Текст книги "Владивосток – Порт-Артур"

Глава 1
Особа, приближенная…

Санкт-Петербург. Балтийское, Черное и Средиземное моря. Июль – август 1904 года

Барон Гольштейн, в соответствии с давним желанием кайзера Вильгельма добиться восстановления союза с Петербургом (и в соответствии с недавним тайным «заказом» мастеров «политического джиу-джитсу» из лондонского Сити), в октябре 1904 года сконструировал проект договора с русскими, который на первый взгляд давал Германии серьезное улучшение внешнеполитической позиции. Кайзер и Бюлов надеялись, что, сумев воспользоваться трудностями царя на востоке, они смогут отколоть Россию от Франции в свете явно несоюзнического поведения последней, что, по мнению канцлера, гарантировало бы немцам как минимум российский нейтралитет в случае «разборки» с Парижем.

Понимая, что талантливый в подхалимаже, но не слишком дальновидный в большой политике канцлер подвоха не уловил, а экселенц наживку «заглотил по самые гланды» и ломится в заданном направлении, словно бык под кувалду забойщика по бетонной траншее скотобойни, многоопытный мидовский «зубр», ясное дело, не стал стращать их иными вариантами развития событий. К примеру, началом превентивной войны Англии и Франции против Германии. Причем и России могла быть предложена островитянами сладкая «конфетка» на этот случай. В виде сепаратного мира с Японией при дружеском англо-американском посредничестве, например. За присоединение к Антанте, естественно…

Однако в тот момент Петербург отказался обсуждать подобные предложения. Там еще теплилась надежда на победу на востоке, нужны были французские кредиты, и менять что-либо кардинально в своей внешнеполитической ориентации во время войны и заметной даже невооруженным взглядом внутренней нестабильности ни царь с великими князьями, ни граф Ламсдорф не желали.

Но за прошедшие с «отказной» телеграммы «кузена Ники» (от декабря 1904-го) полгода в мире много чего произошло. Например, Кровавое воскресенье, Мукден, Цусима. А еще Марокканский кризис, виртуозно срежиссированный все тем же Гольштейном, сыгравшим на уязвленной гордыне Бюлова и хронической франкофобии Вильгельма. Вот только итогом его оказался не ожидавшийся кайзером и Бюловым развал Антанты, который предрекал им Гольштейн и на который сделал ставку глава армейского генштаба фон Шлиффен, поддержавший сильный ход «хитроумного Фрица», а решительная, демонстративная поддержка галлов британцами. Спрашивается: как же мог опытнейший дипломат, знаток лондонского дипломатического мodus operandi, столь грубо «ошибаться»?

Ведь с берегов Темзы ситуация виделась так: первый противник на морях – Париж – отказался от соперничества, признав свою роль вассала по отношению к Британии. Второй противник на морях – Санкт-Петербург – лишился своего флота, автоматически соперником перестав быть. Третий противник на морях – Берлин – в силу вышеозначенных обстоятельств и кайзеровского азартного флотостроительства переместился с третьего места в списке потенциальных угроз британской морской гегемонии на первое. Со всеми вытекающими… При этом САСШ уже с начала 1902 года, а точнее, с момента заключения договора Хэя – Паунсфота, уже не потенциальный противник, а тайный союзник.

Таковы итоги тайной дипломатии Великобритании с момента восшествия на трон короля Эдуарда VII и его решительного отказа от политики «блестящей изоляции». Всего за каких-то три-четыре года мир изменился. И продолжал стремительно меняться…

Однако в июле 1905 года рожденная в октябре 1904-го бумага вновь всплывает на свет! И Вильгельм, не поставив в известность главу внешней политики Германии Бюлова, который, судя по всему, начинал что-то подозревать, самолично отправляется с ней в кармане к Бьерке. На секретную встречу с царем. Естественно, с подачи Гольштейна. Ибо некому больше было сподвигнуть кайзера на этот шаг. Ведь при всем своем сумасбродстве подобных действий без мидовских консультаций он до этого не делал даже в менее важных вопросах. Тут же на кон большой игры был поставлен мегаприз: тайный военный союз с Российской империей против империи Британской.

В Санкт-Петербурге возможные последствия как подписания такого соглашения с кайзером, так и его неподписания были оценены трезво и прагматично. Было учтено, что, с одной стороны, в исторических реалиях лета 1905 года, когда наш флот погиб, армия деградировала, а в стране полыхает революция, скороспелая общеевропейская война, даже в союзе с немцами, скорее всего, окончилась бы катастрофой. Как для Германии, так и для России. Сиюминутную неготовность к такой схватке, как и реальную мощь Британской империи, в русской столице оценивали несколько более реалистично, чем представлялось «кузену Вилли».

С другой стороны, решительный отказ обидчивому и импульсивному Вильгельму от лица Николая, как в подписании договора, так и в самой этой встрече, мог привести к началу немедленной агрессии немцев против Парижа. С не менее мрачными последствиями для нас. «Дружеская» инициатива Вильгельма оставляла Петербургу деликатный выбор между «катастрофой» и «полным трындецом». Ведь за превентивную войну открыто и яростно ратовал генерал фон Шлиффен, уверенный, что в сложившихся после Мукдена обстоятельствах его армия сможет разгромить и французов, и русских, даже если последние рискнут помочь союзнику. Причем еще до того, как Англия, отказавшаяся от всеобщей воинской повинности, сможет эффективно вмешаться. За полгода максимум.

Но самоуверенный прусский вояка, пожалуй, сильно удивился бы, узнай он, что такой вариант – немедленная тевтонская атака – вполне устраивал кукловодов Гольштейна, просчитавших совсем иной ее окончательный результат…

* * *

Увы, России, оказавшейся тогда в роли объекта мировой политики, а не субъекта, было от этого не легче. Перед лицом столь невеселых перспектив ведомству Ламсдорфа хочешь не хочешь, но приходилось искать срединный путь. При анализе международных раскладов для русского МИДа в этой ситуации главным становился вопрос: что, где, а главное – когда предпримет Англия? Поскольку при всех англо-германских противоречиях гарантии ее вступления в войну на стороне России и Франции не было. Примат британской дипломатии – свобода рук и выбора. А галлы могли и не впрячься за Петербург, если бы немцы ударили не по ним, а начали с русских. Подумаешь, союзный договор? Ну, «не шмогла»…

Прецедент «танцев политического флюгера» со стороны Делькассе в истории с японцами имелся. Короче, перспективка была определенно кислая.

Не исключая наперед возможность столь паршивого расклада, Николай II и российские дипломаты даже закрыли глаза на «пощечину» заключенного за их спиной франко-английского «сердечного согласия» в апреле 1904-го. Поскольку оно опосредованно давало повод Британии вступить в игру на стороне Франции, если та соблаговолит-таки поддержать Россию против немцев. После гибели нашего флота для англичан это было выгодно со всех точек зрения. Но, конечно, наилучшим поводом для решения Лондона о вступлении в войну на стороне франко-русского альянса мог бы стать некий казус белли, спровоцированный немцами. И… огласка инициированного Берлином тайного договора об антибританском германо-российском союзе под него вполне подходила!

Но! Если Ники отказывает кузену Вилли, то… не будет и подписанного Вильгельмом документа. А на нет и суда нет. Исчезает повод для Лондона немедленно выступить против немцев. И исчезает у Вильгельма страх перед возможностью этого выступления. Поэтому, чтобы разыграть именно эту карту, Петербургу выгодно было, чтобы этот документ родился! И нужно было, чтобы с ним обязательно ознакомились на Даунинг-стрит, 10. Ротшильдов и британский Кабинет это тоже вполне устраивало: во-первых, Британия гордо выступала в «белых перчатках» оскорбленного величия, а во-вторых, Россия платила за это гарантированной «пристежкой» к Антанте. Платила за чужие, чуждые ей интересы кровью своих солдат.

Кто и как сигнализировал в Санкт-Петербург из Лондона, что рождение бумаги за подписью Вильгельма, недвусмысленно подтверждающей его реальные агрессивные военные планы в отношении Великобритании – и не принципиально, об оборонительном или наступательном союзе речь, – весьма целесообразно и будет воспринято Альбионом благосклонно, мы, скорее всего, не узнаем. Но весь дальнейший ход событий говорит сам за себя. Сложно сомневаться в том, что такой сигнал был.

* * *

Роль «нехорошего мальчика» вынужденно взвалил на себя русский царь. Глупо думать, чтобы кто-то в Питере рискнул использовать Николая II втемную. И в итоге Бьеркской встречи документец родился. Вензель Вильгельма зафиксировал его внешнеполитические устремления. Чистосердечное признание – царица доказательств!

Затем последовала красиво срежиссированная «драма» с отказом «слабовольного» царя под давлением профранцузского министерско-великокняжеского лобби от его подписи. И… союза нет, зато автограф «кузена Вилли» есть! Через неделю благодаря Ламсдорфу об этом уже знали в Париже. После чего до ознакомления с документом короля Эдуарда и Форин-офиса оставались не дни, а часы… Дуплет Гольштейна – выставление кайзера и зачинщиком Марокканского кризиса, и «конструктором» антибританского европейского блока – был снайперским. «Гюльчатай открыла личико», и теперь Лондону можно было, не подыскивая оправданий, заниматься изоляцией агрессора. А когда Антанта будет сформирована и обе германские «центральные» державы плотно окружены, либо придавить наглецов санкциями, либо сокрушить их военной силой русского парового катка и жаждущих реванша галлов.

Очевидного факта, что в свете явления на свет «сердечного согласия» и октябрьский, и бьеркский тексты несут в себе элемент взрывной провокационности для Германии, кайзер тогда не сумел оценить в полной мере. Но еще печальнее для немцев было то, что не понял всей глубины этой игры и канцлер, занятый «разруливанием» последствий Марокканского кризиса, за которым опять же стоял Гольштейн. До Бюлова наконец дошло, что вскоре должно произойти, лишь по факту отказа русских от Бьеркского союза, и он немедленно потребовал отставки, которую, разобравшись наконец, в какую опасную западню угодил, кайзер решительно отклонил.

После Танжера Бьерк второй раз за год поставил Берлин на грань европейской войны. Но… пушки так и не заговорили. Вильгельм с подачи канцлера, Эйленбурга, Тирпица и Миттерниха раскусил, куда ведет рейх игра «серого кардинала». А Бюлов смог спасти ситуацию для своего императора, затормозив на самом краю пропасти ценой размена Шлиффена на Делькассе и фатального внешнеполитического поражения Германии. Взбешенный Гольштейн, успев напоследок лишь поспособствовать падению Эйленбурга, которого, кстати, вполне справедливо, посчитал предателем и стукачом, был с позором изгнан с госслужбы. Война не состоялась. И ее неутомимым заказчикам пришлось начинать новую партию. На этот раз балкано-турецкую…

Уместно добавить, что сами по себе и октябрьские, и бьеркские соглашения, в силу возможности их расторжения «после предварительного предупреждения за год», были для России бессмысленны на перспективу, поскольку в наших интересах было долгосрочное соглашение с германцами. Гольштейн просчитал, что реального союза все равно не будет. Ибо коллеги «по цеху» в России, типа Витте и Ламсдорфа, смогут при любой реакции царя не допустить фактического заключения русско-германского антибританского союза.

На деле все произошло для Форин-офиса и Сити даже лучше, чем Гольштейн и его подельники из «ротшильдовского интернационала» могли себе представить.

Отказ Николая II от уже подписанного им собственноручно соглашения, живо обсуждавшийся при дворах венценосцев и в мировой прессе, не только оскорбил и унизил вспыльчивого и обидчивого кайзера, он, выражаясь по-восточному, «лишил его лица», что окончательно отвернуло его от надежды на союз со «слезливым и безвольным царьком».

Теперь он, в пику кузену-клятвопреступнику, решил двинуть Германию в Азию, водрузив свой флаг на Босфоре. Для русско-германских отношений это означало тотальную катастрофу, поскольку проливы и Константинополь исторически являлись главной целью вожделений Санкт-Петербурга. И хотя теперь на Ближний Восток толкал кайзера не тайный советник Гольштейн, а другие персоны, такие, как Сименс, Дельбрюк или Баллин, на первый взгляд преследовавшие совсем иные интересы, кукловоды-то за их спинами маячили те же самые…

* * *

Итак, «Бьеркский союз» не состоялся. Но осадочек остался. У многих. В России отныне бесповоротно верх во внешней политике взяла ориентированная на Антанту «партия войны», включавшая в себя большинство великих князей, верхушку гвардейского офицерского корпуса и ряд государственных функционеров, таких, как Извольский, Сазонов, Григорович и даже постепенно смирившийся с представлявшимся неизбежным русско-германским столкновением Столыпин.

Царь, осознавший весь позор содеянного, с того времени обреченно и безвольно плыл по несущему его самого, династию и всю Россию к катастрофе геополитическому течению, направляемому из Лондона, Парижа и Вашингтона. Отношение же германской правящей элиты к России с тех пор и аж до самого Сталинграда стало брезгливо-пренебрежительным. Вылившись в прессу, этот настрой ее политического и экономического бомонда неизбежно повлиял на формирование антироссийского общественного мнения во всем немецком обществе, достигшего фанатичного апогея к 1914 году.

Но, откровенно говоря, трудно осуждать за такое отношение немцев, убедившихся, что российская правящая верхушка вознамерилась идти с Францией и Англией до конца. Отвратительные франко-русские тиски, сжавшие Германию с двух сторон, были вполне реальной угрозой существованию молодой, динамично развивающейся империи, сумевшей за несколько десятилетий неизмеримо высоко поднять уровень жизни подавляющего большинства своих граждан, а с 1889 года впервые в мире узаконившей всеобщее и универсальное пенсионное обеспечение по старости… За свое кровное немцы были готовы драться с кем угодно, и их вполне можно понять.

Сам же кайзер Вильгельм по-человечески так никогда и не простил кузену Ники этой «пощечины». Расчет кукловодов оказался безупречным – болезненный страх за личное реноме вынудил его занять твердокаменную антироссийскую и антиславянскую позицию. Со всеми вытекающими. За проливом и океаном могли торжествовать…

Но позвольте, разве сама идея российско-германского союза 1905 года была абсурдом? Конечно же нет! Другое дело, что предложенная кайзером его форма совершенно не соответствовала потребной сути взаимовыгодного, равноправного альянса. И здесь что у Вильгельма, что у Бюлова не хватило дальновидности, дабы вовремя раскусить игру Гольштейна, осознав, что за военно-политический пакт с Россией – великой державой – нужно платить достойную цену.

Увы, изречение Отто фон Бисмарка о том, что из двух союзников один – наездник, а второй – лишь его скаковая лошадь, слишком прочно въелось в их ментальность.

Только вот то, что публичные политические заявления и реальная политика – это не совсем одно и то же, в контексте данной ситуации они не учли. К сожалению, гениями внешнеполитической игры калибра «величайшего из немцев» ни Бюлов, ни, тем более, кайзер не были…

* * *

Все стоны многочисленных противников Бьеркских соглашений в России начинались тогда, как начинаются и сейчас, с якобы предопределенного их параграфами «аморального предательства союзного нам Парижа». Хотя формально договор ни в коем случае не втягивал Россию в войну с Францией, если та не атаковала Германию, причем неспровоцированно. Правда, сама «белая и пушистая» Франция лишь годом ранее цинично предала интересы России, подписав с Британской империей договор «сердечного согласия» в тот момент, когда для России та была явным противником, а Германия – без пяти минут союзником. И практически наверняка превратилась бы в союзника реального, разбей мы японцев и сохрани свой флот.

Дьявол, как известно, кроется в мелочах. Есть один принципиально важный нюанс, который всегда нужно держать в уме, рассуждая о роли в истории России и Германии франко-английского договора. Нужно обязательно помнить, когда именно он был заключен. А это произошло в апреле 1904 года. Через два месяца и одну неделю после начала Русско-японской войны.

В результате Франция отказалась оказывать России военную помощь в схватке с Японией, союзной Великобритании. Со стороны Лондона это было логичным, своевременным, выверенным внешнеполитическим шагом. Ударом на опережение, не позволяющим немцам открыто поддержать нас в войне с японцами и гарантирующим от гипотетического русско-германско-французского союза на тот случай, если бритты решат воевать за японцев, а в случае победы Токио над Петербургом почти неизбежно пристегивающим к «сердечному согласию» и Россию. Против ее воли и желания. Антанта была «свадьбой с приданым» в виде франко-русского договора, поскольку Париж, имея с Россией военный союз с 1893 года, спал и видел, как выставить нас против немцев в роли пушечного мяса. Что и произошло в 1914 году.

При этом весь сонм представленных в виде повода для войны балканских проблем, включая спор вокруг проливов, был лишь мишурой для прикрытия коренных конфликтов – проблемы отторгнутых Бисмарком Эльзаса и Лотарингии для французов и проблемы германского флота и торговой экспансии для англичан. Вот уж кому действительно стоит задать вопрос о морали. Только есть ли в этом смысл? Мораль – это общественная категория, а не политическая. С точки зрения своих государственных интересов и Лондон, и Париж действовали совершенно логично. И, если учитывать результат Первой мировой войны, правильно…

В Париже тогда здраво рассудили, что повязанная их займами Россия никуда не дернется, а уж если проиграет войну на Дальнем Востоке, то и подавно. И под предлогом несогласия с внутренней политикой царизма там отказали русским в кредите зимой 1905 года. А на случай, если царь вздумает взбрыкнуть, соломка была заранее заботливо подстелена – у большинства российских великих князей, видных сановников и министров в дружбе с галлами существовали прочные персональные заинтересованности.

* * *

С другой стороны, Бьеркский договор обязывал немцев выступить на нашей стороне, если Англия начинала войну против России. А такая угроза, причем вполне реальная, существовала, как ни крути. Ведь британская политика и дипломатия не были монолитом. Деятели типа лорда Керзона наличествовали в Лондоне не в единственном числе. А противопоставить в тот момент английскому флоту на Балтике нашим адмиралам было попросту нечего. И… русскую столицу пришлось бы защищать с моря германскому флоту!

Когда скептики посмеиваются над потенциалом тогдашнего флота Германии в свете возможной борьбы с английским, мало кто задумывается, на каком театре эта схватка могла бы происходить. А если в мелководном и туманном Финском заливе? Если в Скагерраке? Если в датских шхерах или в районе немецких оборонительных минных полей? При этом германцы имели весьма много разных минно-торпедных судов.

По настоянию адмирала Тирпица, они неустанно и тщательно отрабатывали массированные атаки, особенно ночные. Именно поэтому германские миноносцы прозвали Shcwarze Gesellen (черная прислуга): они красились в черный цвет. И «пахали» море они куда интенсивнее, чем линейные эскадры, являясь весьма грозной силой германского флота для битвы в «узких» морях.

Кстати опять о флоте… Если использовать «телескоп Козьмы Пруткова», то есть «зрить в корень», вскрывается крайне любопытный момент, который, скорее всего, осознавали у Бьерке и русский царь, и германский кайзер. И, скорее всего, ни словом на эту тему тогда не обмолвились. Ибо оба боялись спугнуть клиента.

Дело в том, что все сказанное относительно возможной британской атаки на Россию было бы верным, если относить ситуацию к первому документу – от октября 1904 года. Но… практически уже не имело ни малейшего смысла для июля 1905-го! Смысл этот окончательно и бесповоротно исчез в мае 1905 года. В тот момент, когда контр-адмирал Российского Императорского флота Николай Иванович Небогатов обнажил голову, перекрестился и скомандовал: «Приказываю: наш флаг спустить! Поднять японский…»

С аннигиляцией русского флота и, как следствие, потерей Санкт-Петербургом статуса крупного геополитического игрока англичане, взирая на Россию с прагматической точки зрения, пришли к выводу: теперь, когда русские выпороты, а их мировые амбиции в прошлом, самое время поиметь их в качестве союзника против немцев в Европе.

Вот откуда все британские (и североамериканские) инициативы под занавес русско-японской войны, позволяющие ряду историков утверждать, что Англия и США были изначально против окончательного краха России. Вот только не надо «жонглировать» фактами и датами: таковой позиция англосаксонских держав стала после Цусимы! Раз у русских нет больше флота, это уже не РОССИЯ! Не та Россия, которой им следует опасаться. Не та Россия, которая способна решить проблему буферных государств и обрести свободный выход к теплым «британским» и «американским» морям. Значит, теперь с ней можно и нужно «дружить» против следующего в списке геополитических противников.

* * *

После Цусимы наш мир изменился. Для британцев Россия одномоментно превратилась из опаснейшего геополитического конкурента в потенциальную добычу. Из субъекта международных отношений в объект, в кандидата на «почетную цепь и ошейник» их травного пса. И на плошку с объедками у будки. Что, в их понимании, – щедро и единственно верно.

Англосаксы и по сей день искренне удивляются нашей «глупости»: почему мы не желаем тихо сидеть на своей одной седьмой части суши, честно отдав им всё остальное на этом «шарике»?! Почему им приходится регулярно тратить свои силы и деньги, чтобы нас «сдерживать»? Чтобы под тем или иным предлогом раз за разом уничтожать русский флот, как только его очередная реинкарнация становится небезопасной для их мирового доминирования.

Может быть, все дело в загадочной русской душе? Кто знает…

Зато у Германской империи флот в июле 1905 года был. И продолжал расти как на дрожжах. В полном, пунктуальном соответствии с графиками закладок, согласно Закону о флоте. И внимательнее всего к этому процессу присматривались господа из-за Ла-Манша. И отсюда вытекает, что союз с Россией был тогда Германии нужен гораздо больше, чем России с Германией. Ибо «призрак Копенгагена витал в те дни над нашими мачтами на рейдах Вильгельмсхафена и Киля», как выразился один из немецких адмиралов.

Вильгельм это знал. Он не был альтруистом. И, конечно, лукавил, заявляя кузену Ники, что его главная цель – единственно поддержать родственника и друга в трудный момент. Он-то понимал, что Цусима может стать поворотной точкой в намерениях Альбиона относительно и России, и Германии. Для Берлина такое развитие событий автоматом приобретало характер критической проблемы. И Санкт-Петербург как союзник нужен был немцам позарез, поскольку от словесной антигерманской газетной риторики 1902–1903 годов британцы уже переходили к конкретным действиям.

Но вопрос в том, чем Германия готова поступиться для достижения этого союза, если Россия устами своего самодержца внятно обозначит ее интересы в мировой игре. А другой вопрос: почему Николай II этого у Бьерке не сделал? Забавно, да? Может быть, царь наш и вправду был недалекий простофиля и дурачок?

Вильгельм, к несчастью своему и своего народа, так и посчитал. Прекрасно понимая неравноценность предложенного им соглашения для Петербурга, он, как ребенок, искренне радовался, что надурил «оглушенного и расстроенного» Мукденом и Цусимой кузена, не поступившись абсолютно ничем, кроме цветистых фраз о вечной личной преданности и дружбе, ради жизненно необходимого для себя и своей страны союза. Союза, который оставлял Франции единственный шанс на дальнейшее относительно беспроблемное существование – отказ от идей реванша и присоединение к этому союзу. Чего, кстати, а вовсе не превентивного марша «ребят в фельдграу» на Париж, искренне желали многие дальновидные фигуры в Берлине. И тогда Британия оказалась бы перед мощной, сокрушительной коалицией европейских держав.

Но… «Комбинация» не состоялась. «Британья рулез!»

* * *

Внешне это было представлено так, что Витте и Ламсдорф сделали все, чтобы открыть царю глаза именно на личностный момент в игре Вильгельма. Что, дескать, венценосный германец провел российского кузена как последнего простака. Сыграв в «обиженного», самодержец не воспротивился требованию его профранцузских и проанглийских министров аннулировать соглашение в целом, вместо того чтобы попытаться добиться от кайзера дополнительной проработки документа в части Балкан, проливов, сроков действия и порядка расторжения, пересмотра не выгодного для Петербурга торгового договора с Берлином и гарантий финансово-кредитной поддержки в случае потери французского кредитования.

Хоть бы заикнулся об этом, заткнув свою гордость куда подальше!.. Только зачем? Дело-то уже сделано: размашистый вензель Вильгельма II под Бьеркским соглашением, ставший приговором и ему самому как германскому императору, и Германии как империи, в фотокопии уже лежал в соответствующей папке на Даунинг-стрит, 10…

Конечно, это решение далось Николаю II не просто. И, скорее всего, здесь не обошлось без участия двух самых главных для него женщин – матери и жены. Обе царицы были ярыми пруссофобками. Поэтому, естественно, оказались в данном вопросе на стороне Витте и Ламсдорфа. Этот нюансик в дворцовых раскладах Вадику предстояло учитывать особо…

Автограф Вильгельма, легший на бумагу в каюте «Полярной звезды», стал подлинной катастрофой германской внешней политики Второго рейха постбисмарковского периода. Даже дилетантские ляпы Бетмана– Гольвега меркнут перед этим результатом хитроумной антигерманской политической игры. С момента его появления методично загоняемый в угол кайзер рискнул в итоге поставить на карту все, как азартный картежник. И закономерно проиграл, получив войну даже не на два, а на три фронта: британскую морскую блокаду можно и нужно расценивать как третий фронт. После он будет с обидой стыдливо кивать на бездарность политики Бетмана или Ягова, на чрезмерную самоуверенность германских генштабистов, на ошибки своих командующих. На подлое вступление в войну американцев… Но войну-то объявлял он. За все отвечает король…

В реальной истории «мира Петровича», нашего с вами мира, все случилось так, как случилось… Наше государственное руководство оказалось неспособным справиться со вставшими перед ним проблемами. Впрочем, как и германское. Общий итог был одинаково плачевен для обеих великих империй. Они погибли, прихватив с собой, до кучи, Австро-Венгерскую с Османской. Отточенные столетиями тайной войны отравленные стрелы британской разведки и секретной дипломатии поразили цели без промаха. Нашли своих получателей и тридцать сребреников от Сити. А когда пушки смолкли, можно было с умным видом порассуждать об исторической предопределенности краха «отживших свое монархических форм правления» и так далее, и тому подобное.

Но здесь и сейчас, потрясенный откровениями Вадика о будущем, Николай твердо вознамерился сыграть другую партию. Момент для этого еще был не упущен: Вильгельм II Гогенцоллерн образца 1904-го и 1914 года – это все-таки далеко не одно и то же…

* * *

Примерно с месяц назад, во время очередных вечерних посиделок «на троих», Николай выпытал из Вадика практически все, что тот знал о Бьеркских соглашениях. О том, почему они не вступили в силу, кто и для чего не допустил сближения двух империй, а наоборот – толкнул их в пропасть самоубийственной бойни. После всего услышанного в кабинете минут на пять воцарилась звенящая тишина… Монарх думал…

Это, с одной стороны, радовало Вадика, а с другой – пугало. До него начинало доходить, что царь за несколько месяцев получил от него уже достаточно информации, чтобы сделать правильные выводы о том, что действительно жизненно необходимо, а что пагубно для Российской империи. Под тяжким грузом послезнания Николай, пусть внешне пока не очень заметно, если не считать новых морщин, увеличившейся седины и прорезающегося, порой несколько отрешенного, жесткого выражения глаз, ощутимо менялся внутренне.

Сказалось и рождение долгожданного наследника. С одной стороны, беспокойств у царя добавилось. С другой – зная, что сын природой не приговорен и даже с этой болезнью сможет нормально учиться и развиваться, Николай держал себя в семье подчеркнуто спокойно, что благотворно влияло на императрицу. Кстати, благодаря появлению на свет Алексея, с подачи Вадика, государь пересилил-таки себя и стал значительно меньше курить, ограничив в этом также свою супругу, домашних и ближний круг.

Как-то само собой, но все меньше оставалось у него сомнений и неуверенности в принимаемых решениях; резолюции на докладах, вроде часто встречавшегося раньше «читал», теперь обычно заканчивались парой-тройкой коротких вопросов по существу, вроде: «Прошу Вас прояснить, сколько потребуется стали, получены ли деньги для начала работ, если нет, в чем причина задержки?» Или: «С переносом сроков на два месяца согласиться не могу. Доклад через два дня». Случаев же, когда уже принятые им решения отменялись или просто обсуждались по новой, за последние два месяца можно было пересчитать по пальцам одной руки.

Все реже Вадик слышал от Николая ссылки на чужие мнения, все жестче и быстрее проводились в жизнь принятые им решения. Одна отставка Куропаткина чего стоила, когда истерика Витте была остановлена короткой, хлесткой фразой: «Все! Я так решил, Сергей Юльевич». А заявившаяся затем великокняжеская группа «огневой поддержки» разъехалась из дворца со столь незабываемыми выражениями лиц, что дежуривший в тот день Банщиков пожалел об отсутствии во дворце скрытых камер.

Складывалось впечатление, что хозяин земли русской теперь готов, принимая сугубо самостоятельные, продуманные решения, отстаивать их перед кем угодно. А не уяснившие этого скоро прочувствуют на себе, что перечить царской воле не есть гуд. Но осознание перемен в поведении Николая заставило Вадика внутренне поежиться: что делают сильные мира сего с теми, кто слишком много знает? И притом уже особо-то им и не нужен?

«И вот сейчас снова… Вот как надумает, для начала, в крепость за расшатывание устоев…»

Вадика конкретно передернуло от тяжелого взгляда государя, сопровождавшегося коротким, зловещим «как достали…».

– Э-эй, Михаил Лаврентьевич, вы-то с чего разволновались? Ваше же словцо, любимое, – неожиданно произнес Николай, сверкнув смешинкой в глазах и с открытой, подкупающей улыбкой подмигнув подрастерявшемуся от такой неожиданной проницательности самодержца Вадику, негромко рассмеялся. – Разрешите хоть разок позаимствовать?