Текст книги "Перестройка как русский проект. Советский строй у отечественных мыслителей в изгнании"

Для понимания качественных особенностей нашей контрреволюции, понимания идейных особенностей новой России важно знать, что до конца XIX – начала XX века никто в России не допускал гибели России как государства и общественного организма. Гримасой нынешнего праздника свободы, а он действительно является праздником, по крайней мере для многих, является распространение сомнения в возможность сохранения России. Кстати, после присоединения Крыма к России в марте 2014 года, несмотря на волны невиданного в последние полвека русского патриотизма, на самом деле вера в возможность сохранения России падает. Мне думается, что этот инстинктивный страх уже окончательно и навсегда потерять Россию как раз и стоит за нынешней истерикой от патриотизма.

В середине нулевых я прочитал десятки открытых лекций в молодежных аудиториях, по преимуществу студенческих. Поражает, что даже патриотическая, прокремлевская молодежь меня всегда расспрашивала об основании моей веры в будущее России, в то, что она сохранится. В любой открытой студенческой аудитории, и в Томске, и в Туле, и в Ярославле, и, естественно, в Москве, на каждый десяток задаваемых тебе, лектору, вопросов один-два обязательно продиктованы сомнениями в возможности сохранения России и как социума и как независимого государства. «А сохранится ли Россия вообще?»

Кстати, этот вопрос красноречиво свидетельствует о духовных итогах реформ, и политических, и экономических, последовавших после 1991 года, после распада СССР. Поразительно, но даже в годы сталинских репрессий русские люди не разуверились в будущем своей страны. Мое сознание является не столько копией сознания моих родителей, сколько копией сознания моих дедушек и бабушек и их друзей. Для всех них, за исключением чекиста деда Дзегузе, отца моего отца, СССР был «совдепией», революция, гражданская война – «временем голодного кошмара», а эпоха коллективизации – временами «собаки Сталина». Но при всем при этом у этих людей, даже у друзей отца моей матери, деда Ципко, наших соседей, героя Порт-Артура полковника Голембиовского и статского советника Кашина, – для которых революция оказалась катастрофой, и выжили они благодаря чуду, – даже у них, как я хорошо помню, не было никаких сомнений в будущем страны, их России. Все их ожидания будущего сводились к ожиданию смерти «собаки Сталина». Я уже не говорю о том, что не было никаких сомнений в будущем страны у брата моей мамы, инвалида войны Виталия и у его многочисленных друзей-фронтовиков, комсомольцев 30-х.

И Семен Франк, и Николай Бердяев, и Иван Ильин полагали, «что русская революция есть величайшая катастрофа – не только в истории России, но и в истории всего человечества». Но поразительно, что никто из них не делал очевидных, само собой напрашивающихся выводов из их оценки Октября как национальной катастрофы. Если Октябрь есть катастрофа, по крайней мере гибель старой, для них и для меня «нормальной России», «нормальной жизни», то какие гарантии, что она после этой катастрофы выживет? Но вместо серьезного анализа разрушительных для российского духа последствий советизации страны они все настойчиво декларировали веру в Россию и в ее будущее. Кстати, лозунг «ЕР» «Верим в себя и в Россию» имеет эмигрантское происхождение.

Впрочем, сам по себе лозунг «Отечества», а потом «ЕР» «Верим в себя и в Россию» свидетельствует и о дефиците этой веры у населения.

Интересно, что саму возможность полной и окончательной гибели и России и русского народа ни один из русских мыслителей начала XX века не допускал. Никто из них при всей диалектичности их мышления, не видел, даже не предполагал и наличия той ситуации, в которой мы сейчас оказались, не видел, что само по себе освобождение и от советской политической системы, и от многих очевидных глупостей марксистской идеологии само по себе ни к чему не ведет, ни к росту морали, ни к гражданской активности, ни к производственной активности. Этот, самый страшный, но самый вероятный вариант, то есть окончательная гибель и русского духа и русского национального сознания в рамках советской системы и советской истории, ими не принимался во внимание.

И в этом парадокс нынешней ситуации. С одной стороны, небывалый в истории России бум индивидуального строительства, а, с другой стороны, сохранение традиционных для России катастрофических настроений.

Я, наверное, не во всем прав, когда говорю, что русские мыслители в изгнании не видели все негативные, разрушительные последствия социалистической переделки и российского уклада жизни. Иван Ильин, который дожил до 1954 года, до смерти Сталина, в своем публицистическом завещании «Наши задачи» провел блестящий анализ всех негативных, разрушительных для души человеческой последствий советского образа жизни, разрушительных последствий левого, коммунистического тоталитаризма. Он обращает прежде всего внимание на «искоренение независимых, лучших характеров в народе, в результате социалистического строительства и утверждения нового тоталитарного уклада жизни».[83]83
  И. А. Ильин. Собр. соч. в 10 т… М., 1993. Том 2. Книга I. С. 16.


[Закрыть] Об этом, кстати, говорил Путин в своей речи в июне 2007 года во время открытия в Бутово мемориала жертвам сталинских репрессий. Далее, все видели, что большевизм на самом деле есть соединение политики с уголовщиной, а потому есть моральное оправдание уголовщине. «Добро есть то, что полезно революционному пролетариату, зло есть то, что ему вредно», «Революции позволено все», «Законы буржуазных стран не связывают революционера».[84]84
  Там же. С. 33.


[Закрыть]

Было видно даже из-за бугра, что советская экономика, выросшая на основе экспроприации, т. е. грабежа, провоцирует расхищение государственной собственности, самовознаграждение за неоплаченный труд. Коллективизированный крестьянин «от голода крадет свою собственную курицу». То есть кража – «самопроизвольное самовознаграждение» за бедлам в экономике, становится нормой.[85]85
  И. А. Ильин. Кризис безбожия. Изд-во «Даръ», М., 2005. С. 179


[Закрыть] Иван Ильин видел, что так называемые «несуны» (термин брежневской эпохи) станут составной частью советской экономики, что кража государственного выходит за рамки моральной оценки как деяние справедливое. В целом было очевидно, что характерное для революции врастание политики в уголовщину, сам тот факт, что в коммунистическом строе люди вынуждены искать «спасения от голодной смерти и стужи в непрерывной уголовщине», подтачивает и без того слабое правосознание русского человека. Иван Ильин считал, что уже тридцать лет подобного срастания политики и уголовщины становится серьезным препятствием для неизбежного, как он считал, перехода от коммунизма к демократии.[86]86
  Там же, с. 35.


[Закрыть] А если вы учтете, что практика «несунства» с предприятий и колхозов растянулась почти на шестьдесят лет, то поймете, почему после распада советской системы уголовщина захлестнула всю страну, приобрела размеры, неслыханные для старушки Европы.

Далее. Было понятно, что жизнь в условиях социализма, тем более долгая, растянувшаяся на несколько поколений «угашает частную собственность и частную инициативу», укрепляет и без того сильную, характерную для русских пассивность, созерцательные настроения. Социализм укрепляет и без того сильные в русском народе распределительные настроения, веру в то, что задача состоит только в том, чтобы «взять» у других собственность и «справедливо распределить». Было очевидно, что в условиях советского строя и без того слабое чувство свободы и чувство собственного достоинства «угаснет, ибо в рабстве выросли целые поколения». Было видно, что на самом деле советский человек болен душой, ибо ему внушили, что его безумный, противоестественный строй есть высшее достижение человеческой цивилизации. У него появляется «гордыня собственного безумия и иллюзия преуспеяния». Отсюда «трагическое самомнение» советского человека, его «презрительное недоверие ко всему, что идет не из советской, коммунистической России» (Иван Ильин).

Никто из русских мыслителей в изгнании не мог предвидеть нынешнюю, происходящую на наших глазах подмену коммунистического мессианизма, сознания собственной исключительности как страны «первопроходца социализма» славянофильским мессианизмом, веры в то, что мы, русские, как представители особой «коллективной», «солидарной» цивилизации указывали и будем указывать путь человечеству в будущее в критические минуты истории.

И самое важное, что было понятно всем русским мыслителям в изгнании, и кстати, понятно любому человеку, имеющему полноценное философское образование. Все видели, что всеобщая грамотность, к которой стремились большевики сразу после прихода к власти, не сможет поднять национальную культуру мышления, что для этих миллионов людей духовными наставниками становятся начетчики от марксизма, только умеющие пересказывать чужие мысли. «Публицист, – писал тот же Иван Ильин, – бойко рассуждающий по чужим мыслям (вроде Ленина), – не умеет самостоятельно мыслить: он машинист выводов, он последователь и подражатель, он «эпигон», он Бобчинский, бегущий петушком за дрожками городничего (Маркса), человек, сводящий все глубокое к мелкому, все утонченное к грубому, все сложное к простому, все духовное к материальному, все чистое к грязному и все святое к низкому – есть слепец и опустошитель культуры. Советские вожди умели думать только от Маркса и Энгельса и тем обнаруживали свою полуобразованность и неумение мыслить самостоятельно. И вот они уже тридцать лет насаждают в России дедуктивное мышление… Дедукция воспитывает мысль – несамостоятельную, ленивую, неспособную к живому наблюдению, не самостоятельную, вызывающую, зазнающуюся и навязчивую».[87]87
  И. А. Ильин. Собрание сочинений в десяти томах. Том второй. Книга I. С. 51–52.


[Закрыть]

И самое важное. Важно не столько для понимания логики пророчеств, русских мыслителей в изгнании о будущей некоммунистической России, сколько для понимания причин духовной деградации миллионов людей после распада СССР. Самое страшное и опасное, обращал внимание Иван Ильин, состоит в том, что советская система тотального насилия и тотального контроля над всем поведением людей, т. е. создание внешнего сторожа, опасно тем, что оно убивает самое главное, что есть в душе культурного человека, т. е. внутреннего сторожа, его способность к самоконтролю, «силу личного волевого самообуздания и самоуправления». В том-то и дело, рассуждал Иван Ильин, что революция и созданная ею система внешней регуляции поведения людей «разлагает» основы личности, разлагает личность, «люди теряют способность сосредотачиваться, держать себя в руках… способность к дисциплине». И тем самым утрачиваются естественные основы социальной дисциплины, основанные на равновесии внутреннего и внешнего сторожа над поступками человека, характерные для каждого народа «своеобразная смесь из внутреннего самоуправления души… и внешне-заставляющего авторитета».[88]88
  Иван Ильин. Кризис безбожия, с. 142–143.


[Закрыть] Тем самым, что нетрудно было предвидеть Ивану Ильину еще в 30-е, как только со смертью советской системы разрушатся все «внешние сторожи», контролирующие поведение советского человека, уйдут в прошлое и советское репрессивное законодательство, и коммунистическая партия, и комсомол, тогда начнется тотальная деградация постсоветского и прежде всего рабочего человека, крестьянина. Данная маргинализация значительной части населения, неустойчивой в моральном отношении, была неизбежной прежде всего потому, что советская система десятилетиями ослабляла внутреннего сторожа, религиозные, сословные механизмы внутреннего самоконтроля.

Иван Ильин понимает, что ко всем названным негативным последствиям эпохи коммунизма, к увяданию правосознания, к советской нищете и неустроенности быта, к «отвычке от самостоятельного мышления», к «укоренившейся привычке бояться, воровать», привычке к «пресмыкательству» добавятся старые русские духовные болезни, которые обеспечили победу большевикам, добавится «шаткость нравственного характера», «отсутствие творческих идей», «утрата русских органических и священных традиций», «отсутствие политического опыта, чувства реальности, чувства меры, патриотизма и чувства чести у народных масс».

Настроения подавляющего большинства русских в дни, предшествующие присоединению Крыма к России, предшествующие теперь уже историческому референдуму 16 марта 2014 года, показали поразительную живучесть тех особенностей русского национального самосознания, которые описывал в своих работах Иван Ильин. К счастью, все же патриотизм проснулся в душе уже посткоммунистического русского человека. На фоне тех пораженческих настроений, которые царили в России в 1991 году, нынешнее проснувшееся национальное достоинство – просто праздник души. Но нельзя не видеть, что проснувшееся в эти дни национальное достоинство полностью заморозило у русских людей и без того слабое чувство реальности. Все знают, что бесплатный сыр бывает только в мышеловке, но подавляющее большинство русских не может, не хочет думать о неизбежных негативных последствиях присоединения Крыма к РФ для них лично.

Поразительно, но даже образованные люди, обладающие, как мне казалось, экономическим мышлением, не хотят видеть негативные последствия начавшейся политики изоляции и тем самым – маргинализации России. В массе подавляющее большинство нынешних русских, называющих себя православными, просто не в состоянии поставить себя на место этнических украинцев, представить себе, чем отозвалась в их душе вся эта история с присоединением Крыма к РФ. Порой даже трудно понять, что стоит за нынешним русским энтузиазмом по поводу присоединения Крыма: действительно братские чувства, желание помочь крымчанам, которые «устали» от назойливой «нэзалэжности», или радость от того, что они будут теперь ездить отдыхать в Крым уже «к себе». Наверное, и первое и второе.

Нынешние проповедники учения об особой русской цивилизации утаивают от своих читателей, что на самом деле и ранние славянофилы, и поздние славянофилы говорили не столько о тех моральных преимуществах русского человека, которые есть, а о тех, которые заложены в нынешнем «дичке» славянской расы. К примеру, писал Николай Бердяев, Хомяков верил, что «в глубине православия заложена большая свобода, чем в католицизме… Но он менее всех идеализировал древнюю Россию и прямо говорил о ее неправдах. У него есть страницы, напоминающие Чаадаева. «Ничего доброго, – говорит он, – ничего достойного уважения или подражания не было в России. Везде и всегда были безграмотность, неправосудие, разбой, крамолы, личности угнетение, бедность, неустройство, непросвещение и разврат. Взгляд не останавливается ни на одной светлой минуте в жизни народной, ни в одной эпохе утешительной…» Хомякову было в высшей степени свойственно покаяние в грехах России в прошлом. Он призывает молиться, чтобы Бог простил «за темные отцов деяния». Перечисляя грехи прошлого и призывать молиться и каяться, он произносил волнующие и ныне слова: «Когда враждой упоены вы звали чуждые дружины на гибель русской стороны».[89]89
  Бердяев Н. Русская идея. – Харьков., Фолио; М, АСТ. – 2002. – С. 53.


[Закрыть]

И тогда возникает вопрос, на который трудно найти ответ. Если на выходе из советской эпохи русский народ в массе будет в духовном отношении слабее, чем даже дореволюционный русский народ, если на выходе мы получаем маргинализированный и в вопросах чести, и в вопросах веры, и в вопросах патриотизма российский народ, а, самое главное, народ, утративший способность самостоятельно мыслить, то на чем основана вера того же Ивана Ильина в достойное будущее нашего народа? Откуда возьмутся те «лучшие люди страны», те «искренние патриоты, государственно мыслящие, политически опытные, человеки чести и ответственности», которые, как он надеялся, будут править в новой России, свободной от коммунизма? На чем основана его вера в то, что, несмотря на все вызванные коммунизмом разрушения личности и духа, «омрачение пройдет и духовные силы воскреснут»? На чем основана вера Ивана Ильина в то, что «не иссякли благие силы русского народа, что не оскудели в нем Божии дары»?

И здесь мы приходим к выводу: даже лучшие умы России, оказавшиеся вне страны, в основе всех своих прогнозов об освобождении страны от коммунизма, о духовном преодолении коммунизма, исходили прежде всего из веры в чудо, из веры в божественный промысел, который воскресит духовно мертвую коммунистическую Россию, как Иисус воскресил через четыре дня после смерти библейского Лазаря. Надо видеть, что оптимизм русских мыслителей, их вера в неизбежное духовное возрождение русского народа, в его неизбежное «великое покаяние», в «религиозное преображение жизни», в его самоочищение от иллюзии большевизма, находилась в явном противоречии с их собственными философскими взглядами и наблюдаемыми ими реальными переменами в русской жизни. К примеру, Николай Бердяев никогда не был сторонником теории непрерывного прогресса, он прекрасно понимал, что «история не имеет бесконечного развития в нашем времени, не имеет закономерности природных явлений именно потому, что история есть судьба».[90]90
  Н. А. Бердяев. Смысл истории. Новое средневековье. С. 202


[Закрыть] Если, как настаивал Николай Бердяев, «в исторической судьбе человека в сущности все не удалось», то как можно было всерьез рассчитывать на религиозное преображение русского народа, да еще в рамках коммунистической, атеистической системы. Ведь само собой разумеется, что коммунизм мог погибнуть и от духовного возрождения русского народа, но и в равной мере – от полного и окончательного распада российской жизни. Этот вариант развития событий, смерть России, смерть коммунизма как строя, как следствие окончательного угасания русской жизни, как следствие моральной гибели русского народа, никогда не рассматривался ни философами Николаем Бердяевым, Семеном Франком, Георгием Федотовым, ни юристами Иваном Ильиным и Николаем Алексеевым. Никто из них не мог себе представить даже в мыслях, на что я обращал внимание во Вводной главе, что уже в свободной от коммунистов России иерархи нынешней возрождающейся русской православной церкви будут откровенно оправдывать большевизм, навязанную народу советскую систему и, самое поразительное, будут настаивать на том, что сталинские колхозы были воплощением в жизнь «православного идеала». Никто из русских мыслителей в изгнании не мог себе представить, что вместе с советизацией русского человека неизбежно произойдет и коммунизация православного духовенства. Нынешние иерархи РПЦ не только не зовут русского человека к тому, к чему призывал Иван Ильин, к покаянию за свои грехи, за то, что он в массе своей предал Святую Русь, но, напротив, настаивают на якобы духовной порочности осмысления ошибок прошлого.

Понятны причины, закрывающие от глаз пророков грядущей контрреволюции худшие сценарии русской судьбы. Не мог ни один русский человек, оказавшийся в эмиграции, допустить мысли, что их Родина обречена, что, в сущности, никакой надежды для них нет ни сейчас, ни в будущем.

По этой причине никто из них, ни Николай Бердяев, ни Иван Ильин, ни Георгий Федотов, ни Николай Алексеев не делал очевидных фактов из гибели не просто старой России, русской цивилизации, но и всех без исключения классов российского общества. «В России, – пишет в 30-е Николай Бердяев, – разрушена структура социальных классов… Нужно отдать себе отчет в том, что в России сейчас все классы уничтожены, кроме крестьянства. Дворянства и буржуазии как социальных классов в России больше не существует. Коммунистические революции уничтожили попутно и рабочий класс».[91]91
  Н. А. Бердяев. Смысл истории. Новое средневековье. С. 278.


[Закрыть]

Об этом же, о «классовом самоубийстве старой России, пишет и Иван Ильин. «Русская революция есть редкий случай классовых самоубийств. Началось с революционно-демократического и пассивно-непротивленческого самоубийства буржуазии и интеллигенции. Затем дошла очередь до крестьянства… И параллельно идет самоубийство рабочего класса, опускающегося до состояния индустриального рабства и безработной черни. Бедная Россия».[92]92
  И. А. Ильин. Кризис безбожия. Изд-во «ДАРЪ», М., 2005. С. 145.


[Закрыть]

И об этом же Николай Алексеев: «Нет тех классов, на которых строилась империя, нет тех служилых людей, которыми она приводилась в движение».[93]93
  Н. Алексеев. Русский народ и государство. М., 2003 г. С. 358.


[Закрыть]

Речь шла не просто об уничтожении «старых классов», а об уничтожении всех самодеятельных, культурных классов, на которых держалась и духовная и производительная жизнь старой России. К началу тридцатых уже не осталось ни производительного крестьянства, ни русского духовенства, ни русских предпринимателей.

И вот здесь возникает чисто методологическая проблема, которую не хотели видеть русские мыслители в изгнании и которая, на мой взгляд, приобретает особую актуальность сегодня, в новом русском веке. Согласно мысли Николая Бердяева, уже в 1922 году в России не была возможна никакая классическая реставрация, ибо ничего не осталось от старых классов, на которых держалось старое общество.[94]94
  Н. А. Бердяев. Смысл истории. Новое средневековье. С. 278.


[Закрыть] Уже в 1922 году не было материальных, человеческих предпосылок для реставрации того, что было до 1917 года. В Россию пришел, как писал Бердяев, «новый слой, не столько социальный, сколько антропологический слой».[95]95
  Там же. С. 278.


[Закрыть]

Но если в России, как утверждали идеологи грядущей контрреволюции, не было человеческого материала для реставрации политической и социальной, то откуда мог взяться человеческий материал для желанного ими духовного очищения и религиозного возрождения, для катарсиса, сильного покаяния? Откуда мог взяться подлинно «русский голос», с которым связывал политические реформы в посткоммунистической России трезвый Николай Алексеев? Дай бог, чтобы на этот раз мои предчувствия не оправдались, чтобы нынешний всенародный праздник по поводу присоединения Крыма к РФ не привел к новому, уже к последнему витку распада исторической России, который начался в 1989 году. Не дай бог, ибо до сих пор мои предчувствия оправдывались. Еще в 1980 году, осенью, когда появилась «Солидарность» как политическая сила, я осознал, что к концу девятого десятилетия XX века уже не будет мировой социалистической системы, что наступил конец целой эпохи. В статье «Русские уходят из России», опубликованной в «Известиях», спустя два дня после объявления 12 июня 1990 года «суверенитета РСФСР», я сказал, что депутаты убили историческую Россию. Может быть, я не прав! Может быть, я драматизирую сложившуюся ситуацию! Но сейчас, когда я в очередной раз редактирую текст книги, в душе сидит страх.

На поверхности лежал и до сих пор лежит важнейший философский и одновременно практический вопрос, который упрямо не видели русские мыслители в изгнании. Меняется ли так называемая «русская душа», если от реальной старой русской нации мало что осталось, разве что дети беднейшего крестьянства и дети рабочего класса? Можно ли говорить о «русском народе» в старом смысле и «великой русской душе» в старом смысле, после уничтожения всех классов, которые в русской истории культивировали и выражали русскую духовность. Я лично не знаю ответов на эти сложнейшие вопросы. Но поражает, что такие серьезные мыслители, как Николай Бердяев, Семен Франк, Иван Ильин и другие, никогда всерьез не исследовали духовные последствия «самоубийства» всех русских классов. Кто будет инициатором духовного покаяния, духовного возрождения? Такой вопрос они перед собой не ставили. Нынешние проповедники учения об особой русской цивилизации, к примеру, упомянутый выше Сергей Кара-Мурза, считают, что не было и нет особой беды в том, что Россия после 1917 года потеряла преобладающую часть «образованной» и успешной России, ибо, с его точки зрения, им всем, в отличие от беднейшего крестьянства, не было, что сказать о будущем России. На мой взгляд, Сергей Кара-Мурза прав только в том смысле, что после гибели образованной и успешной России, судьба и облик России уже целиком зависели от культурного, более точно – духовного, мировоззренческого кода беднейшей, люмпенизированной России. И мне думается, это существенное обстоятельство: то, что судьба России после победы большевиков надолго будет детерминирована психологией и ценностями России бедняков, не учли русские мыслители в изгнании в своих прогнозах о судьбах будущей некоммунистической России.

Никто из них не попытался сделать само собой напрашивающиеся выводы из наблюдаемого ими факта гибели, разложения дореволюционной русской нации, дореволюционного народа. Если, как они точно предвидели, процесс изживания большевизма и большевистской системы будет длительным, то из этого следует, что к моменту гибели русского коммунизма произойдет и перерождение самой русской нации, русского народа. Да. Легко вернуться после духовной встряски в православие, в лоно церкви тем, кто родился и воспитывался в дореволюционной православной России. Но ведь тем поколениям, которые выросли и воспитывались в советской, атеистической России, совершить подобный духовный подвиг будет неизмеримо труднее. Не только из-за страха стать непохожим на других, но просто из-за неведения, отчужденности от Церкви, от религии, от веры. Ведь мы пережили христианофобию, выкорчевывание христианских корней из жизни, даже из архитектуры задолго до нынешней христианофобии, которая обуяла даже католические Испанию и Португалию.

Николай Бердяев практически во всех своих работах, посвященных анализу большевистской революции и социалистического строительства, описывает, как на место старого русского человека приходит новая раса людей, людей энергичных, но жестоких, озлобленных, людей, «пришедших снизу», а потому чуждых традициям русской культуры, традициям рефлексии, работы ума. Приходит раса людей, для которых главным делом было очищение своей жизни от всего русского, и прежде всего русской православной культуры.

Но одновременно тот же Николай Бердяев до конца жизни надеется на возрождение русского чувства, на внутренний импульс, идущий от «внутренних процессов в русском народе». Ведь если меняется в тридцатые годы русский человек, на что обращали внимание все русские философы, наблюдающие из эмигрантского далека за ходом социалистического строительства, если меняется наиболее активная часть общества, то не может не измениться сам народ. Но, к примеру, Николай Бердяев всегда говорит о русской нации, о русском народе вообще, не принимая во внимание начавшегося при их жизни процесса перерождения самого народа.

Не могу в этой связи еще раз не сказать, что меня просто пугает упрямство и настырность новых русских консерваторов. Речь идет и о создателях различного рода «русских доктрин», «русских проектов», а в последнее время – и о тех, кто атакует и перестройку Горбачева и нынешнюю демократическую, рыночную Россию с позиции позднего славянофильства и прежде всего, как я пытался показать во Введении, с позиции учения Николая Данилевского об особой, противостоящей Западу славянской, русской цивилизации. Речь идет о тех, кто живописует нам в своих прогнозах на полном серьезе русского человека, устремленного к богу и равнодушного к мирской суете. Этого человека не было уже в 1917 году. Да его, на самом деле, как показывает классика русской литературы, все, что было написано о русском крестьянине в русской публицистике второй половины XIX века, не было никогда. Об этом – приведенное выше признание Хомякова, об этом же на самом деле писали и отцы позднего славянофильства – и Николай Данилевский, и Константин Леонтьев. Вся русская история, особенно история Киевской Руси, о чем сокрушался Александр Хомяков, опровергает утверждение новых адептов славянофильского мессианизма, что в основе особой русской антропологии, в господствующих представлениях о человеке лежало представление «один за всех, все за одного»[96]96
  См.: Сергей Кара-Мурза. Крах СССР. – С. 37.


[Закрыть]. Обращает на себя внимание, что самый яростный из всех славянофилов, противник буржуазной цивилизации «свободы, равенства и братства» Константин Леонтьев не очень высокого мнения о моральных достоинствах современного ему крестьянства. Константин Леонтьев отнюдь не склонен смиряться перед русским народом, к чему призывал Федор Достоевский. «В чем же смиряться перед простым народом, скажите? Уважать его телесный труд? – Нет; всякий знает, что не об этом речь… Подражать его нравственным качествам? Есть, конечно, очень хорошие. Но не думаю, чтобы семейные, общественные и личные, в точном смысле, качества наших простолюдинов были бы все уж так достойны подражания. Едва ли нужно подражать их сухости в обращении со страдальцами и больными, их немилосердной жестокости в гневе, их пьянству, расположению столь многих из них к лукавству и даже воровству».[97]97
  Леонтьев К. Цветущая сложность. – С. 155.


[Закрыть]

А что осталось от русской природы теперь, после красного террора, после коллективизации, после сталинских репрессий конца 30-х, после войны, которую мы выиграли и из-за того, что не боялись потерь! «Народа-богоносца», которому поклонялись русские консерваторы последней трети XIX века, на самом деле у нас не было никогда. После революции не только веховцы, русские консерваторы-западники, но и идеологи националистического «Всероссийского народного союза» с иронией говорили о своих иллюзиях, связанных с «народом-богоносцем».

Видит бог, нынешнее, ставшее снова модным славянофильство, учение об особой миссии русского народа отдает клиникой. Но, повторяю, поражает, что и те мыслители, которые составили гордость российской нации, не видели, не считались с духовными, моральными последствиями гибели дореволюционных российских классов, последствиями гибели того, что было принято называть российской цивилизацией.

И тут, кстати, было глубинное противоречие в самом мышлении глашатаев грядущей русской контрреволюции. С одной стороны, они обращали внимание на начавшийся у них на глазах процесс ускоренного обуржуазивания, индивидуализации, атомизации русского патриархального человека в рамках коммунистической формации. Понятно, что вечный страх за свою жизнь при Ленине и Сталине сам по себе обострял животный эгоизм, желание сохранить себя любой ценой, любыми средствами. Но в то же время они, вопреки фактам, вопреки тому, что сами наблюдали и видели, делают ставку на духовное возрождение народа. «Русский вопрос, – пишет тот же Бердяев, – есть прежде всего духовный вопрос. Вне духовного перерождения Россия не может быть спасена».[98]98
  Николай Бердяев. Смысл истории. Новое средневековье. С. 267.


[Закрыть]

В том-то и дело, что русская душа, характерное для русских мыслителей русское сердце со свойственной ему верой в Россию, и мешали русским мыслителям в изгнании мыслить систематично, в соответствии с азбучными истинами общественной науки, то есть рассматривать исследуемые ими явления в развитии, в связи с возникающими в ходе этого развития новыми обстоятельствами. Они почему-то даже не допускали мысли, что созданная Лениным и Сталиным советская, тоталитарная система способна к изменениям, саморазвитию, и, самое главное, что возможна сама гуманизация этой системы.

Поразительно, что у цитируемых выше русских философов в изгнании (Николай Алексеев в данном случае исключение) не возникло даже и предположения, что сами лидеры коммунистической России могут в конце концов разочароваться, разувериться в марксизме, что они в конце концов проявят самостоятельность мышления, которой были лишены последовательные марксисты Ленин и Сталин, и начнут искать другие, немарксистские дороги в будущее России. Ими не принималась во внимание возможность описанной выше эволюции, возможность постепенной гуманизации тоталитарной системы. И это, наверное, связано с тем, что никто из русских мыслителей, оказавшихся после гражданской войны в эмиграции, не дожил до хрущевской оттепели, до его доклада о культе личности Сталина на XX съезде КПСС, с которого и начинается реабилитация так называемой «общечеловеческой морали» в самом СССР. Никто из них не предвидел, что распад советской системы, распад идеологических основ коммунистического тоталитаризма начнется с противопоставления Сталина Ленину, с идеализации так называемых «идеалов Октября», что демократия в советской России, в КПСС начнется с публичной, открытой полемики между так называемыми «ленинцами» и «сталинистами» на партийных собраниях.