Текст книги "Блокада. Книга 5"

10

До половины первого Жданов тщетно ждал звонка из Осиновца. В двенадцать тридцать началось заседание комиссии по эвакуации населения. В городе оставалось еще много детей и стариков, которых надо было вывезти на Большую землю во что бы то ни стало. И для того, чтобы спасти жизнь им, уберечь их от холода и голода, и одновременно для того, чтобы избавить город от «лишних ртов»: каждая буханка хлеба приобретала сейчас огромную ценность.

Эвакуация тех, чье присутствие во фронтовом городе не вызывалось необходимостью, а также специалистов, без которых трудно было осуществить пуск переброшенных на восток ленинградских предприятий, началась вскоре после того, как разразилась война. Сначала людей вывозили по железной дороге, затем по Ладоге. Но с тех пор как Ладожское озеро стало замерзать и судоходство прекратилось, эвакуация временно прервалась.

Теперь ее предстояло возобновить…

В начале второго заседание эвакуационной комиссии закончилось, а звонка от Лагунова все не было.

В половине второго Жданов не выдержал и позвонил в Осиновец сам. Ничего утешительного этот звонок не принес. Из группы Соколова никто еще не возвратился.

Около двух часов дня начался очередной обстрел ленинградских улиц. Однако Жданов не покидал кабинета: из штаба МПВО доложили по телефону, что немецкие орудия бьют по Кировскому и Володарскому районам, то есть достаточно далеко от Смольного.

Жданов сидел, прислушиваясь к глухим разрывам снарядов, к лихорадочному стуку метронома, но всем своим существом был обращен туда, к Ладоге, и затерянной в ее бескрайнем ледовом пространстве поисковой группе Соколова.

«Где эти люди сейчас? Что с ними? Лежат на льду, усталые до изнеможения? Или все же идут, преодолевая полыньи и нагромождения торосов?.. Может быть, попали под огонь вражеской артиллерии из Шлиссельбурга? Может, расстреляны с самолетов?.. А если все благополучно, то почему никто не вернулся в Коккорево с донесением ни к двенадцати, ни к часу, ни к двум?»

Ни на один из этих вопросов ответа не было. В Осиновце знали о ходе поиска не больше, чем в Смольном.

И Лагунов, и Якубовский, и командир мостостроительного батальона Бриков, и комиссар Юревич время от времени то в одиночку, то все вместе выходили на лед, подносили к глазам бинокли, но коварная Ладога продолжала скрывать от них свои тайны. Над ладожским льдом висела плотная пелена тумана, потом туман сменился еще более непроницаемой завесой обильного снегопада, затем разбушевался буран. Ничего невозможно было рассмотреть. Даже в бинокль…

В три часа дня Жданову позвонил Васнецов. Он еще находился на Кировском и сообщал, что останется там до позднего вечера, а может быть, и на всю ночь. Докладывая о том, какие меры приняты, чтобы извлечь из заводских цехов и складских помещений все имеющиеся там детали танковых моторов, упаковать их и подготовить к отправке в Москву, сообщая, сколько пушек завод способен произвести или отремонтировать в ближайшие сутки, Васнецов часто делал выжидательные паузы. И Жданов понимал, что он ждет того же, чего так мучительно ждал все эти часы сам, – сообщения о положении дел на Ладоге. Но порадовать Васнецова было нечем…

В три тридцать появился начальник штаба фронта генерал Гусев с очередной сводкой оперативного управления Генштаба и собственноручно внес коррективы на карту Западного фронта. Одна из синих стрел теперь уже огибала Тулу с востока, устремляясь к Кашире и Коломне.

На какое-то мгновение в памяти Жданова снова возникла мясистая физиономия Гудериана с асимметричным плешивым лбом.

«Неужели его проклятым танкам суждено коснуться своими гусеницами брусчатки Красной площади?» – с ненавистью подумал Жданов.

Грохот рвавшихся неподалеку снарядов как бы насильственно прорвался сквозь эти тяжкие раздумья. И в ту же минуту на пороге кабинета появился Кузнецов.

– Бьют по Смольнинскому, Андрей Александрович, – доложил он. – Надо спускаться вниз.

Жданов посмотрел на своего помощника рассеянным, отсутствующим взглядом. С каким-то глубоким равнодушием подумал: «Какое значение имеет все это, если падет Москва?»

– Андрей Александрович, – настойчивее повторил Кузнецов, – надо идти вниз. Вы же знаете, что, пока не пойдете вы, все работники горкома и обкома будут оставаться наверху.

– Да, да, – виновато произнес Жданов и направился к двери, по дороге взглянув на часы. Стрелки показывали двадцать минут пятого.

И вдруг, когда Жданов был уже у двери, на телефонном столике зазвонил один из аппаратов. С резвостью юноши Жданов повернулся и почти побежал к нему.

– Андрей Александрович! – раздался негодующий голос Кузнецова. – Зачем? Я сейчас распоряжусь, чтобы аппараты переключили вниз.

Но Жданов не слышал его. Не слышал он и грохота снарядов, рвавшихся где-то совсем близко за стенами Смольного. Схватил телефонную трубку, крикнул обрадованно:

– Да! Слушаю!

– У вас обстрел, Андрей Александрович? – услышал он голос Лагунова. – Я через пять минут перезвоню вам вниз.

– Нет, нет! – возразил Жданов. – Говорите немедленно!

Он крепче прижал трубку и закрыл ладонью левой руки другое ухо, чтобы не слышать грохота взрывов.

– Докладываю, – продолжал Лагунов. – Прибыли наконец посланцы от Соколова. Десять километров пройдены. Лед достаточно крепкий для гужевого, а может быть, и автомобильного транспорта.

– А остальные двадцать километров? – нетерпеливо спросил Жданов.

Снова загремели близкие разрывы.

– Андрей Александрович, – прозвучал в трубке голос Лагунова, на этот раз категорично, – воля ваша, но я прекращаю доклад. Позвоню вам на КП через пять минут.

И телефон замолк.

Жданов бросил телефонную трубку и устремился к двери. Широкий, покрытый ковровой дорожкой коридор он тоже почти пробежал, не замечая недоуменно-встревоженных взглядов встречных, поспешно уступавших ему дорогу. Спустился на первый этаж и только у двери, за которой начиналась неудобная, узкая лестница, ведущая в бомбоубежище, на несколько секунд остановился, чтобы отдышаться…

Сопровождаемый своим помощником и сотрудником охраны, Жданов прошел мимо узла связи, откуда чуть доносилось стрекотание телеграфных аппаратов, достиг тяжелой, обитой металлическими листами двери, которой заканчивался небольшой коридор, и стал спускаться еще по одной лестнице ниже, туда, где находились его подземный кабинет, а также кабинеты командующего и других членов Военного совета.

Здесь было совсем тихо. Слышалось только гудение вентиляторов, нагнетавших свежий воздух.

Начальник тыла не заставил ждать себя. Он позвонил, едва Жданов сел за письменный стол.

– Да, да, я слушаю, – отозвался Жданов, еще не успев поднести к уху телефонную трубку. – Вы не сказали мне, как с остальным отрезком пути до Кобоны.

– Об этом пока сведений не имею, – ответил Лагунов, как показалось Жданову, несколько упавшим голосом.

– Когда ждать от вас следующего донесения? – спросил Жданов.

– Андрей Александрович… вы же понимаете… точно рассчитать время невозможно, – не то виновато, не то с укоризной ответил Лагунов.

– Да, да, вы правы, – поспешно согласился Жданов. – И все же: когда, хотя бы приблизительно, можно рассчитывать на сообщение из Кобоны?

– Мне бы не хотелось гадать, Андрей Александрович…

Жданову вспомнились аэрофотоснимки, сделанные в последние дни. Они, как правило, были неясными, потому что над Ладогой стойко держался туман, а если и не было тумана, то фотографированию с воздуха мешала низкая, с очень редкими просветами облачность. Но и того, что удалось разглядеть на нечетких снимках, было достаточно, чтобы понять: лед на Ладоге не гладок.

– Хорошо, я понял, – сказал Жданов. – У вас все?

– Пока все, Андрей Александрович, – ответил Лагунов. – Разумеется, я доложу немедленно, как только будет что-нибудь новое.

– Спасибо, – сказал Жданов и положил трубку.

После того как Соколов отправил на западный берег нарочных с докладом, что первые десять километров экспедицией пройдены, буран прекратился так же внезапно, как и начался. Редкие снежинки еще падали на лед, но очень медленно, словно нехотя. Наконец не стало и этих ленивых снежинок: они как бы растворились в воздухе, не достигнув льда.

Видимость сразу улучшилась. Однако ненадолго. Едва утих ветер, над озером опять стал стелиться туман.

В наступившей тишине изредка слышалось легкое потрескивание. Это трещал лед под ногами, толщина его постепенно уменьшалась.

Соколов понимал, что его товарищи слышат угрожающее потрескивание не хуже, чем он, и, чтобы поднять у них настроение, преувеличенно бодро крикнул шагавшему метрах в пяти проводнику:

– Где же твоя вода, дед?

– Рано еще, – невозмутимо ответил тот.

– Прошли не менее двенадцати километров! – радостно продолжал Соколов.

– Двенадцать-то прошли, – подтвердил угрюмый проводник.

Снова подул резкий ветер, разгоняя туман, и откуда-то издалека донеслось все нарастающее завывание. Соколов прислушался. Нет, это не ветер… И вдруг изо всех сил крикнул:

– Ложись!

Самолеты появились через несколько секунд. Четыре «хейнкеля» летели так низко, что даже при ограниченной видимости легко различались черные кресты на их фюзеляжах. «Сейчас ударят из пулеметов… сейчас… сейчас!» – с тоской думал Соколов. Он уже ничего не видел, потому что втиснул лицо меж сведенных вместе рук. Только слышал рев авиационных моторов да ощутил, что на спину навалилась какая-то тяжесть… «Сейчас, сейчас ударят… – мысленно повторял Соколов, сознавая безысходность положения. – Расстрелять на открытой местности три десятка человек для четырех самолетов – дело нескольких секунд…»

Однако пулеметных очередей не последовало. Гул авиационных моторов достиг своей кульминации и стал постепенно стихать. Все еще не веря, что произошло чудо, что летчики не заметили одетых в маскхалаты и распластавшихся на льду людей, Соколов сделал движение, чтобы подняться. Но что-то по-прежнему придавливало его ко льду. Потом тяжесть исчезла.

– Вставайте, товарищ командир, – услышал он над собой голос Кушелева.

– Ты что, ошалел, что ли? – прикрикнул на него Соколов, вставая и отряхивая снег с маскхалата. – По команде «Ложись!» на лед надо бросаться, а не на меня! Или ты… – Соколов вдруг осекся, понял, что связной повалился на него не от растерянности, а чтобы прикрыть командира своим телом. – В следующий раз за чужой пулей не гонись, – назидательно добавил Соколов. – Своей опасайся. Словом, чтобы это было в последний раз.

– Есть в последний раз, товарищ воентехник второго ранга! – отчеканил Кушелев.

Соколов огляделся. Поднялись со льда все и, повернувшись к югу, смотрели вслед исчезнувшим самолетам, замирающий гул которых был еще слышен.

«Чтобы надежно прикрыть трассу с воздуха, много потребуется зениток!» – подумал Соколов и, опять стараясь ободрить своих людей, над которыми всего лишь три-четыре минуты назад пронеслась неминуемая, казалось бы, смерть, объявил во всеуслышание:

– До Зеленца пяток километров осталось, а там и до Кобоны рукой подать! Пошли, товарищи!

Впереди, насколько видели глаза, лед был совсем ровным – ни торосов на нем, ни сугробов. Не более как метрах в двухстах оголенный ледяной панцирь Ладоги отсвечивал свинцом.

– Были бы у нас коньки, мы бы дальше по такому льду как ветер помчались, – продолжал весело Соколов.

– Здесь не коньки нужны, а лодка хорошая! – негромко возразил проводник, преграждая ему путь. – Не лед это, командир, а вода.

Соколов почувствовал, как от этих слов все в нем содрогнулось, но не захотел поверить в услышанное.

Он шел, забыв о только что прогудевших над головой самолетах, не чувствуя боли от шляпок гвоздей под ступнями, не слыша, как потрескивает под ногами лед. Но, прошагав так еще метров полтораста, сам убедился, что перед ним действительно открытая вода. Угрожающе темная полынья – майна – раздалась вширь метров на тридцать, а вправо и влево она тянулась до самого горизонта, терялась там в беспредельности.

Первой мыслью Соколова было: вернуть своих гонцов, отправленных с доброй вестью на западный берег. Но они уже, наверное, подходили к Осиновцу. Соколов представил себе, с какой радостью встретят их там комбат и комиссар, немедленно позвонят Якубовскому, а тот поспешит обрадовать Лагунова. На деле же получается, что радоваться пока нечему: поисковая группа беспомощно остановилась у непреодолимой полыньи, не зная, что делать дальше…

Ни через час, ни через два, ни через три Жданов не дождался новых сообщений с Ладоги. Наступил вечер. Обстрел наконец прекратился, и он поднялся опять на второй этаж Смольного. Приказал помощнику:

– Свяжитесь с парткомом Кировского, попросите разыскать Васнецова и передайте ему лично, что первые десять километров по Ладоге пройдены, а о дальнейшем пока сведений нет. Ему лично передайте, – повторил Жданов.

Об этом он мог бы и не напоминать: помощник отлично знал, что прокладка трассы по льду озера составляет государственную тайну; кратчайший путь с западного берега Шлиссельбургской губы на восточный находился в пределах досягаемости дальнобойной артиллерии немцев.

…Как было предусмотрено расписанием рабочего дня, точнее рабочих суток Жданова, он, поднявшись в кабинет, первым принял директора Лесотехнической академии.

В этой академии разрабатывался теперь метод приготовления пищевых дрожжей из целлюлозы.

Ректор, сам измученный недоеданием и холодом, торжествующе сообщил, что предложенный метод оказался вполне реальным и успешно выдержал проверку в лабораторных условиях.

Отпустив счастливого от этой удачи ректора, Жданов позвонил в дирекцию кондитерской фабрики имени Микояна, спросил, как идет постройка специального цеха для выработки искусственного белка из древесины. Директор фабрики доложил, что пуск цеха задерживается из-за отсутствия воздуходувки. Без нее никак невозможно начать производство дрожжей.

– И что, ее нельзя отыскать в Ленинграде? – строго спросил Жданов.

– Нам это не удалось, – ответил директор и, чуть помедлив, сообщил: – По непроверенным данным, в одном месте воздуходувка имеется, но взять ее трудно.

Ссылки на трудности давно были исключены из делового лексикона ленинградцев, и Жданова несколько удивила нерешительность директора фабрики.

– Где же эта воздуходувка? – еще строже спросил он.

– Где-то возле Восьмой ГЭС…

Дальнейших разъяснений не требовалось. Жданов попрощался с директором фабрики и позвонил Гусеву. Прежде всего осведомился: доложил ли уже штаб МПВО о количестве жертв, понесенных в результате недавнего артобстрела города. Гусев ответил, что, по предварительным данным, убито не менее трехсот человек, ранено до пятисот.

– Большие потери… – вздохнул Жданов. – А из Осиновца ничего не слышно?

– Никак нет.

Жданов выдержал паузу и сказал:

– У меня к вам, Дмитрий Николаевич, вот еще какое дело. Кондитерской фабрике срочно нужна воздуходувка.

– Что такое? – переспросил Гусев, не понимая, при чем тут он.

– Нужна, говорю, воз-ду-хо-дувка! – повторил по слогам Жданов. – Ну нечто вроде компрессора. Машина для нагнетания воздуха под давлением.

– У нас таких машин нет, Андрей Александрович.

– Она нужна им для производства дрожжей, – продолжал Жданов. – И есть сведения, что одна такая машина осталась в районе Невской Дубровки.

– А-а, – облегченно произнес Гусев, – так я сейчас дам команду Бычевскому.

– Бычевский в данном случае не поможет, – возразил Жданов. – Машина находится на той стороне Невы, на «пятачке», в районе Восьмой ГЭС. Где-то между нашими и немецкими позициями. Надо направить туда группу разведчиков, разыскать эту воздуходувку и перебросить ее в город. Вам понятно?

– Так точно. Но как разведчики опознают воздуходувку?

– С ними пойдет инженер фабрики. Он может прибыть в Дубровку завтра же.

– Ясно, Андрей Александрович. Тогда я прикажу генералу Конькову…

– Вот, вот. Именно ему. Спасибо, Дмитрий Николаевич. У меня все.

Жданов и сам не представлял себе, как выглядит эта машина. Знал только одно: она необходима фабрике, которой поручено освоить выпуск пищевых заменителей. А все, что касалось продовольствия, было для Ленинграда вопросом первостепенной важности. И еще он знал, что попытка отыскать нужную машину где-то под носом у немцев может стоить жизни инженеру кондитерской фабрики и кому-то из бойцов, кому-то из командиров-разведчиков. Но иного выхода не было…

В половине второго ночи Жданов решил прилечь, предварительно распорядившись, чтобы его немедленно разбудили, если позвонит Лагунов.

На тумбочке возле кровати, рядом с телефоном, стоял будильник. Жданов завел его на половину третьего, расстегнул воротник серой, «сталинского» покроя куртки – военную форму он не надевал ни разу – и откинулся на подушку. Заснул он сразу, только сон был каким-то поверхностным – понеслись каруселью обрывки дневных забот: трасса… Лагунов… полковые пушки… минометы… дрожжи… воздуходувка…

– Что будем делать, Леонид Николаевич? – услышал Соколов тихий голос Смирнова.

– Не знаю, – пожал плечами Соколов. – Попробую пройти метров двести на север. А вы все пока стойте здесь, на месте.

И он решительно зашагал налево, вдоль полыньи, в надежде, что невидимый ее край все же обнаружится. Однако чем больше Соколов удалялся от того места, где оставил Смирнова, Кушелева и проводника, тем шире становилась полынья. Значит, идти на север не имело смысла.

Он повернул назад.

– Ну как? – едва завидя возвращающегося Соколова, крикнул Смирнов.

Соколов безнадежно махнул рукой и распорядился:

– Кушелев, беги за комиссаром. Надо посоветоваться.

– Комиссар воду не заговорит, – мрачно ухмыльнулся проводник. – Она агитации не поддается.

– Вы, кажется, радуетесь, что дальше нельзя пройти? – возмутился Соколов.

– Радоваться тут нечему. А только я предупреждал…

– На кой же черт пошел с нами, если был так уверен, что не пройдем?

– А у меня, командир, в Питере внучка махонькая живет. Не слыхал? Впрочем, что тебе с того…

В самом факте, что у рыбака есть внучка и что живет она в Ленинграде, не было ничего необычного. Необычен был тон, каким произнес эти слова флегматичный рыбак. На этот раз в голосе его не было безразличия, а звучали одновременно и обида и вызов.

– Сколько же внучке лет? – примирительно спросил Соколов, несколько озадаченный такой моментальной переменой в поведении человека.

– Восьмой пошел, – глядя на лед, ответил проводник.

– А… родители есть? – продолжал расспрашивать Соколов, теперь уже главным образом для того, чтобы как-то скоротать время до прихода Брука.

– Ро-дители! – с сарказмом повторил старик. – Родитель ее в ополчение ушел с Ижорского, и с тех пор ни слуху ни духу.

– А мать?

– На Ижорском заместо мужа вкалывает. А девочка день-деньской одна. С моей рыбы только и живет. Наловлю, заморожу – и с оказией в Питер. Есть еще добрые люди, доставляют, не сожрав по дороге… – Старик помолчал и невпопад выпалил: – За то время, что с вами по льду гуляю, я знаешь сколько рыбы наловил бы!

Эта последняя его фраза вновь пробудила у Соколова чувство безотчетной неприязни к проводнику.

– Нытик ты, дед, – сказал он, поморщившись, и отвернулся, услышав издали громкий голос комиссара.

– Что случилось, Леонид Николаевич? – кричал тот.

Соколов выждал, пока Брук приблизится, и ответил совсем тихо:

– Не видишь, что ли? Вода.

Брук хотел что-то сказать, но тут раздался гул, похожий на раскат далекого грома. Все растерянно переглянулись, стараясь определить источник этого пугающего гула, постепенно переходящего в скрежет, точно огромные жернова давили и крошили что-то.

– В сторону, в сторону давайте! – услышали все повелительный голос проводника и увидели, как он, до сих пор стоявший в стороне, подобрав полы тулупа, устремился к Соколову и Бруку.

Через мгновение там, где только что стоял проводник, возникла извилистая, зигзагообразная трещина. Она начиналась у самого края полыньи и, уходя на запад, скрывалась где-то в тумане.

– Кушелев! – крикнул Соколов. – Бегом к Дмитриеву! Передай приказание: всем взять в руки веревку и двигаться, держась за нее.

А гул и треск уже прекратились. Очевидно, подвижка льда, сокрушившая несколько торосов, окончилась. Снова стало тихо.

Некоторое время все молчали, устремив взгляды на майну. Наконец заговорил старший политрук:

– Вода, о которой рассказывал Дмитриев, была ближе к берегу. Мы то место уже прошли. Значит, замерзла. Может, и эта майна скоро закроется?

– Предлагаешь сидеть тут и ждать? – с недоброй усмешкой спросил его Соколов. – Лагерем расположиться и ждать?.. А сколько? Сутки? Двое? Неделю?!

– Раньше января не замерзнет вся Ладога, – неожиданно вступил в разговор рыбак.

– Погоди, отец, тебя потом спрошу, – сказал Соколов. – Первое слово – комиссару.

– Напрашивается только одно решение, – задумчиво промолвил Брук, – попытаться обойти эту воду…

Прибежал запыхавшийся Кушелев, доложил звонким своим мальчишеским голоском:

– Ваше приказание выполнено, товарищ воентехник второго ранга!

– Получай новое, – сказал в ответ Соколов. – Возвращайся опять к Дмитриеву, скажи, чтобы приостановил движение. – И, снова поворачиваясь к Бруку, пояснил ему: – Не хочу, чтобы люди эту чертову воду видели, пока мы с тобой не примем окончательного решения… К северу я уже ходил – там полынья.

– Значит, к югу надо идти, – рассудил Брук.

– Да вы что, товарищи командиры! – вторично вмешался в разговор проводник. – Карты с собой носите, компаса в такое говорите! Там же немец!

Никто ему не ответил. И Соколов и Брук отлично знали, что примерно в десяти километрах от того места, где они сейчас стояли, находился занятый немцами Шлиссельбург. Правда, вблизи Шлиссельбурга лед охраняют пограничники. Но где они сейчас, эти пограничники? И насколько плотна их оборона? Может ли она воспрепятствовать проникновению на лед разведывательных групп противника?..

– Если к северу майна шире, ее надо обходить с юга, – упрямо продолжал Брук. – Рискованно? Да, риск есть. А попробовать надо… – И так как Соколов сосредоточенно молчал, добавил: – Если хочешь, вернемся к людям и поставим вопрос на голосование. Лично я за исход ручаюсь.

– В армии не голосуют, – усмехнулся Соколов.

– Знаю. И все же есть случаи, когда можно проголосовать. Иного не придумаешь, если командира одолевают сомнения и он затрудняется принять решение.

– С чего ты взял, старший политрук, что я сомневаюсь? – обиделся Соколов. – Я, если хочешь знать, решение еще до твоего прихода принял. Только вот твое, комиссарское мнение узнать хотел.

– Теперь знаешь?

– Теперь знаю. И действовать будем так: я, Смирнов и Кушелев идем в обход майны с юга…

– Ты забыл про меня, – напомнил Брук.

– Нет, не забыл. Ты, комиссар, остаешься с экспедицией в будешь ждать нашего возвращения.

– Не выйдет!

– Выйдет, – твердо сказал Соколов. – Приказывать тебе права не имею, но прошу. Прошу остаться с людьми, – еще более настойчиво повторил он. – Нельзя оставлять экспедицию без командира и комиссара. Здесь всякое может случиться. То подвижка льда, то самолеты… А деда отпустим: ему на берег не терпится. – И, не дожидаясь ответа комиссара, обратился к проводнику: – Все, отец. Можешь быть свободным. Спасибо, что проводил.

Рыбак ожег его недобрым взглядом из-под мохнатых, опушенных инеем бровей.

– Я, командир, военной шинели не ношу. Списан вчистую еще в тридцатом.

– Вам же сказано, что можете быть свободным! – раздраженно повторил Соколов. – И нечего про шинель напоминать.

– Я про шинель напомнил к тому, что приказы твои мне не обязательны. Я человек вольный.

– Слушайте, вы, вольный человек! – вспылил Соколов. – Мы в вас больше не нуждаемся. Можете идти на все четыре стороны.

– А я желаю идти только в одну, – возвысил голос рыбак.

– Это как же понимать?

– А понимай, командир, так, что на юг я иду с тобой вместе. Разумеешь?.. Ну, тогда пошли давай. Не ночевать же здесь, на майне.

Он повернулся, ударил пешней о лед и зашагал вдоль полыньи направо.

Соколов и Брук переглянулись.

– Чудной старик! – сказал Соколов. – Ладно, ночевать здесь действительно несподручно. Смирнов, Кушелев, пошли! Счастливо оставаться, старший политрук.

– Сейчас счастье тебе нужнее, – тихо сказал Брук. – Желаю скорого возвращения и с хорошими вестями.

– Постараюсь. А ты прикажи за воздухом в оба глядеть. Эти «хейнкели» здесь, видать, постоянно на бреющем ходят. За маскировкой следи. Вешки и все прочее, что на санях лежит, укройте маскхалатами, чтобы не чернело на льду. Все! Бывай…

Соколов кивнул и пошел следом за удаляющимся рыбаком. Смирнов и Кушелев поправили за спинами свои вещмешки, вскинули на плечи винтовки и двинулись за Соколовым.

Рыбак шел неспешным, но спорым шагом. Его широкая спина и поднятый воротник шубы маячили уже отдаленно. Чуть слышно было постукивание пешни о лед.

Впереди, у самого горизонта, вспыхнула и погасла зеленая ракета. «Кто это и кому сигналит? – подумал Соколов. – Немцы? Или наши пограничники? Или?..»

Он вспомнил почти невероятную историю, рассказанную Якубовским. Еще восьмого сентября немцы захватили Шлиссельбург, блокировав Ленинград с суши. Но Шлиссельбургская крепость, носящая веселое название «Орешек», осталась в руках советских моряков и армейцев, и гарнизон ее, несмотря ни на что – голод, холод, разрушительный огонь вражеской артиллерии, частые бомбежки с воздуха, многократные штурмы пехотой и танками противника, – держится поныне.

Соколову никогда не приходилось бывать в Шлиссельбурге. Мощь крепостных сооружений он представлял себе смутно. Однако даже то, что крепость эта продолжает существовать, что в Шлиссельбурге находятся не только немцы, но и советские люди, – даже это одно как бы согревало душу Соколова.

Когда он увидел трепетный огонек ракеты, ему хотелось верить, что это гарнизон «Орешка» дает знать о себе, сигнализирует Родине, что он по-прежнему ведет бой. Или, может быть, эта ракета предназначена лично ему, Соколову, и тем, кто с ним, – указывает им верный путь, напоминает, что они не одни?..

Соколов невольно улыбнулся, подумав, как далеки такие иллюзии от реальности. Конечно же никто там, в «Орешке», и понятия не имеет, что четверо соотечественников бредут сейчас по льду Ладоги, вдоль проклятой майны. Ракету эту, вероятнее всего, запустили немцы, и означает она либо начало очередного артудара по той же крепости «Орешек», либо отбой огневому налету.

…Они продолжали свой изнурительный марш. Впереди – проводник, за ним – Соколов, по его следу – неотступный Кушелев, а шагах в пяти от Кушелева – Смирнов.

Майна заметно сужалась, но конца ее все еще не было видно. Где-то совсем поблизости опять раздался громоподобный гул, переходящий в скрежет. Будто снаряды рвались и корежили лед.

– Ложись! – инстинктивно крикнул Соколов, как и тогда, при появлении вражеских самолетов. Но тогда он увидел опасность воочию. А сейчас только предполагал, что по льду бьет артиллерия.

В следующую минуту Соколов убедился, что никакого артобстрела нет и не было, а произошла очередная подвижка льда, Впрочем, это не принесло ему облегчения. Скорее, наоборот.

От майны теперь во все стороны молниями расходились трещины, а справа от нее, в десятке метров, возник новый остроконечный торос. Шевельнулась страшная догадка: а что, если где-то к западу лед не только треснул, но и разошелся, образовав еще одну майну, подобную той, которая пересекла первоначальный их маршрут? Тогда все они – и сам Соколов, и Смирнов, и Кушелев, и проводник – могут оказаться на плавучей льдине, влекомой течением к вражескому берегу…

Послать Смирнова или Кушелева разведать ледовую обстановку Соколов не решился, опасаясь, что в результате новой подвижки льда кто-то может потеряться. И, подумав так, с досадой обнаружил, что проводник их опять исчез куда-то.

– Эй, отец, где ты? – приложив ладони ко рту, крикнул Соколов в появившуюся невесть откуда густую полосу тумана.

Ему никто не ответил.

– Смирнов, промерь лед! – приказал Соколов.

Смирнов молча стал долбить пешней лунку. На это ушло минут десять.

Заглянув в лунку, Смирнов доложил:

– Сантиметров двенадцать будет. Никак не меньше. – И повторил убежденно: – Не меньше!

Соколов тоже осмотрел пробоину и с удовлетворением отметил, что толщина льда увеличивается.

– Вперед! – скомандовал он.

Навстречу им уже шагал проводник. Широкая его фигура в тулупе с поднятым воротником, с посохом-Пешней в руках, с выбеленной инеем бородой напоминала не то какого-то библейского пророка, не то русского боярина допетровских времен.

– Ты где был, рыбацкая твоя душа? – воскликнул обрадованно Соколов.

Проводник ответил с деловой сухостью:

– Ходил проверить лед впереди. Ничего. Крепкий.

– А как майна?

– Кажись, сужается. Но все одно, не перешагнуть ее: в ширину метров десять еще.

– Есть же у нее конец! – сказал Соколов.

– Конец всему есть, – многозначительно и чуть свысока заметил рыбак. – До Шлиссельбурга путь тоже конец имеет.

– Мы уклонились к югу только километра на четыре, – уточнил Соколов. – Пройдем еще два.

Никто не спросил его, почему именно два. Это было ясно и так: идти дальше – значило рисковать встретиться с немцами.

…Шли молча. Соколов все время поглядывал на тянущуюся слева полынью. Боль в ступнях, казавшаяся ему одно время нестерпимой, постепенно утихла. Может быть, потому, что промерзшие в сапогах ноги вообще утратили чувствительность. А может, от предчувствия близкого конца полыньи. И вдруг ни с того ни с сего Соколову показалось, что его ноги по самые колени окатило жаром. Не холодом, а именно жаром.

В следующее мгновение он понял, что погружается под лед. Чтобы задержаться на поверхности, инстинктивно раскинул руки. В тот же миг сзади кто-то подхватил его под мышки и сильным рывком извлек из воды.

Соколов увидел склонившееся над ним испуганное лицо Кушелева: глаза широко раскрыты, губы дрожат. Казалось, что весь он охвачен лихорадкой, как будто сам минуту назад был на краю гибели.

– Ну как вы, товарищ воентехник?.. Как вы?.. Как вы?..

Кушелев повторял только эти два слова, а закончить фразу не мог.

Соколов поднялся на ноги. С маскхалата на мокрые сапоги медленно стекали новые струйки. Жар сменился холодом.

– В сторону отойди! Дальше «от проруби! – кричал проводник.

Соколов попятился. Зубы его застучали. Однако он сделал над собой усилие и сказал преувеличенно спокойно, даже с иронией:

– Вот черт неуклюжий! – И попрекнул проводника: – А ты говоришь: лед ничего, крепкий!..

– Крепость льда тут ни при чем! – ответил тот. – Это наш брат рыбак подложил тебе свинью, командир. Утром рыбу кто-то здесь ловил, лунок напробивал, а ты и нырнул в одну из них.

– Ну как вы?.. Как вам?.. – твердил свое Кушелев.

– Спасибо тебе, друг, за выручку, – растроганно сказал ему Соколов.

– А ну разувайся давай, – не допускающим возражения тоном сказал проводник, раздирая надвое свой широченный и длинный нашейный вязаный шарф. – Попроворнее, попроворнее, – торопил он, – а то без ног останешься.