Текст книги "Были древних русичей"

Скоморох

Древний княжеский терем, обнесенный валом с высоким тыном, стоял на краю похожего на бараний череп холма и нависал над дорогой и окраиной села, в которое она вела, и от строгого, гнетущего величия потемневших стен веяло силой, грозной и справедливой, но при более внимательном взгляде – не то из-за напоминающих клыки бревен тына, не то из-за узких бойниц и особенно окон, словно второпях прорубленных в уже построенном здании, не то из-за ярко-зеленых пятен мха на крыше, – возникало ощущение, что видишь обманку, снаружи крепкую, а внутри гнилую или червивую.

– Гнездо змеиное, – изрек приговор скоморох – бодрый старик невысокого роста с гибким, юношеским телом и с редкими рыжеватыми усам и бородой, одетый в вылинявшие рубаху и порты, сшитые из разноцветных лоскутов, и островерхую суконную шапку, почти новую.

– Почему, деда? – спросил мальчик лет десяти, конопатый, замурзанный и с давно не стриженными волосами, тоже рыжеватыми, но пока густыми. Догнав деда, он пошел медленнее, подволакивая, будто скользил по льду, босые ноги, по щиколотку утопающие в мягкой теплой серой пыли. – Почему? – повторил он вопрос и оглянулся на терем.

– Бог его знает, – ответил скоморох, поправляя на плечах лямки торбы, латаной-перелатаной, точно перешитой из сопревшей старой рубахи хозяина. – Иной раз видишь не умом, а сердцем, а оно близорукое, корень плохо зрит. Пойдем быстрее: народ разойдется с базара, ничего не заработаем.

Село было не из бедных, но какое-то неухоженное, словно хозяева знали, что скоро покинут дворы, подадутся искать счастья в другие места. Однако сонные и будто безликие люди, похожие на осенних мух, бродили по улицам с такой ленью и безразличием, что трудно было поверить, что решатся на такой отчаянный поступок, скорее забьются в щели и как-нибудь переждут плохие времена. Собаки и те, заметив чужих людей, не бросились на них с лаем, а затрусили, поджав хвосты, к погосту на краю села.

На базарной площади, где народу собралось много, было не то, чтобы тихо, но и обычной, громкой и веселой многоголосицы не слышалось, даже скотина и птица, выставленные на продажу, особо не гомонили. На паперти большой, ухоженной церкви сидел всего один нищий, видимо, слепоглухонемой, потому что не пошевелился, когда сердобольная женщина торопливо, будто боялась, что кто-нибудь заметит, кинула монету в шапку, да промахнулась, и копейка со звоном упала у ног убогого.

Так бы и осталась лежать монета на ступеньке, если бы скоморох не поднял ее и не положил в шапку. Калека закивал благодарно головой, запрыгали длинные волосы, обнажив обрезанные уши и уставившиеся прямо перед собой пустые глазницы. Уверенно и безошибочно, будто видел дарителя, перекрестил нищий скомороха и что-то промычал, широко разевая безъязыкий рот и обнажая почерневшие, голые десны, только кутние зубы сохранились.

– Не приведи, господи! – перекрестившись, пожелал себе скоморох и пошел в дальний конец базарной площади, где около телег, охраняемых мальчишками, была свободная широкая площадка.

Скоморох снял торбу, вынул из нее жалейку и четыре разноцветных мячика из конского волоса. Встав на побелевший, вылизанный дождями камень, дед выдул из жалейки несколько звонких, веселых трелей и закричал бодрым голосом:

– Эй-гей, народ честной! Подходи, не робей, собирайся быстрей! Мы вам споем и спляшем и такое покажем, что растяните рот до ушей и в него залетит воробей!..

Внук прошелся колесом, несколько раз подпрыгнул, перекувырнувшись через голову. Худое тело его, будто сплетенное из ивовых прутьев, гибких и легких, изогнулось назад, достав руками и головой до утрамбованной земли, встало на них и опять закувыркалось, напоминая перекати-поле, подгоняемое бурей.

Первыми сбежались мальчишки. Засунув грязные пальцы в приоткрытые рты, они с восхищением смотрели на своего ровесника, такого ловкого и бойкого. За ними подтянулись взрослые, остановились чуть поодаль и глядели с легким пренебрежением: эка невидаль!

Скоморох взял четыре мячика, и они словно сами по себе закувыркались над его головой, подлетая то выше, то ниже, или исчезая за спиной старика, а появляясь из-под приподнятой ноги, или падая вроде бы в вырез рубахи, а вылетая из-за спины. Внук перестал прыгать и тоже достал из торбы три мячика, которые закружились над его головой чуточку быстрее, чем дедовы. Иногда дед и внук обменивались мячиками, и у мальчика оказывались то три красных, то два синих и два черных, то два красных и черный.

Из церкви вышли пятеро молодцов в серо-коричневых кафтанах, отчего напоминали коршунов. Всей стаей налетели они, как на куропатку-подранка, на нищего, замахали нагайками. Народ на площади отпрянул от паперти, плотнее сбился у площадки, где трудились дед и внук. На паперть неспешно вышагал дородный муж с седой головой и бородой, одетый в ярко-красную атласную ферязь с золотыми пуговицами. Он развернулся и перекрестился, глядя на купол церкви. Движения были степенны, строги, в них угадывалась привычка властвовать. Он развернулся лицом к базарной площади, оглядел ее, задержался на скоморохе, возвышающимся на голову над толпой, на разноцветных мячиках, подлетающих вверх. Размягченное молитвами лицо не изменило своего выражения, но взгляд посуровел и как бы хлестнул старшего молодца, высокого и розовощекого, с загнутыми кверху кончиками усов. Тот покорно склонил голову, затем сказал коротко что-то двум другим молодцам и, отделившись от процессии, которая во главе с мужем в ферязи направилась к терему, пошел не спеша, грубо расталкивая людей, в дальний конец площади, к скомороху.

Дед понял безмолвный разговор хозяина и слуги и так же безмолвно, одними глазами, приказал мальчику заканчивать представление. Теперь все семь мячиков оказались у старика, а внук, будто балуясь, сорвал с его головы шапку и пошел по кругу, призывая зрителей заплатить, кто сколько может. То ли не желая расставаться с деньгами, то ли испугавшись приближения «коршунов», то или еще почему, но люди стали быстро расходиться, лишь несколько человек торопливо, на ходу, кинули в шапку по медяку.

Старший слуга, вертанув ухо белобрысого мальчишки, оказавшегося на его пути, подошел к скомороху, немного поглазел на старика и как бы дал себе время налиться злостью, потому что щеки из ярко-красных стали бурыми. Коротко махнув нагайкой, он ударил скомороха по рукам и, когда мячики попадали на землю, весело заржал. Вторя ему, засмеялись и двое подручных.

– Что ж это ты народ прельщаешь, отвлекаешь от церкви, а?! – одновременно с гневом и издевкой спросил старший слуга. – Вместо того, чтобы грехи замаливать, они тут торчат, на бесовские игрища смотрят!

Двое младших слуг обошли скомороха с боков, остановились, поигрывая нагайками в ожидании, когда старший натешится нравоучениями и даст знак приступать к делу. Они, казалось, не замечали мальчика, который ползал у ног, собирая мячики.

– Ты, поди, безбожник? А ну, кажи крест!

Скоморох вынул из-за пазухи медный крестик на льняном гайтане, поднял на уровень глаз старшего слуги и, неотрывно глядя в них, заговорил монотонно и растягивая гласные:

– Смотри. Внимательно смотри. Вот сюда. В перекрестие. – Он повел крестик чуть влево – головы всех трех «коршунов» повернулись в ту сторону, повел крестик чуть вправо – головы повернулись туда. – Видишь? Крест истинный, освященный. Не безбожник я. – Старик покачал крестиком вниз-вверх – и «коршуны» закачали головами, точно соглашались с ним. – Ты уже отхлестал меня нагайкой. Пригрозил убить, если не уберусь из села. Можешь возвращаться к хозяину и доложить, что приказ выполнил. Понял?

– Да-а, – с трудом шевеля языком, вымолвил старший слуга.

Скоморох убрал крестик за пазуху и тихо, но властно произнес:

– Забирай подручных и иди в терем, – и громко добавил: – Иди!

Старший слуга вздрогнул как от пощечины, и с удивлением уставился на старика, не в силах понять, откуда здесь появился скоморох.

– Иди, – шепотом повторил дед и закрыл лицо руками, словно только что получил по нему нагайкой.

– Иди, – повторил старший «коршун», показал нагайкой помощникам, чтобы следовали за ним, и вразвалку, с ленцой пошел к княжескому терему.

– Эк он тебя, ирод! – посочувствовал скомороху плюгавенький мужичонка, от которого за версту несло медовухой. – Рад выслужиться, пес шелудивый!

Скоморох опустил руки, и мужичонка заметил, что на лице нет отметин от нагайки, и недоуменно скривился. Подергал клочковатую бороду, настолько растрепанную, будто только что за нее таскали, мужичок произнес менее гневным тоном:

– Этот еще ничего, не слишком ретивый, жалость знает. Не служи он у тиуна, золотой человек был бы. – Он опять подергал бороду. – Вот тиун у нас – этот воистину ехидна кровожадная! По лику – праведник, по делам – отродье сатаны..

– Что ж князю не пожалуетесь?

– Били челом на тиуна – а толку? – Мужичонка поскреб снизу подбородок – Тиун так повернул, что челобитчики и оказались виновными. А когда князь уехал, со свету их сжил. Видать, за грехи наши бог наказал нас этим отродьем. – Он перекрестился и пошел к тому ряду, где торговали медами.

Мальчик отдал деду пять монет – две копейки и три полукопейки – и произнес без обиды:

– И отсюда гонят.

– На то они и вольные хлеба: вольно и без хлеба остаться, – с наигранной бодростью сказал скоморох. – Что ж, пойдем дальше искать счастья.

Они купили два калача и кринку топленого молока, которые съели тут же, вернув посудину торговке – худой и сутулой старухе с кривым носом. Походив между рядами, скоморох поприценивался к разным товарам, поторговался и даже уговорил глуповатого мужичка продать телушку за полушку, а когда пришло время бить по рукам, рассмеялся весело. Засмеялись и те, кто любопытства ради наблюдал за торгом, и начали подшучивать над мужиком, хотя перед этим принимали все на полном серьезе и даже советовали не платить так дорого.

С базарной площади скоморох и мальчик вышли на ту улицу, по которой попали в село. Впереди заворачивали к терему три «коршуна». Видимо, из-за них и была пуста улица. Лишь кудлатая собака лежала в тени колодезного сруба и со страхом поглядывала на чужих. Во дворе напротив колодца с шумом распахнулись ворота, и собака, пождав хвост и уши, метнулась в кусты.

Из ворот вылетел черно-коричневый бык, широкогрудый, с налитыми кровью глазами и обломанным левым рогом. В ноздре торчало кольцо, с которого свисал обрывок толстой цепи.

Со двора послышался крик мужчины, одновременно сердитый и испуганный:

– Стой, чертово семя! Стой, кому говорят!

Бык мотнул головой, притопнул копытом и, наклонив голову и волоча обрывок цепи по дороге, попер на деда и внука. Казалось, нет на свете силы, которая сможет остановить эту глыбищу.

Скоморох скинул с плеч торбу, сунул ее мальчику и загородил его собой. Глубоко вздохнув, он уставился в бычьи глаза, большие и красно-черные, и напрягся всем телом так, точно уже столкнулся с рассвирепевшим животным. Буквально в сажени от человека бык словно бы налетел на крепкий дубовый забор, замер на месте и гневно забил копытами и замотал головой и цепью, поднимая серую пыль. Скоморох наклонил голову к левому плечу – и бык наклонил голову, но к правому; человек наклонил к правому – животное отзеркалило его движение; тогда старик резко запрокинул голову, будто от удара по затылку, – бык попробовал повторить, но не сумел и сразу обмяк, стал казаться ниже и худее. Человеческая рука опустилась на обломанный рог и повела покорное животное к распахнутым воротам, в которых стоял с кнутом босой мужик в рубахе навыпуск и смотрел на быка с подозрительностью, точно ему хотели всучить чужую скотину вместо его собственной. Отпущенный скоморохом, бык прошел в дальний конец подворья и остановился у столба, на котором висел обрывок цепи и, тихий и послушный, ждал, когда прикуют по-новой. Очнувшись, хозяин быстро подбежал к нему и сноровисто сделал это.

– Вернулся, чертово семя, – с любовью приговаривал мужик; – не успел набедокурить!

– И часто он срывается? – спросил скоморох.

– Частенько. И такой разбойник: двух человек уже покалечил, а сколько добра переломал – не счесть! Совсем меня разорил!

– Продал бы его или забил.

– Продать – никто не покупает, знают его норов, а забить – рука не поднимается: больно люб он мне, – пожаловался мужик, почесывая быка за ухом, большим и заросшим длинной густой шерстью.

Скоморох сочувственно покивал головой и, вспомнив что-то, уставился на хозяина быка пристальным, тяжелым взглядом. Мужик обмяк, глаза его посоловели, а ноги подогнулись, словно вот-вот падет на колени.

– Цепь тонковата, поменять надо, – заговорил скоморох монотонно и растягивая гласные. – Ладно, в следующее воскресенье поменяю. Как служба в церкви закончится, тиун будет проходить мимо моего двора, тогда и раскую быка, чтобы цепь поменять. Раскую, а бык вырвется, чертово семя. А пусть побегает! Заплачу еще раз вино – всего затрат-то. Зато тиуна пуганет. Ферязь на тиуне красная – ох, как не понравится быку, рассвирепеет! А пусть свирепеет. Не я виноват буду, а бык… Не я виноват буду… Не я… В следующее воскресенье, после заутрени… После заутрени.

Скоморох провел рукой перед лицом мужика и другим голосом, громким и печальным, произнес:

– Так, говоришь, нет молока на продажу, хозяйка все на базар снесла?

– Нет, – быстро подтвердил мужик и уставился на скомороха удивленно, словно тот из-под земли появился.

– Нет так нет, – развел руками старик и повернулся к мальчику: – Пойдем у соседей спросим.

Хозяин быка проводил их до ворот и надолго замер там, глядя вслед старику и мальчику и пытаясь вспомнить что-то очень важное.

Чумак

Стоявшая на вершине кургана каменная баба – серо-желтая, безносая, безухая и безглазая, похожая на плохо ошкуренный, толстый пень, – вдруг загорелась в последних лучах заходящего солнца робким, неярким, розоватым светом, словно вытекающим из крупных оспин, сплошь изъевших ее. Она казалась и величественной и понурой одновременно, вроде бы ничего не могла видеть и в то же время как бы смотрела во все стороны: и на небо, голубое и безоблачное, чуть подрумяненное на западе, где из него выдавливался узкий золотисто-красный солнечный серпик, и на степь, распластавшуюся от края до края зеленовато-рыжей шкурой с седыми пятнами ковыля, и с особым, казалось, вниманием на обоз из шести возов, запряженных парами лениво вышагивающих, серых волов.

В шестом возе, выстланном попоной из воловьей шкуры, лежал набоку, подперев голову рукой, молодой чумак в надетой набекрень соломенной шляпе с широкими, обвисшими краями, в холщовой белой рубахе навыпуск, подпоясанной коричневым кожаным ремешком, в серо-черных портах с латкой на левом колене. Он неотрывно смотрел на каменную бабу, точно надеялся поймать ее взгляд, и на его вытянутом скуластом лице шевелились, как бы беззвучно упрашивая посмотреть на него, чувственные, красиво очерченные губы.

И вот – то ли на самом деле, то лиэто была игра света и тени – каменная баба чуть повернула голову и уставилась двумя глазницами-оспинами на человека и будто всосала ими его взгляд. Чумак, испугавшись, смежил веки крепко, до боли в висках, а потом и рукой прикрыл глаза. Какая-то невидимая сила попробовала оторвать ладонь, но не смогла и медленно убыла. Человек, убрав руку, долго смотрел на каменную бабу, окруженную колеблющейся, розовой дымкой. Дымка постепенно исчезла, и баба превратилась в неумело обработанный камень. Чумак вытер тыльной стороной ладони капельки пота со лба и висков, покачал головой и тихо вымолвил:

– Да-а…

– Чего? – обернувшись к нему, спросил возница – пожилой мужчина с длинными усами, похожими на метелочки ковыля.

– Померещилось, – нехотя ответил молодой чумак и, перевернувшись на спину, потянулся до хруста в костях. – Эх, пожевать бы чего-нибудь!

– Потерпи: за курганом свернем налево, спустимся в балку и там остановимся на ночь.

– Пока доплетемся, пока сварим кулеш… Отрежу я хлеба краюху, а?

– Ну, отрежь, – разрешил возница и передал лежавшую у его ног торбу.

Молодой чумак развязал торбу, достал из нее каравай ржаного хлеба и узелок с солью, отрезал краюху обоюдоострым ножом с деревянной резной рукояткой, которой вынул из висевших наремешке ножен. Посыпав краюху серой крупной солью, откусил чуть ли не половину.

Примерно в версте от обоза над травой поднялся столбик черного дыма, закрутился вокруг своей оси, быстро вырастая и раздаваясь в ширину, отчего стал похож на огромную воронку, которая стремительно, будто подгоняемая ураганным ветром, понеслась к последнему возу.

– Гляди! – удивленно-испуганно крикнул возница, показывая на нее.

Молодой чумак посмотрел в ту сторону – и чуть не поперхнулся не дожеванным хлебом. Уронив краюху, он неотрывно, как перед этим на каменную бабу, смотрел на вертящийся столб пыли. Когда воронка добралась до воза и возница зажмурил глаза, закрестился и забормотал: «Господи, спаси и сохрани…», молодой чумак, инстинктивно защищаясь, метнул в нее нож.

Нож встрял, как в мягкое дерево, и послышался то ли скрип, то ли скрежет, то ли сдавленный, сквозь зубы, вскрик, а из-под ножа, как из раны, хлынула кровь, выкраснившая дым. Воронка замерла на месте, стала быстро уменьшаться, словно вверчивалась в землю, а потом стремительно понеслась от обоза – и сгинула.

Молодой чумак спрыгнул с воза, подошел к тому месту, где остановилась нечистая сила. Земля и синевато-серые кустики полыни были забрызганы бурой кровью, причем травинки, на которые попали капли, пожухли, будто припаленные огнем.

– Во как! – показывая такую травинку, сказал молодой чумак.

– Заколдованное место, – перекрестившись, сказал возница, – едем отсюда быстрее.

– Сейчас, нож найду. Он у меня особый, заговоренный.

– Заговоренный? – переспросил возница. – Ну, тогда не найдешь его, в теле ведьмака торчит. Будет маяться с ножом, пока не помрет.

– Жаль, хороший был ножичек, сам рукоятку ему делал, – произнес молодой чумак. Заметив, что остальные пять возов продолжают ехать как ни в чем ни бывало, воскликнул: – Гля, а они что – не видели?!

– Наверное нет, а то бы остановились.

– Во дела, да?!.. Ну, расскажу им на привале – то-то будут удивляться!

– Не поверят, – сказал возница и стегнул кнутом волов, трогаясь с места.

– Как не поверят?! – возмутился молодой, запрыгнув в воз на ходу. – Мы же с тобой оба видели!.. Или ты не подтвердишь?

– Подтвержу, – пообещал напарник.

Обоз спустился в широкую и глубокую балку, пологие склоны которой поросли степной вишней, терновником ишиповником. На ночевку расположились у родника с чистой и холодной водой. Волов выпрягли и пустили пастись ниже по течению ручейка, вытекающего из родника, насобирали хвороста на склонах, разложили костер и повесили над огнем огромный медный котел, в котором варился кулеш. Чумаки расположились вокруг костра – кто сидел, поджав под себя ноги, кто лежал – и слушали рассказ о вертящейся черной воронке. В наступившей как-то сразу, без перехода, темноте, человеческие лица, освещенные пламенем, казались сложенными из кусочков, черных и серо-красных, которые смещались влево-вправо, вверх-вниз, уменьшались или увеличивались, и невозможно было понять, какое чувство вызывает услышанное, верят или нет рассказчику. А когда он закончил и посмотрел на напарника, ожидая подтверждения, заговорил вожак – старый мужчина с седыми, желтоватыми, трехвершковыми усами, похожими на льняную кудель:

– Да, места здесь нечистые. Когда я еще парубковал, тут неподалеку хутор был, старуха в нем жила. Сколько ей лет было – никто не знал, но все помнили дряхлой. Не любила она, чтобы обозы у нее на ночь останавливались, зато одиноких путников привечала. Переночует у нее человек – и просыпается порченный: или убьет кого, или на себя руки наложит. А то и вовсе пропадал бесследно. Спросят у старухи: «Ночевал у тебя? – Ночевал. – А куда делся? – Ушел поутру. А куда – кто его знает, степь большая». Долго так продолжалось, пока один обоз не наткнулся в степи на замордованного парубка. Успел он перед смертью сказать: «Старуха с хутора». Чумаки долго не разбирались: подъехали к дому, подперли дверь колом и подожгли. Когда крыша рухнула, из пламени вырвался столб черного дыма, завертелся воронкой и унесся в степь. Наверное, с ним вы и повстречались.

Вожак зачерпнул деревянной ложкой из котла, попробовал. По его знаку два чумака сняли котел с огня, установили в заранее вырытую ямку, чтобы не перевернулся. Все расселись вокруг котлас ложками и ломтями хлеба в руках, вожак произнес молитву, перекрестился, подождал, пока перекрестятся остальные, заправил кончики усов за уши и первым зачерпнул кулеш. За ним по очереди, по ходу солнца, остальные чумаки. Ели молча, слышны были лишь сопение и плямканье, а поев, облизали ложки.

– Твой черед, – сказал вожак молодому чумаку.

Тот помыл котел в ручье, повесил на ближний к костру воз.

– Будет сильно смаривать, меня разбуди, подежурю, – предложил напарник молодому чумаку.

– Чего там, справлюсь сам. – Он сел у костра, подкинулв огонь несколько прутиков.

На небе появился узкий серпик месяца, высветил затихшую степь. Прямо над балкой пролег широкий Чумацкий шлях. Казалось, именно с него, сдутая ветром, упала звездочка. Чумак проследил за ее полетом, загадав не заснуть до утра. Но дрема накатывала волнами, клонила голову к земле, и он встал, размялся.

Громко и вроде бы испуганно мыкнул вол, за ним второй, третий. Чумак заметил, как между животными мелькнуло что-то светлое. Посмотрев на спящих в возах товарищей, решил не будить, пошел к волам один. Они стояли с задранными мордам, будто любовались звездами, и, казалось, не замечали гибкую стройную девушку, поглаживающую их по шее. Она была одета в белую сорочку до пят, вышитую по вороту и подолу черной змейкой и перехваченную в талиичерным пояском, поблескивающим в лунном свете, а длинныегустые черные волосы ее были распущены и скрывалилицо, которое – почему-то верилось чумаку – должнобыть удивительно красивым. Она потрепала по холке комолого вола. После каждого ее прикосновения он задирал голову все выше, непонятно было, почему до сих пор не хрустнули шейные позвонки.

– Причаровываешь, красна девица? – подкравшись к ней, спросил чумак.

Она не испугалась и не обернулась, но убрала руку с холки вола.

– Лучше меня причаруй! – попросил шутливо чумак.

– Могу и тебя! – задорно произнесла девушка хрипловатым голосом, оборачиваясь и убирая волосы с лица.

На чумака глянули черные глаза, огромные, в пол-лица, и холодные, и словно бы втянули в себя тепло из него, отчего ему стало зябко и жутко, и тут же из них, как бы взамен, хлестнула обжигающая волна, окатившая с головы до ног и наполнившая легкостью и любовной истомой. Чумак почувствовал, что готов выгибать шею, как это делал комолый вол, только бы к ней прикасались девичьи руки. Сдерживая дрожь в голосе, он попросил:

– Причаруй…

Тонкие губы ее тронула легкая улыбка, девушка отпустила волосы, скрывшие лицо, развернулась и плавной походкой – казалось, маленькие и белые босые ступни ее не касаются земли, – пошла по балке прочь от волов, от чумацкого табора. Отойдя шагов на тридцать, оглянулась и еле заметным движением поманила за собой чумака. Он глупым телком затрусил за ней.

Девушка села на камень-песчаник у куста шиповника, обхватила колени руками. Длинные волосы точно черным платком укрыли ее всю, видны были лишь маленькие ступни, казавшиеся серебряными в лунном свете. Чумак наклонился к ней, попытался разглядеть сквозь густые волосы лицо, чудные глаза, не смог и потянулся к ним рукой. Голова девушки чуть дрогнула, выражая негодование. Чумак отдернул руку и, винясь, припал губами к девичьим стопам, холодным и скользким, будто вырубленным из льда. Маленькая рука потрепала его по щеке, перебралась на шею, сжала ее очень больно, а потом погладила нежно. Пальцы ласково бегали по позвонкам вниз-вверх и будто размягчали их, превращали в податливую глину: чумак все круче загибал голову, но не чувствовал ни боли, ни того, как слетела шляпа. Прямо над собой он увидел огромные провалы девичьих глаз, в которых вспыхивали красные искорки и падали в его глаза, перекатываясь в сердце. Оно вдруг перестало биться, раздулось и взорвалось, наполнив тело сладким блаженством.

– Люба ли я тебе? – Хрипловатый голос шел непонятно откуда, ведь девушка не размыкала тонких губ, сложенных в грустную улыбку.

– Ой, люба!

– Тогда поцелуй меня.

Чумаку показалось, что голова его отделились от шеи и, как поднятая ветерком тополиная пушинка, плавно, полетела к голове девушки, жадно припала к губам, податливым и холодным, мигом потушившим жар в его теле.

– Обними меня, – попросила девушка.

Руки чумака, тоже словно бы отделавшись от туловища, обняли ее, маленькую и хрупкую.

– Крепче…

Непонятным образом оказалось, что она лежит на спине, а чумак – на ней. Она извивалась, медленно, лениво, точно пыталась выползти из-под него, но руки ее, маленькие, проворные, как бы не давали, вопреки ее желанию, сделать это, цепляясь за его шею.

Вот она поймала руку чумака, приложила к своему животу.

– Там застежка, – обдав его ухо горячим дыханием, прошептала девушка, – расстегни ее.

Застежка была странной, продолговатой формы и располагалась не вдоль тела, а как бы торчала из него. Чумак потянул ее и сразу же остановился, потому что девушка вскрикнула и напряглась.

– Тяни! – с болью в голосе попросила она.

Чумак, перехватив застежку поудобнее, удивился, что она покрылась чем-то липким и теплым. Слишком знакомо, привычно лежала она в ладони. Внезапно осенившая догадка заставила чумака отпрянуть от девушки и одновременно вогнать нож еще глубже да так, что рукоятка воткнулась наполовину в ее живот.

– У-у-у!.. – завыла девушка, извиваясь на земле и царапая ее ногтями.

– Свят-свят-свят! – осенил чумак себя крестным знамением. – Сгинь нечистая сила!

Девушка застыла, широко раскинув руки и ноги. На белой рубашке расплывалось темное пятно, вскоре вымочившее ее всю. И тут девушка произнесла скрипучим, старушечьим голосом:

– Не хочешь по-хорошему – сделаешь по-плохому! Сам ко мне прибежишь! – Она вдруг задымилась сразу вся – и пропала.

Чумак перекрестил то место, где только что лежала девушка, и побежал к табору, к еле заметному огоньку потухающего костра.

Волы стояли сбившись в кучу и наклонив головы, будто приготовились отбиваться от волчьей стаи. Чумак хотел обогнуть их слева, но волы, потеряв обычную неповоротливость, быстро перестроились, загородив ему дорогу. Чумак попробовал обогнуть справа – и опять ему помешали. Волы наступали на него, оттесняя от табора к широкой прогалине на поросшем кустами склоне, по которой обоз спустился в балку. Чумак побежал по прогалине, а когда добрался почти до верха, увидел темный силуэт каменной бабы на кургане. Казалось, она звала его к себе, обещая защитить от волов. Чумак кинулся было к кургану, чувствуя, что бежать становится все легче, будто кто-то подталкивал его в спину, но тут же, догадавшись, что поступает неправильно, метнулся к зарослям степной вишни. Упав на четвереньки, он пополз в кусты, не обращая внимания на колючки, которые впивались в его тело, удерживая на месте. Позади хрустели ветки, ломаемые волами, нопогоня отставала все больше, и вскоре послышалось недовольное мычание животных, застрявших в кустах. А чумак полз и полз, стараясь придерживаться середины склона, пока не скатился в ложбинку, над которой ветки сплелись в такой плотный шатер, что невозможно было разглядеть ни единой звездочки на небе. Чумак перевернулся на живот, прижался щекой к сырой земле, вдыхая успокаивающий запах прелых листьев.

Волы перестали мычать, кусты немного еще потрещали, и наступила тишина, тягучая, тревожная. А потом со всех сторон послышалось шуршание, точно легким ветерком гоняло по склону ворох опавших листьев. Что-то маленькое сползло в ложбину, добралось до скованного страхом человека. Он затаил дыхание и мысленно повторил несколько раз: «Чур меня, мое место свято!» Что-то холодное, длинное и узкое вползло нанего, задержалось на миг на спине, соскользнуло на землю и тихо зашипело, словно призывая напомощь. В ложбину спустилось еще несколько змей. Чумак почувствовал, как по его шее заскользила толстая и короткая, наверное, змея-куцехвостка, заелозила, будто протирала своей жесткой кожей мягкую человеческую перед тем, какукусить, но видимо передумала и поползла под рубашку на спину, потом вернулась на шею, куда уже взобралась другая змея. Они переплелись и зашипели, то ли радуясь встрече, то ли пугая друг друга. К ним присоединились третья, четвертая, пятая … Вскоре змей наползло в ложбину так много, что чумак не мог вздохнуть под их тяжестью. Впрочем, если бы не запах прелых листьев, то решил бы, что не дышит вовсе. Он лежал похороненный под змеями, которые, казалось, сползлись сюда со всей степи, а они шипели, шипели…

Вроде бы неоткуда здесь взяться петуху, но кукареканье, звонкое и задорное, прокатилось по степи. Змеи замерли, будто прислушались, а потом зашипели громче и забились, точно им прищемили хвосты. Сперва чумак подумал, что они дерутся между собой, но вскоре почувствовал, что дышать ему становится легче: гады уползали. Когда петух пропел во второй раз, последняя змея, выскользнув из-под рубашки чумака, торопливо выбралась из ложбины.

Чумак долго лежал не шевелясь, затем открыл глаза и осторожно, в несколько коротких движений, повернул голову. Шатер над его головой посерел и распался на отдельные ветки и листья, причем листья казались пожухшими. Чумаку подумалось, что и сам он пожух, хотя тело было влажным и липким, точно гады обтерли об него слизь с себя. Выбравшись из ложбины, он пополз вниз по склону.

Солнце еще не взошло, но уже было светло. Волы лениво щипали траву, а комолый, фыркая, пил воду из ручья. Они даже не обратили внимания на человека, обогнувшего их.

– Где тебя черти носят?!

Чумак испуганно вздрогнул, медленно обернулся и увидел обозного вожака, который гневно накручивал длинный желтоватый ус на скрюченный указательный палец.

– Костер потух, волы в мыле и крови – ты что, всю ночь по кустам их гонял?! Ах, ты… – Вожак вдруг дернул ус, будто хотел вырвать его, и удивленно уставился на голову молодого чумака. – Так-так… – понимающе произнес он и смотал с пальца ус. – Ты иди поспи, а кулеш я сам сготовлю.

– Не хочу, – буркнул молодой и пошел к роднику.

Вода была студеной, а на вкус – не оторвешься. Заныли зубы, и чумак отпал от родника, перевел дух. Наклоняясь к воде по-новой, увидел свое отражение и поразился тому, что волосы от темени ко лбу будто выстригли, оголив белую кожу. Дотронулся: нет, не выстригли, вырвал одну волосину. Она была белой.