Текст книги "Комбатант"

Александр Бушков
Комбатант

Жестокие нравы, сударь, в нашем городе! Жестокие!

А. Н. Островский

Роман частично основан на реальных событиях, хотя некоторые имена изменены.

Часть первая
Охота на дьявола

Глава первая
Охота на дьявола

БЕСТУЖЕВ ВПЕРВЫЕ ехал в столь фешенебельном вагоне – но полированное красное дерево, бронзовые начищенные до жаркого блеска украшения, сверкающий лак, расшитые занавески на окнах и прочие атрибуты роскошной жизни на него не произвели ни малейшего впечатления. Не до них было – да и находиться в этих декорациях ему предстояло всего лишь несколько минут, до полной и окончательной кончины Готлиба Краузе…

Сбросив пиджак и ослабив узел галстука, он распахнул на всю ширину окна вычурные занавески. Как и следовало ожидать, прямо напротив его купе помещался герр Майер, с присущим опытному полицейскому терпением застывший живой статуей.

Притворившись, будто не замечает неотвязного провожатого, Бестужев щелкнул крышкой портсигара и расположился на огромном мягком диване в позе человека, которому больше совершенно некуда спешить. Краем глаза он видел, что Майер так и торчит на прежнем месте с совершенно равнодушным лицом.

На австрийских вокзалах, как и повсюду за границей, в колокол не звонили. Сигналом о том, что поезд отправляется, служили громогласные выкрики кондукторов. Вот и сейчас, когда подошло время, Бестужев услышал зычное:

– Фертиг! Фертиг!

И сидел в той же небрежной позе, пуская дым. Экспресс Канн – Ницца – Вена – Санкт-Петербург тронулся совершенно незаметно – просто-напросто в один прекрасный момент пол под ногами едва уловимо вздрогнул, станционные здания, люди на перроне – все помаленечку стало уплывать назад.

Без всякой спешки приподнявшись, погасив папиросу в сияющей бронзовой пепельнице, Бестужев подошел к окну и самым вежливым образом раскланялся с представителем императорско-королевской тайной полиции. Герр Майер с непроницаемым лицом слегка приподнял котелок и повернулся, явно собираясь уходить, считая свою миссию выполненной.

Бестужев моментально преобразился. Двигаясь со всей возможной быстротой, он накинул пиджак, бегло проверив, не вывалилось ли что-нибудь из карманов, затянул галстук, нахлобучил шляпу и вышел в коридор, где стены были обиты тисненой кожей, а на полу постлан алый ковер.

Величественный, монументальный оберкондуктор оставался на прежнем месте, у выхода в тамбур. Его можно было принять за генерала какого-нибудь полуопереточного южноамериканского государства: белоснежный мундир, погоны из галуна, аксельбант, в сапоги можно смотреться, как в зеркало…

Поезд принадлежал одной из российских железных дорог, а следовательно, и «обер» был подданным Российской империи – потому Бестужев и выбрал именно этот план… За окном все так же неспешно проплывали здания и люди. Подойдя вплотную к импозантному усачу, Бестужев кивнул на боковую дверь, противоположную той, через которую вошли пассажиры.

– Отоприте немедленно.

На холеной физиономии отобразилось легкое удивление:

– Простите, господин…

Упершись ему в переносицу тяжелым взглядом, Бестужев произнес с расстановкой, веско, тем именно тоном, какой в пределах Российской империи производил должное впечатление:

– Живо отопри дверь, болван! Охранное отделение! На товарный, под Владивосток, захотел? Жив-ва, морда!

Вот теперь в глазах «обера» мелькнуло надлежащее почтение, и он с поразительным для столь монументальной комплекции проворством зашарил по карманам в поисках ключа, найдя, кинулся к двери, бормоча:

– Сей секунд-с! Не извольте беспокоиться, мы с понятием…

Замок щелкнул. Повернув ручку и придерживая дверь рукой, Бестужев бросил наставительно:

– Не было меня здесь, ты понял? Пустое купе!

– Будьте благонадежны, ваше…

Бестужев был уже на лесенке. Оглянувшись вправо-влево, примерившись, ловко спрыгнул на перрон с противоположной стороны поезда. Чтобы не привлекать внимания публики на перроне, тут же обернулся к вагону и пошел за ним следом, сияя лучезарной улыбкой, махая рукой так, словно провожал кого-то по-настоящему близкого. Уловка подействовала, на него не обратили ни малейшего внимания.

Слегка ускорил шаг, чтобы поезд его не обогнал – господин Майер мог и остаться на перроне по исконно немецкой служебной ретивости. Остановился, только выйдя из-под высокой стеклянной крыши вокзала.

Мимо проплывали вагоны, украшенные начищенными медными буквами МОСВ[1]1
  Международное общество спальных вагонов.


[Закрыть]. Багажный вагон. Холодильный вагон, в котором обычно везли в Россию нежный груз – фиалки из Италии. Бестужев печально покривил губы – сейчас там находилось и тело поручика Лемке, точнее, петербургского приват-доцента Людвига Фридриховича Вернера, совершавшего поездку ради собственного удовольствия и злодейски убитого в Вене неизвестными злоумышленниками…

Перейдя пути по звонкой металлической эстакаде, он уверенно направился к боковому выходу, предъявил контролеру перронный билет и беспрепятственно покинул вокзал – один из многочисленных провожающих, не обремененный ничем, кроме тросточки (той самой, с залитой свинцом рукоятью), прилично одетый молодой человек, ничем не выделявшийся из толпы венцев. Опять-таки с непринужденностью истого венца направился к остановке конки, высматривая номер пятьдесят седьмой, идущий на Луизенштрассе. Когда сытые, аккуратные немецкие лошадки с коротко подстриженными хвостами остановились, вошел в вагон и устроился на свободном месте у окна. Прикрыв глаза, облегченно вздохнул: слежки за ним не было, значит, удалось уйти, не привлекая внимания, все, кому это ведать надлежит, полагают, что он по-прежнему находится в набирающем скорость поезде…

Легкомысленного настроения не было – откуда ему взяться, не та ситуация – но он определенно ощущал некую легкость как в движениях, так и в мыслях. Он был сейчас чем-то вроде Невидимого Человека из английского романа Уэльса, его как бы и вовсе не существовало на свете.

Рижский коммерсант Готлиб Краузе хотя как будто бы и оставался в этом мире – но исключительно в виде паспорта, лежавшего в кармане генерала Аверьянова. В прозаической венской конке ехал, да будет вам известно, коллежский советник Иван Бернгардович Фихте из Санкт-Петербурга, скромный чиновник Министерства юстиции, путешествовавший для собственного развлечения и за собственный счет. Российский подданный немецкого происхождения – наиболее удобная личина и в Германии, и в Австро-Венгрии – в таковом немцы видят как бы чуточку и своего, не вполне иностранца…

Как опытный жандарм, знающий законы сыска, он понимал, что пребывает сейчас в совершеннейшей безопасности. Надежно растворился среди миллиона семисот тысяч жителей дунайской столицы. Никто не объявлял в розыск человека с его приметами, никто понятия не имел о паспорте на фамилию Фихте. Ну а шанс столкнуться нос к носу с графом фон Тарловски или кем-то из его людей настолько ничтожен, что его и не следует принимать в расчет. Вот уж поистине, Невидимый Человек… О его существовании никто и не подозревает, а потому и искать не станет.

При нем была значительная сумма денег и браунинг, позаимствованный у одного из офицеров Аверьянова. В сочетании с чистым паспортом – вполне достаточная экипировка для предстоящей работы. У других порой и того не было…

Опять-таки как опытный сыщик, он прекрасно отдавал себе отчет, что его спасительная невидимость – до поры до времени. Любой нелегал – каковым он, собственно, сейчас и являлся – невидим и неуловим исключительно до той поры, пока не вошел с кем-нибудь в связь. Пока не оказался в среде, плотно контролируемой полицией. Это одна из тех азбучных истин, какие прекрасно знают и те, кто скрывается, и те, кто ищет.

Бестужев, разумеется, не собирался попадать в ту самую среду, кишащую полицейскими осведомителями, – но в том-то и опасность, что любой из людей, с которыми он собирался встретиться, мог оказаться под надзором тайной полиции. Но это уж – неизбежный риск, другого пути просто не существует…

Как и наметил заранее, он снял номер в «Бристоле» на Рингштрассе – заведение не из дешевых, но экономить ему пока что не приходилось. Чем больше и роскошнее отель, тем легче затеряться, тем меньше полиции вокруг. Совершеннейшее отсутствие багажа никого не удивило: приезжие сплошь и рядом так и поступали, оставляли багаж на станции и налегке отправлялись разыскивать подходящее помещение. Часто в Австрии и Германии от русских подданных требовали не только сведения о личности, но и паспорт, однако у Бестужева паспорт не просили: вполне возможно, из-за его немецкой фамилии и достаточно хорошего немецкого языка с вкраплением истинно венских словечек…

Не исключено, причина особого доверия была еще и в том, что Бестужев чуточку вольно перевел на немецкий чин господина Фихте как «юстициенрат»[2]2
  Советник юстиции (нем.).


[Закрыть] – а к подобным титулам в обоих германских государствах относились с особенным почтением. Обосновавшись в номере, он не стал там долго засиживаться: спросил себе кофе, выпил и покинул отель.

Следовало ради пущей надежности изменить внешность насколько возможно. Перекрашивать волосы или наклеивать бороду, разумеется, не стоило – это чересчур отдавало бы авантюрным романом, дешевым выпуском в три копейки. Были другие способы, не столь экстравагантные, но надежные…

Не теряя времени, Бестужев отправился в ближайший «Дом готового платья», чей адрес предусмотрительно разузнал у гостиничного швейцара. После тщательных примерок выбрал там черный касторовый сюртук с басонными пуговицами – деревянными, обтянутыми плетенным узорами шелком. Добавил к нему визиточные брюки в серо-черную полоску. Все это время он старательно разыгрывал недалекого и педантичного до занудства провинциального чиновника из отдаленных мест – чуть ли не на зуб пробовал ткань, беспрестанно повторял, что он должен представляться «господину советнику» в связи с повышением, а посему должен выглядеть респектабельно, но непременно консервативно, поскольку его превосходительство – человек старой закалки и не терпит в подчиненных никакого либерализма наподобие прозаических пиджаков, галстуков-пластронов, цветных бантиков и тому подобного легкомыслия. Частенько повторял: «У нас в Лёвенбурге…», въедливо требовал «особо консервативный» галстук, с негодованием отказался от штучного жилета, остановился на черном, однобортном, без лацканов.

Вышколенных приказчиков он, конечно же, допек этим занудством невероятно, хотя они, как полагается, своих чувств не выдавали, продолжая с невероятной предупредительностью порхать вокруг клиента. Правда, один, самый молодой, с непроницаемым лицом предложил господину Фихте коричневые штиблеты – судя по быстрым смешливым взглядам, которыми обменялись остальные двое, отнюдь не по невежеству. Смерив его ледяным взглядом, Бестужев отрезал:

– Молодой человек, даже у нас в Лёвенбурге прекрасно известно, что с сюртуком носят только черную обувь…

Молодой человек принялся извиняться, в глубине души, конечно, недовольный, что не удалось выставить неприятного покупателя на посмешище, заставив его появиться на улице в коричневой обуви при сюртуке – это в Вене-то, бывшей наряду с Лондоном законодательницей европейской мужской моды… Бестужев принялся перебирать галстуки, заставив показать не менее двух дюжин.

В результате часом позже на Рингштрассе появился другой, почти неузнаваемый человек: выше помянутый наряд, вдобавок черный котелок и пенсне (с простыми стеклами), по виду – типичный банковский служащий или озабоченный карьерой чиновник. Подобные молодые люди, одетые старообразно, в любой стране воспринимались с затаенной насмешкой, и взгляды прохожих на них особенно не задерживались. Что Бестужеву и требовалось. Те, кто видел его прежде, наверняка не обратили бы внимания на подобного субъекта, в котором за версту чувствовался карьерист, педант и зануда…

Завидев издали стоянку фиакров на Луизенштрассе, он слегка, замедлил шаги, перешел на другую сторону улицы: нет, все было в порядке, никто за ним не следил.

И на стоянке он не обнаружил никого, подходившего бы на роль соглядатая. Правда, это ни о чем еще не говорило: агент, и не один, мог располагаться прямо под носом, сидя на облучке в облике обычного извозчика. Охранное отделение держало изрядное количество подобных «извозчиков», не отличимых от натуральных – и полицейские власти других стран не отставали…

Неспешной походочкой скучающего фланера он прошел мимо полудюжины фиакров и, обнаружив Густава (как обычно, подремывающего с открытыми глазами на козлах в характерной ссутуленной позе), направился прямо к нему. Распахнул дверцу и, подражая говору здешних светских хлыщей, громко распорядился:

– Ку-учэр, в Пра-атэр!

Хлопнул дверцей, расположился на сиденье. Густав, разумеется, не стал интересоваться личностью пассажира, он моментально стряхнул сонную одурь, достал кнут из железной трубки и прикрикнул на лошадей.

Дорога эта была Бестужеву уже достаточно знакома – и он заранее наметил местечко, подходящее для задушевного разговора. Все время пути он старательно поглядывал назад с помощью зеркальца, но не обнаружил сзади слежки.

Когда они оказались на достаточно узкой аллее, обсаженной раскидистыми липами, Бестужев открыл окошечко и крикнул:

– Кучер, остановите!

Густав привычно натянул вожжи, ничуть не удивившись внезапному капризу седока. Вмиг оказавшись снаружи, бросив беглый взгляд по сторонам и убедившись, что они находятся в полном и совершеннейшем уединении, Бестужев, не колеблясь, прямо-таки сдернул невысокого человечка с козел, помог ему удержаться на ногах, отобрал кнут, хозяйственно воткнул его в гнездо… Извозчик был ошарашен настолько, что и не думал сопротивляться, пока Бестужев заталкивал его в фиакр.

– Крестьянин охнуть не успел, как на него медведь насел… – без улыбки проворчал себе под нос Бестужев и громко сказал: – Добрый день, Густав. Не узнаете? Неужели? Я-то полагал, что столь щедрого пассажира можно и запомнить…

Густав уставился на него, пребывая в совершеннейшем удивлении. Только теперь, присмотревшись к нему с близкого расстояния, Бестужев обнаружил, что перед ним человек пожилой, наверняка перешагнувший за пятьдесят: обветренное лицо в мелких морщинках, шея цыплячья, старческая, глаза какие-то тусклые…

– Господин Краузе?! Я, право… Вы, право…

– Можете и так меня называть, – сказал Бестужев жестким, неприязненным тоном, сразу расставлявшим все на свои места. – Хотя настоящее имя у меня другое. У полицейских, Густав, сплошь и рядом имен гораздо больше, чем полагается обычным обывателям…

Последняя фраза произвела на извозчика прямо-таки ошеломляющее впечатление: глаза у него вылезли из орбит, рот приоткрылся, Густав отпрянул к закрытой дверце, в нем появилось что-то от побитой собаки…

Подозрения Бестужева мгновенно переросли в уверенность.

– Что это с вами, Густав? – язвительно осведомился он. – Почему упоминание о полиции у вас вызвало столь бурный всплеск эмоций? Ничуть не свойственных добропорядочному подданному императора и короля? Вы мне сейчас напоминаете нашкодившего кота, который сожрал печенку на кухне и был застигнут поваром, как выражаются итальянцы, in flagranti[3]3
  С поличным, на месте преступления (итал.).


[Закрыть]… Или, вульгарно выражаясь, на горячем… Ну, Густав?

Извозчик таращился на него, как на привидение, беззвучно шевеля бледными узкими губами. Никаких сомнений уже не осталось, скотина, тварь, мерзавец, слабая душонка…

Не сводя с него цепкого взгляда, как охотничья собака перед загнанной в непроходимый кустарник дичью, Бестужев медленно поднял руку, потеребил двумя пальцами левый лацкан сюртука – за которым агенты здешней тайной полиции как раз и носили служебный значок с двуглавым имперским орлом.

Густав казался олицетворением тоскливой безнадежности.

– Вынужден вас разочаровать, – жестко усмехнулся Бестужев. – Я не могу предъявить вам значка. Поскольку служу не в императорско-королевской, а в российской тайной политической полиции. Значков у нас, подобно австрийским коллегам, нет. Но ваше положение от этого не делается менее безнадежным: я здесь нахожусь совершенно официально, легальнейшим образом взаимодействую с вашей тайной полицией. Подобные учреждения, независимо от их географического положения, никогда не отличались кротким нравом… Вы когда-нибудь привлекались к суду, Густав? А в полиции на допросах бывали?

– Н-нет… – пробормотал совершенно раздавленный извозчик. – Никогда в жизни… Исключительно мелкие штрафы за нарушения полицейских предписаний о извозе… случайные нарушения!

– В таком случае приходится констатировать, что вы – потрясающий неудачник, – без улыбки сказал Бестужев, давя взглядом, хмурым видом, грозным выражением лица. – Ваше первое же серьезное знакомство с полицией означает привлечение по столь тяжким параграфам, что и врагу не пожелаешь… – он бросил резко, словно хлыстом ударил. – И спасти вас может только полная откровенность! Понятно? Будете откровенны – и у вас появится шанс остаться не сообщником, а жертвой… Ну?

В уголках глаз Густава появились даже две мутные старческие слезинки. Извозчик, подрагивая нижней челюстью, с натугой выговорил:

– Они меня убьют… Непременно убьют, майн герр…

– Не буду врать, что меня эта перспектива трогает, – жестко сказал Бестужев.

– Это жестоко…

– Полагаете? – прищурился Бестужев. – Двух они уже убили, и один из них был моим другом. С какой стати меня должна волновать судьба постороннего человека? Который всех предал?

– Хорошо вам говорить, – плаксивым тоном промямлил Густав. – Вы полицейский, у вас наверняка есть пистолет, вы умеете с ним обращаться. А я мирный обыватель, даже в армии никогда не служил из-за скверного здоровья, мне-то каково? Что прикажете делать, когда такие страшные люди…

Он жалобно ныл что-то еще. Бестужев не слушал. Какую же серьезную промашку мы допустили, думал он. Мы все до одного. Отнеслись к этому самому Густаву как к одушевленному инструменту наподобие штопора или вилки. Дико, невозможно было представить, чтобы тебя предал железнодорожный билет или собственная шляпа… Вот он, дьявол, на которого от непонимания происшедшего готовы были всё свалить: хнычущий старикашка с цыплячьей шеей, запугать которого было совсем нетрудно.

Хотя… Это не промашка, если рассудить. Просто-напросто мы с самого начала прекрасно понимали, что для полиции Густав будет абсолютно бесполезен: он никоим образом не был посвящен в наши дела, он просто возил людей из одного места в другое. Тем более что официальным инстанциям Австро-Венгерской империи, сколько их ни есть, Штепанек был абсолютно не нужен. Но никто не предвидел Гравашоля – которому понадобились именно маршруты передвижений, адреса…

Густав все еще жалобно тянул что-то заунывное, перечислял свои хвори, усугубившиеся от нелегкой работы.

Ларчик открывался просто, думал тем временем Бестужев. Где-то, когда-то я попался им на глаза, они обратили внимание, что меня возит один и тот же извозчик… Не так уж и трудно отыскать фиакр по номеру… Тарловски сообщил, что анархисты уже убили двух других охотников за Штепанеком. Пожалуй… Да, вот именно, объяснение одно: люди Гравашоля устроили засаду где-то неподалеку от жилища профессора Клейнберга – потому что это та отправная точка, которую наверняка не миновал ни один из тех многочисленных агентов. Я бы на их месте именно так и поступил…

– Перестаньте хныкать, – сказал Бестужев все так же неприязненно.

– Что со мной будет? Моя семья не переживет, если я окажусь под судом… Я их единственный кормилец…

– Мы забудем обо всем, – сказал Бестужев, усилием воли заставив себя проявить толику мнимого сочувствия. – Я понимаю, что вы не более чем жертва… Но простить вас мы согласны при одном-единственном условии: если вы расскажете все откровенно.

– А если они вернутся, как обещали? И…

– Ну, если только в этом дело… Я готов предоставить вам надежное убежище. С решетками на окнах и дверью, запертой снаружи. Уж там они вас безусловно не достанут, и вы долгие годы проведете в совершеннейшей безопасности…

– Только не это!

– Ну тогда перестаньте хныкать, черт бы вас побрал, и рассказывайте!

Он сидел, откинувшись на спинку сиденья, пускал дым в полуопущенное окно и слушал дребезжащий тенорок Густава, время от времени бесцеремонно прерывая – когда извозчик тонул в ненужных мелких подробностях или вновь начинал бить на жалость. Примерно это он и ожидал услышать: в один далеко не прекрасный вечер в фиакр к Густаву как ни в чем не бывало уселись трое вполне благопристойных господ, пожелали ехать в Пратер, а на полдороге, примерно как Бестужев сейчас, попросили остановить на минутку экипаж, сдернули Густава с козел, затащили внутрь и уперли в лоб револьверное дуло.

По описанию, пусть сбивчивому и неточному, Бестужев все же довольно быстро опознал и Гравашоля, и двух его людей. Если исходить из даты, когда это произошло, то подозрения подтверждаются: Бестужева наверняка подкарауливали возле дома профессора (не его конкретно, очередного охотника на Штепанека) – что ж, неглупо, иногда, чтобы добыть дичь, выгоднее и проще не самому ее отыскивать по уши в болоте, а следить за охотниками…

– И вы не обратились в полицию?

– Вы только поймите меня правильно, майн герр, – уныло протянул Густав, – если бы речь шла об уголовных преступниках, я бы ни минуты не колебался. Но это же политические, мало того – анархисты…

– Они представились?

– Вот то-то и оно! Я регулярно читаю газеты, знаю, кто такой Гравашоль, что из себя вообще представляют анархисты… Полиция, простите, тут бессильна. Анархисты убили когда-то нашу прекрасную императрицу… императрицу, майн герр! Уж если ее не уберегли, чего стоит жизнь маленького человечка вроде меня? Это страшные люди… У меня не было выхода…

«Скверно, – подумал Бестужев. – Помаленьку складывается положение, когда революционеров, террористов, боевиков обыватели начинают бояться больше, чем полицию. Добро бы только в России, но и в других странах то же самое давно отмечено не вчера и не сегодня. В гораздо более спокойных и законопослушных странах. Скверно… Плохой признак».

– Они знали, где я живу, – продолжал Густав жалобно. – Знали мое семейство, знали даже, где я держу экипаж и лошадей…

– И вы стали регулярно докладывать обо всех моих поездках?

– Я был вынужден… Их интересовали все адреса, по которым вы ездили, все люди, с которыми вы встречались…

Другими словами, Гравашоль предельно упростил свою задачу. Сам он после неудачного визита к профессору наверняка никаких поисков уже не предпринимал, просто-напросто следил за конкурентами и в подходящий момент, когда гости из России праздновали победу, нанес удар…

– Каким образом вы им передавали сведения?

– Всякий раз, когда вы меня отпускали на длительное время, я звонил по телефону. Номер семнадцать – тридцать пять. И всякий раз говорил, как мне указали: «Фиакр в вашем распоряжении». Мне называли адрес, я туда приезжал и ждал. Очень быстро кто-нибудь из них появлялся. Два раза это был мужчина. Четыре раза – девушка.

– Опишите их подробно, – распорядился Бестужев.

Девушку, как ее описывал Густав, Бестужев, похоже, никогда прежде не видел – по крайней мере, она не входила в число его здешних знакомых. Зато что касается мужчины… Тут все было гораздо интереснее – и великолепно сочеталось с его прошлыми предположениями…

– И дальше?

– Сегодня утром я позвонил, – сказал Густав. – Телефон не отвечал – так мне ответила барышня. Я пытался телефонировать еще трижды – с тем же результатом…

«Ничего удивительного, – подумал Бестужев. – Телефон, ручаться можно, располагался на одной из снятых Гравашолем квартир – главарь анархистов слишком умен, хитер и опытен, чтобы ограничиться единственной, их должно быть несколько… Теперь, заполучив желаемое, они снялись с места, как вспугнутый урядником цыганский табор…»

– Как по-вашему, девица – немка? – спросил Бестужев.

– Вряд ли. По-немецки она говорила совсем скверно, нам приходилось объясняться на французском, я прилично знаю французский, в Вене, в нашей профессии, знание языков помогает заработать… Вот по-французски она говорит великолепно, такое у меня впечатление…

– Значит, в полицию вы не обращались… – задумчиво произнес Бестужев.

Не стоило и спрашивать, обращалась ли к самому Густаву полиция – наверняка нет, иначе он непременно упомянул бы, что все уже рассказал «коллегам господина». Значит, Тарловски представления не имеет ни о роли извозчика в событиях, ни о самом извозчике – следовательно, с этой стороны Бестужеву ничто не грозит, можно еще какое-то время оставаться Невидимым Человеком…

– Майн герр… – робко спросил Густав. – Что теперь со мной будет? Поймите, я в этой истории не более чем жертва… Меня принудили, угрожая смертью…

– Я попытаюсь что-нибудь для вас сделать, – сказал Бестужев. – При одном-единственном, но важном условии: вы будете молчать и обо всем с вами происшедшем, и о нашем разговоре. Даже если к вам придут мои коллеги. Я руковожу этим делом, я и должен его закончить. Понятно? Ничего не было. Вы ничего не знаете, с вами ничего этого не произошло… О случившемся вы будете разговаривать только со мной. Иначе…

– Я понимаю! Понимаю! – заверил Густав с большим воодушевлением. – Только с вами… Как вы думаете, они вернутся?

– Не думаю, – сказал Бестужев чистую правду.

Он действительно так считал, конечно, с точки зрения особенного цинизма, следовало бы устранить Густава как неприятного свидетеля – но если бы Гравашоль всегда так поступал, то его путь был бы отмечен вовсе уж невообразимым количеством покойников. Это уголовные порой тщательно заботятся о заметании следов, в том числе и посредством ножа или пули, а Гравашолю, в общем, нечего терять – будучи изловлен, он ответит перед судом за столь многочисленные прегрешения перед законом, что отсутствие или, наоборот, наличие одного лишнего трупа на его участь нисколечко не повлияет…

Чуточку приободрившись, Густав произнес уже почти спокойно:

– Разумеется, я готов свидетельствовать на суде… если только их арестуют всех…

– Помолчите, – хмуро сказал Бестужев.

Он был мрачен как туча. Перед глазами вставали лица, вспоминались имена. Ротмистр Булаев, поручик Чорбаджиоглу, Николай Лагадер, Аветисов, Струмилин, Сёма Акимов, Пантелей Жарков, подпоручик Доливо-Дольский, Иван Карлович Лемке… Он поймал себя на том, что наверняка помнит не всех, с кем работал и кто был убит при исполнении. Подозревал только, что этот скорбный список будет расти.

– Что вы теперь прикажете, майн герр? – осторожно поинтересовался Густав.

Бестужев очнулся. Сказал приказным тоном:

– Возвращаемся в Вену. Высадите меня на Рингштрассе. Неподалеку от Новой ратуши. И хорошенько запомните, о чем мы говорили…