Текст книги "Два поцелуя. И ветер. В лицо. И смех, и слёзы, и… (18+)"

3

Осенняя свадьба. И почему это люди так любят справлять свадьбы осенью? Холодно. И какое-то неприятное осознание того, что скоро наступит зима, а ведь совсем ещё не успели насладиться летним теплом и уютом, заставляет грустить, а не радоваться. Я мечтала, что выйду замуж весной, когда всё впереди, тепло впереди, жизнь впереди… Мечтала… Давно ли это было? Как будто я уже старушка, может, просто, очень много успело произойти? Ведь я даже выгляжу моложе своих лет, но… точит что-то изнутри, хочет старости, дряхлости, не я хочу, – ОНО.

Зачем я вообще приехала на эту свадьбу? Невесту, мою старую знакомую, я не видела уже несколько лет. Жениха её вообще не знаю. Зачем мне это? Захожу в огромный спортивный, (теперь это временно зал для гостей), вижу знакомые-незнакомые лица. Вроде они, а вроде… Ведь это же мой бывший класс, где я училась целый год, и даже любила… Увидели меня, рассматривают. Они так изменились с тех пор. Прошло тринадцать лет, у всех почти семьи. Смотрят-то как. Некоторые, вижу, узнали. Я хорошо одета – чёрные кожаные джинсы, дорогая рубашка, высокие каблуки… Здороваюсь со всеми и ни с кем, с пафосным видом прохожу мимо гостей. Боже! А вот и он – моя школьная, безумная любовь. У него твоё имя. Он был отличником, прекрасно разбирался в математике, физике, а я была обычной, посредственной ученицей, хотя, свидетельство о среднем образовании без троек, смешно, даже с пятёрками. Он. Изменился немного. Почему-то быстрее заколотилось сердце, но ведь это было тринадцать лет назад!

– Привет, – говорит он тихо, а глаза улыбаются.

– Привет, я знаю, что я красива, (по крайней мере, лучше, чем в восьмом классе).

Гости потихоньку растворяются.

– Пойдём, погуляем немного перед началом торжества, предлагает он.

– Я не знала, что тебя тоже пригласят на эту свадьбу.

– Приглашали всех одноклассников, которые смогли пойти.

Мне хочется рассматривать его, не отводить взгляда, я вернулась в восьмой класс.

– Как ты живёшь, спрашиваю я.

Вместо ответа, мой бывший одноклассник пожимает плечами и улыбается, тоже не отводя от меня взгляда. Мы уже вышли из этого скучного зала, спускаемся по лестнице, находим какой-то маленький кабинет. Можно поговорить наедине.

– Женат?

– У меня маленький сын. Ещё года нет.

– Всё хорошо?

– Мы не живём с женой. Разведены.

– Почему? То есть… Извини. А как же сын?

– А…

– Я не хочу, прости. Всё будет нормально.

Заныло сердце, так заныло. Он казался мне таким недосягаемым, таким умным, а я? Что я умела? Оставалась на дополнительные занятия по химии, лишь бы только в свидетельстве не было троек. После строгой и умной учительницы по алгебре и геометрии в другой школе, где я училась до этого, в этой преподавала хорошая, но слабая, в отношении знаний, казашка, которая объясняла даже мне понятный, несложный материал, «пережёвывая» по несколько раз за урок. О том, что я занималась в музыкальной школе, конечно, знали, он даже слышал, как я играла на одном из праздников, но мне казалось, что ему было всё равно, и я могла только мечтать о том, чтобы он обратил на меня внимание. Я всё ещё смотрела на него, не отводя глаз, а моему сердцу было больно от воспоминаний о моей неумелой, детской и болезненной любви, не ждущей взаимности. Хотелось сказать ему главное, ведь теперь можно. Но он опередил меня.

– Я тоже очень любил тебя.

– Но…

– И я не мог сказать об этом.

– Как ты догадался?

Это был глупый вопрос, ведь всё и всегда было написано у меня на лице. Я никогда и ничего не умела скрывать, как ни пыталась. Я всегда помнила это лицо. Не могу сказать, что часто вспоминала, но помнила. И ещё, он мне снился. Его лицо – твоё имя. Ты и тогда был во мне, когда я смотрела в его лицо. И он смотрел на меня, впервые, так долго. Он угадал моё желание, как и я угадала его, а точнее, захотела исполнения своего, ведь моя детская любовь так и не имела окончания. Да, я уехала в другой город, не из-за него, конечно, по обстоятельствам, но, когда я изредка приезжала сюда, я выискивала его на этих смешных и нелепых улицах, в надежде, хотя бы раз увидеть.

Я целовала его в этом маленьком полутёмном кабинете, и боялась прикасаться к нему, так же, как и он ко мне, опасаясь, что всё это растает; как и те подростковые мечты о неумелой и чистой любви, любви тринадцатилетней давности… Вряд ли когда-нибудь мы ещё встретимся, вряд ли когда-нибудь так близко увидим друг друга…

4

Несправедливость и предательство. Никогда их не разделял. Как впервые столкнулся с ними, ещё после первой, так и преследуют до сих пор.

«Но не о них же ты думаешь, когда делаешь необходимое кому-то».

Осмысление произошедшего происходит позднее, в ночной тишине у холодного стекла, за которым единственно родная, во всём мире, живая и тёплая слезинка дождя, и хочется поблагодарить её за поддержку, прикоснуться. Губами.

Далёкая весна предолимпийского года. Шок после первых выстрелов, тушение пожаров, поиски в развалинах ещё живых. Первые. Не просто умершие, убитые. Кровь изувеченных детей. Вчерашние мальчишки мгновенно повзрослели. Ещё недавно они играли в это. Ни тактика, ни фортификация им не были знакомы, да и автомат-то многие – впервые; на кораблях другое оружие. Страх и растерянность «убивали» огромным количеством расходуемых патронов, благо – их немеряно. Палили без разбора, направо и налево, по любым шевелящимся кустам и теням. До судорог в руках, до одури в голове от пороховых газов, до заклинивания стволов от перегрева. Уже через месяц всё стало привычно, до безразличия. Патрулирование по городу с местной милицией, окопы, конвой санитарных и продовольственных колонн. Втянулись, как будто всю жизнь только этим и занимались.

В длинной череде неразличимых за грязью и кровью событий было и светлое пятнышко. С переводчиком кубинцем после обстрела подобрали женщину. Головы, практически нет, беременная, минута – другая и сердце встанет. Врачей нет, местные орут, плачут, а у меня только сумка с перевязочными да шприцы антишокеры.

Не господь, но ребёнка можно было попробовать спасти. Перевязки с уколами делал, но с таким, не имел дела. Даже не знаю, откуда пришла мысль о том, что через пару минут ребёнок задохнётся без кислорода.

…спирт на руки, на штык-нож, огромный глоток вовнутрь. Дурнота, кровавый туман от вида внутренностей, красный комочек, пуповина, бинт…

Очнулся от шока через сутки, а через неделю на корабль пришла делегация – принесли «крестника». Чего-то лопотали, жали руки.

Через две недели, когда всё уже шло к концу, в рейде по пригороду – перестрелка, ранение, плен. Яма, четыре столба с колючкой, постоянный ливень, без жратвы. Раны, язвы, всё гниёт, бъют, колют грязный опий, чтоб не сдохли. Не все выжили. Отбили въетконговцы, а свои, свои уже списали и отправили домой извещение, тогда это было в первый раз.

«Где она осталась – слепая вера в мифический интердолг? Кому она и вы оказались нужны, когда всё закончилось!? Выброшены и отвергнуты со всеми вашими болячками и проблемами. Потерянное не смогли компенсировать даже боевые награды, приобрели же вы только пищу для размышлений, на всю оставшуюся».

С чем и как жить, когда возвращаешься, да и все ли захотят «вернуться»? С какими сдвигами в сознании выныриваешь на поверхности вашего и нашего (никуда от него проклятого и любимого не деться).

Никогда не было много женщин. Среди тех же, с которыми что-то было, никогда не было девочки, (знаешь, о чём это). Не знал, что такое девственница, из-за этого чувствовал некую обделённость. Чем-то главным. А главным стало совсем не это. Это, как оказалось, ни для кого из вас, давно не имеет большого значения. Для вас, для всех, было что-то своё – главное. У всех разное. Лишь одно у всeх было одинаковое.

«… а никто и не виноват, если так устроен и не может иначе…»

Не искал нового. Никогда. Ежели, что-то уже было. И осудить за суть – вечный поиск лучшего, – не могу. Даже после – «… лучше бы там остался, не возвращался!..»

Да. Наверное. Лучше. Для всех. Не для меня.

Нет, никого не бросал, все предавали. Не меня, отношение, ожидание и наивную веру. Может хоть его это минует, выросшего там – в далёкой стране; и носящего моё имя.

5

Ты часто спрашивал меня: «Зачем ты говоришь, что такое с тобой уже было?»

Я знаю, знаю, что это неприятно тебе. Прости меня за это. Но, как быть с тем, что такое же, ДЕЙСТВИТЕЛЬНО, уже было? Не вспоминать. Не возвращаться. Начать всё с начала. Я искренне хотела этого, правда, хотела. Ты знаешь, я не люблю оглядываться. Я много чего боюсь, что удерживает меня, но всегда предпочитаю идти вперёд. И иду. У меня и в мыслях не было обижать тебя этими словами. Я не понимаю, почему всё повторяется по кругу. Может быть, я никогда не пойму этого, И вот, снова…

Я любила. Тогда тебя ещё не было в моей жизни. Я не знала, какой ты, я вообще ничего не знала. Повстречался он. Случайно. Очередная импровизация жизни. На улице, потом на трамвайной остановке, трамвая не было так долго, такого не случалось никогда. Это уже не было наивной подростковой любовью, это было непонятно что. Подруги удивлялись, такую меня не знали. Я и сама не знала себя такой, поэтому долго не могла понять, что это.

Он водил меня по спортивным магазинам, подробно расспрашивал продавцов о типах палаток и спальных мешков (я в это время весело примеряла рюкзаки), однажды, подарил мне дурацкую плюшевую обезьяну. По моей просьбе залезал на дерево, чтобы нарвать черёмухи, и мог спокойно схватить меня за волосы, чтобы не упасть с ветки. Мы прыгали в спальном мешке в парке, под дождём, на глазах у людей одна голова, четыре ноги, и я смеялась, как сумасшедшая. Мог в переполненном троллейбусе начать наступать мне на ноги, я, естественно, отвечала тем же, вызывая удивление и недовольство пассажиров. Ломали стереотипы. Были счастливы. Так мне казалось.

Поняла, что люблю, испугалась, но летела на встречу к нему с бьющимся сердцем. Мне было всё равно, что «завалила» экзамен в институте, приближалась сдача диплома. Мне было всё равно. Я любила. Никогда не говорила ему об этом. Ни разу. Не намекала даже. Мне кажется, что мы вообще ни о чём не говорили с ним серьёзно. Бесконечные шутки, короткие встречи, долгие вечерние телефонные разговоры. Он уезжал – я ждала. Мучилась. Но и в мыслях не было, что когда-нибудь он решит расстаться со мной. Он. Сам.

Всего два счастливых месяца. ЦЕЛЫХ ДВА. Мы никогда не ссорились, никогда не выясняли отношений, я даже ни о чём не подозревала, а как-то он даже намекнул, что через полгода всё решится. По– хорошему так намекнул, давая надежду, хотя я не просила. Я вообще у него ничего не просила. Это был первый мужчина, от которого мне ничего не было нужно. Никогда. Я любила его за него самого, хотя стеснялась ужасно, но и думала, что потеряю. Он просто, однажды, сказал мне по телефону: «Прости…» И всё. Даже не пытался ничего объяснить. И я не просила объяснений, не умела просить, не знала, как…

Потом два года мучений и болезни. Сумасшедшего самоанализа, ради чего? Надежда. Я всё ещё надеялась, ведь он звонил мне по телефону иногда. И я звонила ему тоже, ничего не понимая. Он говорил, что несёт за меня какую-то ответственность. Что за чушь! Я никогда не смогла бы объяснить этих слов. Мне нужно было забыться.

Встречался кто-то, и даже, казалось, «задевал» моё сердце, – мне так хотелось подарить его кому-нибудь. Но был ОН. Да, кажется, стал забываться, и вдруг… звонок: «Можно приехать?» можно… Можно? Конечно, можно! Что надеть? Как себя вести? В доме холодно, отопление не включили, с едой туго. Я одна, одна в доме, вот уже неделя, как одна. Нет же! У меня были пирожки, я сама пекла. И борщ тоже, и что-то из второго… Забыла, закружилась. А до ЕГО приезда ещё четыре часа, три… два… час.

На следующий день, я думала, что умру. Всерьёз думала. Не вынесу. Больше не смогу. Впервые, за время нашего знакомства, мы говорили с ним серьёзно. Я говорила. Он, в основном, молчал. Мне хотелось, чтобы он не уезжал так скоро. Раннее осеннее утро. До его отъезда оставалось пятнадцать минут… десять… пять. Я запомнила его глаза. Он всё ещё шутил. Похвалил мой чай (в нём не было заварки, один кипяток, и случайно попавшийся волосок кошачьей шерсти). Я у-ми-ра-ла. Проводила до автобуса. Снова: «Прости…» Я знала, что могу больше не увидеть его. Никогда. Умирала, а надо было жить.

6

Она была хорошей женщиной, заботилась о нём и давала всё, что необходимо, только – всё время долго не приходила с работы. А маму мальчик не помнил. Он не знал, как ко всему этому относиться, не знал, что к этому нужно как-то относиться, не знал, что нужно испытывать какие-то чувства; к маме, к заменившей её тёте он был ещё маленький.

Домик, где они жили, стоял посреди квартала. Возле него на улице и во дворе было темно и страшно. Внутри же было ещё хуже; в трубе круглый год выл ветер, а в подполе шебуршились мыши. Мальчик, если не успевал до темноты забраться под одеяло с головой – то уходил на угол квартала к единственному столбу с лампочкой. Там он коротал долгие, тёмные и холодные вечера, сидя на завалинке и смотря на то, чего он не боялся – на небо. Там были его друзья, они подмигивали ему, переливались разными цветами и рассказывали обо всём, обо всём на свете. Он тоже делился с ними своими делами и секретами. Про свой новый танчик, который сделал из спичечного коробка, кусочка замазки отколупнутой от окна и спички, про то, что его совсем маленький карандашик закатился через щель в подпол, а он плакал, потому что нечем было рисовать любимые звёзды и море, про то, что, когда-нибудь купит много-много настоящего пластилина и сделает настоящий танк, чтобы поехать на нём к настоящему морю. А в субботу его поведут в баню, после которой он будет долго, маленькими глоточками пить долгожданный стакан газировки и после снова ждать неделю.

Когда на обувной фабрике заканчивалась смена – его забирали домой, замерзшего и, частенько, спящего. Полусонного сажали спиной к растапливаемой печке, иногда кормили, и укладывали в самое безопасное место на земле – под одеяло, с головой. Там он, тихонечко и беззвучно поплакав, засыпал.

Много раз его забирали к себе сердобольные соседи, участковый милиционер и квартальный, это такой дядька, которого выбирают старшим в квартале. Дойти до тёмного дома, пройти по тёмному двору, завернуть за угол, открыть большой висячий замок ключом, висящим на шее, и через тёмные сени, задыхаясь от чёрного окружающего одиночества, влететь в холодную пустоту и замереть под защитой друга – одеяла… Но это, это было выше его сил.

Ещё он боялся водки. Взрослые всегда её пили, по воскресеньям, по праздникам, по получкам. Потом всегда были крики, ругань и драки. Он не знал наверняка, но какие-то смутные ощущения подсказывали ему, что это из-за водки он один и у него никого нет.

Днём, чтобы не тратить листочки мальчик рисовал на замёрзшем окне. Добавлял к заиндевевшим узорам игрушки, как на ёлке, иногда рисовал на инее маленькое окошечко и пытался разморозить его своим дыханием, представляя, что за ним синее море, по которому белые корабли обсыпанные звёздочками, плывут в далёкие, светлые-пресветлые края, туда, где есть мандарины, которые он однажды пробовал.

Ещё он рисовал маму и папу, протаивая пальчиком ледяной узор. Чтобы они не замёрзли согревал их своим дыханием, стирал иней пальчиком и языком. Дышал на них, прикасался губами к кусочкам чистого стекла, не замечал, что они покрываются новыми узорами, тают, как мечта, и целовал, целовал.

7

Сон. Транквилизаторы. Ложка каши. Слёзы. Сон… И всё снова по кругу. Умирала. Никогда не увижу. Не поговорю с ним. Как же теперь?.. Три дня по кругу, больше не смогла. Говорила с ним по телефону:

– Давай… – Давай…

– Может быть…

– Да, пора повернуться лицом друг к другу.

– Ты, правда, так считаешь? Короткое – «да».

Впервые, разговаривала с ним, как истеричка. А ведь никто никогда не должен видеть моих слёз. После этого стал звонить каждый день, советовал заниматься утренней зарядкой и больше гулять.

– Не поможет, – говорила я, намекая на то, что не витамины и прогулки мне нужны, а ОН.

– Откуда ты знаешь, если не пробовала? – парирует он.

Я знаю, знаю. И всё-таки… Дальше шло логическое, медицинское объяснение необходимости витаминов и прогулок в моём состоянии. Он даже приезжал пару раз. Один раз без предупреждения. Он вообще почти всё привык делать без предупреждения. Я возилась в ванной комнате, пыталась вывести отбеливателем пятно на белых джинсах. Он сидел в комнате, смотрел телевизор. Снова как себя вести, что сказать ему? Мне казалось, он так изменился, его практически ничего не интересует, хотя, он всегда молча и внимательно слушал меня. Этот жуткий запах отбеливателя от моих рук, а он в комнате, и сказал, что хочет есть. Мне неудобно, он – ТАКОЙ, а у меня руки ужасно пахнут.

– Ты не знаешь, чем можно вывести запах отбеливателя? – мой дурацкий вопрос.

– Другим отбеливателем, невозмутимо отвечает он.

Как всегда. А я даже не могу прикоснуться к нему. Уже не могу. А он опять уходил. Не понимал, или не хотел понимать. Не прислушивался, или не хотел слышать. Как всегда.

Как-то, вышла из электрички на какой-то станции. Тёмные стены подземных переходов, незнакомые улицы. Люди. Забор, а за ним… рабочие грузят цемент и песок, курят и бранятся. Это потом я пойму, что всё повторяется. Это потом я узнаю, что всё идёт по кругу, люди разные, а круг один – мой круг.

Стоит он, и я давно его не видела и не звонила ему больше, после того, как он звонил сначала каждый день, потом через два, через неделю, раз в месяц, и… так далее. Стоит у холодной, серой стены перехода. Такой… любимый, и такой не мой. Я с подругой, она потом ушла, конечно. О чём спросить? Снова как себя вести?

– Привет, – тихо говорю.

– А, здравствуйте. Как ты?

– Ничего, ничего, спасибо.

Наверное, наркоманы испытывают подобное в момент «ломки». Не дай Бог пережить такое. Он молчит.

– Работаешь? мне совершенно неинтересно это знать.

– Да, скоро буду. Всё хорошо. Хорошо?.. Может поговорим о нас?

Молчит.

– Не надо.

– А ты работаешь? Почему… Почему не надо? – голос мой всё тише.

– Да. Не надо.

Бросаюсь прочь. Прочь отсюда. Хоть куда, хоть на край света. Всё. Больше не буду. Не буду. Как страшно быть непонятой. Я справлюсь. И всё-таки, он видел мои слёзы. Как я могла не сдержаться! Глупая! Глупая! Ненавижу себя за это. Какие-то бомжи, и не обойдёшь их никак. Чувствую, он идёт за мной, торопится. Значит и мне нужно поторопиться. Обхожу целую семью, сидящую прямо на ледяном полу вокзала, дети, бедные дети, их сиротливые глаза смотрят на моё сердце. И видят. Спотыкаюсь о чью-то коробку, роняю сумку. Надо быстрее, наклоняюсь. Он уже около меня. Обнимает. Помогает встать. Он не должен видеть моих слёз.

– Прости… Я не могу… Не нужно. Оставь меня, пожалуйста, (слёзы, какие же вы предатели!). Поднимаюсь и ухожу. Бегу от него. Всё равно ничего не изменится. А в церкви – свечи. За него. Только живи. Пусть без меня. Пусть с другой, только – живи…

8

Работа. Пустая, неинтересная, но хоть куда-то взяли. Два месяца, всего. Больница, опять больница, терпеть ненавижу! Неделю «до» и две «после» операции на кровати по соседству умирал старик. Теперь знаю, как это бывает. Всё было на моих глазах. Смотрел на его мучения, на капельки в трубочке, перетекающие мне в вену, и ждал, ждал обезболивающих каждый час, чтобы забыться, уйти отсюда, не видеть его, и себя на его месте. Он дожил до восьмидесяти.

После, в санатории, не мог оставаться по ночам, не шёл из головы тот старик. Почти каждый вечер уезжал на маршрутке домой, а утром возвращался. Эта ветка метро, автовокзал, шоссе, уже тогда было предчувствие, что всё это не просто так. Ты была где-то рядом, каждый день. Вы все, мои, были из области – север, юг, теперь, похоже, восток. Нет, хватит! Слишком хорошо знаю, чем это закончится. Не можете вы иначе.

Узнал тебя сразу же, как вошёл. Ты была новенькая и тебе ещё даже не дали компьютера. Тот, второй, который во мне, сразу же начал опутывать своими сомнениями. А колокольчик, твой колокольчик – уже звонил, вызванивая мне с каждым днём громче и громче сквозь твои невозможные, зелёные глаза.

«Странное создание человек. Прётся на минное поле, увидев ромашку. Зная, что не переплыть всё равно бросается и плывёт! Что движет вашим безумством и отключает разум?»

Это «что-то» помогает жить и чувствовать себя человеком, и как его не назови– цель, надежда, сам процесс, суть одна – ожидание чуда.

Держался за хрупкие плечи и танцевал её в медленном танце под дурацкую быструю музыку. Нежно притрагивался губами к лицу. К губам. Ещё нерешительным, но уже не сопротивляющимся. Прикасался. Обнимал. Чувствовал. Шёлк, какие-то резинки и тесёмки под ним, мятущийся комочек пульса внутри у неё, тепло живота, щёки, очаровывающее естество женщины– подростка и… боялся. Ещё больше, чем ты.

Но не внешние признаки и оригинальность, нет, нечто другое, невидимое, было главным в тебе. Оно струилось из глаз, из незаживающих ран на сердце, из твоей предыдущей жизни. Наверняка, у тебя кто-то был, и ты любила. Не думала о смысле жизни, он давался легко и сам, потому что был в НЁМ.

«Политики и сектанты любят свою идею, мужчина и женщина, достойные таких имён, должны любить друг друга, вот, в сущности, и всё. Если любви – нет, а она всегда проходит, если слишком сильна, и приводит к разрыву, – тогда остаётся творчество, если ничего другого в жизни нет. Слабой любви, как и слабой Веры, не бывает, либо есть, либо нет. Пустые разговоры, будто любовь способствует творчеству. Только, если вы отвергнуты и несчастны. Природа подвигает вас к творчеству взамен пережитых унижений. Если вас ни разу не унизили, какой из вас, к чёрту, творец?»

Ты боялась, это лежало на поверхности. Хотела сказать, но не знала, что. Не ожидала от себя такого. Боялась, что дадут надежду, а потом отнимут. Обманут, как было уже не раз. Не разрешала себе любить, сдерживала искренность и чувства. Никогда никого не бросала, не шла на разрыв сама. И, невольно, превратилась в одного из них, когда, лишь, чуть-чуть чего-то не поняла.

«Поймёт лишь тот, кто откажется пытаться „понять“, и будет просто любить». Главным было не увязнуть основательно, успеть соскочить с подножки, пока поезд не набрал ход. И маленькая соломинка, оставляющая надежду – не произносить моё имя.