Текст книги "Тайны Старой Москвы"

Кстати, поклонником Депре был и Антон Павлович Чехов, именно поэтому в «Драме на охоте» он упомянул один из самых востребованных напитков этой фирмы – ликер «Бенедиктин».

Но, как только где-то в России замаячат большие деньги, непременно находятся мошенники, желающие эти деньги разложить по своим карманам. В нашем случае таковыми оказались двое бывших приказчиков знаменитого производителя водки Петра Арсеньевича Смирнова, открывших свой винный погреб в Златоустинском переулке. Вино у них было, мягко говоря, неважное, поэтому контора терпела одни убытки. Пока в один прекрасный день на пороге их погреба не оказался некий субъект по имени Цезарь Депре. Он сделал приказчикам предложение, от которого те не смогли отказаться. Идея была проста: разлить свое дерьмовенькое вино в бутылки, схожие с теми, что принадлежали «Товариществу К. Ф. Депре», а на них вместо К. Депре написать Ц. Депре, авось не разберутся. В свое время эта авантюра привлекла внимание Гиляровского. «Кто будет вглядываться, что Ц. Депре, а не К. Депре, кто разберет, что у К. Депре орел на ярлыке, а у Ц. Депре ворона без короны, сразу и не разглядишь…» – так писал знаменитый бытописатель в своей книге «Москва и москвичи». В общем, авантюра не удалась…

В конце XIX века уже наследники того самого Депре-основателя стали перестраивать старый, изрядно обветшавший дом. Проект заказали модному тогда архитектору Роману Клейну, который выстроил на месте старого дома новый в стиле эклектики, с некоторыми элементами французского стиля. Верхние этажи сдавались внаем под квартиры: на втором и третьем – квартиры подороже, четвертый – для постояльцев победнее. На первом этаже разместился новый роскошный магазин товарищества, получивший название «Магазин иностранных вин и гаванских сигар, поставщика высочайшего двора К. Ф. Депре», а на нижнем, подвальном, уровне находились винные склады. В 1902 году строительство было закончено, бизнес расцветал, доходы росли, а до революции оставалось полтора десятка лет…

Между прочим, в отличие от самого бизнеса, склады на Петровском сохранились до наших дней. Естественно, не в первозданном виде. Кто знает, может, когда-нибудь там опять появятся ящики с качественным вином…

Глава 4
Что почем

Недавно мне попалась на глаза книга русского писателя Сергея Николаевича Дурылина «В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва». Прочитал ее взахлеб, удивляясь, как до сих пор я не слышал этой фамилии. Стал копаться и обнаружил много чего интересного в его биографии: из купцов-старообрядцев, за заслуги был приглашен на коронацию Николая II, учитель самого Бориса Пастернака (к слову, именно ему в декабре 1951 года Пастернак отправил рукопись первой своей книги «Доктор Живаго». Сергей Николаевич прочитал роман и написал слова поддержки своему ученику), издатель и автор множества журналов, был секретарем Московского религиозно-философского общества памяти Владимира Соловьева, затем – Бутырская и Владимирская тюрьмы и последующая ссылка в Челябинск, под конец жизни станет доктором филологических наук и профессором ГИТИСа… В общем, как и положено приличным людям, сплошные взлеты и еще больше падений.

Множество «вкусных» бытовых подробностей – вот что меня привлекло в этой книге – запахи и краски прежней России, ощущение, как будто перебираешь старые семейные фотографии… И в итоге родилась эта глава.

Начнем, как говорится, с хлеба. «“Хлеб насущный” был необыкновенно дешев в старой Москве, – пишет Дурылин, – так дешев, что поневоле и неверующему человеку верилось, не могло не вериться, что прошение молитвы: “хлеб наш насущный даждь нам днесь” – доходило до того, кто научил простых рыбаков этой молитве».

Цена фунта ржаного хлеба, которую он называет, способна буквально свалить с ног неподготовленного читателя – 1 копейка. Что это значит? Примерно полкило, значит, по-нашему, два солидных батона – за копейку?! Если не верите – можно полистать «Ведомости Московского полицеймейстера» за 1880–1890-е годы, где из номера в номер печатались цены на хлеб. В России того времени не было человека, даже самого забулдыжного алкаша или нищего, который не зарабатывал хотя бы двух копеек в день, то есть с голоду точно не умер бы никто.

Да и отказывать нуждающимся в хлебе, если честно, было не принято: ни один продавец не позволил бы себе такого, это из области дурных фантазий. Как правило, в любой уважающей себя булочной для подобных целей стояла корзинка с бракованным хлебом – не подгорелым, а с неудавшимися формами.

Вообще, к хлебу в XIX веке относились с уважением, и это не зависело от статуса покупателя: в зажиточных семьях, как и в тех, где едва сводили концы с концами, хлеб был чуть ли не главным атрибутом семейного стола. Анастасия Цветаева, сестра Марины Цветаевой, вспоминая о своем детстве, писала: «Мы бегали с кусками черного хлеба с солью (взяв их в кухне – мама не позволяла бегать с куском). Почему мама не позволяет? – это так вкусно!»

Раз уж я заговорил о воспоминаниях Анастасии Цветаевой, приведу еще один кусочек текста. Будучи девочками и находясь в Германии, сестры Цветаевы заболели свинкой, а к моменту их выздоровления из России пришла посылка с гостинцами, в которой были пастила, мармелад, клюква в сахарной пудре и большой круглый филипповский черный хлеб. «После голодания из-за тяжкой боли горла при глотании на смену пришел настоящий голод – выздоровление. Обед и ужин мы пожирали. Как ценился каждый кусочек хлеба! Он был как пирожное. Мы еле доживали до завтрака. Мечта о еде полнила день. Даже в постелях, друг напротив друга, мы наслаждались воспоминанием о крутых яйцах (утром нам приносили по одному – но всмятку), холодных дорожных тарусских котлетах, филипповских пирожках с капустой, нервийских золотых рыбках, вторично жаренных на костре, булочках с маслом и ветчиной…»

Вот она, ностальгия, в чистом виде… Но возвращаемся к нашей теме. Был еще другой сорт ржаного хлеба – ржаной сладкий, стоивший всего на полкопейки дороже, а вот французская булка была уже не всем по карману, не каждый готов был выложить даже за «большой калач из белейшей муки, мягкий, поджаристый, хрусткий» целый пятак. Тем не менее, со слов Дурылина, самым распространенным сортом пшеничного хлеба в народе был ситный, стоивший от пяти до семи копеек за фунт, а тот, что более семи, был и вовсе с изюмом.

Вообще, ассортимент хлеба впечатлял, вот как пишет об этом Сергей Николаевич: «В пекарнях же выпекалось множество сортов хлеба. Из ржаной муки выпекали пеклеванный (из намелко смолотой и просеянной ржаной муки), бородинский, стародубский, рижский. Из пшеничной муки сорта были неисчислимы: “французские булки” простые, с поджаристым загибом, обсыпанные мукою; маленькие копеечные французские хлебцы, именовавшиеся попросту “жуликами”; витушки из перевитых жгутов крутого теста; саечки, обсыпанные маком или крупной солью; сайки простые, выпекавшиеся на соломе, с золотыми соломинками, приставшими к исподу; калачи крупные и калачи мелкие и т. д. и т. д.».

О пирогах и блинах и говорить нечего: один только перечень начинок мог занять страниц десять, не меньше. Продавались они не только на всех московских рынках, но также в трактирах и харчевнях. К примеру, пара горячих отменных пирожков в закусочной могла потянуть копеек на пять.

Чтобы уже точно сложился тандем «хлеб да соль», узнаем, сколько стоила соль. Лучшая, баскунчакская, стоила в Москве двадцать копеек за пуд, а в розницу за две копейки можно было получить и три фунта.

Сахар был одним из самых дорогих товаров в дореволюционной «продуктовой корзине»: за фунт пиленого следовало заплатить одиннадцать копеек, за колотый – тринадцать. За самое лучшее подсолнечное масло приходилось выкладывать 12–13 копеек за фунт. Сливочное масло, естественно, было подороже, 20–23 копейки фунт, а вот топленое масло могло потянуть примерно на 18.

Фунт отменной говядины стоил примерно так же, как и растительное масло, 12–13 копеек, лучшую свинину можно было приобрести по 15 копеек за фунт. Вкуснейшая нежная ветчина продавалась по 30–35 копеек фунт.

Сегодня основной частью жителей России форель и осетрина воспринимаются как недоступная роскошь. А в начале XX века рыба в России считалась совершенно обыденной едой. Вот что писал Дурылин с нескрываемой гордостью и превосходством: «Волга, Урал, Кама, Шексна, Дон, Обь, Белоозеро, Ладога, Онега и четыре моря – Белое, Балтийское, Черное и Каспийское – слали в Москву лучшую рыбу – живую, вяленую, сушеную, малосольную, соленую, копченую, – и нигде в мире рыбный стол не был так обилен, разнообразен и изыскан, как в Москве. Мне было смешно читать в дневнике Гете торжественные записи о том, что в такой-то день он отведал у своего герцога черной икры, а в такой-то кушал осетрину. Вот невидаль для старой Москвы! В трактире Егорова в Охотном ряду или у Тестова пышный дышащий расстегай с осетриной, с тарелкой ухи стоил 35 копеек!

Если белуга стоила 18 копеек фунт, а осетрина – 20, а более обычные сорта рыбы – судак, лещ – были нипочем. Сомовину – хоть и жирную – многие не ели, брезговали, доверяя деревенской молве, что сомы, случается, утаскивают и пожирают детей; в малом уважении была и зубастая щука, ее покупали неохотно. Селедка, при штучной продаже, самая лучшая, голландская или королевская, стоила 7 копеек, были и за 5, и за 3 копейки. Астраханская вобла стоила копейку штука».

Писатель Иван Шмелев в своей книге «Лето Господне» вспоминал, как его отец, владелец плотничьей артели в Москве, отдавал кухарке распоряжения накануне Масленицы: «У Титова, от Москворецкого, для стола – икры свежей, троечной, и ершей к ухе. Вязиги у Колганова взять, у него же и судаков с икрой, и наваги архангельской, семивершковой. В Зарядье – снетка белозерского, мытого. У Васьки Егорова из садка стерлядок… Скажешь Ваське Егорову, налимов мерных пару для навару дал чтобы, и плес сомовий. У Палтусова икры для кальи, с отонкой, пожирней, из отстоя… В Охотном у Трофимова – сигов пару, порозовей. Белорыбицу сам выберу, заеду. К ботвинье свежих огурцов. У Егорова в Охотном. Обязательно, леща! Очень преосвященный уважает. Для заливных и по расстегаям – Гараньку из Митриева трактира»…

Читаешь – и не верится, что все это было в нашей стране, некоторые выражения типа «икры для кальи, с отонкой, пожирней, из отстоя…» вызывают оторопь. Мы даже не знаем, о чем именно идет здесь речь. На всякий случай проведу некий ликбез, раз уж смог разобраться: калья – рыбный суп; отонок (отонка) – пленочка, тонкая оболочка; отстой – это точно не то, о чем вы подумали, это жидкость, полученная после размораживания икры.

К 1910 году, согласно «Статистическому ежегоднику города Москвы», рыба немного подорожает, и фунт соленой осетрины уже будет стоить 28 копеек, а свежей – 52, фунт соленой севрюги – 29 копеек, свежей – 44. При этом даже неквалифицированный рабочий, к примеру, каменщик, мог заработать за день 1 рубль 28 копеек, кузнец – 1 рубль 44 копейки, а столяр – и того больше: 1 рубль 72 копейки. Только подумать: на дневной заработок рабочего можно было купить несколько килограммов отборнейшей осетрины! Бросился сравнивать с нашей нынешней покупательной способностью: сегодня свежего осетра в Красноярске можно купить за тысячу рублей килограмм, копченого – за две тысячи, возьмем свежего. Столяр в начале XX века на свои заработанные за день 1 рубль 72 копейки мог каждый день покупать по 2,5 килограмма свежей осетрины. Много вы знаете сегодняшних столяров с такими же возможностями?

При таких смехотворных ценах на рыбу сложно себе представить цены на овощи, не удивлюсь, если их отдавали даром… Но не совсем, как выясняется: за фунт квашеной капусты нужно было выложить 3 копейки, за десяток соленых огурцов – пятак. (Интересный факт: огурцы принято было покупать не фунтами, а исключительно десятками. Как, впрочем, и яблоки.) Сушеные белые грибы можно было выторговать по 25 копеек за фунт, соленые грибы – рыжики, грузди и другие – 10–12 копеек.

Из напитков на первом месте был чай. Его пили везде, где можно было, и помногу: дома, в гостях, в трактирах, харчевнях, на вокзалах, в театральных буфетах, во время подписания деловых бумаг, во время романтических свиданий. Поговаривали, что даже на ученых заседаниях Московского археологического общества и на собраниях Религиозно-философского общества памяти Владимира Соловьева всех присутствующих непременно поили чаем с лимоном, со сливками и с печеньем. В общем, употребляли чай довольно часто. В том числе и потому, что он был очень дешевым.

«В любом трактире за пятачок подавали “пару чая” – два фарфоровых чайника – один, средних размеров, с заваренным накрепко чаем, другой, очень большой, вроде белого лебедя с носом, изогнутым наподобие лебединой шеи, с кипятком, из тут же непрерывно кипевшего огромного самовара. При “паре чая” полагалось четыре больших куска сахара на блюдечке. Выпив целый лебединый чайник кипятку, посетитель имел право требовать кипятку еще сколько угодно, докуда не “спивал” весь заваренный чай…»

Чай был доступен всем, цены не кусались. Фунт отменного китайского чая стоил 1 рубль 20 копеек. Самым дорогим и вкусным чаем считался «Букет китайских роз», он стоил 10 рублей за фунт. Нужно было быть поистине эстетом, чтобы его себе позволить. Но фунтами его редко кто покупал, обычно – восьмушками, в среднем стоившими копеек 15. Выбрать было из чего: черные ароматические сорта, цветочные ароматические, императорские – зеленые и желтые, императорские лянсины и букетные белые чаи. Были фавориты: из черных чаев – «Черный перл», из зеленых более всего предпочитали «Жемчужный отборный Хисон», а из желтых – «Юнфачо с цветами».

Купить любой сорт чая можно было в специализированных чайных магазинах, в различных торговых лавочках и еще в китайских магазинах, среди которых славился «Та-Шен-Юй», расположенный на Покровке, неподалеку от Земляного Вала.

А что за магазин был на Мясницкой – купца Сергея Перлова! Так и назывался – чайный дом Перловых. Решив поразить жителей Москвы, купец оформил фасад здания в китайском стиле – расписал зелеными драконами. Есть мнение, что заодно он хотел привлечь к своему чайному дому внимание китайского канцлера Ли Хунчжана, визит которого в Москву намечался в мае 1896 года. Канцлер в магазин так и не заглянул, зато на драконов, ставших визитной карточкой этого места, приезжали поглазеть все заезжие иностранцы. Между прочим, даже после революции здание долгое время использовалось по прямому назначению – здесь продолжали продавать чай и кофе, что было явлением, согласитесь, нечастым.

Но вернемся к нашему Дурылину, рассказывавшему о том, как в его семье было принято потчевать чаем каждого, кто появлялся на пороге их дома. Это мог быть знакомый, незнакомый – неважно, посыльный с покупкой, сделанной матерью в одном из магазинов, почтальон с письмом, полотер – да кто угодно!

Он также вспоминает одну забавную «чайную» историю: «Когда я был однажды арестован по политическому делу и отведен в Лефортовскую часть – а было это ранним утром – помощник пристава, заспанный и сумрачный субъект, вовсе не чувствовавший ко мне никаких симпатий, принимаясь за первое утреннее чаепитие, предложил мне: – Да вы не хотите ли чаю?

И, не дожидаясь согласия, налил мне стакан. К чаю я не притронулся, но поблагодарил совершенно искренне: приглашение его было чисто московское».

Отвлекаясь на секунду, хочу сказать, что помимо магазинов еще существовали рынки, куда со всех окраин ежедневно двигалась целая вереница телег и возов, нагруженных отборнейшей снедью, – здесь были и мясо, и рыба, и птица, а также молоко, масло, сметана, творог и, понятное дело, всевозможные овощи, плоды и грибы. И все это свежайшее великолепие стоило еще дешевле, чем в магазинах.

На рынках, как и в магазинах, рыбы было – завались! «Многопудовые осетры с острейшими, как иглы, носами; грузные, не в подъем одному человеку, белуги; розово-желтые семги, каких не увидишь и в Архангельске, на их родине, занимали здесь то место, которое в мясных лавках принадлежало бычьим и свиным тушам… Судаки, караси и лещи “пылкого заморозу” соответствовали здесь крупной птице – гусям и индейкам: эти еще были на виду и на счету, а весь прочий рыбий народ был без счету, им были набиты огромные многопудовые плетенки и короба из щепы, стоявшие на полу. Тут же стояли целые мешки с белозерскими снетками – мелкой сушеной рыбкой, из которой варили сытные вкусные щи и картофельную похлебку, фунт их стоил копеек 15… В полутемных помещеньицах при рыбных лавках стояли большие деревянные чаны с живой рыбой – тут в жуткой тесноте рядом со смиренной подмосковной плотвой извивалась кольцом стерлядь, уроженица Оки или Волги. Кади были полны черным жемчугом икры – зернистой и паюсной…»

Речь идет, обратите внимание, о черной икре! Красной кетовой икры тогда еще не было, она появится в столице только после Русско-японской войны, и то от нее все будут воротить нос. А черная паюсная осетровая икра – замрите! – стоила рубль, максимум – рубль двадцать, а зернистая – рубль-полтора за фунт!!! Запомнили?

Даже Чехов однажды не удержался и то ли написал, то ли вскричал в сердцах: «Грязный трактир у станции. И в каждом таком трактире непременно найдешь соленую белугу с хреном. Сколько же в России солится белуги!»

Наш благодетель Дурылин рассказывает: «В самый разгар 1905 года я поставил себе однажды вопрос:

– Можно ли в Москве умереть с голоду?

Я знал к тому времени довольно хорошо жизнь мещанских, ремесленных и фабричных углов и знал, как трудна и горька была жизнь во многих из этих углов, но я знал и то, как, и чем, и где питается эта народная Москва, и чем больше узнавал это, тем тверже и крепче принужден был ответить на свой вопрос:

– Нет, в Москве с голоду умереть было невозможно».

Сложно в это поверить, но, имея хотя бы 7 копеек на каждый день, любой спокойно мог рассчитывать на полноценный обед в столовой попечительства о народной трезвости. Столько мог заработать даже беспризорный мальчишка. Всучив какому-нибудь зазевавшемуся прохожему номер свежей газеты, можно было получить 2 копейки, а распродать 10 экземпляров газеты можно было и за 10 минут, если встать на удачном перекрестке. С учетом того, что на некоторых рынках располагались так называемые народные столовые, где кормили совершенно бесплатно, от голода умереть было практически невозможно.

Вот как, к примеру, питались ученики московского Училища живописи. В небольшом флигельке много лет размещалась столовая, которая была открыта ежедневно, кроме воскресений, от часу до трех, и всегда была полна. Обед из двух блюд с хорошим куском говядины в супе стоил 17 копеек, без говядины – 11. На второе, как правило, были либо котлеты, либо каша, иногда – какое-нибудь блюдо из картошки, полная тарелка клюквенного киселя и стакан молока. Клюква тогда стоила 3 копейки фунт, а молоко – 2 копейки стакан… Причем многие ученики потом вспоминали эти времена с ностальгией – мол, нам разрешалось сначала все съесть, а потом только нужно было платить. Если денег не было, повариха Моисеевна была согласна подождать. Вот такие были времена.

Журналист Илья Ильич Шнейдер, в деталях исследовавший тему покупок и товаров, в своей книге «Записки старого москвича» писал: «Муку, крупы и масла покупали у Егорова в Охотном. Мясо, дичь и зелень – у Лапина. Рыбу и икру – у Бараковых. Соленья, грибы, маринады, моченые яблоки и арбузы – у Головкина, притулившегося рядом с рыбниками Бараковыми в узеньком проходе за Параскевой-Пятницей. Водками, настойками и наливками торговали фирмы Петра Смирнова, Синюшина и Смородинова. Пивом славились “Карнеев, Горшанов и компания”. Фруктовыми водами, сельтерской содовой поили Ланин и Калинкин. Закуски, фрукты, бакалею брали на Тверской у Елисеевых, Белова и Генералова. Чай и сахар покупали в магазинах Сергея Перлова и “Бр. К. и С. Поповых”. Огневой сушкой овощей, белевской яблочной пастилой и глазированными фруктами владел Прохоров. Хлебами, баранками, калачами и сухарями торговали булочные Филиппова и Чуева. Молочными товарами – Чичкин и Бландовы.

Торговлю готовым платьем крепко держали в своих руках магазины австрийской фирмы Мандля. Шляпы и перчатки покупали только у Лемерсье и Вандрага. Дорожные вещи – у Кордье. Белье – у Альшванга. Золото, серебро и бриллианты – у Фаберже и Фульда. Часы – у Буре и Габю. Фраки заказывали у Делелоса. Хрусталь выбирали у графа Гарраха. Художественные произведения – у Аванцо и Дациаро. Гнутую мебель – у Кона. Книги – у Вольфа. Ноты – у Юргенсона. Музыкальные инструменты – в магазине “Юлий Генрих Циммерман”. Рояли и пианино делала фабрика Беккера. Велосипеды покупали у Лейтнера в Петровских линиях. Металлические изделия – у братьев Брабец. Вся Москва глотала пилюли, порошки и микстуры Феррейна, Келера, Маттейсена и Эрманса. Парфюмерию выбирали у Брокара и Ралле. Французские фирмы Коти, Пивер, Убиган и Герлен наводнили Москву флаконами своих духов. Модные запахи “L’origan” Коти, “Ouelgue fleurs” Убиган и “Rue de la Paix” Герлена кружили головы. Пудру брали только в черных коробках Парижского института красоты или – в усыпанных пуховками желтых коробках Коти.

Кондитерскими изделиями торговали Эйнем, Сиу, Трамбле, “Флей”, Яни. Шоколад покупали у Крафта, и им заполонили Москву швейцарские фирмы Гала-Петер, Кайе и Сюшар. Кофе брали у Форштрема, диетические хлебцы, крендельки, штрудели и “хворост” – у Бартельсана на Кузнецком. Вина – у Депре, Леве и Арабажи. Папиросы и табаки курили фирм Габай и Шапшала. И что всего удивительнее – все товары эти были в большинстве своем из русского сырья и сделаны русскими руками. Невольно вспомнишь Белинского: покажите русскому человеку хоть Аполлона Бельведерского, он не сконфузится и топором и скобелью сделает его вам из елового бревна, да еще будет божиться, что его работа настоящая, “немецкая”».

Не стоит забывать и о ярмарках, где товары можно было приобрести с существенной скидкой. А если грамотно поторговаться – то и почти бесплатно. Тем более когда речь шла о «торге остатками». Рассказывает один из московских бытописателей Михаил Николаевич Загоскин: «Слыхали ли когда-нибудь (прошу заметить, что я делаю этот вопрос иногородним), слыхали ли вы об одной московской ярмарке, которую никто не называет ярмаркой и о которой не упоминается ни в одной статистике, несмотря на то что на ней сбыт товаров бывает иногда весьма значителен, а стечение народа всегда неимоверное и особенно замечательное тем, что вы непременно на одного мужчину насчитаете по крайней мере десять женщин.

Эта ярмарка бывает на Фоминой неделе, от понедельника до четверга, и происходит в городе, то есть в городских рядах, предпочтительно в Панском ряду, и вообще во всех магазинах, где торгуют шелковыми, шерстяными, льняными и бумажными изделиями. На этом торгу продаются только одни остатки, начиная от дорогого бархата до самых дешевых тафтяных лент, от воздушных газов и индийской кисеи до толстого миткаля и тридцатикопеечных ситцев, от мягкого, шелковистого терно до грубого фриза и от белоснежного батиста до простой посконной холстины.

Этот торг остатками получил свое начало от старинного обычая московских купцов, которые представляли в пользу своих сидельцев все мелкие остатки от товаров, скопившиеся в лавке в течение целого года. Разумеется, эта лоскутная продажа давно уже изменила своему первобытному назначению. Теперь пользуются выгодами этой торговли не сидельцы, а сами купцы. Главное стечение покупщиков бывает обыкновенно на Ильинке, по которой в эти дни решительно нет проезда.

Если вы захотите когда-нибудь взглянуть на этот временный толкучий рынок московских барынь, то я советую вам пробраться сквозь пеструю их толпу вниз по Ильинке до магазина господ Матьясов и посмотреть, как бесчисленные покупщицы выходят из него по довольно крутой лестнице. Издали это должно вам показаться каким-то разноцветным водопадом, которого голубые, желтые, белые, розовые и всех возможных цветов волны льются беспрерывно на улицу. Вблизи вы рассмотрите, что это не волны, а женские шляпки, и даже с прискорбием заметите, что многие из них сдернуты на сторону, оборваны, исковерканы и превращены в такие странные головные уборы, что им нельзя приискать никакого приличного названия.

Если вы человек смелый и решительный, то есть не боитесь ни тесноты, ни толчков, ни этих острых локтей, которые будут впиваться в ваши бока, то присоединитесь к какой-нибудь отдельной дамской толпе, которая сбирается взять приступом эту лестницу. Ступайте смело вперед, толкайте направо и налево и не теряйте времени на вежливые извинения: в этой давке никто и ни в чем не извиняется. После некоторых неудачных попыток вы успеете наконец вместе с вашей толпой ворваться в сие хранилище всевозможных остатков. Не думайте, однако ж, чтоб вам удалось подойти к прилавку, а и того менее – купить что-нибудь. Нет, это дело невозможное! Вы все-таки мужчина и хотя решились толкать женщин, однако ж драться с ними, верно, не захотите. Разумеется, вы прижметесь к стене и, если останетесь тут на несколько минут, то, верно, будете свидетелем многих сцен смешных, забавных, а иногда даже и немножко отвратительных. Вы увидите, как женщины, по-видимому, довольно порядочные, вырывают друг у друга какой-нибудь лоскут гривенной тафты; вы услышите, как они переругиваются меж собою. Извините, это выражение не слишком благородно, но другого я никак придумать не могу. Впрочем, не пугайтесь: вы на этом базаре редко встретите известное вам лицо и очень часто узнаете под красивою шляпкою какую-нибудь горничную девушку или барскую барышню знакомой вам дамы.

Этот годовой торг известен под названием “Остатки, или Дешевые товары”. И подлинно, вы можете иногда купить очень дешево, но только почти всегда то, за что в другое время вы не захотели бы заплатить ни копейки. Надобно вам сказать, что в числе остатков действительных есть очень много остатков искусственных; обыкновенно шелковые и всякие другие материи, вышедшие совершенно из моды, разрезываются на куски различных мер и продаются под названием остатков. Купить себе на платье материи, которую давно уже перестали носить, никто не захочет, но как не соблазниться, не купить остаток, который вам отдают за полцены? Ведь это бывает только один раз в году; после вам и понадобится, да вы уж нигде не найдете. Так или почти так рассуждают все те из московских барынь, которые любят покупать дешево и набивать всякой всячиной свои кладовые, а таких барынь в Москве очень много. Этот легкий способ сбывать в несколько дней весь хлам, накопившийся в лавке в течение целого года, изобретен московскими купцами и, кажется, до сих пор не имеет еще подражателей. Ну как же после этого не подивиться сметливости и догадке наших гостинодворцев, как не сказать, что они знают прекрасно свое дело и вполне постигли характер своих русских покупщиц?»

А теперь обратимся к книге «Средние общероссийские цены на главные продукты фабрично-заводской промышленности в России за 1914 год». Согласно статистике, пуд мяса стоил 4 рубля 45 копеек (любой рабочий мог купить на свое жалование 46 килограммов мяса, если бы, конечно, захотел), пуд сливочного масла – 16 рублей 50 копеек. Пуд колбасы можно было купить за 7 рублей, а пуд сахара-рафинада – за 3 рубля 75 копеек. Заметьте, речь идет не о килограммах, а пудах. Для тех, кто не знает, пуд – это 16 килограммов. Пуд белого хлеба обходился учителю в 2 рубля, а черный – в два раза дешевле. А какое раздолье было тогда для любителей спиртного! Десять литров спирта стоили всего 4 рубля, а ведро водки – 90 копеек! Представляете себе – ведро!!! Кстати, в 1902 году то же самое ведро стоило гораздо дороже – уже около 4 рублей. Ведро же хлебного кваса – 30 копеек, а пива «Венского» (то самое, которое в советское время превратится в «Жигулевское») – 1 рубль 24 копейки. Правда, коньяк был дорогим – 60 рублей бутылка, но и особым спросом он не пользовался у учителей и рабочих, они вполне обходились водочкой, если что.

Каковы были зарплаты? Фельдшер получал 37–55 рублей, портной – 38 рублей, печатник и ювелир – 32–35 рублей, околоточный надзиратель (по-нашему – участковый) – 50 рублей. В отличие от народного учителя, чья зарплата достигала 250 рублей, заработная плата рабочего составляла всего-то 30–40 рублей в месяц, но даже на эти деньги можно было, в общем-то, безбедно прожить. К примеру, за метр съемной жилой площади в Москве платили по 18–20 копеек в месяц, визит к врачу в среднем обходился в 20 копеек, билет в кинематограф стоил 18–20 копеек, номер в гостинице можно было снять за 30 копеек – 3 рубля (без ресторана) и 1–6 рублей (с рестораном) в зависимости от уровня комфорта. В меблированных комнатах плата была чисто символической – от 15 копеек до 1 рубля. В самом крайнем случае за 5 копеек можно было провести ночь в ночлежном приюте, где тебе полагались чистое белье, сносный ужин, а утром – 3 стакана чаю и кусок хлеба.

По всем параметрам русский «николаевский» рубль равен 1040 современным рублям и еще 55 копейкам. Получается, за последние сто лет рубль обесценился в тысячу раз!!! Очень показателен пункт о налогах – речь идет о 3 копейках в месяц. И здесь нет ошибки – в царской России не было подоходного налога. Разговоры о нем велись, но Первая мировая война помешала его окончательному введению.

Для наглядности распишем месячные траты холостого рабочего-мужчины, приехавшего из деревни, работающего в городе и снимающего комнату.

Расходы на питание – 16,79 руб.

Аренда жилья – 5,43 руб.

Одежда – 5,52 руб.

Гигиена тела – 1,55 руб.

Посылка денег – 1,20 руб.

Духовные и общие потребности – 1,70 руб.

Врачебная помощь – 0,61 руб.

Табак и алкоголь – 2,04 руб.

Сборы и налоги – 0,03 руб.

Прочие расходы – 1,47 руб.

Итого – 36,34 рубля.

Тратилась практически вся заработная плата, но при желании тут можно было сэкономить, к примеру, отказавшись от алкоголя, духовных потребностей и прочих расходов, да и врачебная помощь требовалась не каждый месяц. Так что этот среднестатистический рабочий мог вполне отправлять своим родственникам не 1 рубль 70 копеек, а около 5 рублей в месяц – солидное подспорье для деревенской семьи.

Дадим слово одному из тех, кого сложно заподозрить в любви к царскому режиму, – основателю русского марксизма Г. В. Плеханову: «Вся среда (рабочая. – Авт.) отличалась значительной умственной развитостью и высоким уровнем своих житейских потребностей. Я с удивлением увидел, что эти рабочие живут нисколько не хуже, а многие из них даже гораздо лучше, чем студенты. В среднем каждый из них зарабатывал от 1 руб. 25 коп. до 2 руб. в день». С его слов, часть рабочих снимали уже в это время «прекрасно меблированные комнаты, покупали книги и любили иногда побаловать себя бутылкой хорошего вина». Кроме того, «все рабочие этого слоя одевались несравненно лучше… нашего брата студента». Каждый из них имел хороший костюм и в нем выглядел «барином» гораздо больше любого студента, причем студенты – в то время обычно выходцы из дворянских и буржуазных семей – часто упрекали рабочих за «буржуазную склонность к франтовству». А речь идет даже не о начале XX века, а о второй половине XIX. Вот как-то так…