Текст книги "Родословная Советского коллектива"

Тянет спросить: была ли названная норма единственным регулятором внутриколлективных взаимоотношений? Ответ Зиновьева был бы наверняка отрицательным: наряду с коммунальным он выделял деловой и «менталитетный» аспекты жизнедеятельности социальных организаций[37]37
  Зиновьев А. А. Логическая социология. С. 71


[Закрыть]. Оно и понятно: возможность доносить и клеветать предполагает неслучайное и личностно значимое сосуществование в пространстве и времени, здесь – соучастие в общественно нужной работе, требующей разделения и координации индивидуальных функций, словом, разного рода сотрудничества. Обеспокоенности личным благополучием оно не отменяет, но ограничивает разгул коммунальных страстей в ситуации вынужденного контакта. Судачили, лицемерили, предавали? Вероятно. Но и учили, лечили, строили, варили сталь и добывали уголь. «Коммунизм мыслился лучшими людьми прошлого как такая организация жизни людей, в которой люди вместе трудятся, вместе развлекаются, вместе переносят трудности, вместе радуются удачам. В которой все распределяется поровну и по справедливости, в которой все живут открыто, на виду друг у друга, живут душа в душу, помогают друг другу, заботятся друг о друге, любят друг друга… Такая коммунистическая ячейка, – резюмирует Зиновьев, – есть пустая абстракция»[38]38
  Зиновьев А. А. Коммунизм как реальность. С. 151.


[Закрыть]. Согласны, трудовые коллективы 80-х идиллией не были, хотя вместе трудились, гордились сделанным, огорчались и радовались да и жили на виду друг у друга. Отсутствие безоглядной любви и неусыпной заботы, возможно, кого-то ранило, но происходило это именно потому, что коллектив оставался главным пространством жизни советских людей. Представления о себе и мире строились на основе не столько закрытого от других, сколько разделяемого с ними жизненного опыта.

Немаловажной его частью, что убедительно показал историк и политолог О. В. Хархордин[39]39
  Хархордин О. В. Обличать и лицемерить: генеалогия российской личности. СПб., М., 2002.


[Закрыть], было всеобщее опасение «недремлющего ока» всевластного коллектива, провоцирующее притворство, симуляцию, утаивание, демонстрацию потребного и прочие роднящие «грешников» способы социальной мимикрии. Впрочем, в первой половине 80-х гг. это опасение утратило фобический характер. «К концу брежневского правления пирамида коллективов составляла костяк советского общества, и лишь относительно небольшое количество внешнего насилия требовалось для поддержания упорядоченных связей между ними и для наказания отщепенцев, «выпадавших» из коллективов. После применения фундаментального насилия при создании новой системы коллективистской жизни совсем немного его было нужно для устойчивого функционирования этой системы. Секрет стабильности заключался в том, что каждый коллектив функционировал как квазирелигиозная организация, используя некоторые новозаветные принципы для поддержания мощной системы кругового социального контроля внутри коллектива»[40]40
  Хархордин О. В. Основные понятия российской политики. М., 2011. С. 95.


[Закрыть]. Сходство советского коллектива с «православной конгрегацией» О. В. Хархордин усматривает в близости способов поддержания групповой дисциплины. Горизонтальный исправляющий надзор, где вместо «деспотизма начальника – унизительная слежка соседа и тирания праведного увещевания, преподносимые как дружеская помощь»[41]41
  Там же. С. 98.


[Закрыть], присущ и унаследованной от А. С. Макаренко технологии наведения порядка в советских коллективах, и правилам монашеской жизни, составленным и реализованным в XVI в. преподобным Иосифом Волоцким.

Взаимный контроль сотрудников за соблюдением уставных требований организации, будь то обет послушания или коллективный договор, – эффективное средство регуляции индивидуального поведения и стабилизации взаимоотношений. Его «механизмами», по-видимому, служат и многообразные эффекты непосредственного контакта, и статусное выравнивание за счет совмещения и попеременного исполнения ролей наставника и ведомого, и постоянно возобновляющаяся объективация ценностных ориентиров совместного бытия. Что побуждало средневековых монахов и советских рабочих и служащих к взаимному контролю поведения? Страх ослушания, грозящего изгнанием из общности? Потребность доминирования над себе подобными, компенсирующая необходимость подчинения их указаниям? Возможно. Но не только. Поначалу немногочисленные сторонники Иосифа Волоцкого последовали за ним исключительно из идейных соображений. Нестяжание, отсечение своей воли, непрестанный труд в соединении с молитвой, неприхотливость в еде и одежде, помощь нуждающимся – эти заповеди соборной жизни, ведущие к соборному же спасению, ревностно исполняли и сам преподобный, и иноки основанной им в 1479 г. благочестивой обители. В среде глубоко верующих взаимные наставления на путь истинный, скорее всего, не преподносились как дружеская помощь, а были ею.

«Насельники» советских заводов, институтов и контор 80-х гг. сообща попасть в коммунистический рай уже не надеялись, но к коллективу относились с уважением. В биографии каждого – школа, пионерская и комсомольская организации, книги и кинофильмы про товарищескую взаимопомощь борцов за общее счастье. Характеризуя генезис понятия «класс» в социологическом дискурсе, видный французский социолог Пьер Бурдьё наделил его «символическим капиталом» – априори признаваемым престижем, не требующей проверки высокоидейной репутацией[42]42
  Бурдьё П. Социальное пространство и генезис «классов» // Бурдьё П. Социология социального пространства. М., СПб., 2007. С. 14–48.


[Закрыть]. Называние, именование создает иллюзию существования означенного, теоретически сконструированный класс становится реально действующей группой. Не включаясь в дискуссию об онтологическом статусе классов, отметим: указанное социологом учреждение группы посредством магического акта номинации несомненно повлияло на психологический статус коллектива в мировоззрении советских граждан. Героические предания о коллективных подвигах устроителей и защитников нового общества, официальные панегирики коллективизму, товарищеской взаимопомощи, солидарности и т. п. настойчиво формировали положительное отношение и к идее коллектива как группы готовых к самопожертвованию единомышленников, и к ее воплощению в реальных трудовых сообществах.

Порой очевидные изъяны собственного подразделения не только не подрывали, но даже укрепляли веру в коллективистские ценности: приоритет общих интересов над личными, взаимоподдержка, заботливость, доброжелательность, сострадание горестям и сорадование удачам товарищей, приверженность группе, готовность к совместному преодолению трудностей, ощущение персональной ответственности за общие неудачи, рефлексия воздействия своих поступков на благополучие ближних… Непосредственный жизненный опыт нередко противоречил подобным нормам, но сомнений в их значимости не порождал. Почему? Массированная пропагандистская подпитка? Не исключено, но маловероятно: в 80-е гг. после замены коммунизма олимпиадой к агитации относились скептично. В дружеских застольях и курилках Моральный кодекс строителя коммунизма не обсуждался, да и на партийных собраниях в верности ему не клялись. Чем же в таком случае поддерживался бытовой и трудовой коллективизм соотечественников? Мировую известность заслуженно получил ответ голландского исследователя Г. Хофстеде, опубликовавшего в 1980 г. книгу «Последствия культуры»[43]43
  Hofstede G. Culture’s consequences: International differences in work-related values. Beverly Hills (Cal.), 1980.


[Закрыть]. Проанализировав взгляды более 100 тысяч сотрудников международной корпорации из нескольких десятков стран, автор обнаружил обусловленность представлений подспудными особенностями национальной культуры, в том числе исторически сложившейся мерой зависимости населения от социальных связей и структур. Если эта зависимость у большинства традиционно сильна, люди глубоко интегрированы в социальные группы и лояльны им в обмен на заботу и защиту, культура именуется коллективистической. Доминирование независимости, надежды на себя и личной ответственности свидетельствует об индивидуалистической направленности культуры.

Хофстеде не был первооткрывателем коллективизма и индивидуализма как социокультурных конструктов. «Политические философы данные конструкты использовали в течение 300 лет», – заметил патриарх их психологического изучения Г. Триандис[44]44
  Триандис Г. Индивидуализм и коллективизм: прошлое, настоящее и будущее // Психология и культура. Под ред. Д. Мацумото. СПб., 2003. С. 74.


[Закрыть], в качестве рецензента поддержавший публикацию книги Хофстеде. Однако именно многолетний проект последнего, во‐первых, реанимировал исследования макросоциальной детерминации индивидуальной жизнедеятельности, а во‐вторых, стимулировал интерес к коллективизму и индивидуализму как «измерениям», «параметрам», «аспектам», «конструктам», «синдромам» культуры. Культурным синдромом Триандис[45]45
  Там же. С. 87.


[Закрыть] называет общепринятую систему убеждений, установок, норм, ценностей, ролей, свойственную членам подавляющего большинства социальных общностей. Согласно этому автору[46]46
  Триандис Г. Культура и социальное поведение. М., 2007. С. 226.


[Закрыть], в коллективистских культурах люди считают себя прежде всего представителями групп, чьи цели важнее личных интересов, а нормы – собственных установок, которыми можно без дискомфорта пренебречь для сохранения гармонии, поддерживаемой искренней эмпатией к заслуживающим самопожертвования «своим». Верность группе здесь сопряжена со страхом отторжения от нее, что обостряет чувство долга и приверженность сложившимся взаимозависимостям. Прототипическим образцом коллективистских отношений является семья, объединяющая людей «долговременными эмоциональными связями и общими целями»[47]47
  Триандис Г. Культура и социальное поведение. М., 2007. С. 221.


[Закрыть] и задающая соответствующие ценностные ориентиры воспитания детей. Сославшись на результаты исследования известного израильского психолога С. Шварца[48]48
  Schwartz S. H. Universals in the content and structure of values: theoretical advances and empirical tests in 20 countries // M. Zanna (Ed.) Advances in Experimental Social Psychology. Vol. 25. New York, 1992.


[Закрыть], Триандис отмечает: «В коллективистских культурах в гораздо большей степени, чем в индивидуалистических, детей воспитывают так, чтобы во взрослой жизни они исполняли свои обязанности, жертвовали собой ради группы и подчинялись властям»[49]49
  Триандис Г. Культура и социальное поведение. С. 222.


[Закрыть].

Вернувшись к вопросу о глубинных истоках коллективизма советских людей в 80-е гг. прошлого века, наивно искать их в Конституции, решениях XXII партийного съезда, Законе о коллективах и сопутствующих постановлениях ЦК КПСС, ВЦСПС и правительства. Регламентируя публичный дискурс и социальное поведение, эти директивы не определяли коммунальные привязанности, инстинкты и привычки не столь уж зомбированных в это время сограждан. На наш взгляд, воспользовавшись уроками кросс-культурной психологии, причину советского коллективизма разумнее видеть в исторически и биографически укорененных жизненных практиках и ценностях. Используя формулировку А. Г. Асмолова[50]50
  Асмолов А. Г. Психология личности. М., 2001. С. 300.


[Закрыть] – в усвоенных в процессе социализации неосознаваемых социалистических образцах мировоззрения и поведения, отражающих «типовые программы культуры». «Что же представляют собой типовые программы культуры, являющиеся регуляторами человеческого поведения?» – задается вопросом Т. Г. Стефаненко[51]51
  Стефаненко Т. Г. Этнопсихология. М., 2014. С. 183.


[Закрыть] и с позиций этнопсихолога обращается к понятию «традиция», трактуемому сегодня как передача от поколения к поколению ценностей, нравственных норм, убеждений и связанных с ними обычаев, ритуалов, поведенческих стереотипов.

Из многообразия традиций и обычаев нас сейчас интересуют лишь характеризующие отношения людей друг к другу и ближайшему социальному окружению. Согласно весьма убедительной и популярной гипотезе американского психолога А. П. Фиск[52]52
  Fiske A. P. Structures of social life: The four elementary forms of human relations. New York, 1991; Fiske A. P. The four elementary forms of sociality: Framework for a unified theory of social relations // Psychological Review, 1992, v. 99; Fiske A. P. Social errors in four cultures: Evidence about universal forms of social relations // Journal of Cross-Cultural Psychology, 1993. V. 24; Fiske A. P. et al. The cultural matrix of social psychology // D. T. Gilbert, S. T. Fiske, G. Lindzey (Eds.). The handbook of social psychology. New York, 1998.


[Закрыть], базисом подобных отношений является принятый в общности способ распределения благ и ресурсов. По мнению автора, таких способов, определяющих элементарные формы взаимодействия, всего четыре. Первый – коммунальное распределение (communal sharing) по потребностям, т. е. основанное на взаимности совместное использование общего достояния группы. Второй – распределение в соответствии с властными полномочиями (authority ranking), когда получение блага определяется рангом в иерархии, признанным авторитетом и соответствующими привилегиями. Третий – распределение поровну (equality matching), когда господствуют сбалансированные отношения равенства. Четвертый – рыночное распределение (market pricing), когда каждый получает пропорционально сделанному вкладу. По мнению А. П. Фиск[53]53
  Fiske A. P. Structures of social life. C. 45.


[Закрыть], перечисленные способы распределения ресурсов задают фундаментальные модели социального взаимодействия, мышления и эмоций, являющиеся универсальными для всего человечества. Исчерпывают ли названные элементарные формы все возможные «кирпичики» непосредственных контактов – предмет особого разговора. Важно иное: каждая из них – свидетельство вовлеченности человека в контекст межиндивидуальных связей, в группу, и потому может служить индикатором реальной взаимозависимости – коллективности! – повседневной жизни. Словом, «механика» человеческого бытия подтверждает правоту Аристотеля: человек – общественное животное вне зависимости от отношения к обществу, будь то отечество, семья или трудовой коллектив.

Это заключение обосновано, но не вполне корректно. Как мы убедились, приверженность к коллективу, приоритет общих целей, товарищеская взаимопомощь и т. п. – не только порыв души, но и нормативные идеологические предписания. Идеологической подоплеки не лишена и апологетика личностной автономии, самодостаточности, независимости, конкурентоспособности и прочих индивидуалистических ценностей. Оценочный характер трактовки коллективизма/индивидуализма отмечают и некоторые зарубежные исследователи этих культурных синдромов[54]54
  См. например, Kagitcibasi C. A critical appraisal of individualism and collectivism: Toward a new formulation // U. Kim (Ed.). Individualism and collectivism: Theory, method, and applications. Thousand Oaks, 1994; Fiske A. P. Using individualism and collectivism to compar cultures: A critique of the validity and measurement of the constructs // Psychological Bulletin, 2002, v. 128 (1); Green E. G.T. Comparabilite des groups culturels: Biais de reponse et de structure dans une étude interculturelle sur l’individualisme et le collectivisme // Nouvelle Revue de Psychologie Social, 2003. V. 2; Green E. G.T. L’autre collectiviste: processus de mise en altérité dans la psychologie interculterelle // M. Sanchez-Mazas, L. Licata (Eds.). L’autre: regard psychosociaux. Grenoble, 2005.


[Закрыть]. «Коллективизму часто придают уничижительный смысл, особенно в западных странах: он провоцирует конформизм, подчинение давлению группы и утрату индивидуальности. Его отрицательная оценка обусловлена также преувеличенным значением индивидуализма. Эти негативные коннотации сказываются в интерпретациях и стирают границы между научным исследованием и декларацией идеологической позиции. Необходимо подчеркнуть – существует и противоположная тенденция. Критика господствующих в западном обществе индивидуализма и эгоизма способствует облагораживанию образа «незападного» человека указанием на его духовность и приверженность общине»[55]55
  Green E. G.T. L’autre collectiviste… C. 155–156.


[Закрыть]. Размышления швейцарской коллеги Евы Грин подтверждают правоту Галины Михайловны Андреевой, подчеркнувшей в первом в нашей стране университетском учебнике социальной психологии, что эта дисциплина «по своему существу является наукой, стоящей весьма близко к острым социальным и политическим проблемам, к идеологии…»[56]56
  Андреева Г. М. Социальная психология. М., 1980. С. 8.


[Закрыть].

Идеологически нагружены не только повествования о коллективизме и индивидуализме, что обусловлено мировоззрением авторов, но и сами эти феномены – ценности, взгляды, чувства, привычки, составляющие идеологию отношения к себе и социальному окружению. Идеология не сводится к официально санкционированным терминальным ценностям общественного бытия или девизу момента. Об этом позже. Сейчас подытожим ответы на главный вопрос данного раздела: почему трудовой коллектив послужил пространством, а порой и смыслом жизни огромного числа соотечественников в эпоху развитого социализма? С «пространством» достаточно ясно, в 1980-е гг. его не выбирали. Административно-правовая регламентация трудовой активности граждан предписывала обязательность принадлежности к коллективу и наделяла его полномочиями распорядителя жизненных благ (жилье, медицинское обслуживание, образование, отдых, дошкольные учреждения и т. д.), распространявшихся на членов семьи. Трудовой коллектив не был, разумеется, единственным пространством жизни, но для большинства чрезвычайно значимым, конкуренцию ему могла составить разве что семья, чьи интересы, впрочем, нередко приносились в жертву служебным обязанностям. О последних не забывали, даже провожая человека в последний путь: врач, инженер, полковник, учитель – почти непременные элементы эпитафий того времени. Впрочем, древнеримские надгробия аналогичны[57]57
  См. Аристид Элий. Надгробные речи. Монодии. М., 2017.


[Закрыть]. Профессиональные достижения были и остаются критерием общественного признания человека даже перед лицом вечности.

Как источник относительного материального благополучия и арена профессиональной самореализации трудовой коллектив обладал весомым психологическим статусом для своих членов, определявшим отношение к совместному труду, коллегам, начальству, самим себе, наконец. При несомненной значимости удовлетворяемых ими насущных потребностей заработная плата и карьера не исчерпывали причин уважения к трудовому сообществу. Сказывалось и многолетнее настойчивое агитационно-пропагандистское продвижение ценностей упоминавшегося «морального кодекса», закрепившее во многих умах, а, возможно, и душах безусловность приоритета общего над личным. Заповедь товарищеской взаимопомощи и братской солидарности трудящихся с середины 80-х годов перестала декларироваться как норма поведения в коллективе – в новой редакции Программы и Устава КПСС, принятых в 1986 г. на XXVII съезде, «кодекс» отсутствует, – но морального авторитета не утратила. Возможно, благодаря явной смысловой перекличке с мотивом всеобщей любви в Нагорной проповеди Иисуса Христа, влияние которой в секулярном советском обществе тех лет не стоит недооценивать. «Как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними» (Мф 7:12) – золотое правило признавали и те, кто не знал его происхождения. «Не судите, да не судимы будете» (Мф 7:1). «И что ты смотришь на сучок в глазе брата твоего, а бревна в своем глазе не чувствуешь?» (Мф 7:3). Подобные советы и четверть века назад, и сегодня слышал и давал едва ли не каждый. «Человек человеку друг, товарищ и брат» из кодекса – парафраз «возлюби ближнего твоего, как самого себя» (Мк 12:31).

Возможные мотивы приверженности человека к трудовому объединению, в котором он состоит, многообразны. Их относительно полный перечень легко найти в аналитических обзорах исследований т. н. организационной идентификации[58]58
  См. Липатов С. А., Ловаков А. В. Исследования организационной идентификации в зарубежной психологии // Национальный психологический журнал. 2010. № 1 (3); Ловаков А. В., Липатов В. А. Организационная идентификация и приверженность персонала: сходство и различие // Психология. 2011. Т. 8, № 2; Riketta M. Organizational identification: A meta-analisis // Journal of Vocational Bechavior. 2005. Vol. 66. № 2.


[Закрыть]. Здесь и осознанная солидарность с целями и миссией коллектива, наполняющая чувством гордости; и ощущение психологического комфорта от пребывания в привычной обстановке среди хорошо знакомых людей, связанных общей судьбой; и послушание руководству, избавляющее от личной ответственности за промахи в работе, хотя и несколько девальвирующее персональную причастность к достижениям. Можно, но не будем расширять список: принудительная интеграция в коллектив ограничивает пространство и сценарий жизни трудящегося человека, но позволяет удовлетворить ряд его базовых запросов. Более того, принадлежность к некоей общности сама издавна трактуется как особая потребность. У. Мак-Дауголл (1871–1938), один из отцов-основателей современной социальной психологии, окрестил ее «стадным инстинктом» – поиском партнеров по сопереживанию позитивным и негативным эмоциям. Человек «не может переживать в одиночестве свои аффективные состояния. Ему радость не в радость, его страдания вдвойне мучительны, раз они не разделяются другими»[59]59
  Мак-Дауголл У. Основные проблемы социальной психологии. М., 1916. С. 126.


[Закрыть]. Сто лет спустя гипотеза классика полностью подтверждена исследованиями современного бельгийского психолога Б. Римэ´: в среднем три четверти опрошенных женщин и мужчин делились переживаниями с кем-либо из окружающих[60]60
  Rimé B. Le partage social des émotion. Paris. 2005.


[Закрыть]. «Конфидентами» могли, разумеется, стать и коллеги по работе, хотя их совокупность сохраняется не только за счет доверительных разговоров. Старший современник Мак-Дауголла итальянский социолог В. Парето (1848–1923) примерно в те же годы более обстоятельно описал мотивацию «стадности»: «…Чувства зависимости, привязанности, уважения, почтения и страха… составляют необходимое условие для формирования стай животных и для образования человеческих сообществ»[61]61
  Парето В. Компендиум по общей социологии. М., 2008. С. 164.


[Закрыть]. По его мнению, подобные нередко иррациональные инстинкты, эмоции и желания являются психологической константой социального поведения, его неизменяемыми «остатками» («residui»), определяющими структуру и динамику общественных объединений, включая способы их осмысления и концептуальной легитимизации. Поблагодарим Парето за весомый вклад в обоснование значимости социальной психологии как самостоятельной области знания о человеке и обществе и подведем итоги обсуждению статуса (от лат. status – положение, состояние) трудового коллектива в жизни советских граждан в середине 80-х гг.

Не повторяя сказанного, они лаконичны: идеология коллективизма на закате советского периода нашей истории испытала несомненное влияние политических, экономических, юридических и иных реалий времени, но рождена ими не была. Коллективизм старше советской власти и не является ее артефактом. Хотелось бы заглянуть в глубокую древность – прародину стадного инстинкта[62]62
  Поршев Б. Ф. Социальная психология и история. М., 1979; Шкуратов В. А. Историческая психология. М., 1997.


[Закрыть]. В другой раз. Сейчас попытаемся выяснить, не могли ли источником коллективизма послужить традиции семейного воспитания, унаследованные от дореволюционных предков? Быть может, именно они завещали социалистическим внукам и правнукам просоциальные ценности и архетипы взаимоотношений?

2
Предки: община, приход, артель

«Каждая сельская община представляет собой в России маленькую республику, которая самостоятельно управляет своими внутренними делами, не знает ни личной земельной собственности, ни пролетариата и уже давно довела до степени свершившегося факта часть социалистических утопий; иначе здесь жить не умеют; иначе никогда даже здесь и не жили». Это пассаж из опубликованной в 1847 г. на немецком и французском языках книги немецкого агронома Августа Гакстгаузена (1792–1866), в 1843 г. по высочайшему позволению полгода путешествовавшего по Российской империи, содействуя Министерству государственных имуществ в сборе материалов о крестьянской жизни. Со времени выхода книги, с интересом встреченной просвещенной Россией, за немецким бароном закрепился «титул» первооткрывателя славянской общины. По-русски 1-й том увидел свет в 1869 г.[63]63
  Гакстгаузен А. Исследования внутренних отношений народной жизни и в особенности сельских учреждений в России. Т. 1. М., 1869.


[Закрыть], но процитированный фрагмент в нем отсутствует. По признанию переводчика, он «выпустил» трактат автора о сенсимонизме и социализме «по его туманности и односторонности»[64]64
  Там же. С. XII.


[Закрыть]. Мы позаимствовали формулировку вестфальдского агронома из эссе А. И. Герцена (1812–1870) «Россия», опубликованного в 1849 г.

Советские учебники истории не без оснований нарекли Герцена основоположником народничества и провозвестником «крестьянского социализма». В открытом письме французскому историку Ж. Мишле «Русский народ и социализм», очерке «О развитии революционных идей в России», других работах он клеймил царящие в общине «унизительную диктатуру рабства», «полное поглощение личности», но надеялся, что коллективная собственность, коллективистские традиции общинной жизни образуют «природное тяготение к социалистическим установлениям» и являются залогом будущего «сельского коммунизма», ячейкой которого послужит облагороженная община. Эта идея, кстати, не чужда и К. Марксу, который в письме к В. Засулич назвал общину «точкой опоры социального возрождения России», если «обеспечить ей нормальные условия свободного развития»[65]65
  Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд. Т. 19. С. 251.


[Закрыть].

Ознакомившись с аргументами Герцена, Н. Г. Чернышевского, письмом Маркса и особенно набросками к нему, радостно уверовали: архаический прототип советского трудового коллектива найден. Это русская земледельческая община – трудовой союз крестьянских семей, на уравнительных началах сообща владеющих землей. Осталось обнаружить «ген коллективизма», и станет понятно, как вериги общих интересов становятся своей ношей, которая «не тянет». Но вломиться в давно открытую Александром Ивановичем и придержанную его последователями «общинную дверь» оказалось много сложнее, чем полагали. Во-первых, прошлое, настоящее и будущее сельской общины с середины XIX века и до наших дней является предметом чрезвычайно многочисленных, до крайности оживленных и нередко взаимоисключающих письменных высказываний. «Ни одному из экономических вопросов так не посчастливилось в нашей литературе, как вопросу о сельской общине. Из крупных и мелких произведений <…> можно бы уже составить изрядную библиотеку. Он явно возбуждает к себе в русском обществе настойчивый, даже страстный интерес. Тем не менее масса посвященных ему трудов до сих пор немного способствовала его выяснению»[66]66
  Головин К. Ф. Сельская община в литературе и действительности. СПб., 1887. С. 1.


[Закрыть]. Сегодня библиотека насчитывает около 4-х тысяч названий[67]67
  Кравченко А. И. Теория некапиталистического развития сельской общины // Воронцов В. П. Артель и община. Избр. соч. М., 2008. С. 4.


[Закрыть], но диагноз, поставленный 130 лет назад бывшим членом Комиссии по изучению земского и крестьянского хозяйства и крестьянской общины Министерства государственных имуществ К. Ф. Головиным (1843–1913), по-прежнему актуален. «Община была у нас до сих пор предметом сочувствия или вражды, восхваления или порицания несравненно больше, чем фактического анализа»[68]68
  Головин К. Ф. Указ. соч. С. 5.


[Закрыть], – констатировал правоконсервативный публицист в книге, символически озаглавленной «Сельская община в литературе и действительности».

Действительностью в просвещенных кругах того времени именовали статистически обоснованные умозаключения о реальном состоянии крестьянского мира, а не его абстрактной вневременной сущности. К концу XIX – началу XX в. подобных, считавшихся научными, исследований было немало, но сколь же различный экономический, политический и нравственный облик общины они рисовали! Причина тому не только отмеченная мировоззренческая ангажированность, но и многообразие изучаемого социального устройства. До, во время и после отмены крепостного права самоуправляемые сельские сообщества весьма несхожи. Кроме того, как резонно отмечал тот же Головин[69]69
  Головин К. Ф. Указ. соч. С. 13–21.


[Закрыть], не все внегородские поселения – типичные земледельческие деревни. Их большинство, но и торговые селения у пристаней крупных рек, т. н. дачно-трактирные поселки близ больших городов и у станций железных дорог, села, специализировавшиеся на кустарном промысле, административно также считались общинами. По численности постоянно проживающего и пришлого люда, виду занятий жителей, степени их имущественной дифференциации и зависимости от «мира», общины, стало быть, не однородны. Даже собственно земледельческие деревни не одинаковы: права и способы хозяйствования бывших помещичьих и государственных крестьян отличны. Подворное или общинное владение пахотной землей диктовало разные формы взаимодействия и взаимоотношений в труде и быту. Словом, поиск общинных истоков советского коллективизма сложен не только по причине искажающей реальность пристрастности трактовок деревенской жизни, что во‐первых, но и во‐вторых, из-за значительного разнообразия социальных институтов, называемых общинами. Тождество вероятности и психологических последствий идентификации крестьян с административно-финансовой «единицей», включающей несколько деревень, и с обозримым кругом односельчан вызывает сомнения. Современные исследования свидетельствуют: идентификация работника с малой функциональной группой, в которой он состоит, как правило, сильнее, чем с организацией, подструктурой которой является эта группа[70]70
  См. Дик ван Р. Преданность и идентификация с организацией. Харьков, 2005; Riketta M. Organizational identification: A meta-analysis // Journal of Vocational Bhavior. 2005, vol. 66, № 2; Riketta M., Dick van R. Foci of attachment in organization: A meta-analytic comparison of the strength and correlates of workgroup versus organizational identification and commitment // Journal of Vocational Behavior. 2005, vol. 67, № 3.


[Закрыть].

В-третьих, хотя те или иные характеристики социального поведения крестьян упоминают авторы почти всех посвященных общине работ, предметом специального анализа повседневная жизнь деревни становилась исключительно редко. Крестьянская общественная жизнь «дает обширный материал для суждения о народной душе – о господствующих среди крестьян воззрениях, об их понятиях о справедливости, праве, законе, порядке, о способности крестьянина вести общественные дела и устраивать свою личную судьбу», однако «остается вне всяких наблюдений. Она не изучается вовсе»[71]71
  Дружинин Н. П. Очерки крестьянской общественной жизни. СПб., 1905. С. V, VII.


[Закрыть]. Так в начале XX в. оценил итоги соответствующих исследований общественный деятель и публицист Н. П. Дружинин (1858–1941). Сегодня этот пробел частично восполнен[72]72
  Безин В. Б. Крестьянская повседневность (традиции конца XIX – начала XX века). М. – Тамбов, 2004; Вронский О. Г. Крестьянская община на рубеже XIX–XX вв.: структура, управление, поземельные отношения. М., 1999; Громыко М. М. Мир русской деревни. М., 1991; Громыко М. М., Буганов А. В. О воззрениях русского народа. М., 2000; Зырянов П. Н. Крестьянская община Европейской России в 1907–1914 гг. М., 1992; Пайпс Р. Русская революция. Книга 1. Агония старого режима. М., 2005; Shanin Th. Russia as a «Developing Society». London, 1985 и др.


[Закрыть], но документированная реконструкция социально-психологического облика русской деревни на рубеже XIX–XX вв. пока не проведена. И, добавим, требует времени и компетенций, превосходящих возможности авторов настоящего трактата.

Оснований обойти молчанием дореволюционное прошлое идеологии и практики коллективизма, господствовавших в годы «зрелого» социализма, достаточно. И все же искушению мы не поддались. Не по причине часто цитируемой народнической метафоры об общине как «зародыше социализма». Исторически опровергнутая, она казалась несостоятельной и многим ее современникам. Великорусскую общинную организацию «можно, конечно, стараться подогнать под известные шаблоны того социального строя, к которому многие в нашем обществе почему-то возымели ничем не объяснимую нежность. Но всякую попытку в этом роде ожидает неминуемое фиаско. Сходство между социалистическими идеалами и русскою общиной совершенно мнимое, и если по внешности они отчасти соприкасаются, то дух в них живет совсем различный. <…> Искавшие в ней сходства с коммунистической ассоциацией, к немалому своему огорчению, наталкивались на черствую фигуру мужика-домохозяина, упорно стоящего за свою полосу»[73]73
  Головин К. Ф. Указ. соч. С. 2.


[Закрыть]. С Головиным солидарен А. А. Риттих (1868–1930), один из основных разработчиков и исполнителей столыпинской аграрной реформы, последний министр земледелия Российской империи. Аргументируя понимание общины как административно-финансового института, утвердившегося решениями правительства[74]74
  Риттих А. А. Зависимость крестьян от общины и мира. СПб., 1903. С. 12.


[Закрыть], он не отказывает ему в «нравственных началах взаимопомощи»[75]75
  Там же. С. 50.


[Закрыть]. Однако прообразом высшей социальной формы на основе справедливости и равенства община конца XIX в. не была: «Чувство законности, несовместимое с чувством безответственной стадности, совершенно отсутствует. Простейшие человеческие чувства справедливости, жалости, стыда, вопреки поэзии славянофилов и народников, далеко не служат обычным украшением крестьянского быта»[76]76
  Там же. С. 186.


[Закрыть].

Впрочем, как резонно заметил Герцен в статье «О развитии революционных идей в России», «не каждый зародыш достигает зрелости, не все, что живет в душе, осуществляется». Социализм, зародышем которого величали общину народники, мало того что не гарантирован, но и совсем непохож на советскую реальность. Специалисты заверяют[77]77
  Гаджиев К. С. Социализм // Новая философская энциклопедия в 4-х т. Т. 3. М., 2001. С. 607.


[Закрыть]: термин появился около 1830 г., а в научный оборот его ввел последователь Сен-Симона П. Леру (1797–1871) в работе «Об индивидуализме и социализме» (1834), опубликованной в «Revue Encyclopédique». Социализм в ней представал как коллективистская альтернатива индивидуализму: социальное равенство, братская солидарность, сотрудничество, альтруизм вместо разнузданного эгоизма и конкуренции, разъедающих современное общество. Ни к «научному социализму» из «Манифеста Коммунистической партии» (1848) Маркса и Энгельса, ни к т. н. реальному социализму, утвердившемуся в СССР, эти этические ценности прямого отношения не имели. У деревенской общины, при всем благолепии якобы царящих в ней уравнительных порядков, не было никаких шансов оказаться зародышем или сколь-нибудь значимой ячейкой государства, основанного на диктатуре пролетариата, идейной монополии единственной партии, воплощающей в жизнь его интересы, государства, построенного на всеобщей национализации средств производства и централизованном распределении материальных благ.

«Отдельно стоит вопрос о коллективизации. Конечно, в целом она не была добровольной. Но она оказалась принятой крестьянством в большей степени, нежели отвергнутая его большинством столыпинская реформа. Коллективистский менталитет, воспитывавшийся веками в патриархальной общине, привел к принятию коллективных форм хозяйствования, а колхозы стали не только новой формой организации производства, перевода мелкого крестьянского хозяйства в крупные, но и средством индустриализации деревни»[78]78
  Сенявский А. С. Российский исторический процесс во второй половине XIX–XX вв.: историко-теоретическая концепция // Трансформация российского общества второй половины XIX – начала XX в. в современных исторических исследованиях и музейной деятельности. М., 2009. С. 111–112.


[Закрыть]. Менталитет или административные репрессии послужили решающим фактором торжества коллективизации – мнения коллег историка А. С. Сенявского неоднозначны[79]79
  См., напр.: Вронский О. Г. Государственная власть России и крестьянская община в годы «великих потрясений» (1905–1917). М., 2000; Кабанов В. В. Крестьянская община и кооперация России XX века. М., 1997; Милов Л. В. Великорусский пахарь и особенности российского исторического процесса. М., 1998; Фицпатрик Ш. Сталинские крестьяне. Социальная история Советской России в 30-е годы. Деревня. М., 2001.


[Закрыть]. «Возможно, когда-то российских крестьян и отличали великодушие, взаимовыручка, общинная солидарность, с такой ностальгией описывавшиеся славянофилами и народниками, хотя, наверное, разумнее будет отнестись к подобным рассказам скептически. Во всяком случае, мало что свидетельствовало об этом в те десять лет, которые последовали за коллективизацией, когда в настроении крестьян, казалось, преобладала смесь возмущения, злобы и апатии»[80]80
  Фицпатрик Ш. Сталинские крестьяне. С. 23.


[Закрыть]. Это Ш. Фицпатрик, пришедшая к выводу, что «коллективный принцип, формально воплощенный в колхозном строе, по-видимому, не находил никакого отклика среди российских крестьян, несмотря на наследие общинного быта. Крестьяне никогда не соглашались с тем, что являются <…> совладельцами колхозной земли и имущества. Они предпочитали изображать себя рабочей силой, которую используют на колхозных полях ради чьей-то выгоды»[81]81
  Фицпатрик Ш. Сталинские крестьяне. С. 23.


[Закрыть].