Текст книги "Два поцелуя. И ветер. В лицо. И смех, и слёзы, и… (18+)"

3. РОМКА

Все свободные от вахт на обслуге БЧ-2, – «бога войны». Гидроакустики, штурмана, минёры, боц. команда и, даже, кокша. Работаем на палубе, голые по пояс – пекло. Половина готовит боезапас, – вынимает из цинков, перетирает насухо и выкладывает на маты из пеньки. Остальные, во главе с комендорами, осторожно, тут спешить нельзя, звено за звеном «плетут» на машинках ленту.

Удивительно красивое и гармоничное зрелище – гибкая неразрывная змея снаряжённых и готовых к использованию снарядов. Своей притягательной внутренней энергетикой – завораживает, как, впрочем, и любое оружие для пацанов.

Если БЧ-5: мотористы, турбинисты – весь дивизион движения, – это наши «ноги и крылья» в море, то ствольная артиллерия – когти и зубы, «покусаем и нашинкуем» всё, что в воздухе и на поверхности, мало не покажется, если, вообще, останется, кому казаться.

Приготовления идут полным ходом, завтра заступаем в дежурство по ОВРа (охрана водного района). Хоть недельку отдохнём от остохреневших окопов. «Кайф»!

Начальство сегодня доброе и редики с утра ублажают всех диппапловским «In rock» – ом и новомодными у «проклятых» капиталистов, какой-то «Аббой» и «Боней Эм». Простые деревенские парни, каких большинство, терпеть не могут, морщатся от приводящих, нас городских, в восторг – «Slade», «Uria…» и «Grand funk».

Таджик Керимыч вставляет в жёлоб снаряды и подкладывает звенья. Я кручу ручку и принимаю готовую ленту. Работа идёт не быстро, но плоды её впечатляют: по всей палубе растянуты смертоносные «лестницы в небо».

Боцман Ромка Душенко возится со своим хозяйством.

– Ромыч, помог бы.

– Джаст э момэнт, сэр, – идёт в надстройку. Нахватался за месяц, молодец. Кричу вслед:

– Сделай красиво, – оборачивается, делает пальцами «о кей». Пора и отдохнуть всем.

– Перекур! На ют не соваться, маслопупы топливо принимают. Курить на правом шкафуте.

Под зазвучавшую, «Alaska country», толпой валим в курилку.

«…follow you get!» – выдаёт Маришка «марш эскимосов». Молодчик Ромка – знает, что «Shocking blue» обожаю. Сам он уже в курилке, поджидает нас. Керим ворчит на него:

– Помогать не бывает?

– Вам же жилеты готовил, тонуть будете – вспомните, – смеётся боцман и протягивает мне «косой» бычок. Мамонт подзуживает таджика:

– Керим, а, правда, что у вас ишаков …?

Тот крутит пальцем у виска:

– Ишаков только такие «ишаки», как ты… Твои гусары лошадей в казармах …, про царицу, вообще, не буду говорить.

Кто-то бросает: – Керимыч, она ведь и вам «матушкой-государыней» была.

– Может, и матушка кому, но… у неё, точно, – с ума сошёл. И мы в то время сами по себе жили.

– Неужели, так ни разу и не пробовал ишачку?

– В горах, может, и пробуют, ну, там – козу, овечку, а у нас в Кулябе твоих русских… хватает.

Все весело гогочут. Мамонт продолжает:

– А вы знаете, пацаны, для чего они сапоги носят? Задние ноги в них вставляют, чтоб не брыкались, и – «малый вперёд-назад» включают.

– Рома, не давай ему жилет, – Керим тычет окурком в Мамонта – не поможет, его голова слишком умный, сразу вниз пойдёт. Лучше, шланг ему в задницу воткни, пусть дышит.

…Гляжу на загорелых мальчишек, беззаботно чешущих языками, и не ведающих о том, что их ждёт завтра, через неделю. Какие же мы все дохлые и костлявые, как из концлагеря. «Вояки»!

Помню бородатых мореманов с французского фрегата, пришедшего с «визитом вежливости» в Североморск. Все, как один – упитанные, мордатые, пышущие здоровьем и трубками. С утра до вечера от них к нам, – борт о борт стояли, струились ароматы дорогого табака и кофе. И на кулак крепки оказались. В увольнении кто-то из наших засёк, что «лягушатники» с тёлками местными амуры затеяли. Ну, и взыграло национальное. Наш морячок хоть и худосочен, но против ремня с бляхой, особо, не помашешь голыми руками. Комендатура потом пол-ночи гоняла и развозила, кого на «губу», кого на свой фрегат, – гладиаторов в форме. Еле замяли международный скандал.

Наши, по прежнему, трепятся, но меня их весёлая перебранка, абсолютно, не трогает. Здесь и везде, в последнее время, мне не хватает Феликса…

– Да, наш брат это не вольнонаёмный француз, заметно без очков, – Ромка тяжко вздыхает.

– Ничего, Санёк, дома отожрёмся. Сначала ко мне на недельку, мяском обрастём, с Анюткой познакомлю, и тебе деваху сыщем, отгудим за всё. И за всех.

Собираем готовые ленты в магазины и разносим по автоматам.

– На мой пока не ставьте, – кричу пацанам, – Ромк, начинаем новую, на тридцать штук длиннее, сразу отсчитай и трассирующие через два подавай Кериму. Бабай, фугасы чередуй с бронебойками, маркировку проверяй.

– Опять чего-то придумал, – ворчит тот, – другим трассеров не хватит.

– Давай, давай, эт только на ночь, сам же обожаешь фейерверк.

Ромка качает головой, сваливая с рук охапку снарядов:

– Погоришь когда-нибудь, командир не любит трюкачества.

– Однако, и не запрещает. И потом, – ты же знаешь, самодеятельности глупой и пустой сам не люблю, только расчёт и разумный… риск.

– Ну, а куда лишние тридцать упихивать будешь?

– Начало сразу по жёлобу в приёмник заведём, вот в магазине уже и место для пятнадцати. Между бронёй и магазином деревянную распорку вставим, ватник кинем, – и выкладывай остальные. Не дрейфь, я проверял, летят со свистом. Открой, лучше, Сене страшную тайну, а то неровён час – обожрётся у себя на камбузе тушёнки, так и не узнает никогда.

Лопоухий кок Сеня поднимает голову и удивлённо таращит глаза:

– Боцман, учти, – «побакланить» придёшь – чумичкой звиздану!

Ромка прикладывает руку к груди:

– Ты ж менэ знаешь, Сэмен, яки тако похабство, медузу жрать буду, если хоть на трошки сбрешу.

– Давным-давно, парни, когда ещё наш Сеня не был такой красивый и упитанный, – косится на кока, тот насуплено трёт снаряды, – служил при камбузе, пожирателем котлет и сгущёнки, – Флинт, царствие ему небесное. Мудрый был котейка и одноглазый, крыс боялся, но Сеню уважал, видимо, за тяжёлые чумички и ту же слабость на сгущёнку.

Однажды, пока кормилец жонглировал тесаками-дуршлагами, исполняя сотворение чуда под названием – «чем бы травануть братву», – из опаски, случайно, попасть в щи, или в рыбные котлеты, в качестве фарша, – Флинт созерцал эту картину, сидя на шкафу, над столом. Но, как войны имеют свойство – заканчиваться, иногда, так и Сенино колдовство над выворотным зельем, завершилось. Поставил он лагун с компотом на стол остужаться, а сам в провизионку двинул, подумать, – какую бы поганку на ужин замутить, ну, и сгущёночки хапнуть после тяжких трудов. В это время – штурмана на мостике зевнули – на пару румбов от курса рыскнули. Бортовая в скулу шибанула и градусов на двадцать корпус положила. Только только военно-морской циклоп собрался последовать за благодетелем, как его, вдруг – качнуло, подбросило, – Ромка сделал многозначительную паузу, – и… опустило… в компот.

Все дико ржут. – Семёну в тот момент не до смеху было, – продолжает Ромка, – облил себя двумя литрами сгущёнки; с камбуза дикий вой, посуда гремит, вода шипит. Пока он себя облизал и вышел – всё уже стихло.

– Ну, а дальше-то, дальше, что было?

– Да, почти ничего. Сеня, правда, долго не мог понять, – откуда в компоте волосы, за которые его в трюма загнали. Взрыв хохота сотрясает палубу.

– Флинт облез сладкими клочьями, до последнего волосочка; вахтенные по ночам, говорят, часто слышали чей-то голос из рефрежераторной камеры: «… вам бы хрен на сковородку, о бедные мои яички»!

Парни, держась за животы, сквозь слёзы стонут от смеха, и Семён громче всех.

Набив вторую ленту и уложив в цинковый магазин, – втроём, еле тащим его на автомат. Расчехляем установку и готовим к зарядке. Протягиваю Ромке броник и каску, – надень!

– Зачем?

– Не буржуйку дровами заправляем. Иди, садись за джойстик. Керимыч, вызови ПЭЖ, пусть запитают гидравлику через правый борт.

Ромка откидывает бронедверцы, устраивается на седле.

– Я всего пару раз видел, как вы заряжаете.

– Не сложней, чем байки травить, не дрейфь, я рядом.

Загорается индикатор правобортной магистрали питания.

– Давай, Ром, запускай!

Щелчок, мягко зажужжали гидромоторы. Сажусь поудобней на броню.

– Поехали помалу.

Послушная рукам на джойстике, башня стремительно, одновременно поднимая стволы, вращается на 300˚.

– Перекинь на зарядку.

– Готово.

– Медленно, в холостую проверь.

Пошёл затвор, лапки, пружина; мягко клацнув, – механизмы фиксируются.

– Предохранители, оба, и стреляй.

Ромка щёлкает и нажимает на педаль. Грохает двойной удар.

– Аут! С вас стольник, сэр!

– За что?

– Каждый выстрел – 42 рубля, два ствола, остальное за удовольствие. Ромка улыбается:

– С пенсии отдам.

Открываю приёмники на обоих, – готов? Поехали…

Закончив, навинчиваем на стволы пламегасители, чехлим и поднимаем красный флажок.

– Пока на палубе прибираешь, – кормовую батарею проверю. Потом партеечку в теннис сгоняем?

– Добро!

Густая тропическая темнота обвально падает на короткие сумерки. Маришка усиливает её неотвратимость и грусть:

 
«… you will never,
you will never,
but I love you…»
 

Сидим с Ромкой на кранце, вытянув ноги на фальшборт. Глубоко внизу еле ощутимо стучат дежурные дизеля. «Приготовление» ещё не сыграли, ловим последние минуты покоя.

– Чего она тебе так нравится?

– А она, Ромыч, наших кровей, – славянка.

– Где нас только нет? – вздыхает и протягивает сигарету с «Марь-Иванной».

– Странно, три месяца, а уже, кажется, что всю жизнь только и делали, что воевали. Да и война-то, какая-то… В тепле на подушках спим, а через час – поуши в дерьме и его же защищаем.

– Они на этом говне весь соцлагерь рисом кормят.

– Ну, разве ж это дело, Сань, чтоб не блевать – не жрём сутками? На хрена нам сдались их вонючие достижения?!

– Не шуми, особисты ещё не спят; после будем анализировать, сейчас выживать надо.

– … я видел твои глаза, ты ж маньяк, когда ствол берёшь, механизм с ЧПУ…

– … нет, Ром, смерти боюсь, как и все, но чтоб от глупой случайности, не сдохнуть, приходится опережать ситуёвину, хоть на мгновенье. Хотя, и, умного с достойным, за что можно, и не жалко – не вижу. А то, что кумарит на стволах и на крови, – изврат какой-то, неизлечимый; нас такими сделали, – показав наше внутреннее устройство…

– Сидите, сидите, – подходит Петрович.

– Да не прячьте вы, а то – никто не знает. Садится рядом.

– Без этого здесь никак нельзя, неизвестно, что с нами завтра будет. Иначе все тронемся. Мы сами в каютах, втихую заливаем. Калеки мы все, и другими уже не будем. Никогда… И не пацаны вы уже, на десять лет любого сверстника…

Два коротких и длинный предварительного «слушайте все» – переходит в долгий несмолкающий «боевой тревоги». Подрываемся дружно, нам всем на бак.

Ещё не смолк топот многих десятков ног, как зажужжали РЛС, ожили пусковые и гидравлика в ракетных погребах, реактивные бомбомёты глотают, одну за одной, стокилограммовые сигары; сотни механизмов пришли в действие. Внутренняя трансляция разносит: «Корабль – к бою и походу приготовить!»…

Чехлы в барбет, аккуратно расстилаю, – пусть гильзы мягко валятся, не люблю, когда звенят. Постоянно удивляюсь: не слышу самих выстрелов, только лязг работающих механизмов и звон гильз об палубу.

Крутанул пару раз башню, задрал стволы на «тридцать», проверил зарядку, предохранитель и доложился. Жду. Трель «аврала» предваряет старпомовский голос – «швартовым командам по местам швартового расписания!»

Жилет, рукавицы и к Ромке, – мы с ним в баковой команде. Он уже выбирает швартовы. Виток к витку ложится на вьюшку толстая, с руку, манильская пенька. За десять минут управляемся с «вперёд» и «назад» смотрящими концами. Наконец, в клюзе последний оган; аут!

Полуторатысячетонный плавучий боевой монстр, скрывающий под лёгкими, стремительными и даже изящными обводами, ураганную мощь, вздыхая жаждущими работы дизелями, – приготовился к прыжку, замер. Висит, лишь, на двух швартовых – на юте и на баке. Выстроившись, ждём. По причалу, уже не шагом, но ещё и не бегом, – приближаются командир с замполитом. С грохотом за ними втягивается трап. Проверяется машинный телеграф, дублируются команды. Наконец, разрешающая – «команды числить!». И следом, – «отдать кормовой! Право тридцать, правый – самый малый вперёд, стоп!»

Корма медленно отходит, увеличивая просвет между бортом и причалом. Нос накатывается на пирс, ослабевает, только что звеневшая струной, последняя связующая с землёй нить.

«Отдать носовой!» Ромка, не давая канату упасть в воду, быстро и ловко принимает конец.

«Носовой на борту!» «Руль прямо, оба малый назад, швартовым командам встать к борту!»

Набирая инерцию, корабль по прямой отходит от причала к середине гавани.

«Флаг – перенести!» Над надстройкой мостика взвивается милый сердцу каждого причастного к ВМФ – бело голубой с алой звездой, шёлковый лоскуток – военно-морской флаг. На причале командование дивизиона и представители штаба, замерли, вскинув руки к козырькам. Красивая и приятная традиция – встречать и провожать корабли.

«Право сорок, правый – средний назад, левый – средний вперёд!» Корма окутывается дизельной отработкой, мелко задрожала палуба. Стоя на месте, корабль виртуозно разворачивается на «пятке». «Право – сорок пять, оба малый вперёд! Право – тридцать! Право – десять, руль прямо!»

«Торгаши» короткими гудками приветствуют «высший пилотаж» русского кэпа.

Никогда их не забуду, эти трогательные и волнующие минуты, и как бы не было горько и тяжело после, всегда буду благодарен судьбе за эти мгновения и принадлежность к великому братству – ВМФ.

Проходим боновое заграждение, басовито гуднув, встречный сухогруз медленно вползает в створ. С крыла мостика Мамонт обменивается с постом у ворот световой морзянкой. Звякнул телеграф, команд из рубки не слышно. Лёгкая зыбь внутренней акватории сменяется длинной пологой волной, мягкая килевая качка, поднимая и опуская нос, сообщает: море!

«Внимание всем! Говорит командир корабля! Товарищи матросы, старшины, мичманы и офицеры! Корабль выходит в район боевого патрулирования. С двадцать два местного приступаем к выполнению боевой задачи по защите интересов дружественного нам государства. Данной мне властью объявляю действие законов военного времени и боевого расписания устава Военно-Морского Флота Союза Советских Социалистических Республик! Благодарю всех за слаженную подготовку и выход».

«Оба средний вперёд!»

«Отбой боевой тревоги, швартовое оборудование – по походному, первой боевой смене – заступить! Подвахте – отдыхать, через ноль пять – полное затемнение».

Помогаю Ромке собирать кранцы и чехлы с вьюшек в выгородку за волноломом.

– Каримыч, топай отдыхать, в ноль два сменишь; бушлат-то оставь! Нагрею для тебя, и к Сене загляни – пусть расход оставит на плите.

Далёкий уже берег, темнеющий за кормой, провожает серый призрак, несущийся по чёрной ртути аморфного стекла навстречу неизвестности.

Стою у носового клюза. Крайняя носовая точка, моё любимое место. Снизу – форштевень отваливает тёмные пласты, отороченные белой пеной, впереди безбрежная гладь. Люблю здесь «зависать» в любую погоду. В этом месте самая высокая амплитуда взлётов-падений при качке, как бы – паришь, описывая контур волн, словно, альбатрос, не касаясь их. И шум ветра со свежестью солёной волны, зелёной на солнце, а набежит тучка – и плеснёт искрящейся сталью. Все эти признаки жизни океана внушают уважение и влекут, какой-то великой неразгаданной тайной. Не давая оторвать немигающих глаз, хоть ветер и выдавливает, тут же высушивая – слёзы, от далёкого манящего горизонта. Люблю, когда ветер. В лицо.

Увеличивая обороты и накренив корпус, корабль начинает описывать правую циркуляцию, оставляя за кормой берег. Постепенно нарастает, похожий на авиционный – вой и свист запущенных турбин. Явно, куда-то торопимся. Захожу за установку, чтоб из рубки не видели, и машу Сашку рукой. Кивком, когда он замечает, «спрашиваю» – в чём дело. Изображает в руке удочку и проводит рукой по горлу.

Берег давно исчез, провалился стремительно и одномоментно в яму за горизонт; туда же скоро скатится солнце. К концу часа форсированного «полёта» в сторону открытого моря «боевая тревога» вносит разнообразие в реактивное звуковое оформление. Видимо РЛС «зацепили» что-то. Мамонту хорошо на мостике – и так в курсе всего, плюс – верхняя точка.

На горизонте уже различима разрастающаяся точка. Неожиданно – разделяется, и на гребне белого буруна одна половинка стремительно уходит в сторону. Частой дробью гулко застучало по корпусу и надстройке. Разрывов нет – пулемёт!

«Всем за броню! Левый – тридцать, дистанция – десять кабельтовых, цель – надводная быстроходная скорость – двадцать узлов, автоматы левого борта – огонь!»

Присаживаюсь за башней в выгородке погреба, подтягиваю цинки с лентами. Каримыч нервно подёргивает стволами, ждёт команду и не выпускает из прицела еле видимое пятно. Рвут перепонки бьющие короткими, артустановки. Сквозь грохот еле слышна команда: «Дистанция – тридцать кабельтовых, отбой БЧ-2, дистанция тридцать два кабельтова».

Чужак быстрее нас уходит в сторону нейтральных вод. «…сорок кабельтовых». Ложимся на обратный курс правой циркуляцией.

«… пятьдесят… цель не просматривается».

«В отсеках и на боевых постах осмотреться и доложить!»

Вроде, никого не задело. Почти вплотную подходим к дрейфующей моторной рыбацкой шхуне. На палубе, прямо на сетях застыли в неестественных позах пятеро окровавленных вьетнамцев.

Не высаживаемся. Обычно, – минируют. Ложимся в дрейф, смолкают турбины, будем ждать спасательный буксир с сапёрами. Отбой не дают, быстро темнеет, прохладно. Керимыч прищурил под каской и так узкие глаза – вперился в горизонт; не могу оторвать взгляд от тёмного призрака мёртвой шхуны, покурить бы.

«Команде – посменно ужинать!»

– Саня, иди, с утра ведь не ел.

– Я быстро, Керим.

В кубрике тепло и тихо. Ромка доедает молочный суп. – Будешь?

– Нет, ток макароны пока горячие.

С трудом запихиваю в себя пару ложек.

– Ты чего?

– Видал? – киваю на борт.

– Ну и… зря ты в крайности бросаешься, то «работаешь», как машина, то зацикливаешься на этом. Надо планку твоих сверхчувствительных датчиков ниже опускать.

Молчу. Ничего не хочется, даже говорить.

Не прошло и часа, как повторно сыграли «тревогу». Быстроходные катера шныряют вокруг, изредка обстреливают из пулемётов, оставаясь в темноте. Полусонного Керима, кутающегося в бушлат, отправляю покурить.

– Ромыч, не ложился?

– Хотел уже, да…

Сидим на тёплой палубе, кинув под спину спасательные жилеты. Шлем с наушниками не снимаю.

– Чего гидравлику-то не врубаешь?

– На кой хрен? Ни зги не видно.

– На «альбатросах» хорошо, – электронные глаза стреляют, – вздыхает Ромка.

– Бабай придёт, посиди с ним за второго, на КП сгоняю.

Веером от надстройки разлетается сноп рикошетирующих трассеров. На мгновение ожил кормовой автомат, огрызнулся в темноту и умолк, не видя цели.

В рубке темнота, только шкалы приборов и экраны РЛС. Жужжат и пощёлкивают механизмы.

– Старшина… БЧ-2, прошу разрешения на КП-2…

«…на траверзе! Четыре кабельтова».

«Право двадцать, оба стоп!»

«На малом ходу. Описывает циркуляцию».

«Право пять, оба средний вперёд!»

Откуда-то из темноты рой светлячков. Барабанят и рикошетят от ограждения рубки.

«Право десять, оба стоп!»

Трогаю за плечо командира БЧ: – товарищ лейтенант?

– Ты чего своих бросил?

– Там порядок, разрешите глянуть в инфравизор?

– Валяй!

«… дистанция четыре кабельтова, цель не движется…»

Светло-зелёнй силуэт на сером фоне. Больше торпедного катера, наверняка на крыльях. Не отрываясь от резинки «обзора» старпом подаёт голос:

– Ну что, старшина, слабо эту лоханку продырявить?

– Вот, если б этот негативчик мне вместо прицела, может и искупал бы их.

– Попробуй, только купать не надо, пригодятся.

Подаёт командиру БЧ ручную трубу:

– Палыч, объясни, как пользоваться, – и уже мне, – будешь готов – доложишь.

– Есть!

– Керим, снимай жилет и бушлат.

– Спать хочешь? А боезапас ржавеет.

– Щас потратим. Скатываю и кладу на ручной маховик горизонталки шмотки. Ставлю на них локоть – труба тяжёлая, нужна опора. Пробую джойстик одной рукой – тяжеловато, но можно. Проверяю всё, откидываю бронещиток и прицел. Докладываю…

– … товарищ капитан-лейтенант, доверните до траверза на их борт.

– Добро! Шлем не снимай и каску надень, по готовности начинай без команды.

– Есть!

– Ром, катитесь куда подальше, занимайте места в ложах. Да идите же, Бабай, Ром! И не высовывайтесь.

Снимаю с предохранителей и припадаю к резинке окуляра. Трёхчетвертной ракурс цели, постепенно, меняется на единицу, – обходим. Они тоже медленно двигаются, не дают приблизиться. Даю залп, – трассеры чётко видны – уходят впереди и выше. Подрабатываю, ещё залп – перед самым носовым срезом рикошетят вверх. На корме и на носу у них расцветают чёрные пятна, по корпусу и моей броне бьёт отбойным молотком, инстинктивно пригибаюсь. Доворачиваю и чуть опускаю стволы. Бью короткой – норма! Топлю педаль, и, не отпуская ее, веду стволы вдоль борта. Снаряды ложатся с недолётом, но, отскочив от поверхности, идут над самой палубой и втыкаются в борт и надстройку. Фугасы рвутся яркими снопами чёрных искр, бронебойки не столь эффектно дырявят корпус. Чёрные клубы на корме, задирается нос, растёт бурун – сейчас уйдут! Доворачиваю дальше носового среза, поднимаю чуток – струя трассеров исчезает в буруне и рвёт форпик. В ушах сплошной звон, сбоку летят ещё трассеры – бортовые автоматы «прозрели». Не увеличивая скорость, цель меняет ракурс. Отпускаю педаль и …обалдеваю, от тишины. Только через несколько секунд начинаю различать звуки, шумы и команды из рубки.

«… пять кабельтовых, сбрасывает скорость… четыре кабельтова… цель неподвижна…»

Поддерживая второй рукой трубу, вглядываюсь в зелёную муть. С дифферентом на нос катер зарылся по самую пулемётную турель, корма задрана, винты в воздухе. Нормалёк! Теперь никуда не денутся.

Розовая полоска окрашивает горизонт, чернота сменяется фиолетом. Рассвет. Когда он успел подкрасться?

Неожиданно – в глазах всё плывёт, мутнеет, мурашки. Не чувствую, соображаю сквозь туман, куда-то тянут, вроде – иду, в ушах звенит…

…нашатырь, всё проясняется, глотаю сладкое тёплое. Окончательно очухиваюсь. Передо мной на коленках Ромыч. Поит из кружки мою светлость чаем и держит в руке кусок хлеба с котлетой. Мичман Шкурин сматывает фонендоскоп, забирает шприц и уходит.

– Чего это, Ром?

– Нервы. Спать надо и жрать.

Медленно жую и запиваю. Закончив, протягиваю руку: – Ромк…

– Ну?

– Спасибо, я ни…

– Хорош! Щас слезу пущу, – протягивает сигарету: – только пару затяжек.

Дрожь в руках постепенно утихает…

– Сам то чего бледный, за меня что-ли?

– Сейчас уже нет, а когда по тебе врезали – тут все обделались.

– Не дождёшься, моя игла в других окопах. Ну ладно, потопал к Бабаю.

– Не усните там, попозже пожрать притараню.

Керим «пасёт» китайскую лоханку. Корма у них задрана градусов на двадцать, хода нет, на палубе кто-то копошится.

Солнце неумолимо растёт, вот-вот оторвётся от горизонта. Мгновение, ещё одно, и вся безбрежная гладь из розовой превращается в золотистую. Собираю рассыпанные гильзы в мешок. Не смотрю, но спиной чувствую неописуемую красоту.

Дробной россыпью гудит корпус и надстройка. Над головой короткими бьёт автомат, падают раскалённые гильзы. Хлестануло по броне башни и застучало дальше по палубе. Падаю за выгородку. Ещё залп. Всё стихает. Оживает трансляция: «Всем покинуть верхнюю палубу, санитаров в рубку и на шкафут!»

Хлопает дверца, спрыгивает Керим.

– Ты-то куда? Эт не нам!

Округлив глаза, тычет назад рукой. Поворачиваюсь. Застучало в висках, нечем дышать. Рядом с торпедным клюзом, уткнувшись лицом в палубу, лежит Рома. Дымится и тлеет резина пробитого жилета. Рядом корчится и кричит от боли торпедист Серёга Волынкин. У раскрытой Роминой ладони развернувшаяся газета. На ней хлеб, рыба и луковица. Снова ударило по корпусу очередью.

– К ним! – Ору Кериму и прыгаю в башню. Ещё что-то кричу, перед глазами всё прыгает, дико кричу, куда-то вверх, ничего не слышу, слёзы застилают глаза… Джойстик… прицел… Рооомка… как со стороны слышу свой хрип…

«… сбить турель на катере! Не топить!»

…не топить… топить… топить…

…корма, пулемёт, копошатся, стреляют; в перекрестье. Бью со всей дури по педали и дёргаю стволом вдоль палубы… не топить… разрывы, – рубка, палуба, корма… Не топить! …палуба, рубка… стволы чуть ниже, на стык корпуса и воды… давлю рукоятки, фиксируя стволы, сквозь слёзы вижу рвущийся и горящий кусок металла. Захлебнулись пустотой магазина стволы, онемевшая нога неистово жмёт спуск…

На своём привычном «посту». Свежий ветер. В лицо. Я и море. Море. Боль моя, неразгаданная тайна, радость и грусть. Нет для меня ничего более притягательного, чем твоя неописуемая суть. С самых первых встреч с тобой, в рассказах отца, с благоговейного трепета, многих десятков, а может и сотен, прочитанных томов, в которых есть, хоть что-то связанное с тобой, пленён и напрочь обращён в твою веру – бурями и штилями, плотами и дредноутами, Моби Диками и Мальмстримами, очарованием романтики приключений и магнетизмом живого океана. Первыми открыли мне тебя Верн и Хемингуэй. Живи и дыши, свежим ветром. Всегда. И пусть он дует сильнее, наполняя паруса мечты. И не будь твоего необузданного неистовства – урагана, паруса висели бы жалкими тряпками. Завидую твоей широте и искренности в буйстве стихии. Тянусь к тебе, наслаждаюсь. И не боюсь. Хотел бы остаться с тобой, навсегда. Ты поймёшь, как и я тебя.

Не хочу возвращаться, к ним. Только с тобой, спокоен и чист. Они же – никогда не поймут, жившего тобой и пережившего это, как и я их. И не нужно мне этого, у таких, как я – теперь свой мир, непонятный им, своими перипетиями, наслоениями и молчанием, который мы будем оберегать. От всех.

А не страшно, потому, что наделён открытым не каждому знанием: предсказано и нагадано, что свободу, даруемую вечностью – смерть, обрету не из вне, внутри она, уже, лишь ждёт своего часа. Проверял, лез на рожон, – действительно, не берёт, обходит.

Вначале было страшно, да нет же, и сейчас тоже, но сейчас плюю на него. Полное забвение осторожности – одна из форм страха.

Когда-нибудь э т о – закончится. Кто-то переживёт, и выживет, как я. Может, даже, у кого-то откроются глаза на э т о, и наступит страшный момент, названный зловещим словом: – отрезвление. Эту трагическую мудрость, которую рождает опьянение войной, мы, видевшие и делавшие это, уже познали. И никогда, ни один судья не будет допрашивать обвиняемого так пытливо, как допрашивает меня уже сейчас собственная совесть. И пока дёргаюсь и выворачиваюсь наизнанку здесь, пытаясь нарваться, – ещё ничего, там же – не будет возможности убивать страх, совесть и бессилие перед неотвратимостью и неизбежностью вечности.

Я не смогу быть таким, как все, и я не хочу, там – быть. После последнего выстрела, в последний день, когда начнут сдавать и учитывать все патроны, – один я оставлю. Чтоб остаться с тобой, навсегда, моё море.

…Белые чайки кричат тоскливо над головой. Видимо, права легенда – в них переселяются души погибших моряков. В далёкой дымке показался берег. Мягкая волна плавно поднимает и опускает, над несущейся, на и под меня обворожительной лазурью, от которой не могу оторвать глаз.

Если у меня когда-нибудь будет сын, – я назову его – Ромой…