Текст книги "Перестройка как русский проект. Советский строй у отечественных мыслителей в изгнании"

И самое поразительное, что даже такие крупные по качеству мышления (по своим аналитическим способностям к ним примыкает и Георгий Федотов) философы как Николай Бердяев, Семен Франк, на мой взгляд, не предвидели трансформацию самого марксизма, саму возможность противопоставления так называемого «молодого», «гуманистического» Маркса Марксу как идеологу диктатуры пролетариата, Марксу как идеологу пролетарской революции.

Марксизм как учение о диктатуре пролетариата, как и предвидел Георгий Федотов, действительно «был» и «сходил на нет» уже в конце 50-х. От марксизма как учения о диктатуре пролетариата мало что осталось не только у будущих еврокоммунистов, но и у советских коммунистов. Георгий Федотов был прав в том, что настоящий, подлинный революционный марксизм, который исповедовал Ленин, сошел на нет вместе с уходом с политической сцены так называемого «поколения первенцев революции»[99]99
  См.: Г. П. Федотов. Избранные труды. М., (РОССПЭН), 2010. С. 518.


[Закрыть] Георгий Федотов, который, в отличие от других русских мыслителей, покинувших Россию на «философском пароходе» в 1922 году, успел окунуться в жизнь советского НЭПа (он выехал из СССР в 1925 году) и в молодости как социал-демократ прошел марксистскую выучку, сумел увидеть все последствия превращения марксизма из учения о революции в государственную идеологию. Уже во второй половине 20-х, когда он писал свои статьи о новой, коммунистической России, было видно, что «огромные средства, потраченные государством на пропаганду марксизма, множество журналов, марксистских институтов и академий не дали ни одного серьезного ученого, ни одного талантливого писателя». Было видно и естественное в этих условиях огосударствление и примитивизация марксизма. Если, как пишет Георгий Федотов, для него, для поколения русских социал-демократов 90-х XIX столетия марксизм был прежде всего «экономической доктриной», экономическим детерминизмом, то для России 20-х марксизм становится «обязательным катехизисом» для политграмоты. «Немногие из коммунистов, – пишет Георгий Федотов, – читали Маркса, но монополия коммунистического слова, монополия школы создали огромные кадры юношей, для которых вне коммунизма нет ничего в жизни».[100]100
  Г. П. Федотов. Судьба и грехи России. М., Изд-во «ДАРЪ». С. 194, 195, 173


[Закрыть] Но именно потому, что для Федотова, как и для всей российской интеллигенции конца XIX – начала XX века (кстати, не только для Георгия Федотова, но еще больше для Николай Бердяева, Сергея Булгакова, Семена Франка), марксизм был всего лишь экономической доктриной, философией экономического детерминизма, он не видел, не мог предвидеть, что в новой России, уже после войны, преодоление того, что он называл «классовым примитивизмом» в марксизме, начнется как раз благодаря новой моде на марксизм, правда, на так называемого «молодого Маркса», «гуманистического Маркса», как говорили мы и наши профессора в 60-е уже XX столетия.

Но все же, как студент философского факультета (1963–1968 годов), могу сказать: многое связанное с судьбой марксизма в советской России, Георгий Федотов угадал. Сам по себе классический марксизм и даже марксизм «Капитала» для способных, обладающих от природы аналитическим умом студентов, при всех их усилиях, так и не становится «духовной пищей». Все верно: «Обыкновенно к концу университетских лет молодежь разочаровывалась в нем».[101]101
  Г. П. Федотов. Судьба и грехи России, с. 222


[Закрыть] Одна часть этих активно мыслящих студентов уходила в наше время, в 60-е, в математическую логику, другая – в историю философии, третья – в становящуюся популярной социологию. Показательно, что на кафедру научного коммунизма, а потом на факультет научного коммунизма, уже во второй половине 60-х шли те, кто не обладал навыками философского мышления, те, кто с трудом сдавал экзамены по истории философии. Так постепенно умирал традиционный революционный марксизм всего спустя пятнадцать лет после смерти сначала Георгия Федотова, а потом и Ивана Ильина. Но и здесь надо быть справедливым, Георгий Федотов не предвидел то, что нельзя было предвидеть до опубликования «Философско-экономических рукописей» Карла Маркса 1844 года, не мог предвидеть, что в марксизме содержалась не только идеология пролетарской революции, но и идеология преодоления победы победившего пролетариата, идеология преодоления того, что молодой Карл Маркс называл «казарменным коммунизмом». Речь идет о его философии преодоления отчуждения человека от человека, о философии разотчуждения.

На мой взгляд, первая развернутая попытка трактовать марксизм прежде всего как теорию предметной сущности человека, как тождество процессов опредмечивания и распредмечивания содержится в докладе Генриха Батищева на конференции Института философии Академии наук СССР «Человек в социалистическом и буржуазном обществе», состоявшейся в 1966 году.[102]102
  См.: Г. С. Батищев. Деятельная сущность человека как философский принцип.: в сб. «Человек в социалистическом и буржуазном обществе». М., 1966, с. 245–286.


[Закрыть] В это время в советской философии проблемы разделения труда, отчуждения труда, овеществления труда начисто вытесняют традиционную марксистскую проблематику, лежащую в основе его теории о пролетарской революции.

На самом деле тот прогноз освобождения России от коммунизма, который мы находим прежде всего у Ивана Ильина, и о котором достаточно подробно говорилось выше, был не столько научным прогнозом, сколько декларацией о своей верности идеалам русскости, заявлением о своей вере в русский народ и в Россию. Все размышления Ивана Ильина о некоммунистическом и небольшевистском будущем России пронизаны верой: в один прекрасный день оживет то, что умерло еще до Октября, «в России начнется великая борьба за религиозное очищение и обновление». «Надо предвидеть, – писал уже в начале 50-х Иван Ильин, – что это будет борьба большого напряжения и долгого дыхания. Русский человек должен вернуть себе цельную веру, в которой сердце и разум, созерцание и воля сольются в единый поток такой силы, что на него отзовется и самый инстинкт; тогда будут найдены новые творческие идеи и создастся новая христианская культура».[103]103
  И. Ильин. собрание сочинений. Том второй, книга I. М., Русская книга, 1993. С. 287.


[Закрыть] Иван Ильин связывает «крушение коммунистического строя» с «новой идеей – религиозной по истоку и национальной по духовному смыслу».[104]104
  Там же, с. 278.


[Закрыть] Он верит, что освобождение России от коммунизма обязательно произойдет снизу и станет результатом нравственного перерождения советского человека в русского, в морально мыслящую личность.

«Мы можем быть твердо уверены, – настаивает он, – что русские сердца не разлюбили Россию и не разучились верить, но научились верно видеть злобу, научились ценить свою историю, научились и еще учатся келейной молитве и зрелым волевым решениям».[105]105
  И. Ильин. собрание сочинений. Том второй, книга I, с. 266.


[Закрыть] Иван Ильин даже не пытается объяснить, откуда возродится этот национальный характер и всепобеждающее религиозное чувство. Ведь страницей позже он сам признается, что Россию спасет то, чего у нее не было даже до революции, до коммунистической переделки русского человека. Логика его веры в России находится в полном противоречии с его логикой анализа причин победы большевиков. Как ученый он согласен с теми, кто утверждал: именно дефицит национального чувства и национального характера, «незрелость и рыхлость национального характера русского народа» помогли большевикам прийти к власти. Тем более, как пишет он сам, «этой своеобразной беспочвенности и рыхлости» даже «здоровых сил народа» сопутствовал еще «неизбежный запас больных и разрушительных сил». Речь шла прежде всего о крестьянстве, в котором, по его словам, жил «неизжитый запас больных и разрушительных сил…памятозлобие крепостного права и вековая мечта земельного передела и анархии».[106]106
  Там же, с. 269.


[Закрыть]

Мне думается, что, наряду с философами, русскими мыслителями в изгнании, очень много для понимания особенностей русской психологии, которые совместно со многими другими причинами способствовали победе большевиков, сделал и генерал Антон Иванович Деникин в своей книге «Очерки русской смуты», где, на мой взгляд, он дал блестящий пример реализма и аналитической глубины при анализе причин победы красных, или, что то же самое, – поражения белых. Беда наша состояла в том, писал Антон Деникин, что «увы, затуманенные громом и треском привычных патриотических фраз, расточаемых без конца по всему лицу земли русской, мы проглядели внутренний органический недостаток русского народа: недостаток патриотизма. Теперь незачем уже ломиться в открытую дверь, доказывая это положение. После Брест-Литовского договора, не вызвавшего сокрушительного народного гнева, после инертного отношения русского общества к отторжению окраин, даже русских по духу или крови…»[107]107
  Деникин А. И. Очерки русской смуты. – М., Айрис-Пресс. – 2003. – С. 116.


[Закрыть] И здесь же о русской инертности, которая также способствовала победе целеустремленных и ни перед чем не останавливающихся большевиков: «…народ – крестьянский и казачья масса – страдал пороками: невежеством, инертностью и слабой волею к сопротивлению, к борьбе с порабощением, откуда бы оно не исходило – от вековой традиционной власти или от внезапно появившихся псевдонимов».[108]108
  Там же. С. 126.


[Закрыть] Речь в данном случае шла о главных вождях большевизма, о Ленине и Троцком.

Примечательно, что даже предельно трезвый Георгий Федотов, лишенный патриотической патетики и православного фундаментализма Ивана Ильина, связывает освобождение России от коммунизма с неизбежным, с его точки зрения, возрождением религиозных чувств в русском человеке. «Нет пока никаких признаков пробуждения религиозного чувства, – пишет Георгий Федотов уже в середине 40-х, после окончания войны. – Но когда-нибудь метафизический подход проснется и в этом примитивном существе (речь идет о советском человеке – А. Ц.), живущем пока культом машины и маленького личного счастья».[109]109
  Г. П. Федотов. Избранные труды. (РОССПЭН), 2010. С. 620.


[Закрыть] И ни одного слова о том, как это чудо произойдет, как после продолжавшихся к тому моменту 28 лет «постоянного из года в год «умаления и удушения свободы», после того, как «погибла не только старая интеллигенция… но и широкая народная интеллигенция, ею порожденная», после того, как в советском человеке «погибла сама потребность в ней» (свободе – А.Ц).

И в результате, вместо анализа возможных вариантов распада советской системы опять, как у Ивана Ильина, ставка на чудо. Правда, если Иван Ильин верил, что чудо придет из России, из проснувшегося русского национального сознания, то Георгий Федотов до конца жизни продолжал смотреть в сторону Запада. «Если же солнце свободы, в противоположность астрономическому светилу, восходит с Запада, то все мы должны серьезно задуматься о путях и возможностях его проникновения в Россию».[110]110
  Там же, с. 621.


[Закрыть]

Как ни странно, но прорицатели нашей контрреволюции, писавшие о самоизживании большевизма, не видели, как оказалось, главного. Ими не принимался во внимание известный еще со времен французской революции механизм внутреннего изживания жестокости, феномен усталости и общества, и революционной партии, и самих палачей от жестокости. Не виделось, что на самом деле сломает систему не бунт против опостылевшей жестокости, как рассчитывал, к примеру, Ильин, а элементарная усталость от жестокости, когда в один прекрасный день все те, кто спокойно посылал своих политических противников на расстрелы, на смерть, дрогнут и уже не смогут это делать. В действительности система дряхлела не от возрождения христианской морали или духовного ренессанса, а от усталости самой революции, самого карающего меча революции.

Все верно, как еще в 20-е наблюдал с близкого расстояния Георгий Федотов, «человеческая природа не выносит больших кровопусканий без наркотиков». По этой причине «идейные чекисты» типа Блюмкина вместе с поэтами типа Есенина в «ночных московских кабаре эпохи военного коммунизма» «неизбежно ищут забвения в кокаине, разврате или эстетике».[111]111
  Г. П. Федотов. Судьба и грехи России. С. 207.


[Закрыть] Но ведь среди идейных чекистов были и просто люди. И не трудно было предложить, что усталость от обильных кровопусканий, от жесткости, может вызвать у них и моральное отвращение к их повседневному делу. Но, наверное, до смерти Сталина, до зарождения хрущевской оттепели такой альтернативы усталости от больших кровопусканий трудно было представить. В детстве, в отрочестве я летом жил рядом с таким «идейным чекистом» на пенсии, со своим дедушкой, отцом отца. И я могу засвидетельствовать, тем более, что был тогда (благодаря усилиям моей православной мамы, а потом благодаря усилиям ее католички тети) воцерковленным мальчиком, чутким к разговорам о боге, о морали. Так вот. По понятным причинам дед-чекист (следователь ЧК на станции Казатино, во время гражданской войны) никогда ничего не рассказывал мне о жестокостях, к которым имел отношение во время гражданской войны. Вся его память была обращена в прошлое – в прошлое своих именитых, оставшихся в истории России предков и в свою революционную молодость. Он любил рассказывать о своей жизни в эмиграции, в Неаполе, куда он сбежал после очередной студенческой демонстрации, показывал фотографии, на которых он сидит рядом с Максимом Горьким у него на даче на Капри. Но никогда, ни слова – о своей работе в ЧК, о командировке в Среднюю Азию во время борьбы с басмачеством. Но, правда, не было в его душе, как я понимаю, ни намека на раскаяние за свое чекистское прошлое, ни слова о религии, о боге. Все это дает мне основание говорить, что на самом деле моральное расслабление чекистов произошло уже позже, в третьем поколении чекистов, после смерти Сталина, когда их карательная миссия стала себя изживать, и прежде всего в моральном отношении. Подобного поворота событий было трудно представить даже таким уникальным аналитикам русской души и русской жизни, как Георгий Федотов.

Ведь Никита Хрущев как рабоче-крестьянский сын, пошедший за большевиками в революцию, как раз и являлся олицетворением этого нового типа, который живописали в своих трудах о большевистской революции русские философы. Он и энергичен, и цепок, и жесток, и одновременно поразительно сервилен, он вульгарный атеист, готов отплясывать гопак, развлекая своего еще более жестокого барина, Сталина, он несомненно целиком и полностью оторван от русской культуры, оторван от традиции русской культуры. Но став верховным вождем, получив неограниченную власть, он ее начинает использовать не во имя упрочения сталинской колесницы смерти, а во имя смягчения аппарата насилия. Никита Хрущев каким-то десятым чувством почувствовал, что Россия устала, окончательно устала от жестокости, что больше народ, крестьян мучить нельзя.

История нашего освобождения от коммунизма, нашей контрреволюции свидетельствует, что возрождение чувства стыда и чувства совести, преодоление в себе коммунистического «все позволено во имя победы революции» возможно и в душе человека, не верящего в бога, не воцерковленного.

И, кстати, этот факт так и не стал до сих пор предметом напрашивающихся само собой философских раздумий. И история советской системы, и тем более история ее самораспада открывают до сих пор мало исследованные механизмы совести.

Сама идеология, в том числе и коммунистическая, структура ее ценностей может долго не меняться, а ее нравственное наполнение, напротив, претерпевать существенные изменения.

Из нашего российского опыта преодоления коммунизма и классовой морали видно, что само по себе нравственное чувство не совпадает целиком с верой во всевышнего, с развитым религиозным чувством. Интересно, что советский бунт совести против коммунистической морали возглавили советские философы-атеисты, не имеющие ничего общего ни с православием, ни с христианством вообще. Речь идет, прежде всего, о О. Г. Дробницком, П. М. Егидесе, Я. М. Мильнесе-Иринине, которые в середине шестидесятых, за четверть века до распада советской системы и марксистско-ленинской идеологии начали реабилитацию совести как ядра человечности. Кстати, Георгий Федотов, несмотря на свои ожидания «диктатора из отрезвевших большевиков», который поведет Россию по «национальной дороге», все же видел, что «опыт, совесть, интуиция могут восстанавливаться в своих правах» без кардинальной «перемены идеи».

Как выяснилось, изначально связанные исходные источники коммунистической идеи могут обособляться, отпочковываться, претендуя на самостоятельное развитие. Примером тому обособление идеала, взятого на вооружение Марксом, гуманистического идеала всесторонне и гармонично развитой личности от политического механизма его реализации, от учения о пролетарских революциях и диктатуре пролетариата. Кстати, не могу не сказать в этой связи, что идеология развития личности, все эти модные во время президентской кампании Медведева 2008 года разговоры о человеческом капитале как источнике инновации развития идут от марксизма последней, советской эпохи, когда никто, как я уже говорил, не хотел говорить и писать о диктатуре пролетариата и о революционном низвержении существующего строя, когда советской интеллигенции был люб «идеал всесторонне и гармонично развитой личности».

Русские философы, пытающиеся издалека, в изгнании выписать образ грядущей контрреволюции, по трудно объяснимой причине никогда не смотрели на этот новый русский тип в развитии, не считались не только с природой этого абсолютно нового для России типа сознания, в основе которого лежала азбука марксизма, но и с его возможными трансформациями и мутациями. Самое главное, ни Николай Бердяев, ни Иван Ильин, как мне кажется, не сделали все возможные исторические выводы из наблюдаемого ими, происходящего на их глазах раскола ленинской гвардии на большевиков-интернационалистов и большевиков-народников. Николай Бердяев видел то, что лежало на поверхности и что венчало колчаковца Николая Устрялова на большевистский Кремль, видел, что «большевизм есть третье явление русской великодержавности».[112]112
  Николай Бердяев. Истоки и смысл русского коммунизма. М., Наука, 1990. С. 99.


[Закрыть]

Но никому и в голову не могла придти мысль, кстати, вытекающая из наблюдаемых ими явлений, что с того момента, когда большевизм сросся с российской державностью, не патриоты, а, напротив, интернационалисты выдвигаются на первый план борьбы с советской системой, как олицетворением ненавистной им великодержавности, что если и произойдет реванш идейных ленинцев-интернационалистов, то только в результате гибели самой державы. Никто из них не предполагал, что источником разрушения, как им казалось, монолита русского коммунизма, может стать внутривидовая борьба, борьба на взаимное уничтожение между национал-коммунистами и коммунистами-интернационалистами. В одни и те же слова наследники большевиков-народников и наследники большевиков-интернационалистов вкладывали различный, а чаще прямо противоположный смысл. Для национал-большевиков Октябрь был триумфом русскости, возвращением к основам своей русской цивилизации, а для большевиков-интернационалистов тот же Октябрь был началом полного разрыва с русским традиционализмом и с «русской реакционностью».

Только один, но очень показательный пример, подтверждающий этот тезис. Речь идет о непримиримой вражде в конце шестидесятых – начале семидесятых между авторами так называемой Ленинианы. И Валентин Чикин, который в начале перестройки стал главным редактором «Советской России», и Егор Яковлев, который в это же время стал главным редактором «Московских новостей», посвятили всю свою жизнь изучению и пропаганде ленинизма, в частности, так называемому «политическому завещанию» Ленина. Поразительно, что и у Валентина Чикина и уже ныне покойного Егора Яковлева всегда стояли, а у Валентина Чикина до сих пор стоит на письменном столе бюстик Ленина. Но в политике, как показала борьба во второй половине восьмидесятых эти «ленинцы» были непримиримые враги. Первый, как главный редактор, содействовал публикации письма Нины Андреевой, в котором защищались исходные идейные принципы советской системы, второй, как главный редактор органа новой демократической революции, сделал все возможное и невозможное для разрыхления этих принципов. Сама по себе клятва в верности Ленину и Октябрю на самом деле мало что говорила о стоящих за ней идеях и принципах. Куда больше о мировоззрении и ценностях члена КПСС в пятидесятые и далее говорило его отношение к Сталину, к его методам социалистического строительства.

Тем более это необходимо учитывать сейчас, в начале второго десятилетия уже XXI века, когда многие патриоты от идеализации Сталина уже переходят к его сакрализации, начинают связывать сталинизм как политическую практику с идеалами православия. Еще раз обращаю внимание, что для сегодняшних иерархов РПЦ, к примеру, для Всеволода Чаплина, послевоенный сталинский СССР стоял на «русском», то есть национальном пути.

Но, возвращаясь в 60-е и 70-е, обращаю внимание: как правило, именно члены КПСС народнической, почвеннической ориентации позитивно относились и до сих пор позитивно относятся к Сталину и к его роли в истории СССР, истории России в целом. А члены КПСС – интернационалисты марксистской закваски – напротив, крайне негативно относились и к Сталину и к созданной им политической системе. После доклада Н. С. Хрущева «О культе личности Сталина» на XX съезде КПСС в октябре 1956 года произошел так и не преодоленный раскол внутри КПСС. Как всегда в России была и третья партия, партия сторонников Александра Исаевича Солженицына, партия тех, кому было жаль старой, имперской России. Некоторые, в том числе и я, будучи в юности, в конце 50-х, «хрущевцами», видящими в Сталине могильщика «подлинного социализма», уже в конце 60-х переходили на сторону белых, на антикоммунистические позиции. Для нас Сталин был исчадием ада и в юности и в зрелом возрасте. Но на самом деле партия Солженицына не играла никакой роли в перевороте конца 80-х. Интересна в этом смысле судьба Солженицына. Он был враг, чужой для наших «почвенников» как антикоммунист, как противник советского строя. Но он, Солженицын, был чужим и для наших шестидесятников, был чужим как «государственник», как «русский националист». На своей шкуре знаю, как трудно и тяжело быть одновременно противником и для «красных патриотов» и для либералов-«шестидесятников». Для сталинистов ты засланный казачок в стан патриотов, для либералов-шестидесятников ты – «русский националист».

Но это обстоятельство, тот факт, что решающую роль в разрушении советской системы сыграли идейные наследники большевиков-интернационалистов, чрезвычайно важно для понимания особенностей идейной ситуации уже в посткоммунистической России. Из этого, из возможной победы, возможного реванша большевиков-интернационалистов уже в лице их идейных, а чаще всего прямых детей и внуков, как раз и вытекала возможность нашей парадоксальной контрреволюции. Суть ее была в том, что плод большевистской революции, то есть советская система, убивалась во имя идеалов той же большевистской революции и при этом чисто большевистскими методами.

Правда, и здесь нам, знающим, как произошел распад советской системы, нам, свидетелям произошедшей неосознанной, случайной антикоммунистической революции, надо быть объективными и все же признать, что они, русские мыслители в изгнании, за 50–60 лет до переломного 1991 года все же предвидели, какие проблемы придется решать уже посткоммунистической России, какие угрозы и риски несет в себе сам процесс ухода от коммунистической организации производства и политики. В самом начале 30-х, в начале коллективизации Георгий Федотов пишет: «И если нам не дано знать, кто придет после большевиков, то мы можем гадать о том, что придет».[113]113
  Г. П. Федотов. Судьба и грехи России, с. 233.


[Закрыть]