Текст книги "О Пушкине, o Пастернаке. Работы разных лет"

Согласно Хартману, два имени и два лика Венеры – вечерний (Геспер/Веспер) и утренний (Фосфор/Люцифер) – символизируют непрерывность, которая сохраняется в ситуации видимой потери6262
  Hartman G. H. The Fate of Reading and Other Essays. P. 150–151.


[Закрыть]. В этой связи Хартман цитирует эпитафию, написанную Платоном своему любимцу по имени Астер, умершему в расцвете лет:

 
Прежде звездою рассветной светил ты, Астер мой, живущим,
Мертвым ты, мертвый теперь, светишь закатной звездой6363
  Греческая эпиграмма. M., 1960. С. 56 (пер. Л. Блуменау). Пушкин мог знать эту эпитафию по какому-то французскому переводу. Ср., например: «Aster, étoile du matin, autrefois tu brillois ici-bas; à present, étoile du soir, tu reluis dans les champs Elisées» (Les vies des plus illustres philosophes de l’ antiquité … traduites du Grec de Diogène Laerce. Amsterdam, 1761. P. 205). «Comme un astre du soir tu vas briller encore / Bel Aster; mais hélas! Ce ciel n’a plus d’ aurore» (Pensées de Platon sur la religion, la morale, la politique, recueillies et traduites par M. Jos.-Viet. Le Clerk. Paris, 1819. P. XVII).


[Закрыть].
 

Платон обыгрывает буквальное значение имени юноши (др.-греч.: «звезда»), уподобляя его короткую, но яркую жизнь утренней звезде, а посмертную память о нем – звезде вечерней: Астер умирает, но его имя продолжает жить в веках, как бы воплотившись в свое означаемое. Эпитафия Астеру возвращает нас к посмертной судьбе Елены Прекрасной, которая после физической смерти также превращается в светило, причем Венера, наряду с луной или блуждающими звездами, входит в ряд ее возможных воплощений, мотивированных традицией. Еще в «Истории» Геродота (кн. II, 112) рассказывалось о храме в Мемфисе, посвященном «чужеземной Афродите», который на самом деле, как предполагает Геродот, являлся «храмом Елены, дочери Тиндарея»6464
  Геродот. История в девяти книгах. Л., 1972. С. 113. Ср. французский перевод XVIII века: Histoire d’ Hérodote, traduite du Grec … par M. [P. H.] Larcher. T. II. Paris, 1786. P. 87. Переводчик Геродота Пьер Анри Ларше обсуждал это странное, на его взгляд, отождествление Венеры и Елены Троянской в своем «Трактате о Венере», объясняя его недостатком деликатности у древних (Memoire sur Venus … par M. [P. H.] Larcher. Paris, 1775. P. 35–36).


[Закрыть]. Исследователи отмечают ряд примеров в поздней античности, когда Елена начинает ассоциироваться с Венерой, а ее звезде переадресовывается один из самых важных эпитетов богини любви: Урания («небесная»; в противоположность Пандемос – «земная»)6565
  Usener H. Kleine Schriften. Band 4. Leipzig; Berlin, 1913. S. 70; Cook A. B. Zeus God of the Bright Sky. Vol. I. P. 773; Chapouthier F. Les Dioscures au service d’ une Déesse. P. 141, 145–146; Lindsay J. Helen of Troy. Woman and Goddess. P. 211.


[Закрыть]. Эта традиция, похоже, дожила до Нового времени, о чем свидетельствует один из посмертных панегириков самой знаменитой Елене XVII–XVIII веков – итальянке Елене Корнаро, прославившейся своей ученостью (она знала много языков и была первой женщиной, получившей степень доктора наук), красотой и целомудрием (она дала обет безбрачия и отвергла самых завидных женихов). Интересующее нас место в старом французском переводе читается так:

On nous dit qu’Helene est l’ étoile de Venus, qui brille dans les champs empirées, et que n’ayant laissé sur la terre aucun héritier de ses vertus, elle va donner au ciel de ses enfans, en épousant le soleil6666
  Bibliotheque universelle et Historique [de l’ année 1687]. Т. 6. Amsterdam, 1687. P. 235. Тот же перевод был напечатан во втором издании «Библиотеки» (Т. 5. Amsterdam, 1705. Р. 203–204), а также в книге: [Sanseverino G. R. di] Les vies des hommes et des femmes illustres d’ Italie, depuis le Rétablissement des Sciences et des beaux Arts. T. II. Paris, 1767. P. 108 (второе исправленное издание: Yverdon, 1768; немецкий перевод: 1769).


[Закрыть].

[Пер.: Говорят, что Елена – это звезда Венеры, которая сияет в эмпиреях, и что, не оставив на земле наследника своим добродетелям, она подарит детей небу, обвенчавшись с солнцем.]

Поскольку со звездой Венеры здесь отождествляется девственница, образец христианских добродетелей, ясно, что речь идет именно о небесной, возвышенной, неплотской Венере – Урании. Подобно Платону в эпитафии Астеру, автор отталкивается от значения имени Елена, которое обычно связывали с идеей света, возводили к греческому существительному, означавшему факел, светоч, и считали женским родом от слова гелиос, то есть «солнце»6767
  Gébelin A. C. de. Monde primitif, analysé et comparé avec le monde moderne, considéré dans l’ histoire naturelle de la parole / Nouvelle éd. T. IV. P. 489.


[Закрыть]. В этом смысле любая Елена имеет право называть своим именем любое небесное светило, включая, конечно, и вечернюю звезду. Даже если Елена Раевская ничего не знала об отождествлениях Афродиты/Венеры с Еленой Троянской, не слышала о Елене Корнаро, не изучала античных авторов, писавших о звезде Елены, не читала ни Еврипида, ни «Сонеты к Елене» Ронсара, ни справочники по астронимике и мифологии, сама семантика ее имени, вкупе с его сильными античными коннотациями, давала ей – единственной из четырех сестер – достаточные основания для того, чтобы считать Венеру (или какую-нибудь иную яркую звезду на Таврическом вечернем небосклоне6868
  По подсчетам петербургского астронома-любителя Н. Н. Кузнецова, Пушкин не мог наблюдать Венеру на крымском вечернем небе в 1820 году, так как тогда она была видима только как утренняя звезда. Скорее всего, он, его «элегическая красавица» и/или какие-то еще наблюдатели звездного неба приняли за Венеру одну из двух других планет – либо Юпитер, либо Сатурн (Кузнецов Н. Н. «Вечерняя звезда» в одном стихотворении Пушкина // Мироведение. 1923. № 1 (44). С. 88–89). В поэтическом мире, однако, законы природы не имеют силы и движение звезд и планет подчиняется воле поэта, обычно мало сведущего в астрономии. Только крайне наивные исследователи могут утверждать, что «мы можем вполне доверять его [Пушкина] поэтическим утверждениям: если видел Венеру, значит, это было на самом деле» ([Строганов М. Б.] Венера // Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин». Материалы к энциклопедии в двух частях. Ч. 1: А–К. Тверь, 2002. С. 58).


[Закрыть]) своей соименницей.

Все вышеизложенное позволяет предположить, что «девой юной» РОЛГ, как и адресатом элегии «Увы! зачем она блистает…», была Елена Раевская. Это отнюдь не значит, что мы предлагаем новую (или, вернее, самую старую) кандидатуру на вакансию «утаенной любви» Пушкина. Скорее всего, прав Ю. М. Лотман, считавший, что никакой «утаенной любви» вообще не было, а была литературная игра в нее, призванная заставить читателя поверить в биографическую легенду о безнадежной любви автора к прекрасной, но неприступной деве6969
  Лотман Ю. М. Пушкин: Биография писателя; Статьи и заметки, 1960–1990; «Евгений Онегин»: Комментарий. С. 68–71. См. также важные соображения О. А. Проскурина в его комментарии к «Бахчисарайскому фонтану» (Пушкин. Сочинения. Вып. 1. С. 282–283).


[Закрыть]. Другое дело, что для этой игры Пушкину требовались реперные точки в реальной жизни, по которым читатель мог бы строить догадки о связях событий поэтического текста с событиями биографии поэта. Как он напишет в «Путешествии Онегина», в начале 1820‐х годов ему

 
…казались нужны
Пустыни, волн края жемчужны,
И моря шум, и груды скал,
И гордой девы идеал,
И безыменные страданья…
 

[VI: 200]

Иными словами, молодому Пушкину требовалась именно элегическая или поэтическая красавица, то есть такой женский образ, который был бы связан с крымским антикизированным локусом и вписывался в жанрово-тематическую матрицу. Елена Раевская – «чахоточная дева», чья недолговечная, минутная красота словно бы реализовала один из главных топосов «унылой элегии», любительница Байрона, которой, как можно предположить, была не чужда романтическая мечтательность, – подходила для этой роли значительно лучше, чем ее сестры: еще «гадкий утенок» Мария и уже вполне сформировавшаяся, властная, решительная Екатерина, которую Пушкин потом сравнит с Мариной Мнишек.

Пытаясь объяснить, почему Пушкин изначально запретил Бестужеву печатать последние три стиха РОЛГ, Ю. М. Лотман писал:

Этим он, прежде всего, привлекал к ним внимание, давая понять, что они содержат важную для автора тайну (что из самого текста как такового совсем не очевидно). Если считать, что цель Пушкина состояла в сохранении тайны, а не в создании вокруг элегии атмосферы таинственности, то почему автор предлагал не печатать последние три стиха, а не два (стиху «Когда на хижины сходила ночи тень» легко можно было в печатном варианте придать синтаксическую законченность)? Если бы Бестужев исполнил требования Пушкина, то стихотворение получило бы в печати вид незаконченного отрывка, интригующе обрывающегося таким образом, что последний стих лишен рифмующейся с ним пары. В сочетании с устным известием о том, что конец не мог быть опубликован из‐за его интимности (а это обстоятельство стало бы достоянием определенного круга читателей), такая публикация окружила бы элегию тайной и тесно бы связала ее с биографической легендой7070
  Лотман Ю. М. Пушкин: Биография писателя; Статьи и заметки, 1960–1990; «Евгений Онегин»: Комментарий. С. 69.


[Закрыть].

Объяснение Лотмана представляется абсолютно убедительным, но оно не исключает и существования каких-то личных причин биографического плана. Судя по тому, что позднее, в собраниях стихотворений 1826 и 1829 годов, когда крымский эпизод уже потерял актуальность для биографической легенды, а публикация в «Полярной звезде» забылась, Пушкин печатал РОЛГ без последних трех стихов, даже не обозначив пропуск точками, у него, вероятно, были какие-то обязательства перед «элегической красавицей». В черновике письма к Бестужеву от 12 января 1824 года есть упоминание о том, что та женщина, к которой относится РОЛГ, первой прочла элегию [XIII: 386] и, как можно понять, не разрешила Пушкину предавать гласности стихи об имени звезды. Не исключено, что по тем же соображениям Пушкин заменил эпитет «Таврические» перед «волны» в 11‐м стихе на «полуденные» [см.: II: 637], а затем отказался от заглавия «Таврическая звезда», явно избегая прямой локализации и вместе с нею того, что П. В. Анненков назвал в примечании к РОЛГ «неосновательными применениями»7171
  Сочинения Пушкина: В 7 т. СПб.: П. В. Анненкова, 1855. Т. 2. С. 277.


[Закрыть]. Здесь, вероятно, уместно вспомнить о том, какие строгие нравы царили в семье Раевских по части охраны девичьей чести. Уже в 1860‐е годы Екатерина Николаевна, как сообщил Я. К. Грот, решительно отвергла «недавно напечатанное сведение, будто Пушкин учился там <в Гурзуфе – А. Д.> под ее руководством английскому языку. Ей было в то время 23 года, а Пушкину 21, и один этот возраст, по тогдашним строгим понятиям о приличии, мог служить достаточным препятствием такому сближению. По ее замечанию, все дело могло состоять разве только в том, что Пушкин с помощью Н. Н. Раевского в Юрзуфе читал Байрона, и что, когда они не понимали какого-нибудь слова, то, не имея лексикона, посылали наверх к Катерине Николаевне за справкой»7272
  Воспоминания Е. Н. Раевской в записи Я. К. Грота // Пушкин в воспоминаниях современников / 3‐е изд., доп. Т. 1. СПб., 1998. С. 211.


[Закрыть]. Воспитанная в подобных правилах, которые, как следует из слов Екатерины Николаевны, запрещали общение с молодыми людьми без родительского надзора, «элегическая красавица», вероятно, могла полагать, что пушкинские поэтические воспоминания о вечерних прогулках у моря и подслушанных девичьих разговорах, не предназначавшихся для чужих ушей, способны ее скомпрометировать. Что же касается обрыва текста на слове «лень», оставшемся без рифмы, то нам стоит обратить внимание на его звуковой состав: ведь оно перекликается с неназванным именем героини элегии – Елены7373
  Тем же словом заканчивается и неотделанная крымская элегия «Кто видел край, где роскошью природы…» (1821): «Приду ли вновь под сладостные тени / Душой уснуть на лоне мирной лени?» [II: 191]. Повторение консонантной основы имени Елена/Hélène, звуков «л – н», и гласной «е» в последнем стихе: «на лоне <…> лени» позволяет подозревать явление, сходное с тем, которое В. Н. Топоров описал для скрытого имени Марии Лазич в лирике Фета: «не столько анаграмму имени, сколько отсылку к некоему его соответствию, его знаку, звуковой теме, и все ради того, чтобы через имя сберечь и милый образ» (Топоров В. Н. К исследованию анаграмматических структур (анализы). II. «Скрытое» имя в русской поэзии // Исследования по структуре текста. М., 1987. С. 220). Элегическая героиня в «Кто видел край…» получает условное литературное имя Эльвина, введенное в русскую поэзию балладой Жуковского «Эльвина и Эдвин» (1815). Оно, как легко заметить, созвучно и равносложно имени Елена, причем его звуковая фактура подчеркивается аллитерациями и ассонансами в соседних словах: «Златой предел! Любимый край Эльвины, / Туда летят желания мои!» [II: 190].


[Закрыть].

«ШОТЛАНДСКАЯ СТРОФА» У ПУШКИНА
(К ТВОРЧЕСКОЙ ИСТОРИИ СТИХОТВОРЕНИЯ «ОБВАЛ»)

ОБВАЛ

 
Дробясь о мрачные скалы,
Шумят и пенятся валы,
И надо мной кричат орлы,
                            И ропщет бор,
И блещут средь волнистой мглы
Вершины гор.
 
 
Оттоль сорвался раз обвал,
И с тяжким грохотом упал,
И всю теснину между скал
                            Загородил,
И Терека могущий вал
                            Остановил.
 
 
Вдруг, истощась и присмирев,
О Терек, ты прервал свой рев;
Но задних волн упорный гнев
                            Прошиб снега…
Ты затопил, освирепев,
                            Свои брега.
 
 
И долго прорванный обвал
Неталой грудою лежал,
И Терек злой под ним бежал,
                            И пылью вод
И шумной пеной орошал
                            Ледяный свод.
 
 
И путь по нем широкий шел:
И конь скакал, и влекся вол,
И своего верблюда вёл
                            Степной купец,
Где ныне мчится лишь Эол,
                            Небес жилец.
 

[III: 197–198]

Необычная для русской поэзии ямбическая строфа, которой написаны два стихотворения Пушкина, «Обвал» (1829?) и «Эхо» (1831), давно обратила на себя внимание исследователей. В классической работе «Строфика Пушкина» Б. В. Томашевский описывает ее следующим образом: «…по числу стоп 444242 на одних мужских рифмах, все четырехстопные стихи оканчиваются на одну рифму, а двустопные на другую, так что формула рифм такова: aaabab». «Данная строфа, – уточняет он, – английского происхождения»7474
  Томашевский Б. В. Строфика Пушкина // Пушкин. Исследования и материалы. Т. II. М.; Л., 1958. С. 82.


[Закрыть], с чем нельзя не согласиться. Именно в английской поэзии она получила широкое распространение и даже имеет особое название: «шотландская» (Scottish stanza) или «бернсовская» (Burns stanza), данное ей потому, что ее канонизировали шотландские поэты второй половины XVIII века и, больше других, Роберт Бернс, который написал ею около пятидесяти стихотворений7575
  Об истории и структуре строфы см. подробнее: Schipper J. Neuenglische Metrik in historischer und systematischer Entwickelung dargestellt. Zweiter Hälfte: Strophenbau. Bonn, 1888. S. 586–587; Saintsbury G. Historical Manual of English Prosody. London, 1914. P. 273–274; Fussel P. Poetic Meter and Poetic Form. N. Y., 1965. P. 152–155 и др.


[Закрыть]. В примечаниях к «Обвалу» в «венгеровском» собрании сочинений Пушкина П. О. Морозов указал на догадку А. В. Дружинина, еще в 1855 году предположившего, что форма стихотворения заимствована прямо у Бернса, которым Пушкин, по его наивному убеждению, не мог не восхищаться. «Нам всегда казалось, – писал Дружинин, – что конструкция строф в „Обвале“ (чисто бернсовская) не есть случайность»7676
  Дружинин А. В. А. С. Пушкин и последнее издание его сочинений // Библиотека для чтения. 1855. Т. CXXX. Отд. 3. С. 74. Цит. по: Морозов П. Примечания // Пушкин. [Сочинения]: В 6 т. СПб., 1911. Т. V. С. XXXVII (Библиотека великих писателей под ред. С. А. Венгерова).


[Закрыть]. Однако впоследствии предположение Дружинина было отвергнуто пушкинистами – и не только потому, что никаких свидетельств интереса Пушкина к Бернсу не существует. Решающую роль здесь сыграло открытие Н. В. Яковлева, который установил бесспорный источник для «Эха» – написанное «шотландской строфой» стихотворение Барри Корнуола «Прибрежное эхо» («A Sea-Shore Echo»). С этим же стихотворением Яковлев связал и творческую историю «Обвала», которая в его реконструкции складывалась в такой последовательности. По возвращении с Кавказа, осенью 1829 года Пушкин знакомится с сочинениями Барри Корнуола по вышедшей тогда книге четырех английских поэтов (The Poetical Works of Milman, Bowles, Wilson and Barry Cornwall: Complete in One Volume. Paris, 1829), которая потом была у него в Болдине. «В поисках форм, наиболее отвечавших его цели – выразить возможно полнее свои недавние кавказские впечатления, – Пушкин наткнулся <…> на готовый размер „Прибрежного Эхо“ Корнуоля, – размер, как нельзя более гармонировавший своею отрывистой и сжатою силой с дикостью горного пейзажа»7777
  Яковлев Н. В. Последний литературный собеседник Пушкина (Бари Корнуоль) // Пушкин и его современники. Материалы и исследования. Вып. XXVIII. Пг., 1917. С. 27.


[Закрыть]. Таким образом, чтение «Прибрежного эха», по Яковлеву, дает толчок замыслу «Обвала»: Пушкин перенимает у полюбившегося ему английского поэта необычную стиховую форму, подобно тому, как год спустя он переймет у него форму «драматических сцен».

Гипотеза Яковлева была безоговорочно принята Б. В. Томашевским7878
  См.: Томашевский Б. В. Строфика Пушкина. С. 82.


[Закрыть], Л. С. Сидяковым,7979
  См. его примечания к «Обвалу» в кн.: Стихотворения Александра Пушкина / Изд. подгот. Л. С. Сидяков. СПб., 1997. С. 567 (Литературные памятники).


[Закрыть] а затем и В. Д. Раком, который воспользовался ею как главным аргументом для решения сложного вопроса о датировке «Обвала». Хотя Пушкин в третьей части «Стихотворений» (1832) отнес «Обвал» вместе с другими кавказскими стихами к 1829 году, а в дальнейшем планировал включить его в цикл, названный «Стихи, сочиненные во время путешествия (1829)», истинная датировка всех стихотворений этой группы, как писал Н. В. Измайлов, «очень неясна и приблизительна»8080
  Измайлов Н. В. Лирические циклы в поэзии Пушкина конца 20–30‐х годов // Измайлов Н. В. Очерки творчества Пушкина. Л., 1976. С. 221 (примеч. 11).


[Закрыть]. Мы не можем с точностью сказать, были ли они сочинены, хотя бы вчерне, во время поездки на Кавказ (май – август 1829 года), или на обратном пути, во время пребывания на Кавказских водах (август – 8 сентября 1829 года), как полагал Измайлов, или осенью, когда Пушкин останавливался в Москве и Тверской губернии, или зимой 1829–1830 года в Петербурге, или даже в последующие месяцы. По резонному замечанию Измайлова, «вопрос осложняется и тем, что <…> бóльшая часть кавказских стихотворений обрабатывалась Пушкиным в Болдинскую осень 1830 года»8181
  Там же.


[Закрыть]. Так, пушкинские пометы «29 Окт<ября>» и «30» на автографе «Обвала» (ПД 115) принято относить не к 1829‐му, а к 1830 году, хотя никаких аргументов в пользу именно такой датировки до работы В. Д. Рака не предлагалось8282
  См.: Модзалевский Л. Б., Томашевский Б. В. Рукописи Пушкина, хранящиеся в Пушкинском Доме. Научное описание. М.; Л., 1937. С. 48.


[Закрыть].

Приняв гипотезу Яковлева о происхождении строфы «Обвала» за «данность», В. Д. Рак установил, что парижская книга четырех поэтов вышла в свет лишь в октябре 1829 года и, следовательно, могла оказаться на прилавках книжных лавок Петербурга и Москвы «в лучшем случае вряд ли ранее декабря, а реальнее – значительно позже»8383
  Рак В. Д. К датировке стихотворения «Обвал» // Рак В. Д. Пушкин, Достоевский и другие. СПб., 2003. С. 320.


[Закрыть]. Если же Пушкин приобрел книгу, в которой прочитал «Прибрежное эхо» Корнуола, только в 1830 году, то и датировку «Обвала», полагает В. Д. Рак, следует сдвинуть с 1829‐го на 1830 год.

Между тем сама гипотеза Яковлева, на наш взгляд, далеко не столь убедительна, как принято считать. Во-первых, в поэтической практике Пушкина, кажется, нельзя найти другого случая, когда одно и то же стихотворение иностранного автора использовалось бы им дважды – сначала исключительно как метрическая модель, а затем, после более чем годичного перерыва, как источник и метра, и темы. Во-вторых, в вероятный круг пушкинского чтения 1828–1830 годов входил целый ряд английских текстов, в которых Пушкин мог встретить «шотландскую строфу» еще до знакомства с «Прибрежным эхом». Прежде всего следует обратить внимание на важный историко-литературный факт: в мае 1829 года в Петербурге вышла в свет тридцатисемистраничная книжечка «Сельский субботний вечер в Шотландии. Вольное подражание Р. Борнсу И. Козлова», где кроме заглавной поэмы (в оригинале «The Cotter’s Saturday Night») было напечатано и стихотворение «К полевой маргаритке, которую Роберт Борнс, обрабатывая свое поле, нечаянно срезал железом сохи в апреле 1786 года» – перевод знаменитого бернсовского «To a Mountain Daisy, on Turning One down with the Plough in April 1786», написанного «шотландской строфой» (см. приложение)8484
  Анализируя строфу «Обвала» и «Эхо», Б. В. Томашевский в качестве английской параллели к ней приводит именно «To a Mountain Daisy…» Бернса и попутно разбирает перевод И. И. Козлова, который он ошибочно датирует 1833‐м годом (Томашевский Б. В. Строфика Пушкина. С. 82).


[Закрыть].

Первые русские переводы из Бернса привлекли внимание газетной и журнальной критики8585
  Подробнее см.: Левин Ю. Д. [1] Бернс на русском языке // Бернс Р. Стихотворения. На англ. и русск. яз. М., 1982. С. 538; [2] Восприятие английской литературы в России. Л., 1990. С. 234–235.


[Закрыть]. В июльском номере «Московского телеграфа» была напечатана пространная рецензия на книжку И. И. Козлова, автор которой (вероятно, сам редактор журнала Н. А. Полевой) выказал неплохое знание биографии и творчества шотландского поэта – по его словам, «одного из тех феноменов, которых явление можно уподобить молнии на вершинах пустынных гор». Критикуя переложение «Субботнего вечера», в котором И. Козлову, по его оценке, не удалось передать характер «пламенного певца Шотландии, сгоревшего в огне страстей», рецензент с похвалой отзывается о «Полевой маргаритке». «Это прелестное стихотворение более сохранило в Русском переводе свою первобытную свежесть и красоту, – пишет он. – В нем Борнс виднее и понятнее для Русского читателя, чем в переводе предыдущей пьесы»8686
  N. N. О жизни и сочинениях Р. Борнса // Московский телеграф. 1829. Ч. 28. № 14. С. 195, 206, 209.


[Закрыть].

Вполне вероятно, что Пушкин не пропустил интересную новинку и захотел сравнить перевод И. Козлова с оригиналом. Это могло произойти как осенью 1829 года на обратном пути с Кавказа – скорее всего, в Москве, где он, по всей видимости, читал летние номера московских журналов и часто встречался с П. А. Вяземским, который внимательно следил за творчеством И. Козлова и только что написал предисловие к его переводам из Мицкевича8787
  Книга «Крымские сонеты Адама Мицкевича. Переводы и подражания Ивана Козлова» (СПб., 1829) вышла в свет в октябре 1829 года. В «предисловной статье» Вяземского, помимо разбора сонетов и их переводов, упоминался Пушкин (см. примеч. И. Д. Гликмана к кн.: Козлов И. И. Полное собрание стихотворений. Л., 1960. С. 459–460 (Библиотека поэта; Большая серия)).


[Закрыть], – так и в Петербурге, куда Пушкин вернулся 9–10 ноября. Любопытно, что принадлежавший Пушкину двухтомный сборник Бернса разрезан только до тех страниц первого тома, на которых напечатано «To a Mountain Daisy, on Turning One down with the Plough in April 1786», как если бы он искал в книге именно переведенное И. Козловым стихотворение8888
  The Poetical Works of Robert Burns. Chiswick, 1829 (Библиотека Пушкина. С. 180. № 691). На предшествующих страницах напечатано еще 11 стихотворений, написанных «шотландской строфой», а также переложенная И. Козловым поэма «The Cotter’s Saturday Night». Подражая В. Д. Раку, я попытался установить, когда данный двухтомник Бернса мог попасть в Россию, и выяснил, что он был выпущен еще в 1821 году, в составе популярной серии малоформатных (14 см) книг «Whittingham’s Cabinet Library», где имел номера 32–33. Как явствует из объявлений в английских газетах (см., например: The Morning Chronicle. 1822. 20 november; 1824. 27 may; 28 june) все книги, входившие в эту серию, постоянно допечатывались и продавались на протяжении многих лет. В ряде случаев, однако, печатники изменяли оформление титульного листа (например, добавляли гравюру или виньетку), загодя ставя на нем тот год, начиная с которого книга поступала в продажу в обновленном виде. Именно это и произошло с собранием стихотворений Бернса, для которого был изготовлен новый титульный лист с гравюрой Джона Томпсона, помеченный 1829‐м годом (см.: Warren A. The Charles Whittingham Printers. New York, 1896. P. 79). Можно предположить поэтому, что двухтомник продавался в Англии с самого начала 1829 года и к ноябрю – декабрю должен был поступить в петербургские и московские книжные лавки.


[Закрыть]. При этом стоит подчеркнуть простую истину: для усвоения «шотландской строфы» Пушкину не нужно было ни знать и любить Бернса, ни понимать шотландский диалект, на котором написаны его стихи, ибо отвлечение от смысла не затрудняет, а, наоборот, облегчает восприятие твердых стиховых форм.

При сопоставлении перевода и оригинала Пушкин должен был заметить, что И. Козлов несколько упростил «шотландскую строфу». Сохранив схему Я444242 со сплошными мужскими окончаниями, он не сумел соблюсти единство рифмы во всех четырехстопных стихах и зарифмовал их попарно, по формуле aabcbc8989
  Той же строфой Козлов написал и стихотворение «Тоска по родине. Вольное подражание Шатобриану» (см.: Козлов И. И. Полное собрание стихотворений. С. 213–214). В XIX веке все русские переводчики Бернса использовали эту упрощенную форму «шотландской строфы».


[Закрыть]. В «Обвале» Пушкин виртуозно решает ту сложную техническую задачу, с которой не справился И. Козлов, демонстрируя, что «шотландская строфа» может быть воспроизведена на русском языке со всеми своими особенностями. При этом изощренная звукопись стихотворения, в котором семь раз повторяется сочетание звуков «вал», заданное заглавным существительным и его английским и французским эквивалентом avalanche9090
  В рукописи ПД 115 «avalanche» написано в скобках после заглавия [III: 792]. Отсутствие артикля показывает, что это не перевод заглавного слова на французский язык (иначе Пушкин должен был бы написать «L’ avalanche»), а помета иного рода, относящаяся скорее к языку английскому. Возможно, Пушкин не только сопоставлял два слова со сходным звучанием и одинаковым значением, но и вспоминал какие-то описания горных обвалов в английской литературе. В первую очередь он мог иметь в виду Байрона, у которого в швейцарском дневнике есть запись от 23 сентября 1816 года, опубликованная впервые в 1822 году: «Heard an Avalanche fall like thunder» ([Watkins J.] Memoirs of the Life and Writings of the Right Honourable Lord Byron, with anecdotes of some of his contemporaries. London, 1822. P. 271). К 1829 году Пушкин мог знать ее по нескольким источникам, и в том числе по книге Луизы Беллок «Лорд Байрон», где она приводится как в оригинале, так и во французском переводе: «Entendu une avalanche tomber comme la foudre» (Belloc L. S. Lord Byron. T. 1. Paris, 1824. P. 349). Сравнение альпийского обвала с громом Байрон повторил и в строфе LXII третьей песни «Странствий Чайльд-Гарольда»: «…Above me are the Alps, / The Palaces of Nature, whose vast walls / Have pinnacled in clouds their snowy scalps, / And throned Eternity in icy halls / Of cold sublimity, where forms and falls / The avalanche – the thunderbolt of snow» (Byron G. G. Selected Poems / Ed. with a Preface by S. J. Wolfson and P. J. Manning. London, 1996. P. 436). В первом действии «Манфреда» герою является дух Монблана, которому подвластны лавины и ледники: «Mont Blanc is the monarch of mountains; <…> / The Avalanche in his hand; / But ere it fall, that thundering ball / Must pause for my command» (Ibid. P. 465). Еще раньше, в «Осаде Коринфа», Байрон использовал образ горной лавины в сравнительном обороте: «Like the avalanche’s snow / On the Alpine vales below» (Ibid. P. 381), с той же игрой на val, что и в «Обвале». Упоминания об альпийских обвалах Пушкин мог заметить и у английских поэтов «озерной школы» – в частности, в «Отрывочных строфах» («Desultory Stanzas», 1822) Вордсворта, где лирический герой, как в «Кавказе» Пушкина, взирает на горный пейзаж с вершины горы и вдруг слышит «ужасный звук» падающей лавины («But list! the avalanche – the hush profound / That follows – yet more awful than that awful sound», см.: The Poetical Works of William Wordsworth: In 5 vol. London, 1827. Vol. III. P. 302). Некоторые параллели к пушкинским кавказским пейзажам обнаруживаются также в стихотворении Кольриджа «Гимн перед рассветом в долине Шамони» («Hymn before Sunrise, in the Vale of Chamouni», 1802). Кольридж сначала описывает ледяные лавины, скатывающиеся с горных вершин в огромные ущелья и останавливающие быстрые реки («Ye Ice-falls! ye that from the mountain’s brow / Adown enormous ravines slope amain – / Torrents, methinks, that heard a mighty voice, / And stopped at once amid their maddest plunge! / Motionless torrents! silent cataracts!»), а затем обращается к «седой горе», с чьих «ног» часто низвергаются беззвучные обвалы: «Thou too, hoar Mount! with thy sky-pointing peaks, / Oft from whose feet the avalanche, unheard, / Shoots downward, glittering through the pure serene…» (The Poetical Works of Coleridge, Shelley, and Keats. Paris, 1829. P. 36–37; Библиотека Пушкина. С. 198. № 762).


[Закрыть](валы—волнистой—сорвался—обвал—вал—прервал—обвал), и изобилуют односложные знаменательные слова (бор, мглы, гор, скал, вал, рев, волн, гнев, злой, вод, свод, путь, шел, конь, вол, вел), как бы имитирует состав английской поэтической речи9191
  Как заметил М. О. Гершензон в статье «Плагиаты Пушкина» (см.: Гершензон М. О. Статьи о Пушкине. М., 1926. С. 118), начальные образы и рифма были подсказаны Пушкину переводом оды Горация «К Леоконое» В. С. Филимонова (1821). Ср.: «И разъяренные валы, / Кипящи пеною седою / Дробит о грозные скалы» (цит. по: Филимонов В. С. «Я не в Аркадии – в Москве рожден…»: Поэмы. Стихотворения. Басни. Переводы. Материалы к биографии. М., 1988. С. 308).


[Закрыть]. Если вспомнить, что Пушкин обычно обращался к чужим стиховым формам (белый ямб, терцина, сонет, октава, «испанский» хорей) только после того, как их уже начали осваивать другие русские поэты, то можно заподозрить, что одной из причин его обращения к «шотландской строфе» было желание вступить в соревнование с И. Козловым.

Впрочем, «шотландская строфа», вероятно, была знакома Пушкину еще до выхода книжечки переводов из Бернса. Например, перелистывая любимые романы Вальтера Скотта по-английски, он мог заметить ее в нескольких эпиграфах, взятых опять-таки из Бернса, – например, к «Повестям моего домохозяина» («Tales of My Landlord», 1816–1832) или к главе IX «Гая Мэннеринга» («Guy Mannering», 1815), а также в авторских предисловиях к «Монастырю» (где снова цитируется Бернс) и к третьему изданию «Уэверли» («Waverley», 1814) (где приведен текст анонимного шотландского стихотворения «The Author’s Address to All in General»). Сам «шотландский чародей» написал «шотландской строфой» вставную песню менестреля в поэме «Рокби», которую Пушкин наверняка знал9292
  Отдельное издание поэмы сохранилось в его библиотеке: Scott W. Rokeby: A Poem / The 6th ed. Edinburgh, 1815 (Библиотека Пушкина. С. 333. № 1365).


[Закрыть]:

THE HARP

 
I was a wild and wayward boy,
My childhood scorned each childish toy;
Retired from all, reserved and coy,
                            To musing prone,
I wooed my solitary joy,
                            My Harp alone.
 
 
My youth with bold ambition’s mood
Despised the humble stream and wood
Where my poor father’s cottage stood,
                            To fame unknown; —
What should my soaring views make good?
                            My Harp alone!
 
 
Love came with all his frantic fire,
And wild romance of vain desire:
The baron’s daughter heard my lire
                            And praised the tone; —
What could presumptious hope inspire?
                            My Harp alone!
 
 
At manhood’ s touch the bubble burst,
And manhood’ s pride the vision curst,
And all that had my folly nursed
                            Love’s sway to own;
Yet spared the spell that lulled me first,
                            My Harp alone!
 
 
Woe came with war, want with woe,
And it was mine to undergo
Each outrage of the rebel foe: —
                            Can aught atone
My fields lay waste, my cot laid low?
                            My Harp alone!
Ambition’s dreams I’ve seen depart,
 
 
Have rued of penury the smart,
Have felt of love the venomed dart,
                            When hope has flown;
Yet rests one solace to my heart, —
                            My Harp alone!
 
 
Then over mountain, moor and hill,
My faithful Harp, I’ll bear thee still;
And when this life of want and ill
                            Is wellnigh gone,
Thy strings mine elegy shall thrill,
                            My Harp alone!9393
  Цит. по: The Complete Poetical Works of Sir Walter Scott. Cambridge Edition. Boston & New York, 1900. P. 267–268.


[Закрыть]
 

Наконец, у Вордсворта (которого Пушкин, по воспоминаниям С. П. Шевырева, читал тогда по-английски9494
  Шевырев С. П. Рассказы о Пушкине // Пушкин в воспоминаниях современников / 3‐е изд. Т. 2. СПб., 1998. С. 46.


[Закрыть]) «шотландская строфа» появляется в связи с Робертом Бернсом – в моралистическом послании к сыновьям последнего «To the Sons of Burns, after Visiting the Grave of Their Father», входившем в цикл «Стихи, сочиненные во время путешествия по Шотландии» («Poems written during a Tour in Scotland»9595
  Ср. заглавие «кавказского цикла», которое Пушкин дал ему при подготовке неосуществленного собрания стихотворений в конце 1836 года: «Стихи, сочиненные во время путешествия (1829)». См. об этом: Измайлов Н. В. Лирические циклы в поэзии Пушкина конца 20–30‐х годов. С. 222–223; Ларионова Е. О. Неосуществленное собрание стихотворений Пушкина 1836 года // Пушкинская конференция в Стэнфорде. 1999. Материалы и исследования / Под ред. Д. М. Бетеа, А. Л. Осповата, Н. Г. Охотина, Л. С. Флейшмана. М., 2001. С. 281–282.


[Закрыть]). Приведем его в ранней, короткой редакции 1807 года:

 
Through twilight shades of good and ill
Ye now are panting up life’s hill,
And more than common strength and skill
                            Must ye display;
If ye would give the better will
                            Its lawful sway.
 
 
Hath Nature strung your nerves to bear
Intemperance with less harm, beware!
But if the Poet’s wit ye share,
                            Like him can speed
The social hour – of tenfold care
                            There will be need.
 
 
For honest men delight will take
To spare your failings for his sake,
Will flatter you, – and fool and rake
                            Your steps pursue;
And of your Father’s name will make
                            A snare for you.
 
 
Let no mean hope your souls enslave;
Be independent, generous, brave;
Your Father such example gave,
                            And such revere;
But be admonished by his grave,
                            And think, and fear!9696
  The Poetical Works of William Wordsworth / Ed. from the manuscript with textual and critical notes by E. de Selincourt and H. Darbishire. Vol. 3. Oxford, 1946. P. 69–71 (см. также примеч.: P. 438, 443).


[Закрыть]
 

Если «шотландская строфа», как мы предполагаем, пришла к Пушкину не через Барри Корнуола, а через Бернса, Вальтера Скотта или Вордсворта, то он не мог не почувствовать ее «местный колорит», ее связь с тем легендарным миром шотландских гор, который был ему знаком по вальтер-скоттовским романам. Этим, вероятно, и объясняется тот факт, что Пушкин опробовал новую для русской поэзии форму в стихотворении на кавказские темы. Ведь русским романтическим сознанием Кавказ воспринимался как отечественный аналог горной Шотландии, воспетой поэтами Highland – экзотической страны суровой, величественной природы, свободолюбивых непокорных племен и, главное, красочных преданий, легенд, мифов. Собственно говоря, эффектная картина горного обвала изображена у Пушкина в легендарном плане, с противопоставлением непосредственно воспринимаемого настоящего воображаемому прошлому. Поэт сквозь «волнистую мглу» смотрит на обычное течение Терека и представляет себе когда-то случившуюся здесь уникальную («оттоль сорвался раз обвал»), грандиозную катастрофу – лавину, которая не оставила после себя никаких материальных следов, но память о которой сохранилась в местных преданиях. Речь здесь идет не о каком-то конкретном обвале (которого Пушкин не видел), но, как в «Анчаре», о редком природном явлении, преобразованном коллективной памятью в единичный полумифический феномен. Описание происшедшего, сначала правдоподобное, к концу стихотворения превращается в небылицу с почти сказочными подробностями9797
  В советской пушкинистике доминировала противоположная точка зрения. Так, Д. Д. Благой утверждал, что «Обвал» отличается «протокольной точностью» пейзажного описания (Благой Д. Д. Творческий путь Пушкина (1826–1830). М., 1967. С. 371–372).


[Закрыть]: над Тереком вырастает «ледяный свод» – своего рода мост или виадук, через который идет «широкий путь», доступный лошадям, волам и даже верблюдам9898
  Как указал А. К. Жолковский, мотив движения по льду в поэзии Пушкина, и в том числе в «Обвале», имеет генетические («К Овидию») и типологические схождения с описанием зимы на Черном море в «Скорбных элегиях» (Tristia) Овидия (III, 10). См.: Жолковский А. К. Заметки о тексте, подтексте и цитации у Пастернака (К различению структурных и генетических связей) // Boris Pasternak. Essays / Ed. by N. A. Nilsson. Stockholm, 1976. P. 77–78. Для «Обвала» особенно значимы стихи 31–34, где появляется образ ледяных мостов над текущей водой, по которым движутся пешеходы, кони и волы. Ср.: «Там, где шли корабли, пешеходы идут, и по водам, / Скованным стужей, бьет звонко копыто коня. / Вдоль по нежданным мостам <лат.: novos pontes> – вода подо льдом протекает – / Медленно тащат волы тяжесть сарматских телег» (пер. С. В. Шервинского). Заметим, что Овидий, никогда прежде не видевший замерзших рек и морей, описывает их как удивительное явление, в которое трудно поверить («vix equidem credar»).


[Закрыть].

На самом деле, конечно, большие горные обвалы в Девдоракском ущелье не создавали, а разрушали дороги, и движение через них было сопряжено с неимоверными трудностями. А. С. Грибоедов, проезжавший по Военно-Грузинской дороге через год с лишним после обвала 1817 года, отметил в путевых записках: «Большой объезд по причине завала: несколько переправ через Терек»9999
  Грибоедов А. С. Полное собрание сочинений: В 3 т. СПб., 1999. Т. 2. С. 288.


[Закрыть]. Как свидетельствовал П. П. Зубов, по завалам, образовавшимся на обоих берегах Терека вследствие гигантской лавины 1832 года, и на следующее лето «подняться и спускаться было крайне затруднительно»:

Проталины на каждом шагу; дорога косогором; спуски по льду гладкому, как зеркало. Всякий неосторожный шаг мог влечь к безвозвратной погибели. <…> За переправу повозок и вьюков через завал платили огромные суммы. Повозки переносили на руках солдаты и Осетины с неимоверною трудностию; путешественников переводили Осетины, держа под руки; и всякий, переехавший в то время Кавказ, произнес сердечную благодарную молитву Богу за спасение его от очевидной смерти. Правая же сторона завала, кроме массы сплошного льда и снега, не весьма высокой, покрыта была сверху еще новым завалом окрестных гор, состоящим из земли и камней, обрушенных ниспадавшею водою с гор от таявшего снега. Путь по сему завалу был труден до чрезвычайности. Пешком невозможно идти по причине глубокой грязи, а ехавши верхом – нога лошади беспрестанно скользила, из-под оной грязь, каменья, снег и лед с шумом катились в отверстия, прорытые водою до самого Терека, и за каждый неосторожный шаг можно было заплатить жизнию100100
  Зубов П. П. Картина Кавказского края, принадлежащего России, и сопредельных оному земель; в историческом, статистическом, этнографическом, финансовом и торговом отношениях. Ч. 2. СПб., 1835. С. 176–178. Зубов с небольшими изменениями и дополнениями повторяет здесь свое же описание пути через завалы из книги: Шесть писем о Грузии и Кавказе, писанных в 1833 году Платоном Зубовым с 4 видами и виньеткой. М., 1834. С. 43–45 (Библиотека Пушкина. С. 43. № 156). Ср. описание завала 1832 года в воспоминаниях барона Торнау: «Проезд по Военно-Грузинской дороге прекратился в заваленном месте; почтовые лошади подвозили к подножию выросшей на пути снеговой горы, по другую сторону свежие тройки принимали путешественников. На завал приходилось подыматься по ступеням вырубленным во льду. Посредине снеговой массы образовалась расселина стофутовой глубины, через которую для перехода были переброшены доски. Расселина эта на другой год до того расширилась, что принуждены были переправлять через нее в висячем ящике, ходившем на блоках по толстым канатам» ([Торнау Ф. Ф.] Воспоминания о Кавказе и Грузии // Русский вестник. 1869. Т. 80. № 4. С. 696).


[Закрыть].

Характерно, что единственная бесспорная параллель к пушкинскому образу чудесного ледяного моста была обнаружена В. Л. Комаровичем101101
  См.: Комарович В. Л. Вторая кавказская поэма Пушкина // Пушкин. Временник Пушкинской комиссии. Т. 6. М.; Л., 1941. С. 217 (примеч. 4).


[Закрыть] в путевых записках поэта С. Д. Нечаева, который выше Кавказских Минеральных Вод в горы не поднимался и никаких обвалов не видел. В первом же абзаце отрывка, напечатанного в 1826 году в «Московском телеграфе», Нечаев явно передает сведения о природных катастрофах, услышанные от старожилов:

Падения снежных глыб случаются здесь весьма нередко. Недавно огромный куб снега и каменьев, скатившись с вершины Казбека, совсем было прекратил течение Терека. Легко могло бы образоваться временное озеро и затопить все окрестные долины, но чрезвычайная быстрота реки скоро пробила путь под глыбою, по которой потом ездили как по мосту, и немало времени потребно было, чтобы ужасная сия скала совершенно растаяла в соседстве ледяных вершин. – Бывают часто и землетрясения. После одного, замеченного в Бештовых горах, вдруг иссяк главный серный источник <…> но к счастию чрез несколько дней вода вновь показалась в водоеме, и в прежнем изобилии102102
  Нечаев С. Д. Отрывки из Путевых Записок о Юго-Восточной России // Московский Телеграф. 1826. Ч. 7. № 1. С. 26–27. Позже, уже после публикации «Обвала», образ ледяного моста появляется в незаконченном романе несчастного Александра Шишкова (см. о нем: Шадури В. Друг Пушкина А. А. Шишков и его роман о Грузии. Тбилиси, 1951). Герой романа, молодой чиновник Лонской, едущий в Грузию, на перевале у Крестовой горы слышит позади «сильный, тяжелый удар», от которого «по ущелиям гор пробежал трепетный гул, и испуганные орлы поднялись с диким криком». Спутник героя, кавказский старожил, объясняет недоумевающему путешественнику, что это большой обвал. «Дня через два, – продолжает он, – Терек, запруженный обвалом, прорвет его и образует над собой крутой, ледяной мост, как триумфальную арку» (Сочинения и переводы Капитана А. А. Шишкова. Ч. 3. СПб., 1835. С. 5–6).


[Закрыть].

Едва ли можно согласиться с В. Д. Раком, объясняющим сходство двух описаний тем, что Пушкин помнил о прочитанном за три года до путешествия на Кавказ очерке Нечаева103103
  Рак В. Д. К датировке стихотворения «Обвал». С. 327.


[Закрыть]. Скорее, на обоих поэтов произвели сильное впечатление одни и те же рассказы, которыми местные жители любят стращать приезжих и которым как Нечаев, так и Пушкин готовы были поверить, потому что искали в кавказской природе необычное, невероятное, небывалое. В этой связи отметим, что у Нечаева кавказский фольклор сразу же вызвал ассоциации с легендарной Шотландией Оссиана. Прослушав какие-то песни «черкесских бардов» в переводе, за точность которого не поручился сам толмач, он отметил «некоторое сходство с Шотландскими песнями, изданными Макферсоном. Те же сравнения из дикой, величественной природы, те же предметы…»104104
  Нечаев С. Д. Отрывки из Путевых Записок о Юго-Восточной России. С. 37.


[Закрыть] Обвалы, землетрясения, внезапно иссякающие источники, воинственные горцы, распевающие оссианические песни и, по слову А. А. Бестужева-Марлинского, «ожидающие своего Валтер-Скотта»105105
  [Бестужев-Марлинский А. А.] Письмо к доктору Эрману // Полное собрание сочинений А. Марлинского. Русские повести и рассказы. Изд. 3‐е. Ч. 3. СПб., 1838. С. 240. В письме к Н. А. и К. А. Полевым от 16 декабря 1831 года Бестужев назвал Дагестан «land of mountains and floods», процитировав десятую песнь «Дон Жуана» Байрона, где этими словами охарактеризована Шотландия (Бестужев-Марлинский А. А. Кавказские повести / Изд. подгот. Ф. З. Канунова. СПб., 1995. С. 510, 687). Байрон, в свою очередь, цитировал поэму Вальтера Скотта «Песнь последнего минестреля» (VI, 2).


[Закрыть], – все это составные части единого комплекса кавказской экзотики, к созданию которого Пушкин приложил руку еще в «Кавказском пленнике».

В пушкинистике принято сопоставлять «Обвал» с тематически близким абзацем из первой главы «Путешествия в Арзрум»:

Дорога шла через обвал, обрушившийся в конце июня 1827 года. Таковые случаи бывают обыкновенно каждые семь лет. Огромная глыба, свалясь, засыпала ущелие на целую версту и запрудила Терек. Часовые, стоявшие ниже, слышали ужасный грохот и увидели, что река быстро мелела и в четверть часа совсем утихла и истощилась. Терек прорылся через обвал не прежде, как через два часа. То-то он был ужасен! [VIII: 453]

Поскольку этот пассаж отсутствовал в ранней редакции главы – очерке «Военная Грузинская дорога (Извлечено из путевых записок А. Пушкина)», напечатанном в номере «Литературной газеты» за 5 февраля 1830 года, – и, по всей видимости, был написан только в 1835 году, его обычно возводят к описаниям кавказских обвалов в тех книгах, которыми Пушкин пользовался как источниками при работе над «Путешествием в Арзрум». Во-первых, это указанные М. О. Гершензоном «Записки во время поездки из Астрахани на Кавказ и в Грузию в 1827 году Н… Н…» (М., 1829; Библиотека Пушкина. С. 67. № 252)106106
  Гершензон М. О. «Путешествие в Арзрум» (1829–1830) // Гершензон М. О. Статьи о Пушкине. М., 1926. С. 50–59.


[Закрыть], автором которых, как установил впоследствии тбилисский исследователь Вано Шадури, был Н. А. Нефедьев107107
  Шадури В. [1] Друг Пушкина А. А. Шишков и его роман о Грузии. С. 8, 307; [2] Декабристская литература и грузинская общественность. Тбилиси, 1958. С. 441; [3] Пушкин и грузинская общественность. Тбилиси, 1966. С. 105.


[Закрыть]. Здесь внимание исследователей привлекло следующее место, откуда, по утверждению Б. В. Томашевского108108
  См. его примечание к первой фразе абзаца: «Сведения об этом обвале Пушкин заимствовал из книги Н. Нефедьева, но при этом допустил неточность; в книге сказано: „Такой обвал случился до нас за месяц, и мы в конце июня ехали по громадам снега“. Следовательно, обвал произошел в конце мая» (Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 10 т. / Изд. 2‐е. М., 1957. Т. 6. С. 809).


[Закрыть], Пушкин и заимствовал сведения об обвале 1827 года:

Дорога от Кобии, доставляя удовольствие проститься с шумным Тереком, уклоняющимся вправо, грозит проезжающим снеговыми обвалами и трудною переправою чрез горы Крестовую и Гут.

Обвалы обыкновенно бывают или зимою при множестве снегов, или весною, когда снег тает. Место, подверженное с сей стороны опасности, начинается верстах в трех от Коби и продолжается версты на четыре по речке, возле которой в узком осеняемом горами овраге идет дорога. Причины ничтожные производят ужасное явление сих обвалов: силою ветра, легким бегом зверя или другою случайностию отрывается на высоте камень или маленький ком снега, который, катясь вниз, с каждым оборотом увеличивается и наконец достигает такой огромности, что, производя в воздухе страшный гул, покрывает овраг в длину на целую версту и более и на несколько сажень вышиною. В таких случаях бедным проезжающим нет спасения! После каждого обвала продолжение вновь пути стоит неимоверного труда, и сообщение на долгое время прекращается. Такой обвал случился до нас за месяц, и мы в конце июня ехали по громадам снега, под которым стремилась вода и, местами показываясь, опять исчезала109109
  [Нефедьев Н. А.] Записки во время поездки из Астрахани на Кавказ и в Грузию в 1827 году. М., 1829. С. 111–113.


[Закрыть].

Другой возможный источник пушкинского рассказа об обвале был обнаружен Ю. Н. Тыняновым во втором томе книги «Путешествие по России» французского консула в Тифлисе Т. Ф. Гамба (опубл. 1826):

A deux werstes de Dariel nous vîmes à droite, de l’ autre côté du Terek, des monceaux de glace, débris de la terrible avalanche descendue du Kazbek en 1817 : elle couvrit plus de deux werstes de pays, et arrêta le cours du Terek. Ce fleuve déborda alors des tous côtés, et rendit, pendant deux ans, la route impracticable aux voitures. Il paroît que cette catastrophe se renouvelle tous les sept ou huit ans. Le Kazbek se charge, pendant cet intervalle, d’ une masse énorme de neige et de glaces, dont l’ accumulation finit par perdre son équilibre, et qui couvre, par sa chute, une vaste étendue de pays110110
  Voyage dans la Russie méridionale, et particulièrement dans les provinces situées au-delà du Caucase, fait depuis 1820 jusqu’en 1824; par le chevalier Gamba, consul du Roi à Tiflis / 2e éd. T. 2. Paris, 1826. P. 24. Букв. пер.: «В двух верстах от Дарьяла мы увидели справа, на другой стороне Терека, ледяные глыбы, остатки ужасной лавины, сошедшей с Казбека в 1817 году: она накрыла более двух верст земли и остановила течение Терека. Тогда река вышла из берегов и на два года сделала дорогу непроходимою для повозок. Кажется, такая катастрофа повторяется каждые семь или восемь лет. За этот промежуток времени Казбек обрастает гигантской массой снега и льда, образование которой заканчивается тем, что она теряет равновесие и, падая, накрывает огромное пространство».


[Закрыть].

Согласно Тынянову, именно это сообщение Гамба, проезжавшего по Военно-Грузинской дороге в 1820 году, явилось не только источником процитированного выше абзаца «Путешествия в Арзрум», но и «сюжетом стихотворения „Обвал“»111111
  Тынянов Ю. Н. О «Путешествии в Арзрум» // Тынянов Ю. Н. Пушкин и его современники. М., 1968. С. 206.


[Закрыть]. Замечание Тынянова было подхвачено и развито В. Д. Раком, пришедшим к выводу, что «Обвал» никак не мог быть написан до знакомства Пушкина с книгами Нефедьева и Гамба, которое произошло, по мнению исследователя, после 5 февраля – дня публикации очерка «Военная Грузинская дорога», где эти источники «Путешествия в Арзрум» не отражены. «Живописная картина» обвала, утверждает В. Д. Рак, сложилась в воображении Пушкина только тогда, «когда на воспоминания о сходе лавины, сами по себе довольно сухие, наложились описания, прочитанные в книгах. Тогда-то и образовалась благодатная почва, на которой вырос и «Обвал», и – позднее – абзац в „Путешествии в Арзрум“»112112
  Рак В. Д. К датировке стихотворения «Обвал». С. 322–323.


[Закрыть]. Поэтому он предложил датировать стихотворение летом 1830 года, когда Пушкин вспоминал о «снеговых лавинах» в исправленной тогда строфе «Путешествия Онегина» и начал два наброска на кавказские темы113113
  Там же. С. 327–328.


[Закрыть].