Текст книги "Литургия в краю волков. Повесть из сборника «Шрамы»"

3. Островок Вятлага

Батюшка Михаил оборвал воспоминания. Вернувшись от неотёсанного пограничного столба, сел за руль. Глянул ещё разок на суровое предупреждение, выведенное красными буквами на транспаранте. Усмехнулся: «Ну, сегодня здесь я вроде не посторонний». Затем повернул ключ и, прислушавшись к ровно урчащему мотору, вновь повторил про себя: «Обыкновенное чудо». Белый автомобильчик, разукрашенный коричневатыми грязными кляксами, подпрыгивая на стыках бетонных плит, заспешил дальше к цели.

«Эх, надо было у столба фотку на память заснять! – запоздало подумалось Михаилу, когда он уже прилично отъехал. – Да так снять, чтобы и номер машины, и надписи на щите видны были: ИТК-28! Запретная зона! Проезд закрыт!»

Он тут же ясно представил себе чёрно-белое фото, каким бы оно могло быть: его «москвич» стоит уже чуть за столбом, заехав туда, куда проезд закрыт, готовый двинуться дальше, в запретную зону. Мысль промелькнула даже – вернуться. Однако времени возвращаться к столбу уже не было, да и смысла тоже. Михаил решил на обратном пути тормознуть там, чтобы сделать фото. Да, друзьям показать такой снимок – милое дело. Гляньте, мол, куда меня занесло – в ИТК! Редкий кадр!

Вскоре лес кончился. Батюшка Михаил вырулил на широкое, давным-давно (ещё в тридцатые годы, наверное) отвоёванное у деревьев пространство, этакий остров в бескрайнем море тайги. Неспешно съезжая бетонкой к речушке, священник разглядывал силуэты исправительно-трудовой колонии на том берегу. Заборы, заборы, заборы… по углам – неказистые вышки (всё деревянное, от времени потемневшее), тут и там кривые ряды рваной местами колючки. «Тормознусь и тут на обратном пути, сфоткаю всё на память», – снова подумал он.

Перед мостиком батюшка, съехав правыми колёсами на обочину, остановил машину – требовалось пропустить встречный транспорт. Поглядывая искоса, к машине шла лошадёха. Она, тяжело дыша, тащила телегу с грязными ржавыми баками. Даже внешний вид этих баков говорил сам за себя, но тухлый аромат, шибанувший в нос батюшке Михаилу, сомнений об их содержимом совсем не оставил. Священник судорожно закрутил ручку стеклоподъёмника. Поздно! Тошнотворный запах тухлятины, плотным покрывалом окутав машину, мигом просочился в салон.

Мерно покачиваясь в такт, ехали на телеге двое нерусских – помойная команда. Были они словно близнецы-братья. Оба худые, маленькие, узкоглазые. Грязная их одежда была в тон прокопчённым лицам. Один из них – в серой зэковской телогрейке с номером и вытершейся, некогда белой полосой по груди и плечам. Другой – с автоматом Калашникова, в фуражке и кителе с бордовыми погонами ВВ22
  ВВ – внутренние войска МВД СССР.


[Закрыть]. Зэк и солдат. Зэк-помойщик – явно из касты опущенных. Отец Дорофей, напутствуя батюшку Михаила на зону, про тюремную иерархию основательно его просветил. Ну а солдат-вэвэшник, судя по всему, среди сослуживцев тоже не в авторитете.

Тут уж рука Михаила сама потянулась к бардачку, где лежала «Смена». Такой кадр упускать точно нельзя! Сколько всего тут разом: два одинаковых маленьких человека в чужом им холодном краю за тридевять земель от своей солнечной родины. Оба они очутились здесь против своей воли, оба страдают, оба выполняют грязную изнурительную работу. Но при этом один из них ещё и сторожит с автоматом другого! А ещё эта лошадь с телегой – словно время сместилось на полвека назад… Вот это кадр! Но рука батюшки замерла, фотоаппарат остался лежать в бардачке. Михаил не решился так вот запросто взять и сфотографировать в упор незнакомых людей, которым такое внимание явно могло быть не очень приятно.

Между тем «близнецы-братья» пристально разглядывали с телеги батюшку Михаила. В узкоглазых взглядах – почтение, любопытство. Оба – и зэк, и солдат его охраняющий, полагали – «большой человек» приехал. Впрочем, не из их тюремного ведомства человек; однако, всё же начальник. Баки грохотали теперь в полуметре, воняло – до рези в глазах. Священнику представилось, как в этих баках, полных склизкой гнилью, копошатся клубками липкие червячки опарыши – личинки помойных мух. И почудилось вдруг батюшке Михаилу, как из подпрыгнувшего на стыке бака прямо на крышу, на стёкла его машины выплёскивается вся эта копошащаяся мерзота.

Видение было столь ярким, что священник резко встряхнул головой. Только лишь появилась возможность, он тут и дал по газам. Шлифанув по обочине, «москвич» пролетел мостом по-над речкой, резво вскарабкался на пригорок меж низеньких деревянных хибар и со скрежетом тормознул перед дорожным знаком «Движение запрещено». Тут батюшка Михаил отдышался, словно после забега на стометровку. Чуть поразмыслив, нехотя снял он с кителя орден Красной Звезды. «Так, пожалуй, будет сподручнее искать подход к душам сидельцев», – решил священник. Убрав боевую награду в бардачок, бывший прапор щёлкнул «на удачу» Вертера по носу и выбрался из машины.

Скрипели, прогибаясь под кирзачами, деревянные тротуары. Батюшка шёл к двухэтажному административному корпусу – самому высокому зданию в радиусе тридцати километров. Тут священника уже поджидали. На крыльце стоял офицер – полный, пышноусый, с хитроватым взглядом прищуренных глаз. Круглое лицо пылало, словно его обладатель только что вылез из-за стола, объевшись пельменей с горячим бульоном. Офицер, в шутку, что ли, отдав честь, представился:

– Майор Вихарев, начальник оперативной части ИТК-28.

Рука батюшки тут же потянулась «к фуражке». Но, вовремя спохватившись, вместо прыгавших на языке слов «гвардии старший прапорщик…» он произнёс:

– Священник отец Михаил, клирик Кировской епархии РПЦ.

Майор, оценив наряд гостя – подрясник, афганку, крест, кирзачи – хохотнул.

– Пройдёмте, гражданин! – но тут же, убрав пылинку с плеча священника, протянул для рукопожатия здоровенную кисть и спросил:

– Михаил, а как вас по батюшке?

Фамильярность майора немного зашкаливала. И смешок его, и прищуренный оценивающий взгляд вечно бегающих глазок оперативника – всё это как-то отталкивало. С сарказмом, едва уловимым в тихом голосе, священник переспросил:

– По батюшке? Да лучше зовите меня по-простому: батюшка. Батюшка Михаил. – И он крепко стиснул лапу майора.

Территория исправительно-трудовой колонии произвела на священника странное впечатление. Не таким он себе представлял островок зловещего архипелага, книжку о котором брал почитать у приятеля по духовному училищу в прошлом году. И хоть писатель Солженицын, кажется, не пытался изобразить ГУЛАГ чем-то каменным и железным, но почему-то именно таковым батюшка Михаил его себе рисовал. Ведь стены Кировского СИЗО №1 (тюрьмы городской, что на улице МОПРа) – каменные; да и Воронежская гарнизонная гауптвахта (с которой будущему старшему прапорщику довелось в своё время трое суток знакомиться изнутри) вся состояла из бетона, железа и кирпича. Опять же, в Афгане все подобные заведения, виденные им – что у наших, что у «духов», – источали малоподвластную времени твёрдую мощь камня.

Это же МЛС33
  МЛС – место лишения свободы.


[Закрыть] было всё какое-то… деревянное. Деревянные тротуары, деревянные заборы, не говоря уже про бараки и все прочие сооружения. Понятно, что в лесном краю, на лесоповале сподручнее строить из леса, из дерева. Это проще, быстрее, дешевле. В самом деле, не переться же в таёжные дебри вереницами вездеходов, гружённых цементом и кирпичом. Достаточно лишь большущий ящик гвоздей (ну, и прочего крепежа) доставить, плюс инструмент: пилы, рубанки, топоры – всё на одну машину поместится. А после грузовик с бухтами колючей проволоки ещё в придачу отправить, чтоб обмотать ею вокруг всё, что можно. А основного стройматериала рядом растёт – видимо-невидимо. Но это же дерево! Дерево можно сжечь, прорубить, распилить, проковырять. Древесина гниёт, разлагается, её даже жуки-короеды едят! Другое дело – железо, бетон…

Священник с майором шествовали по территории ИТК-28 к молельной комнате. С любопытством оглядываясь по сторонам, батюшка Михаил примечал тут и там стайки местных насельников. Левая нога его после частых нажатий на педаль сцепления стонала теперь чуть не в голос, а впереди ждёт обедня, это часа два служить, стоя на своих двоих. Но, пересиливая боль, священник старался идти не хромая. И ещё с тревогой устремлял взгляд он вверх на появившиеся, редкие пока облачка. Майор, заметив это, обронил:

– Дождей на сегодня синоптики не обещали. Впрочем, врунгелям нашим верить – себя не уважать.

– Будем всё же надеяться, что синоптики на этот раз угадали, – вздохнул священник. – Если начнёт поливать, на «москвиче» мне отсюда не выбраться.

– Да и помочь мы сегодня, увы, не сможем. У командирского УАЗика коробка передач разобрана, «Урал» вам никто не даст, он у нас только на случай ЧП, а ЗИЛок из посёлка теперь только завтрашним утром приедет. Но вы не переживайте, – майор вновь хохотнул, – разместим, ежели что; местечко в нашем лесном «санатории» сыщется.

Мимо компашки из пяти зеков, торчавших в беседке, майор и священник проследовали к местному «очагу культуры». Костлявые сидельцы проводили начальство колючими взглядами.

– Ну, как вам у нас? – спросил на ходу майор.

– Благодатно, – священник вдохнул глубоко. – Воздух свежий, чистый.

– О, это вы к нам в самое козырное время угадали. Середина осени! Тепло, светло и мухи не кусают. А летом тут зной невыносимый, почва болотистая, влажность, мошка, комары. Зимой же – холодрыга; морозит – аж стволы деревьев лопаются. Бахает при этом так, как ровно из СКС44
  СКС – самозарядный карабин Симонова.


[Закрыть] кто-то вдарил. Ещё и волки ночами за колючкой словно в ужастиках воют. Поэтому у караульных на вышках кровь в жилах не только от холода стынет. Весной же, когда тают снега, – грязь кругом непролазная. ЗИЛ, хоть и вездеход, и то буксует. Приходится леспромхозовский трактор, чтоб его вытащить, звать на подмогу. Так и живём, преодолевая трудности. Кстати, как там отец Дорофей, идёт уже на поправку?

– Поправляется… вашими молитвами, – священник улыбнулся. – Возможно, через пару недель и сам к своей пастве приехать сподобится.

Майор только хмыкнул в ответ. Они вошли в барак, обозначенный вывеской «Культотдел». В бараке том, благодаря горбачёвским нововведениям, причудливым образом уживались под одной крышей, казалось бы, вовсе несовместимые заведения. Библиотека, наполненная свежими журналами «Огонёк», в которых разоблачались террор и репрессии чекистов-большевиков, соседствовала тут с «красным уголком», где на почётных местах стояли бюсты Ленина и Дзержинского. А через стенку от недавно обустроенной молельной комнаты размещался учебный класс, в котором среди прочих пособий имелись толстые тома по научному атеизму. Но в те перестроечные времена – в эпоху царящего в головах сумбура – это не казалось чем-то из ряда вон. Пропустив священника в молельню, майор поинтересовался:

– Ну, как вам наш «храм»?

Священник окинул взглядом комнатушку, увешанную по стенам иконами; заглянул, перекрестившись, в крохотный, отделённый занавеской алтарь и с некоторым сомнением в голосе молвил:

– Вроде нормально всё, только…

– Не переживайте, все желающие тут поместятся. Это поначалу ажиотаж творился в колонии. Слух шёл среди контингента: поп приедет, подарки привезёт. Кормёжку там, из одежды чего, ну и прочую благотворительность. Да ещё придумали себе заключённые, что за посещение молебнов их якобы по УДО начнут выпускать, как твёрдо вставших на путь исправления. Полна горница сюда набивалась. Но все, кто желал присутствовать, даже близко не помещались; их тогда в очередь стали записывать.

Брови священника от удивления поднялись. Майор же, довольный эффектом, продолжал:

– Да-да, аж на два месяца вперёд поназаписывались, во как! Но недолго наплыв длился. Как только просёк наш ушлый народец, что выгоды от хождения на молебны нет, так поток жаждущих резко ослаб. Отец Дорофей, организатор наш, чего скрывать-то, беден как… как церковная мышь; разжиться от него зэкам особо нечем. Так и отсеялись лишние; остались лишь те, кому молитвы не понарошку необходимы. Набирается таковых тут на каждую службу с десяток. Но что прикажете делать? Не силком же сюда контингент загонять, – майор вопросительно глянул на священника.

– Нет-нет. Силком, конечно, не надо, – отец Михаил даже взмахнул руками. – Уж чем силком, лучше пусть… контингент наш останется… ограниченным. Мало приходит? Так предначертано! Не случайно Спаситель нас малым стадом нарёк. И ничего страшного, ибо душа каждого человека важна Господу. А посему – даже если один верующий тут останется, что ж – поедем и к одному. Главное – продолжать зёрна сеять. Но будем надеяться, что со временем люди подтянутся.

– Подтянутся. Мы тоже так полагаем. И поэтому на следующую весну планируем начало строительства настоящего храма. Дело хлопотное, конечно. Сами по себе мы бы и не решились, но, по секрету скажу, нам приказ сверху спущен. Тенденция такая сейчас, сами знаете – демократизация, плюрализм, гласность. Вот и велено… А я, знаете ли, только за. И вообще, между нами, – майор заговорщически понизил голос, – я, как и вы, полагаю, что там (он указал взглядом вверх, сквозь нависающий дощатый потолок молельной комнаты) в самом деле, возможно, Кто-то есть.

– Замечательно. Ну, раз вы так полагаете, – священник мигом приободрился, – приходите в таком случае сегодня на литургию.

Тут начальник оперчасти как-то замялся, голос его изменился, стал вкрадчивым:

– Это несколько неожиданно… Наверное, вынужден буду ваше приглашение всё-таки отклонить. Негоже тюремщику вместе с зэками в одном строю креститься да кланяться. Это, понимаете ли, на контингент может отрицательно повлиять. Осу́жденный должен дистанцию ощущать, барьер между собой и начальником. Сотрётся барьер – народец расслабится. А у нас тут такие кадры срока́ мотают, вы их ещё не знаете; только и ждут – кто бы им протянул палец, чтобы оттяпать. Так что барьер, барьер и ещё раз барьер, – а после, как-то очень уж посерьёзнев, майор прибавил:

– Да и вам, Михаил, поверьте опыту старого тюремщика, лучше с ними держать дистанцию.

– Но для Господа все равны в этом плане, – принялся напирать священник, – что царь, что раб, что палач, что казнимый. Между людьми, предстоящими Господу, барьеров быть не должно…

– Знаете, Михаил, – майор чуть замялся, но, сделав усилие над собой, всё же выдавил слово, – батюшка. В теории-то у вас всё гладко да ладно, посмотрим, как на практике будет. Вот вы говорите, все равны. Ну-ну. Не забыли ещё, где находитесь? На зонах свои порядки, равенством здесь и не пахнет.

– Да слышал я, не вчера родился. И отец Дорофей накануне в курс дела меня вводил. У вас же тут касты: блатные, опущенные, козлы, мужики…

– Черти! – добавил начальник оперчасти.

– Что? А-а… ну да… и они, – священник вздохнул нерадостно. – Конечно, всё это, к сожалению, придётся как-то учитывать. Но все соучаствующие в литургии предстоят Господу, и мы своим примером должны показывать…

– Попробуйте, покажите, – майор вновь хохотнул, – а я погляжу.

Отец Михаил нахмурился, глянул на майора испепеляющим взглядом, от взгляда этого повеяло ветхозаветными ярыми временами. Да, до евангельского смирения недавно произведённому во священный сан батюшке путь предстоял неблизкий. А последствия афганского синдрома (о явлении этом всё чаще в последнее время писали в газетах) могли дать о себе знать в любую секунду.

В этот самый момент успех всей поездки оказался под очень большим вопросом. Ведь чтобы служить литургию, священнику требуется пребывать в мирном расположении духа, а спичка в пороховом погребе уже горела. Но батюшка Михаил, опомнившись, прикрыл на секунду глаза; мысленно повторил он заветные семь слов – пламя угасло, порох остался нетронутым на сей раз. Иисусова молитва вновь выручила его. Старательно пытаясь удержать под контролем нервишки, священник молвил:

– Жаль, теперь у нас не как у первых христиан. Хоть обедня, конечно, и сейчас состоит формально из трёх частей. Вначале проскомидия – подготовительная часть, далее – литургия оглашенных…

Видя, что майор не совсем понимает, священник принялся разжёвывать:

– Оглашенные – это те, кто только знакомится с учением Церкви, желая стать её членом. А дальше идёт основное, часть третья – литургия верных. Верные – это те, кто принял святое Крещение и может участвовать во всех церковных таинствах. В наши дни, как и в стародавние времена, после второй части священник произносит: «Оглашеннии, изыдите! Да никто от оглашенных, елицы вернии, паки и паки…» Ну, и так далее. Но сейчас это просто формальность, дань древним обычаям. И, конечно, никто никуда не выходит. А в древние времена после этого возгласа в храме оставались лишь верные…

– Не очень вас догоняю. О чём говорите, к чему ведёте? Литургия оглашенных, литургия верных – для меня это тёмный лес, – голос майора быстро менялся, и от лёгкой издёвки Вихарев перешёл к почти взаправдашнему наезду. Лицо его, начавшее было остывать, вновь вспыхнуло багрово-красным цветом, вены на висках вздулись, изо рта майора завылетали мелкие слюнявые брызгочки:

– А опущенных вы куда денете? К оглашенным или к верным причислите? Ни блатные, ни мужики с ними не контактируют; ведь законтаченный сам автоматически переходит в низшую касту. Блатным и мужикам только один «контакт» с опущенными не в падлу совершать. Но молельная комната – не самое подходящее место, чтобы озвучивать эту мерзость.

Священнику вспомнился грязный зек, ехавший на помойной телеге. Это каким же извращенцем нужно быть, чтобы захотеть совершить «контакт» (как только что собеседник обозначил акт мужеложства) с этим помойщиком?

– И как вы поступите? – майор продолжал брызгать слюной. – Покажете, что ль, по такому случаю четвёртую часть спектакля? Литургия опущенных! Каково, а?

Батюшка Михаил от греха подальше вновь ненадолго сомкнул веки; и от майора не укрылось, что губы священника чуть шевелятся. А когда глаза служителя культа открылись, он максимально спокойным голосом, чётко печатая каждое слово, изрёк:

– Будет обычная литургия, одна для всех желающих.

Майор перевёл дух, покивал:

– Ладно. Ладно. Одна на всех. Хорошо. Отлично… Но вы поймите: это ж не ради того, чтобы вас подловить, я щекотливую тему поднял. Дело в том, что за всё время, за те пару месяцев, как открылась у нас молельная комната, ни один из опущенных или обиженных, как их ещё называют, на службу не приходил. То есть проблемы как таковой не возникало. Всё бы и ничего. Но вот, как назло, на прошлой неделе пришёл к нам этап, а с ним проблема – новенький опущенный. Раб Божий Игнат, мать его за ногу! – майор осёкся, глянул резко по сторонам; кругом иконы. – Прости, Господи!

– А что с ним не так, с Игнатом этим? – перекрестившись, спросил священник. – И почему вы назвали его рабом Божьим?

– Он не как все обиженные. Вы уж не дуйтесь на меня, Михаил; вижу по вашим повадкам, что вы не всю жизнь в алтаре простояли. Афганка-то на вас – небось, ваша личная?

– Так точно, – нехотя отклоняясь от темы, ответил священник. – Три года прапором прослужил чуть южнее Кушки55
  Кушка (ныне туркменский город Серхетабад) – самый южный населённый пункт СССР на границе с Афганистаном.


[Закрыть].

– Ну, вот! Значит далее к вам я без всяческих экивоков. Игнат этот, кстати, он, как и вы, бывший воин-интернационалист, офицер к тому же; короче, он… чокнулся малость на почве религии вашей. Всё ваше учение – как оно есть – принял он целиком, без скидок, без компромиссов. Ну и рассудил, видать, что все равны перед Господом, как вы говорите; все люди братья, все должны помогать друг другу. И он буквально воспринял все предписания ваши, или, как там по-правильному, заповеди… Короче, все эти штуки – если по одной щеке вдарили, подставь срочно другую; люби ближнего, как себя; если попросят сорочку – отдай и бушлат, и штаны. Всё это он стал выполнять, но не учёл, что в тюряге по Божьим законам не выжить. Тут свой закон, волчий. И заповеди свои: не верь, не бойся, не проси. В тюрьме вере нет места, а «просите и дано будет» по эту сторону колючки не слишком работает. Но Игнат ваш решил, видать, погеройствовать; пошёл наперекор тюремным понятиям, вот и поплатился.

– За что же конкретно он поплатился?

– В том-то и дело, что, по сути, ни за что. Это если с точки зрения обычного гражданина, который на воле. Но ты ж на крытку66
  Крытка – тюрьма (жарг.).


[Закрыть] заходишь – так будь добр, соблюдай! Как говорят? Со своим уставом в чужой монастырь не лезь. А Игнат этот ваш – полез. И, в общем-то, сам виноват. Законтачился там, ещё на тюрьме. Кому-то из опущенных то ли подняться с полу помог, после того как обиженника этого блатнячки отодрали, то ли вещь какую-то подал. Ну а после такого «святотатства» обратной дороги уже не предусмотрено.

– Так его за это, что ли… тогось? – у священника язык не поворачивался, чтобы произнести вслух, чего тогось.

– Нет, – твёрдо ответил майор. – По моим сведениям, до изнасилования дело не дошло, да и навряд ли дойдёт. Ведь, так или иначе – насильственно или добровольно – но лишь некоторые из попавших в касту опущенных становятся пассивными педерастами. Многих просто определяют на самые грязные работы; ну, и отселяют от остальных зэков. А петушат далеко не всех. Опускают вообще по-разному. Бывает, полотенце обтруханное зэку подсунут, тот и знать ничего не знает, в руки его берёт и… всё, этого уже достаточно.

Перед глазами священника вновь предстал опустившийся (опущенный) грязный зэк на помойной телеге. Неужели и этот раб божий Игнат – в недавнем прошлом нормальный мужик, воин-интернационалист, офицер – выглядит сейчас так же отталкивающе, так же противно? И на каких таких «самых грязных работах» мотает он срок? От плевков чистит урны? Выносит смрадно воняющую парашу? До блеска надраивает нужник?

– Ладно, – священник, глянув на часы, принялся подытоживать. – Что мы имеем? Имеем верующего заключённого из так называемой касты опущенных, или… обиженных. Да, кстати, в чём, собственно, разница? И есть ли она?

– На некоторых зонах – да, есть. Во многих МЛС опущенным называют обиженного, с которым совершён половой акт. Но конкретно в нашей колонии такой градации нет. У нас здесь что обиженный, что опущенный – суть одно и то же. А тех из них, которых… тогось, тех зовут петухами.

– Понял, – кивнул священник. – Так в чём именно проблема с этим Игнатом?

– Он хочет на литургию, вот в чём! И, по сути, даже мне, глядя со стороны, понятно, что именно ему и молебны ваши, и молельная эта комната – всё это нужно больше, чем другим зэкам колонии, всем вместе взятым, – ответил майор и, не удержавшись от ухмылки, добавил:

– Включая даже и старца Никодима.

О так называемом старце, половину века проведшем на лесоповалах, батюшке Михаилу накануне поведал отец Дорофей. Конечно же, никаким таким старцем (в церковном смысле слова) Никодим не был. В прозвище «старец» вкладывали зэки шутейный смысл. Но в шутке любой – только доля шутки. И Никодим, будучи самым пожилым зэком ИТК-28 и являясь к тому же, как и сам отец Дорофей, сыном попа, репрессированного в тридцатые годы, прозвище своё вполне оправдывал. Видимо, духовный фундамент, заложенный в детстве родным батенькой, хоть обветшал, но не развалился – и Никодима на старости лет потянуло в религию.

Весь свой последний срок, никого не стесняясь, ежевечерне стоя в дальнем углу барака, глухим махорочным голосом вычитывал Никодим по памяти своеобразное молитвенное правило – что-то припомнил сам, что-то люди добрые подсказали, а что-то присочинил на досуге. Имечко у него старинное, возраст – хорошо за семьдесят – подходящий; и стоило Никодиму отпустить с разрешения администрации бородку – звание «старец» к нему само и прилипло. Всю жизнь за колючкой он жил мужиком. Блатные хоть и посмеивались над причудливым стариканом, но возраст его и сроки отмотанные, а главное – твёрдость его убеждений они уважали.

Это потом уже Горбачёв стал заигрывать с церковниками. И когда начальство колонии получило приказ об устройстве молельной комнаты, вопрос – кого подобрать на должность чтеца-присмотрщика? – даже не обсуждался. Кому же ещё алтарничать, как не Никодиму! Долгое время оставался «старец» для всех окружающих (и для зэка, и для начальства) своеобразным эталоном верующего человека. Именно таким – пожилым и слегка прибабахнутым, малость «не от мира сего» – должен был быть истинно верующий человек в представлении обитателей ИТК-28. Прибывший же с недавним этапом Игнат в лекало это не вписывался. Ну никак!

– Значит, вы говорите, опущенный зэк, Игнат этот, более верующий, чем все остальные здесь, – в голосе священника вновь проскользнул сарказм. – Включая даже и вас?

– Включая меня, – без всяких шуток ответил майор. – Он, как бы выразиться, всем этим живёт; да! Но если опущенному позволить сюда зайти – что получится? Он же ведь как бы осквернит, что ли, собой молельную комнату и ваши, как их там по-правильному, священные предметы? Причащаете-то вы всех из одной чашки? Ложка опять же одна, и её по очереди все облизывают.

– И Чаша одна, и лжица. Так заведено. На то мы и Церковь – единое стадо, а пастух наш – Господь, – отвечал священник, но как-то не слишком уверенно. Растягивая слова, одновременно пытался он отыскать в голове правильное решение. – Ну и, само собой, Бог поругаем не бывает. Ежели кто даже и грязными устами к любому священному предмету – к иконе ли, ко кресту, к Чаше с Причастием – прикоснётся, святыня от этого не осквернится.

– Э-эх! Да о чём вы? У нас в столовой – отдельный стол для опущенных. Посуда у них своя – дырки просверлены, чтобы не спутать. В умывальной у них свой кран, помеченный с краешку, чтоб другие зэки из него случаем не умылись. Даже в нужнике – для них очко отдельное! Для любого нормального зэка прикоснуться хотя бы к вещи обиженного – чуть ли не главное табу! Законтачишься с опущенным – всё, трындец тебе. Опущенные, петухи, чуханы – это изгои; хуже, чем чумные или прокажённые в древности. Тогда даже император мог подцепить заразу, но он, хоть и гнил заживо, а властителем оставался, мог казнить или миловать, и даже прокажённого монарха подданные боялись. А у нас зашкваренного зэка вмиг «из князи в грязи» опустят – к параше, под нары, в петушиный угол! – майор перевёл дух и как бы нехотя добавил:

– Вот вы мне про стадо овец талдычите, а тут у нас, знаете ли, стая волчар.

– Не мы выбираем паству, но паства выбирает нас. Господь ведь пришёл не к праведникам (то есть не к тем, кто сами себя таковыми считают); Он ко грешникам пришёл, чтоб исправить их. Что ж мне? Ну, пусть будет стая волчар! Раз нет других прихожан, будем служить литургию с этими, – священник вновь глянул на часы. – Пора мне готовиться, товарищ майор, времечко поджимает. Я уяснил суть проблемы и попробую отыскать решение.

Майор призадумался. Сделав шаг к выходу, он застыл. Размышлял в нерешительности, не нужно ли ещё что-то добавить. Покумекав, спросил, наконец:

– А может, зря мы всё усложняем? Может, просто обиженного сюда не пущать? Дело-то плёвое; и без проблем!

– Нет-нет! Не запрещайте ему, пусть приходит, – ответил священник тоном учителя, ведущего разговор о нерадивом воспитаннике с его родителем. Но понимая, что влезть предстоит в отношения отнюдь не детсадовцев, не школяров, а матёрых зэка, батюшка Михаил тяжело вздохнул:

– Да, жаль, отец Дорофей сейчас нездоров; уж он со своим опытом точно бы правильно всё рассудил. Но, я надеюсь, по его святым молитвам, Господь и меня, раба Своего многогрешного, вразумит.

– И я надеюсь, – майор испытующе глянул в глаза священника и, поправив фуражку, вышел.