначен директором терапевтической клиники медицинского факультета Московского университета и оставался им почти до самой смерти, до 1896 года.

В своей практике он пошел по пути, намеченному еще в начале XIX века Е. О. Мухиным. Истинное здоровье, по мнению Захарьина, заключалось в способности «противостоять вредным влияниям атмосферным и вообще климатическим, неправильностям в помещении, столе, телесной и душевной деятельности». Таким образом, источник болезней находится или в окружающем мире, или в неправильном поведении человека, а то и в том и в другом одновременно.

Теорию Захарьин не то чтобы отвергал вообще, но в своей работе придавал ей крайне малое значение – был в первую очередь практиком. Благодаря его деятельности русские врачи и получили научно-практический метод работы, позволявший при диагностике и лечении учитывать не только влияние окружающей среды, но и особенности конкретного человеческого организма. Именно Захарьин по сути заставил врачей интересоваться теми «мелочами» из жизни больного, какие раньше просто-напросто игнорировали и не принимали в расчет. Большое значение он придавал профилактике и гигиене – и изучению климата, считая, что следует использовать с лечебными целями определенные местности, где благоприятный климат сочетается с лечебным и минеральными водами и целебными грязями. Слова «курорт», уже к тому времени получившего распространение, Захарьин терпеть не мог, считая бездумным заимствованием из немецкого, и предлагал свой термин – «лечебное место». Иные врачи сплошь и рядом отправляли больного на тогдашние курорты, не зная особенностей «лечебных мест», а то и не определяя точно, нуждается ли больной в таком лечении. Против такой практики резко выступал Захарьин, считая, что «каждое лечебное место имеет свою индивидуальность, с которой необходимо считаться». Мало того, следует учитывать еще привычки больного, образ жизни, особенности быта: «Одному пригодно место тихое, спокойное, богатое красотами природы, другому более идет большой, многолюдный, оживленный центр». Как гигиенист Захарьин считал, что деревенская жизнь для многих полезнее городской: «Главная городская вредность есть порча атмосферы и почвы продуктами животного обмена – естественное и никогда вполне неустранимое следствие скученности людей и животных». Звучит вполне современно, если добавить еще «промышленное загрязнение». Но в те времена эта проблема еще не стояла, и оздоровление городов Захарьин видел в первую очередь в их озеленении.

Причины болезни бывают порой многочисленны, как и реакции организма на болезнь. Поэтому девизом Захарьина было: «Не жалеть времени на больных». И на первичный осмотр больного он затрачивал, как правило, два-три часа.

Часто коллеги-медики из «прогрессивных» пытались представить знаменитого врача этаким ретроградом, пренебрегавшим новинками диагностики. Особенно много упреков было по поводу редкого использования желудочного зонда. Захарьин на эти выпады отвечал: как бы ни был разумен новый диагностический метод, нет нужды применять его в каждом буквально случае, даже когда необходимости в этом нет. «Разве введение желудочного зонда не отяготительно для больных, разве не может нанести им вред? Решаются на него больные с крайним отвращением, лишь по решительному настоянию врача… Необдуманное, без достаточных поводов введение желудочного зонда… заслуживает строгого осуждения». И добавлял: «Сколько раз приходилось мне видеть неудовлетворительную деятельность врачей… набирает такой врач массу мелочных и ненужных данных и, не пройдя правильной клинической школы, не знает, что с ними делать; истратит свое время и внимание на сбор этих данных, не замечает простых, очевидных и вместе важных фактов… Такой врач полагает всю „научность“ своего образа действий в приложении „тонких“ и, конечно, новейших методов исследования, не понимая, что наука – высшее здравомыслие – не может противоречить простому здравому смыслу».

«Лечение не есть механический процесс», – говаривал Захарьин. И подробно развивал свою мысль: «Равно избегая терапевтического нигилизма и увлечения лекарствами, следует ясно сознавать, что истинный, действительный, а не кажущийся только врачебный совет есть лишь тот, который основывается на полном осведомлении об образе жизни, а также настоящем и прошлом состоянии больного и который заключает в себе не только план лечения, но и ознакомления больного с причинами, поддерживающими его болезнь и коренящимися в его образе жизни… Словом, разъяснение больному его индивидуальной гигиены. Здесь же следует прибавить, что, так как больные большей частью люди со слабой волею, то долг врача помочь им своею твердостью и, назначая для лечения и образа жизни лишь необходимые меры, настойчиво требовать их неуклонного исполнения».

Применять особенно сложные лекарства Захарьин не любил. В иных случаях считал нужным лечить не порошками и пилюлями, а молоком и кумысом. Именно он первым разработал научно обоснованные показания к лечению минеральными водами. И в первую очередь обращал внимание на состояние нервной системы больного, в каждом случае подходя строго индивидуально: случалось, что та или иная болезнь была вызвана, употребляя строго медицинский термин, неврогенными причинами, но бывало, что нервная система, напротив, оказывалась самой крепкой частью организма, либо симптомы нарушения деятельности нервной системы были явлением вторичным, вызванным главной болезнью. Захарьин первым научно обосновал неврогенную теорию геморроя. Его работы о кровопускании, применении каломели, различных вопросах лекарственной терапии после опубликования получали самое широкое распространение. Главный труд Захарьина, «Клинические лекции», был переведен на все европейские языки, долго был настольной книгой очень и очень многих практикующих врачей и, как мне приходилось слышать от медиков, не потерял значения и сегодня.

Пожалуй, среди всех врачей XIX века Захарьин был самым ярким и последовательным сторонником профилактического направления в медицине: «Победоносно спорить с недугами масс может только гигиена». И считал распространение гигиенических навыков среди населения «одним из важнейших, если не важнейшим предметом деятельности всякого практического врача».

Нельзя не упомянуть, что недоброжелателей и открытых противников среди коллег у Захарьина хватало. Одни обвиняли его в «пренебрежении к прогрессу», другие публично именовали «шаманством» кое-какие методы Захарьина, о которых сейчас и пойдет речь.

Дело в том, что Захарьин, сплошь и рядом, не выбирая особо деликатных средств, вел форменную войну за гигиену – и не с какими-то «сиволапыми мужиками», а с московскими купцами-богатеями. Хотя они и владели крупными капиталами, отношение к гигиене оставалось прямо-таки на пещерном уровне. О том, как с этим обстояли дела, и о методах домашнего самолечения мы знаем из первых рук: живший во второй половине XIX века московский купец Н. П. Вишняков подробно все это описал в своей трехтомной истории семейства.

Семейство было весьма даже зажиточное: Вишняковы владели большой золотопрядильной фабрикой, изготавливавшей канитель – золотые и серебряные нити. Канитель шла на галуны военных и штатских мундиров, ливреи слуг и швейцаров богатых домов, а золотые нити – еще и на изготовление парчи, в основном для «парадных» одеяний священнослужителей. Спрос был большой, так что, говоря современным языком, бизнес был очень прибыльный.

А вот домашний быт и отношение к медицине… Врачей, конечно, звали, но только в тех случаях, когда становилось совершенно ясно, что больному совсем уж худо и «домашние средства» не помогают.

Эти самые «домашние средства» порой были довольно-таки оригинальными. Против зубной боли (прямо-таки как в Средневековье) использовали всевозможные заговоры-наговоры, с нательным крестом носили не только ладанки и бумажки с текстами молитв, но и натуральные амулеты наподобие «пользительных» камешков. Когда у кого-то из чад и домочадцев начинался жар, на ночь ему привязывали к подошвам селедки – считалось, что они «жар вынимают». Градусника не знали, болезнь определяли по осмотру языка, щупанью пульса и почему-то головы. Насморк и кашель лечили тем, что капали на бумагу, в которую тогда заворачивали сахар (непременно синюю), свечное сало и привязывали хворому на ночь к груди. Или пускали в ход другое «вернейшее средство»: обертывали шею поношенным (никак не новым!) шерстяным чулком. Либо поили горячим отваром мяты или липового цвета, «чтобы пропотел». Если болел живот, поили капустным или огуречным рассолом, квасом с солью, давали моченые груши. При головных болях ставили на затылок горчичник. Кроме этого, свято верили в «чудодейственную» силу кровопускания, пиявок и банок, применяя их, когда нужно и не нужно.

С гигиеной обстояло опять-таки не лучшим образом: форточек в купеческих домах было очень мало, и открывали их лишь в исключительных случаях: когда особенно уж надымит печь или самовар. Когда воздух становился особенно спертым, то, как писал Вишняков, «прибегали не к обновлению его посредством притока наружного воздуха, а к вящей его порче». Для чего курили по комнатам «смолкой» – так назывался конусообразный футляр из бересты, наполненный смесью на основе сосновой смолы. Смесь поджигали раскаленным угольком снизу и медленно ходили по комнатам, распространяя повсюду дым. Или носили по комнатам раскаленный докрасна в печи кирпич, поливая его уксусом. Или жгли мяту либо «монашенки» – особые ароматические свечи, или щедро разбрызгивали «духи амбре».

Нужно добавить, что «удобства» в домах даже самых богатых купцов сплошь и рядом располагались во дворе, представляя собою пресловутый «туалет типа сортир». Вишняков упоминает о трагикомическом случае, происшедшем во время свадебных торжеств его родственника. Уже вернулись после венчания, уже сели «честным пирком да за свадебку» – и тут новобрачному понадобилось срочно посетить «нужное место». Где он едва не провалился в яму с нечистотами – под ним проломилась гнилая половая доска, которую никто и не думал заменять – ну, до сих пор как-то ведь обходилось?

Кстати, мать Вишнякова, даром что купчиха, техническим новинкам оказалась не чужда: примерно в 1860 году оборудовала у себя в доме теплый туалет с унитазом и промывной водой. В тогдашней купеческой среде это считалось невероятным новшеством – и многочисленные знакомые Вишняковой прямо-таки «рядами и колоннами» приходили осматривать новинку и многие находили ее «праздной и лишней затеей».

С подобным (не с унитазами, конечно, а с жуткой затхлостью и грязью) Захарьин и боролся довольно энергичными методами. У богатейшего купца Хлудова он в прямом смысле слова разгромил подвальную кухню, где увидел жуткую антисанитарию, с помощью своей палки. Трости были тонкими, в палец, ими пользовались «люди из общества», вообще молодые, а пожилые ходили как раз с палками, гораздо более толстыми, с массивными набалдашниками. Увесистая была штука…

Кухня Хлудова была далеко не единственной, подвергшейся таким вот «гигиеническим мероприятиям». У того же Хлудова Захарьин самолично выпустил из подушек и матрацев старый, слежавшийся пух, где чуть ли не десятилетиями гнездились клопы и прочие паразиты (и это опять-таки не единственный пример подобной «дезинфекции»). Вдобавок Захарьин частенько устраивал в купеческих особняках проветривание тем же испытанным способом – просто-напросто той же тростью выбивал оконные стекла, рыча:

– Форточки заведите, да побольше, проветривайте чаще!

Одному из великих князей, жаловавшемуся на «общий упадок сил», Захарьин вместо лечения посоветовал пожить в деревне: «Подышите чудным благотворным навозом, напейтесь вечером парного молока, поваляетесь на душистом сене – и поправитесь. А я – не навоз, не молоко, не сено, я только врач».

Недоброжелатели Захарьина называли эти методы и советы «шаманством», в чем вряд ли были правы. Скорее уж это была своего рода психотерапия, призванная воздействовать на воображение купцов и подвигнуть их соблюдать гигиену.

(Слегка отвлекаясь от главной темы: один знаменитый французский психиатр использовал схожий метод для лечения больных с параличом ног, часто вызванным как раз неврогенными причинами. Больного в кресле подвозили к закрытой двери. Ожидание врача затягивалось надолго, чуть ли не на часы, нервное напряжение пациента нарастало… в конце концов дверь распахивалась с грохотом, буквально влетал врач – густая черная бородища, пронзительный взгляд – и дико орал пациенту:

– Встать!!!

Не все, но многие вставали! И всю оставшуюся жизнь уже ходили своими ногами. Психотерапия…)

Порой Захарьин откровенно чудил. Явившись к заболевшему владельцу Трехгорной мануфактуры Прохорову и узнав, что больной лежит на третьем этаже, Захарьин велел снести кровать с пациентом на первый этаж, где и обосновался, приказав поставить рядом с ним вазу с персиками и бутылку первосортного хереса от Елисеева.

Добро бы фабрикант… Когда Захарьина (ставшего лейб-медиком) вызывали в Зимний дворец к занедужившему царю или члену царской фамилии, он точно так же чудесил и там: то приказывал в непонятных простому смертному медицинских целях остановить во дворце все тикающие часы, то распоряжался принести в вестибюль диван, лежа на котором преспокойно, не спеша выкуривал сигару, пока самодержец его дожидался со всем христианским смирением.

Вполне возможно, за этими чудачествами стоял точный, хорошо продуманный расчет. Еще при жизни Захарьина многие именно так и считали, полагая, что подобные якобы «чудачества» и, как бы это выразиться, «активные гигиенические мероприятия» строго продуманы заранее, чтобы подобное обращение с богатыми и знатными пациентами приучило российское общество больше уважать профессию врача. Нельзя исключать, что говорившие так были правы.

И напоследок совершенно реальный случай, дающий дополнительные штрихи к личности Захарьина.

Однажды в приемной факультетской клиники появился молодой гусар, лейб-гвардеец, пышущий здоровьем, на больного похожий не более, чем на монахиню. Чинно дождавшись своей очереди и оказавшись в кабинете Захарьина, он сообщил, что ничем не болен, а пришел просить руки дочери врача, Наташи, в которую без памяти влюблен, и девушка отвечает взаимностью.

Захарьин, и бровью не поведя, преспокойно велел гусару раздеться до пояса и самым тщательным образом по всем правилам его обследовал. Потом задал массу вопросов, выясняя наследственность необычного пациента. В конце концов, сев за стол, начертал на «карточке пациента»: «Отклонений нет. К женитьбе годен». И невозмутимо вручил ее бравому офицеру.

– Что мне с этим делать? – в полной растерянности вопросил гусар.

– Да что хотите, – преспокойно сказал Захарьин. – С вас сто рублей – сегодня нечетное число, а по нечетным именно такой гонорар я и беру. По четным – пятьдесят, так уж у меня заведено…

Гусар без возражений выложил сотенную и помчался к Наташе, справедливо полагая, что родительское благословение на брак все же получил, пусть и не вполне обычным способом. А Захарьин совершил очередной «санитарный рейд» в дом купца Хлудова, где на сей раз велел вывалить на помойку бочки квашеной капусты, давным-давно испортившейся и протухшей, но сохранявшейся по принципу «в хозяйстве и веревочка пригодится».

Теперь – шутки в сторону. Многие годы в Москве не было врача популярнее Захарьина. К нему ездили учиться искусству клинициста врачи из многих стран – в том числе из Парижа, справедливо считавшегося тогда центром научно-медицинской мысли. Правительство Французской республики преподнесло в дар Захарьинской (иначе ее не называли) клинике вазу из ценного севрского фарфора, украшенную росписью золотом (она и сегодня хранится в новом здании Московского университета).

Многие порицали Захарьина за те бешеные гонорары, что он брал с денежных пациентов. Однако была и оборотная сторона медали, если можно так выразиться. Выдающийся врач, Захарьин был еще и выдающимся филантропом. Сохранилось его письмо руководству университета, где он просит гонорар за его лекции отчислять в помощь неимущим студентам-медикам – а чуть позже доктор внес 30 000 рублей в фонд помощи нуждающимся студентам. Семья Захарьиных поддержала крупными вкладами создание Музея изобразительных искусств в Москве. Наконец, Захарьин передал полмиллиона рублей на развитие провинциальных церковно-приходских школ. В своем имении Куркино Захарьин тратил немало времени на бесплатное лечение местных крестьян, что мало вяжется с созданным недоброжелателями образом черствого стяжателя.

К сожалению, последние годы жизни Захарьина (он умер через год после ухода из университета и клиники) оказались омраченными грязными политическими дрязгами. Захарьин, как и многие здравомыслящие люди, был яростным противником той свистопляски, что развернула к тому времени в России «либеральная интеллигенция» и «прогрессивное студенчество». Те и другие (к концу XIX века уже набравшие нешуточную силу) разобиделись и стали доктора форменным образом травить, публично зачислив в «махровые реакционеры» Многие либеральствующие знакомые Захарьина от него отвернулись. Выражаясь современным языком, один из знаменитейших русских врачей стал в глазах либералистов нерукопожатным. Любая «прогрессивная» сявка считала своим долгом во весь голос отпускать в его адрес разные презрительные эпитеты, как случилось и с великим писателем Лесковым, и со многими известными учеными, имевшими смелость именовать российскую «образованщину» так, как она того заслуживала…

А Захарьин и после смерти продолжал лечить людей. По его завещанию на его средства в поместье Куркино был создан туберкулезный санаторий, оборудованный по последнему слову тогдашней медицинской техники.

Санаторий этот работает и сегодня.

«Выписать рецепт – на это и дурак способен. Лечить надобно» (Захарьин).