Текст книги "Тайны Старой Москвы"

В 90-е годы возродить славу смирновской фамилии в России попытался праправнук Петра Арсеньевича Борис Алексеевич. Поскольку от вдовы его прадеда Татьяны Андриановны Мухановой-Смирновой ему достались все 287 бесценных рецептов изготовления знаменитых смирновских водок и наливок, он смог восстановить оригинальные вкусы самых знаменитых напитков. Сегодня в подмосковной Черноголовке производится пятнадцать сортов крепких напитков под именем «Смирновъ».

Также Борису Алексеевичу удалось вернуть легендарный дом у Чугунного моста, где сегодня располагается Торговый дом Смирновых и роскошный магазин на первом этаже. После многих лет, что в этом доме квартировал конвойный полк, затем находилось отделение милиции, поликлиника, а потом – квартиры-коммуналки, огромная удача, что дом вообще сохранился. Вроде как справедливость восторжествовала, но что-то радости от этого маловато…

Глава 3
Полный бонжур-монжур

 
А все Кузнецкий Мост, и вечные французы,
Оттуда моды к нам, и авторы, и музы:
Губители карманов и сердец!
Когда избавит нас творец
От шляпок их! чепцов! и шпилек! и булавок!
И книжных и бисквитных лавок!
 

А. С. Грибоедов

В первой половине XIX века в России случился полный «бонжур-монжур»: высший свет стал выглядеть совсем уже не по-русски. Наши аристократы вдруг, непонятно, с какого перепугу, массово стали читать французских классиков, выписывать французские журналы, говорить на французском языке (иногда даже лучше, чем на родном) и, конечно же, одеваться по последней французской моде. Случилось некое «повальное нашествие всего французского в Россию». Отныне балы и приемы, модные платья и изысканный парфюм, ленты и подвязки – и все это на французский лад – стали неизменным атрибутом российской роскошной жизни. И это при том, что, по мнению охранки, среди всех иностранцев французы считались наиболее «опасными». Особенно в николаевскую эпоху, ту самую, когда грибоедовский Фамусов восклицал вышеуказанные строки про Кузнецкий Мост, шляпки и булавки…

Чего там греха таить: отношения между Россией и Францией и в XVIII веке не были безоблачными: то она считалась нашей верной союзницей, то вдруг – противницей. А тут еще революция у них случилась – попробуй теперь разберись, кто едет в Россию – законопослушный аристократ или, не приведи господь, какой-нибудь якобинец. После того как Франция в 1814 году стала конституционной монархией и в ней завелся парламент (а какой же парламент без депутатов-либералов?), в каждом французе, ступившем на русскую землю, власти стали видеть исключительно рассадник либеральных идей. Чуть позже сюда примешалась еще и польская тема: после подавления восстания поляков 1830 года многие жители Польши бежали не куда попало, а именно во Францию, отчего репутация французов в глазах императора Николая I стала еще более сомнительной.

Когда австрийский инженер Франц фон Герстнер, приглашенный в Россию для участия в строительстве железной дороги, попросил у императора разрешения нанимать на работу иностранцев, тот позволил ему набирать всех, кого угодно, но только не французов. «Этих мне не надобно», – сказал он. (Между прочим, это было совершенно бестактное заявление, если учесть, что сам Герстнер был женат на дочери французского эмигранта Жозефине маркизе фон Ламболин.)

В общем, теперь свою принадлежность к высшему свету можно было доказывать знанием французского, количеством модных туалетов и украшений и, естественно, изысканными манерами.

Тотальная «французскость» достигла такого уровня, что раздражала уже чуть ли не каждого второго русского. Михаил Николаевич Загоскин, писатель и драматург, возмущался, что невозможно стало найти себе невесту, воспитанную в русских традициях и не копирующую повадки заморских дам:

«Мне всегда хотелось, чтобы будущая моя супруга соединяла в себе несколько качеств, которые казались мне необходимыми для общего нашего счастья. Во-первых, я желал, чтобы моя жена принадлежала к тому же самому разряду общества, к которому и я принадлежу, то есть чтобы она была дворянкой; за этим, кажется, у нас дело не станет; во‐вторых, чтобы она была женщина с образованием, – и это бы еще ничего: у нас хорошо воспитанных благородных девиц довольно; да вот беда: я хотел, чтобы девица, которой я отдам мою руку, не походила ни на французскую мадемуазель, ни на немецкую фрейлейн, ни на английскую мисс, а была бы просто образованная, просвещенная русская барышня, которая любила бы свое отечество, свой язык и даже свои обычаи. Вещь, кажется, самая простая: я хотел, чтобы русская барышня была русская; а вот тут-то именно и вышел грех! Уж я искал, искал!.. Сначала в Москве – что за странность такая? Встречался я с девушками, очень любезными, милыми; посмотришь, иная по всему мне пара: я охотник до музыки – она большая музыкантша; я порядочный знаток в живописи – она от нее без памяти; я люблю словесность – она знает всех французских поэтов и выписывает в свой альбом целые страницы из “Новой Элоизы”; я страстен к истории – она читала Анахарсиса, Гиббона и даже Боссюэта. Все это прекрасно, да вот что худо: начну говорить по-русски – мне отвечают по-французски; заведу речь о русских художниках – и на розовых губках появляется такая презрительная улыбка, что я с досады готов сквозь землю провалиться. Наших родных писателей она знать не хочет, а об русской истории и не заикайся, – как раз назовет Владимира Мономаха святым, да и то потому только, что у папеньки ее Владимир на шее. Одна умирает от нашего климата и вздыхает об Италии; другая была уже в Париже, и все русское сделалось для нее противным; третья сбирается еще только в Париж, а уж к ней и приступу нет…

Одна мода сменяет другую, а эта проклятая мода парижанить да вторить во всем французам словно корни пустила в русскую землю».

Центром сосредоточения всего французского в Москве стал Кузнецкий Мост, где первоначально правили бал евреи и немцы, но к началу XIX века их всех вытеснили французы. Поверженные торговцы унесли свой бизнес в пределы Китай-города, а на Кузнецком Мосту закрепились, говоря сегодняшним языком, элитные бутики.

Отныне французский стиль ампир стал диктовать моду в столице, это касалось и архитектуры, и интерьера, и мебели, и одежды. Белые рубашки с высоким накрахмаленным воротником, изящные шейные платки, короткие жилеты и фрак, ставший излюбленной мужской одеждой. У женщин – роскошные платья со шлейфом из лучших тканей мира: шелка, батиста, муслина, бархата, и обязательно – соблазнительные глубокие декольте. Добавить к этому перчатки, маленький зонтик, сумочку и веер, и вот уже казалось, что каблучки стучат не по московской улочке, а где-то на Монмартре…

Устойчивое выражение «ехать во французские лавки» в XIX веке заменилось на выражение «ехать на Кузнецкий Мост». Все московские модники и модницы знали, что только здесь можно купить одежду по последней моде. Даже магазинные вывески тут были выполнены исключительно на французском языке. По этому поводу в одном из своих сочинений еще в 1807 году известный государственный деятель Федор Васильевич Ростопчин писал: «Господи, помилуй! Только и видишь, что молодежь, одетую, обутую по-французски; и словом, делом и помышлением французскую. Отечество их на Кузнецком Мосту, а царство небесное – Париж… Бегут замуж за французов и гнушаются русскими».

Здесь не только шла круглосуточная купля-продажа, на Кузнецком Мосту назначались и деловые встречи, и свидания, гуляли шумные компании, отмечались удачные сделки. При этом все жители Москвы знали, что здесь товары продавались втридорога, поэтому среднестатистического москвича без особой надобности сюда было не заманить. А бомонду было все равно, что сколько стоит, главное – ухватить что-нибудь из последней коллекции, а потом при случае козырнуть, что куплено это не где-нибудь, а на самом Кузнецком Мосту.

В книге Андрея Кокорева и Владимира Руги «Повседневная жизнь Москвы. Очерки городского быта начала XX века» авторы приводят забавный диалог, наверняка многократно повторявшийся в каждой семье, принимавшей гостей из провинции:

«– В Москве ходить за покупками дело вовсе не простое, – снисходительно поучал Сергей Петрович Данилов родственницу, приехавшую из провинции. – Выбор направления во многом зависит от имеющихся у вас средств. Магазины на Кузнецком Мосту или на Петровке – это одно, а Толкучий рынок – совсем другое. К примеру, модный туалет прямиком из Парижа обойдется рублей в триста, а то и в пятьсот. Зато все остальные дамы умрут от зависти.

– Господь с тобой, Сереженька! – всплеснула руками его собеседница. – Я, конечно, наслышана про вашу дороговизну, но чтобы так… Конечно же, у меня припасены кое-какие деньги, да только не на такое мотовство.

– Зря вы так говорите, Анна Николаевна, – сказал Сергей, делая нарочито серьезное лицо. – Вернетесь в свой Боровск в полном блеске парижской моды и наделаете фурору. Тем самым навсегда войдете в анналы истории славного городка. Представляете, пройдет лет сто, а обыватели будут говорить: это было в 1914 году, когда мадам Сухомлинова привезла из Москвы умопомрачительные туалеты. Что в сравнении с этим три-четыре сотни – пустяк, пыль.

– Нет, это не для меня, – покачала головой Сухомлинова, так и не поняв, что племянник шутит. – Ты лучше подскажи, где не так дорого, но чтобы товар был настоящий, а не подделка какая-нибудь. Мне бы и ткани хорошей купить, и из конфекциона что-нибудь подходящее отыскать.

“Вот ведь оказия какая, – с досадой подумал Сергей Петрович, – мне-то почем знать, куда московские дамы ходят за покупками”. В лучшем случае он мог сказать, что, гуляя по Петровке, нельзя не заметить вывеску “Парижский шик” или огромные, забитые женскими нарядами витрины магазина братьев Альшванг. Напротив него – “Liberty” – “Последние новости из Парижа: шелковые и шерстяные материи для визитных, бальных туалетов, костюмов и пальто”. А ведь еще есть Кузнецкий Мост и пассажи со всякими там Жаками, Шанксами, Жирардовскими, А-ла-Тоалетами et cetera. Не говоря уже о множестве мелких магазинов». Однако сам Данилов никогда не переступал порога таких заведений и, конечно же, понятия не имел о ценах. Тем не менее гордость (а может быть, гордыня?), порождающая у коренных москвичей высокомерно-снисходительное отношение к приезжим из провинции, не позволяла ему признаться, что он чего-то не знает в родном городе…»

Нет ничего удивительного в том, что обычная московская публика откровенно недолюбливала этих модников и искренне радовалась, когда нарушителей общественного порядка из их числа полиция наказывала общественными работами, а такое случалось сплошь и рядом. Народ бурно потешался над нарядными барышнями в шляпках и франтами во фраках, метущими пыльные улицы. Поглазеть на такое собирались сотни человек.

«Всякий раз, когда я встречаю русского человека, который отпускает казенные французские фразы, одевается по модному парижскому журналу, толкует без толку о просвещении Запада и позорит на чем свет стоит свое отечество, мне кажется, что я вижу перед собой какого-нибудь островитянина южного океана, на котором нет даже и рубашки, но который воображает, что он одет по-европейски, потому что на него надели галстук и трехугольную шляпу», – пытался пристыдить и образумить своих соотечественников М. Н. Загоскин, но, увы, безрезультатно.

Если на Кузнецком Мосту каждый второй обязательно был французом, это еще не значило, что их нет в других районах города или в других городах. Число приезжавших в Россию французов или проживавших в ней постоянно было немалым, но и зашкаливающими эти цифры можно назвать с большой натяжкой. Например, в середине XIX века в Москву ежегодно приезжало около шестисот французов, это примерно два процента всех покидавших Францию.

Итак, вернемся к нашей теме. Что же могли видеть заправские денди, вечерами прогуливавшиеся по Кузнецкому Мосту? В 1836 году Федор Дистрибуенди в своем сочинении «Взгляд на московские вывески» писал: «Весело смотреть на вывески модисток, особливо когда вспоминаешь, что предметы этой промышленности выходят из рук хорошеньких швей. И в самом деле, кто из москвичей не знает швей Кузнецкого Моста!.. Пройдите мимо любого магазина, взгляните в окно, и вам представится группа сидящих швей, занятых своей работою…»

Дорогие магазины, ателье, парикмахерские салоны, кондитерские – владельцами всего этого были исключительно французы, составлявшие подавляющее большинство. Были, конечно, здесь и русские торговцы. К примеру, из восемнадцати магазинов, предлагавших платья, шляпки, костюмы и прочие необходимости, только один принадлежал русскому владельцу. Это был магазин русских товаров Алексея Хомякова, который, будучи славянофилом, таким образом пытался противостоять засилью французов в сфере торговли.

Честно говоря, понять его гнев было немудрено, вот краткий перечень названий самых популярных магазинов на Кузнецком Мосту: Ревелье, Дабо, Ланген, Латрель, Матиас, Лебур, Леруа, Лион-младший, Лангле, Менне и Кленина; ателье: Лютена, Оттена, Каспера, Пьера, Шуберта, Винтерфельдта, Зантфлебена и Шетнева; парикмахерских: Марку, Жан-Луи Дене, Галисе, Лангле, Луи Шамбрун и т. д. Кстати, мало кто об этом знает, но один из московских переулков – Фуркасовский – получил свое название от имени модного портного француза Пьера Фуркасе, стать клиентом которого было сродни подвигу. И здесь же, на углу Кузнецкого Моста и Неглинки, французский ресторатор Транкль Яр открыл в 1826 году ставший знаменитым на всю страну ресторан французской кухни имени себя – «Яр». «Московские ведомости» сообщали об этом событии так: «Открылась ресторация с обеденным и ужинным столом, всякими виноградными винами и ликерами, десертами, кофием и чаем, при весьма умеренных ценах».

С «умеренными ценами» издание, конечно, погорячилось, так как даже завтрак в «Яре» обходился в сумму, равную стоимости обоза зерна, а банальная курица-гриль могла спокойно потянуть на двадцать пять рублей серебром. К слову, этой суммы семье среднего достатка хватило бы на то, чтобы прожить целый месяц.

Александр Герцен вспоминал, как он со своим приятелем ходил в «Яр» обедать: «Мы тогда еще были совершенные новички и потому, долго обдумывая, заказали ouha au champagne (уха на шампанском), бутылку рейнвейна и какой-то крошечной дичи, в силу чего мы встали из-за обеда, ужасно дорогого, совершенно голодные».

Место для ресторана было выбрано удачное: неподалеку располагались винный, табачный, парфюмерный и книжный магазины, а также роскошный магазин тканей.

Несмотря на чудовищную дороговизну, за весьма короткий срок «Яр» стал чуть ли не законодателем мод в ресторанном мире, а также излюбленным местом для встреч представителей высшего света и российской богемы. Здесь регулярно мелькали особы императорской фамилии и московской литературной тусовки, банкиры и биржевые дельцы, а также местные знаменитости. Сам Александр Сергеевич неоднократно посещал этот ресторан, вся Москва знала, что любимое блюдо поэта – сладкий суп с ревенем. Этот легендарный ресторан классик часто упоминал в своих письмах. Так, в феврале 1827 года Пушкин пишет А. А. Муханову, адъютанту фельдмаршала Витгенштейна: «Милый мой Муханов, когда же свидимся мы, чтоб ехать к дяде? Заезжай к Яру, я там буду обедать, и оставь записку». В апреле того же года поэт пишет брату Льву, опоздавшему из-за пьянки с прибытием в свой полк: «Кабы ты не был болтун и не напивался бы с французскими актерами у Яра, вероятно, ты мог бы уж быть на Висле». В 1832 году сообщает из Москвы жене: «Я вел себя прекрасно; любезничал с графиней и уехал ужинать к Яру, как скоро бал разыгрался». Упоминается «Яр» и в стихотворении Александра Сергеевича «Дорожные жалобы»:

 
…Долго ль мне в тоске голодной
Пост невольный соблюдать
И с телятиной холодной
Трюфли Яра вспоминать?..
 

Завсегдатаями «Яра», помимо Александра Сергеевича, были Савва Морозов и Владимир Гиляровский, Григорий Распутин и Федор Шаляпин, Антон Чехов и Александр Куприн, Максим Горький, Леонид Андреев и другие.

Не поверите, но даже студенты частенько спускали за вечер свою стипендию именно в «Яре» и подобных ему заведениях. Вот что П. Иванов пишет в своей книге о жизни московского студенчества: «Вот уже больше года главный интерес Вознесенского был сосредоточен на ослепительной обстановке “Омона”, “Яра” и т. д. На посещение этих учреждений он тратит все свои скудные средства… выманивает у отца из провинции деньги. Но денег все-таки мало, очень мало… И, быть может, эта ограниченность бюджета больше всего привязывает Вознесенского к веселящемуся миру. Он видит только внешнюю сторону, фееричность обстановки… За студенческий сюртук, сшитый из прекрасного сукна у хорошего портного, женщины снисходили к Вознесенскому, – сидели с ним за одним столом, ужинали за его счет, подходили к “Яру” и говорили, как с хорошим знакомым… иногда одаривали его поцелуями…

А ведь не так давно Вознесенский считался исправным студентом…

– Это что, – я в “Яру” как-то швейцару десять рублей дал. Пьяный был и дал, – хвастался Вознесенский с оттенком удовлетворенной гордости».

Чуть позже, когда фишкой ресторана стал цыганский хор, причем лучший в Москве, с невероятно красивыми черноокими певицами, народ повалил сюда просто толпами, причем из всех социальных слоев без исключения. А если ко всему этому добавить еще и позицию руководства по отношению к своим гостям – удовлетворение любых их прихотей, то становится понятно, почему именно этот ресторан считался самым популярным в Москве.

С 1871 года, с того самого момента, как «Яр» стал собственностью купца Федора Аксенова, всю «французскость» его как рукой сняло, отныне ресторан мелькал в светской хронике чуть ли не ежедневно. Масштаб творившихся здесь непотребств, особенно купеческих, поражал воображение. Клиентам было позволено все, причем без исключения. Залили дорогущий рояль водой до краев и пустили туда рыбок поплавать – не беда, пусть развлекаются! Захотелось вымазать официанту лицо горчицей – бога ради, заплатите сто двадцать рублей, и никаких проблем! Раздолбали бутылкой венецианское зеркало – это обойдется в сотню рублей. За подобные удовольствия гости готовы были платить любые суммы, обиженные официанты получали достойные чаевые, страховая компания возмещала ущерб, а посетители множились в геометрической прогрессии.

Раз мы уделили столько времени и места этому ресторану, скажем буквально несколько слов о его «золотом веке» и последующей «кончине».

При Алексее Акимовиче Судакове, выходце из ярославских крестьян, «Яр» стал самым знаменитым рестораном России, стоимость которого оценивалась в триста тысяч рублей. К началу XX века это был уже роскошный дворец с колоннами, с Большим и Малым залами, украшенными в имперском стиле, с отдельными кабинетами, рассчитанными как на пафосных гостей, так и на публику попроще. И вот еще что – неслыханное и невиданное доселе нововведение: ресторан завел собственный гараж, откуда в любое время суток за клиентами выезжали автомобили, то есть было создано что-то вроде системы такси. В газетах писали, что новое здание ресторана «превзошло всякие ожидания по богатству и даже роскоши отделки, а главное – по огромному вкусу и изяществу выполнения. Бывалые люди затруднялись сказать, приходилось ли им видать среди заграничных храмов чревоугодия что-либо подобное по величию и блеску».

Величие и блеск кончились аккурат к концу 1917 года. Хозяина заведения Судакова прямо из «Яра» увели суровые люди в кожанках. Многие потом вспоминали, как были свидетелями пролетарского вандализма: пролетарии с невероятным энтузиазмом сбивали со здания ресторана бесценную лепнину, выволакивали из залов роскошную обстановку и замазывали краской стеновую роспись…

Но вернемся в очередной раз на Кузнецкий Мост.

На углу Петровки и Кузнецкого Моста находилось еще одно знаковое место – кондитерская «Трамбле», принадлежавшая французу Коде-Октавию Трамбле. С начала 1850-х годов кофейня и пекарня славились на всю Москву своими фруктовыми мармеладами и пирожными.

Чуть поодаль находился магазин Мари Роз Обер-Шальме, о котором стоит рассказать подробнее. «Магазин художественных бронз и разных других ценных вещей», а именно так он назывался, был достаточно популярен в народе: «У мадам Обер-Шальме такой приезд, что весь переулок заставлен каретами», – хотя саму мадам, мягко говоря, покупатели недолюбливали, переименовав ее в “обершельму”». (Кстати, именно в этот магазин приезжала Наташа Ростова за нарядами в романе «Война и мир», если кто помнит.) Поговаривали, что, помимо законной торговли, мадам не гнушалась и контрабандой, по крайней мере, ходили слухи, что у нее изъяли запрещенных вещей аж на двести тысяч, и если бы не покровительство некоторых ее могущественных покупателей, она точно могла бы оказаться за решеткой.

Перед вступлением французских войск в Москву уже упомянутый нами Ф. В. Ростопчин не без удовольствия выслал солидное количество французов из Москвы, в числе которых оказался и супруг Мари Роз Николай Обер, но ее саму не тронули. Она ушла позднее вместе с наполеоновской армией, прихватив с собой двоих маленьких сыновей, но в дороге умерла от тифа. Магазин мадам был закрыт, вещи распроданы, а то, что не продалось, – растащено московскими чиновниками. Между прочим, в 1816 году здание магазина было возвращено сыновьям Мари Роз в собственность…

На Кузнецком Мосту проживала еще одна легендарная личность – французский балетмейстер Жан Ламираль. О нем сейчас мало помнят во Франции, потому что всю свою жизнь он отдал становлению русского балетного искусства, не французского. Известно, что Ламираль учился в Гранд-опера одновременно с Шарлем Дидло, затем работал в Париже, Лондоне, Амстердаме, Вене. В 1803 году с женой Елизаветой Ламираль, тоже артисткой балета, приехал в Петербург, а в 1806-м по приглашению дирекции императорских театров перебрался в Москву.

Много лет Ламираль возглавлял московскую балетную труппу, а после того, как вышел в отставку, стал давать уроки танца детям из аристократических семей, причем, без всякого преувеличения, считаясь одним из лучших преподавателей в Москве. Однако и ему не повезло, как и мадам Обер-Шальме: кто-то донес в полицию, что вместе с друзьями-французами «в его доме пили шампанское за Наполеона и желали ему победы над Россией, понося правительство Александра I». По этому делу арестовали сорок человек, среди которых была и чета Ламираль. Их не выслали во Францию, а отправили на барже прямиком в Нижний Новгород.

Спустя несколько лет после войны супругам разрешили вернуться в Москву и даже в свой дом. Жан Ламираль продолжил заниматься преподаванием танцев, чем и жил до самой старости. (Интересный факт: перед возвращением во Францию Ламираль продал свой дом. Так вот, в квартире № 10 на третьем этаже поселился сам Владимир Гиляровский. И прожил он в покоях знаменитого француза чуть ли не полвека. Поистине тесен мир.)

Здесь же, на Кузнецком Мосту, произошла одна любовная история, не коснуться которой было бы неправильно. В одном из французских магазинов работала продавщицей 26-летняя красотка Полина Гебль. Здесь ее и увидел поручик Кавалергардского полка Иван Александрович Анненков. На момент знакомства Полина уже два года жила в России и служила старшей приказчицей в Торговом доме Диманси. У молодых, как водится, случился классический роман.

Но мать пылкого юноши не была в восторге от появившихся перспектив, благо старушкой она слыла, мягко говоря, странноватой. И уж точно планы в отношении единственного сына она вынашивала иные. В любом случае, будучи довольно богатой (еще бы! Анна Ивановна была дочерью самого генерал-губернатора Сибири И. Я. Якоби, да и муж оставил ей солидное наследство), она не собиралась видеть в своем богатом доме нищую и безродную француженку. К слову, в доме жили около полутораста слуг, денно и нощно выполнявших все причуды барыни. Описание ее очевидных странностей заняло бы довольно много места, поэтому дадим только краткий их перечень, и то, чтобы немного отвлечься.

Во-первых, Анненкова не признавала постели и спала исключительно на кушетке, вокруг которой круглосуточно горели на мраморных подставках двенадцать ламп, расположенных полукругом. Во-вторых, вместо простыней вдова использовала капоты, которые складывали один на другой в несколько слоев, разглаживая каждый слой теплым утюгом. При этом на импровизированной простыне не должно было быть никаких складок. Стоило ей почувствовать хоть одну складочку, как вся конструкция рушилась и эта занудная процедура начиналась заново. В третьих, ко сну Анненкова отходила в особом туалете, состоявшем из кружевного пеньюара, пышного чепчика, шелковых чулок и бальных туфель (!!!). В-четвертых, она совершенно не могла заснуть при полной тишине, поэтому у ее изголовья сидели горничные, вынужденные разговаривать вполголоса.

А хотите еще круче? У барыни служила немка, в обязанности которой входило ежевечернее согревание кресла хозяйки. Вот так вот. Поняли теперь, как была непроста эта дама и какие проблемы ожидали несчастную француженку-простушку?

Понимая, что мать ни за что не даст своего согласия на брак, влюбленный юноша предложил своей пассии обвенчаться тайно. Но – не поверите! – получил категорический отказ. Француженка, похоже, не была лишена чувства собственного достоинства.

И тут случился сущий кошмар, а именно – 14 декабря, после чего Ивана Александровича арестовали, как и многих декабристов, хотя в день восстания на Сенатской площади его не было и в помине. Он был осужден на двадцать лет каторги за банальное «недоносительство», которое Анненков объяснил императору Николаю I так: «Тяжело, нечестно доносить на своих товарищей». Позднее приговор будет смягчен до десяти лет с последующей ссылкой на поселение.

Полина не думала ни минуты, как ей поступить, а стала в спешном порядке распродавать свое нехитрое имущество, чтобы каким-то образом освободить своего суженого и уехать с ним за границу. Но план, увы, провалился. И в конце 1826 года ее избранник отправился на каторгу в Читу.

Понимая, что ей не дадут последовать за любимым, поскольку они не венчаны, Полина смогла добиться разрешения на выезд от самого императора. После того как она лично вручила ему прошение со словами: «…Я всецело жертвую собой человеку, без которого я не могу далее жить. Это самое пламенное мое желание. Молю на коленях об этой милости», Николай I не смог отказать мужественной женщине, и отъезд в Сибирь ей был разрешен.

Своим появлением Полина буквально спасла любимого от гибели, и это было очевидно. М. Н. Волконская вспоминала об этом так: «Анненкова приехала к нам, нося еще имя мадемуазель Поль. Это была молодая француженка, красивая, лет тридцати; она кипела жизнью и весельем и умела удивительно выискивать смешные стороны в других. Тотчас по ее приезде комендант объявил ей, что уже получил повеление его величества относительно ее свадьбы. С Анненкова, как того требует закон, сняли кандалы, когда повели в церковь, но, по возвращении, их опять на него надели. Дамы проводили мадемуазель Поль в церковь; она не понимала по-русски и все время пересмеивалась с шаферами – Свистуновым и Александром Муравьевым. Под этой кажущейся беспечностью скрывалось глубокое чувство любви к Анненкову, заставившее отказаться от своей родины и от независимой жизни».

В январе 1827 года Анненков был доставлен в Читинский острог. Самыми тяжелыми для него станут первые пять лет работы на Петровском заводе. Потом будет легче, а на поселении, по ходатайству матери, Анненкову и вовсе позволят поступить на гражданскую службу.

В общей сложности им придется прожить в Сибири тридцать тяжелых лет, после чего, в 1856 году, они получат разрешение покинуть место ссылки. И поскольку жить в Санкт-Петербурге и Москве им было отныне запрещено, они поселились в Нижнем Новгороде. Кстати, здесь их посетил совершавший путешествие по России знаменитый писатель Александр Дюма.

С Дюма, кстати, вышла интересная история. О романтических отношениях кавалергарда-декабриста Ивана Анненкова и француженки Полины Гебль Дюма узнал от своего давнего знакомого Огюстена Гризье, известного во Франции мастера фехтовального искусства. В России он провел около десяти лет, давая уроки фехтования знатным русским дворянам, в число которых попал и Анненков. Он подружился с этой влюбленной парой, а после восстания декабристов Огюстен Гризье поддерживал Полину и помогал ей чем мог. После возвращения в Париж Гризье рассказал Дюма об их истории и передал писателю свои записки под названием «Полтора года в Санкт-Петербурге». Используя их, Дюма написал один из первых своих романов «Учитель фехтования», полное название которого, кстати, звучало так: «Записки учителя фехтования, или Восемнадцать месяцев в Санкт-Петербурге».

Между прочим, матери Ивана Анненкова, этой взбаламошной и вздорной старушке, надо сказать, сильно повезло с невесткой. Уж не знаю, за какие такие заслуги, но это уж, как говорится, не в нашей власти. Попадись ей какая-нибудь стерва, сын мог и пары лет не протянуть на каторге. А тут – в общей сложности тридцать лет тяжелейших испытаний, наполненных каторжной работой и всевозможными унижениями. И выдюжили ведь.

Молодые повенчались в 1828 году в Михаило-Архангельской острожной церкви. Потеряли своих детишек – дочь Анну и сыновей-близнецов… При этом старались поддерживать всех, кому было еще хуже, чем им. Полина занималась общественной деятельностью – была попечителем нижегородского женского Мариинского училища. Писала воспоминания, которые, кстати, были сначала запрещены, но тем не менее появились в 1888 году. И говорят, до самой смерти она не снимала с руки браслета, отлитого Николаем Бестужевым из кандалов ее мужа.

Они умерли с разницей в год – сначала Полина, затем – Иван Александрович, и похоронены на Крестовоздвиженском кладбище Нижнего Новгорода.

Кстати, была еще одна интересная история, обещаю – последняя, связанная с Кузнецким Мостом. Один из французских магазинов, «Товарищество виноторговли К. Ф. Депре», принадлежал участнику Наполеоновских войн, некоему Камиллу Филиппу Депре. История возникновения этой компании настолько интересна, что вполне могла бы лечь в основу сюжета какого-нибудь фильма.

Все началось во время Отечественной войны 1812 года. Тогда будущий виноторговец в статусе капитана наполеоновской армии принял участие в Бородинской битве, где был серьезно ранен. В российском госпитале Депре влюбился в ухаживавшую за ним девушку Анну Рисе, дочь французского купца, много лет жившего в России. Едва оправившись от ран, Депре женился на Анне и переехал к ней жить в Москву, в дом на Петровке. После чего открыл тот самый магазин иностранных вин. Как истинный француз, он прекрасно разбирался в винах, поэтому бизнес заранее был обречен на успех. Дело быстро пошло в гору, качество и вкус вин пришлись по душе ценителям благородного напитка, и вина от Депре довольно быстро стали непременным атрибутом любого приличного застолья. «Вино, разумеется, берется на Петровке, у Депре», – писал А. И. Герцен в книге «Былое и думы», и под этой фразой подписалась бы добрая половина москвичей. Самым популярным напитком был портвейн «Депре № 113», гурманы считали, что ему вообще нет равных.