Текст книги "Жак Лакан. Фигура философа"

Сын Эме, Дидье Анзье, учился в Эколь Нормаль, а в 1948 г. стал преподавателем философии. Воспоминания о матери обусловили его интерес к психологии, и в 1952 г. он прошел курс психоанализа у Лакана. О том, что Лакан лечил его мать и написал диссертацию, основываясь на ее случае, Анзье узнал позже. Сам Лакан признался ему, что понял, что он сын той самой Эме, в процессе анализа, но не стал об этом распространяться. В конце 1960-х гг. Анзье приобрел известность как терапевт и возглавил отделение психологии в университете Нантера.

ГЛАВА 3
НОВЫЙ МЕССИЯ

Соблазну возвысить теорию до уровня новой веры и превратить научную школу в некое подобие религиозной секты поддаются не столько психиатры, сколько психотерапевты.

К. Ясперс. Общая психопатология

В начале 1930-х гг. французские психоаналитики напряженно ожидали прихода какого-нибудь лидера, который стал бы духовным наставником для второго поколения и сплотил первое. Вена была далеко и, хотя все видные представители первого поколения французских аналитиков побывали на кушетке либо у самого Фрейда, либо у кого-то из его ближайших учеников, здесь, во Франции, чувствовалась настоятельная потребность в своем мэтре. Литераторы и художники, живо интересовавшиеся психоанализом, но не входящие в Парижское психоаналитическое общество, осенью 1932 г. узрели такого Мессию. Его звали Жак Лакан. Психоаналитическое общество пока не могло разглядеть его и прочило на эту роль возлюбленного М. Бонапарт Левенштейна.

Как раз в это время два кандидата на роль мессии сошлись вместе: один возлежал на кушетке, а другой сидел в кресле у ее изголовья. По всей вероятности, Лакан начал проходить психоанализ у Левенштейна летом 1932 г., через несколько месяцев после публикации своей диссертации о паранойе. Эта инициация была совершенно необходима для того, чтобы вступить в Психоаналитическое общество, однако Лакан, как мы уже знаем, познакомился с модным венским учением вовсе не на кушетке. К психоанализу он пришел совсем другим путем и принес с собой огромный культурный багаж. У Спинозы он учился философии, у Клерамбо – методу наблюдения больных, у Э. Пишона – теоретической концептуализации, у Кревеля и Дали – сюрреалистическому опыту обращения с языком, у А. Эйя – искусству речи. Наконец, от А. Валлона он воспринял учение о «стадии зеркала», а от А. Кожева – гегельянскую спекуляцию[86]86
  Roudinesco Е. Histoire de la psychanalyse en France. T. 2. P. 133.


[Закрыть]. Где-то в этом разнородном богатстве нашлось местечко и для Фрейда. Для Левенштейна здесь места не было. Католическая культура Лакана была совершенно отлична от еврейской культуры Фрейда и Левенштейна. По-видимому, с этим связана и победа Лакана в этом соревновании: место психоаналитического Мессии во Франции мог занять лишь нееврей, атеист, воспитанный в католической культуре.

Левенштейн, по-видимому, и сам понимал, что Лакан – его соперник, а не ученик. Он признавал за своим анализантом мощный интеллект, но был по существу несогласен с его идеями. Анализ проводился согласно всем нормам Международной психоаналитической ассоциации, однако Лакан не только оказался неанализабельным, но и немедленно стал оказывать теоретическое сопротивление. Для Левенштейна психоанализ был прежде всего медицинским методом лечения; Лакан видел в нем интеллектуальное приключение. Кроме того, Левенштейн был, возможно, не самым лучшим аналитиком: Лагаш, проходивший анализ у Левенштейна в те же годы, жаловался на высокомерие аналитика, подозревал, что он засыпает во время сеанса, и заметил, что, пока пациент занимается самоанализом, Левенштейн читает детективные романы. Лакан испытывал симпатию к Левенштейну, восхищался П. Шиффом, Лафоргом и Одье, терпимо относился к С. Нашту и Д. Лагашу. Однако «Психиатрическая эволюция», которую к тому времени возглавил А. Эй, была ему ближе, чем Психоаналитическое общество. М. Бонапарт сразу увидела, что Лакан претендует на роль лидера французского психоанализа. Однако этот последний вовсе не был ортодоксальным фрейдистом.

Все обстоятельства жизни резко отличали Лакана от подавляющего большинства психоаналитиков той поры – евреев из Восточной Европы, познавших все тяготы угнетения и притеснений, людей без родины, но с психическими проблемами. По отношению к авторитетам первого поколения французских аналитиков Лакан не выказывал никакого уважения и их работами не интересовался. Впрочем, ничего самостоятельного они и не писали. Лакан привык к свободе во всех отношениях, а его страдания были чисто буржуазными: повседневный невроз и пылкое стремление покорить мир. Левенштейн сразу понял, что этот человек пришел вовсе не лечиться, а просто пройти обязательную скучную процедуру, без которой невозможна психоаналитическая практика.

Э. Рудинеско выдвигает весьма любопытную гипотезу, которую никак нельзя обойти стороной: Лакан, говорит она, прошел анализ вовсе не на кушетке Левенштейна, а в госпитале св. Анны, изучая случай той самой Эме, о которой он писал в своей диссертации. Благодаря Эме он ушел от учения Клерамбо и сформировался как теоретик психиатрии и психоаналитик. Если для Лакана Клерамбо был тем же, чем Шарко был для Фрейда, то Эме была для него тем же, чем для Фрейда был Флисс. Как пациентка Эме сопоставима и с Анной О., и со Шребером. Она позволила Лакану проделать спонтанный самоанализ.

Так или иначе, в теоретическом отношении Лакан не стал учеником Левенштейна, хотя долгое время терпел почти бесконечный анализ. В 1938 г., когда Левенштейн на заседании Психоаналитического общества делал доклад об инстинкте смерти у Фрейда, Лакан заявил, что в своем учении Фрейд не опирается на факты, но выступает как спекулятивный мыслитель; никакого биологизма у Фрейда нет, согласно его гипотезе, человек отличается от животных тем, что имеет суперэго, а потому способен на самоубийство. Левенштейн раздраженно отвечал, что Лакан напрасно выступает против биологизма, без которого понять учение Фрейда невозможно. Намечался конфликт с ортодоксальными аналитиками: во-первых, Одье уже упрекал его в том, что он предпочитает теорию клиническому исследованию. Во-вторых, уже во время анализа у Левенштейна Лакан начал бунтовать против жестких рамок психоаналитического сеанса, самовольно прерывая его до истечения положенных пятидесяти минут. С точки зрения технократов из Международной психоаналитической ассоциации, сокращать анализ – значит вовсе не проводить анализ. В будущем у Лакана выйдут крупные неприятности именно на этой почве. Сам Левенштейн придерживался на сей счет ортодоксальных взглядов; на III Конференции французских психоаналитиков в 1928 г. он настаивал на том, что сроки сеанса должны строго соблюдаться и что анализант во время прохождения анализа не должен читать трудов по психоанализу. Неудивительно, что Лакан сбежал от него при первой же возможности, пообещав как-нибудь вернуться. В доверительных разговорах с друзьями он говорил, что Левенштейн недостаточно умен, чтобы анализировать его.

Если при написании диссертации Лакан ориентировался на философию Гуссерля и Ясперса, а также на любимого им Спинозу, то теперь он обратился к новым «властителям дум» – Гегелю, Марксу и Фрейду. Принятые во французских университетах картезианство, неокантианство и бергсоновский спиритуализм совершенно не устраивали его. Как и многие молодые интеллектуалы тех лет, он обратился к немецкой философии. Четыре года спустя благодаря Кожеву и Койре он познакомится с гегелевской «Феноменологией духа» и с только что вышедшей книгой Хайдеггера «Бытие и время». Пока же он склоняется к гегельянству в марксистском прочтении.

В 1933 г. Лакан стал сотрудничать с журналом сюрреалистов «Минотавр». Прежде всего он опубликовал здесь статью о проблеме стиля в психиатрической концепции паранойи[87]87
  Lacan J. Le problème du style et la conception psychiatrique des formes paranoïaques de l’expérience // Minotaure. 1933. № 2 (1 juin).


[Закрыть], в которой ясно заметны его новые ориентиры в философии. «Опыт параноического переживания (vécue paranoïaque) и порождаемое им мировоззрение можно помыслить как оригинальный синтаксис, способствующий пониманию человеческим сообществом самого себя, – писал он. – Обращение к этому синтаксису представляется нам необходимым введением к пониманию символических значений искусства, в особенности проблем стиля, к познанию силы его воздействия на человеческое общество, к которому оно обращается, как и парадоксов его происхождения, – этих вечно неразрешимых проблем всякой антропологии, не освободившейся от наивного реализма объекта»[88]88
  Lacan J. Le problème du style et la conception psychiatrique des formes paranoïaques de l’expérience // De la psychose paranoïaque dans ses rapports avec la personnalité. – P.: Seuil, 1975. P. 69.


[Закрыть].

В том же году в городке Манс было совершено преступление, давшее повод высказаться и сюрреалистам, и Лакану. Сестры Кристин и Леа Папен, молодые служанки, зверски убили своих хозяек, г-жу Ланселин и ее дочь Женевьеву. Обе девушки считались образцовыми служанками, однако позже выяснились многие обстоятельства, свидетельствовавшие о том, что в их жизни не все было гладко: их отец когда-то был любовником старшей дочери, дедушка страдал эпилепсией, кузен сошел с ума, а дядя повесился. Незадолго до убийства они жаловались жандармам на неких преследователей. Однажды, в дождливый день, они остались в доме одни и гладили белье, но из-за короткого замыкания, вызванного неисправностью электроутюга, дом остался без света. В потемках дождливого февральского дня они не смогли выполнить домашнюю работу, за что получили нагоняй от вернувшихся хозяек. Тогда служанки убили обеих, вырвали им глаза и расчленили трупы. После этого они разделись, забрались в постель и дождались прихода полиции. Судебные психиатры объявили их здоровыми, старшая из сестер была приговорена к гильотинированию, а младшая – к пожизненному заключению. Во время предварительного заключения у старшей начались обмороки и галлюцинации. Тогда судебный психиатр Шютцамберже объявил ее симулянткой, а его коллега Бенжамен Логре поставил диагноз «эпилепсия или истероэпилепсия, сексуальная инверсия, бред преследования» и потребовал отправить сестер на лечение. Дело вызвало большой резонанс. Многие утверждали, что сестры Папен – жестокие чудовища, лишенные всякой человечности. Другие считали их жертвами мещанской жестокости, а их преступление – справедливым проявлением классовой ненависти. Сюрреалисты Пере и Элюар превозносили их как новых героинь, воплотивших идеи Мальдорора. И действительно, сестры, казалось, проделали как раз то, о чем писал Лотреамон: «Две недели надо отращивать ногти. А затем…»[89]89
  Лотреамон. Песни Мальдорора / Пер. Н. Мавлевич // Поэзия французского символизма / Сост. Г. К. Косикова. – М.: Изд-во МГУ, 1993. С. 286.


[Закрыть]

Лакан в своей статье, опубликованной в «Минотавре»[90]90
  Lacan J. Motifs du crime paranoïaque – Le crime des sœurs Papin // Minotaure. 1933-1934. № 3/4. Статья посвящена Жоржу Дюма «в знак почтительной дружбы».


[Закрыть], обратил внимание на то, что на суде сестры пользовались лишь им одним понятным диалектом, а старшая выслушала свой смертный приговор, стоя на коленях. Лакан писал, что этот случай имеет много общего со случаем Эме. Кроме того, он обратил внимание на то, что абсолютно идентичный психоз развился одновременно у обеих сестер. Он отдал должное мужеству Б. Логре, однако отверг диагноз «истероэпилепсия», полагая, что это преступление, скорее, следует расположить под рубрикой «паранойя». Лакан предполагает, что темнота, наступившая после аварии с утюгом, созвучна другой темноте – символической, – в которую погружены все действующие лица этой драмы. Ее апофеозом стало вырывание глаз. Более того, между служанками и хозяйками «не проходит ток» – именно так можно интерпретировать отсутствие света в доме. Эме пыталась убить актрису из-за того, что та представляла ее Я-идеал. Сестры Папен умертвили своих хозяек по той же причине: они вырвали глаза у тех, кем восхищались, только этот объект был уже не «Я-идеалом», но «идеалом-Господином». Возможно, Лакан опирается на идею, сформулированную еще в начале XIX в.: господа оказывают «магнетическое» воздействие на своих слуг, причем «магнетизм» всегда работает сверху вниз, и никогда – снизу вверх. Сам он, впрочем, отмечает «литературность» случая: если Эме действовала подобно мадам Бовари из флоберовского романа, то сестры Папен подобны героиням древнегреческой трагедии, показывающей жестокость мира и социальную ненависть. Символически это преступление вписывалось в фигуру классовой ненависти, но в реальности имело своей причиной параноическое отчуждение. Наконец, в статье Лакана ясно просматривается влияние гегелевской диалектики Господина и Раба, хотя его знакомство с Кожевом и «Феноменологией духа» только началось. При этом несомненно, что спинозистский монизм с его представлением о личности уже уступил место монизму гегельянскому и идее самосознания.

В статье заметно увлечение фрейдизмом, однако Лакан далек от ортодоксальности. «Влечение к смерти, – пишет он, – которое мы считаем базисом паранойи, оказалось бы лишь малоудовлетворительной абстракцией, если бы не контролировалось серией коррелятивных аномалий социализированных инстинктов и если бы современное состояние наших знаний об эволюции личности не позволяло рассматривать эти аномалии влечения как одновременные по своему происхождению»[91]91
  Lacan J. Motifs du crime paranoïaque – Le crime des sœurs Papin // De la psychose paranoïaque dans ses rapports avec la personnalité. – P.: Seuil, 1975. P. 27.


[Закрыть].

Лакан предлагает также новую концепцию взаимоотношений между психиатрией, криминалистикой и правосудием. Он выступает как против традиционно мыслящих психиатров, выступающих сообщниками палачей, так и против сторонников динамической психиатрии, стремящихся вырвать сумасшедших из рук судей. Объяснить преступление, говорит он, не значит ни простить его, ни осудить. Напротив, это значит перевести воображаемый характер преступления на уровень символического. Если преступник безумен, это не значит, что он монстр; преступление совершает именно человек, а не его «природа» или «инстинкт». Не бывает ни «недочеловека», ни «сверхчеловека», который не был бы человеком. Ужасы инквизиции и концентрационных лагерей порождены человеком, а не «инстинктами». То обстоятельство, что человек безумен, не освобождает его от ответственности за совершенные им поступки. Лакан призывает отказаться от самого понятия психиатрической экспертизы, поскольку эта процедура годна лишь на то, чтобы поместить человека под рубрикой «разум» или «безумие». Преступление, совершенное параноиком, продиктовано не классовой ненавистью или звериной природой, но психотической структурой, в которой преступник реализует идеал Господина. Но, несмотря на обращение к гегелевской диалектике Господина и Раба, Лакан считает, что главную загадку криминалистики способен разрешить психоанализ с его учением об импульсах. Оставаясь профессиональным психиатром, он размещает психоаналитическое слушание в пространстве психиатрического наблюдения. Он никогда не будет выступать в роли эксперта, а свою концепцию криминологии, набросок которой он уже дал, сформулирует двадцать лет спустя.

Те четыре года, что Лакан провел на кушетке Левенштейна, то есть 1932-1936, были в целом малопродуктивными: за это время Лакан не написал ни одной крупной работы, что объяснялось, по-видимому, поиском новых путей. Его личная жизнь, напротив, была весьма насыщенной. Он никак не решался расстаться с Марией-Терезой, хотя любил именно Олесю. В конце августа 1933 г. он отправился в двухнедельное путешествие по Испании в компании Марии-Терезы; Олеся осталась в Париже, и ветреный любовник писал ей страстные письма. Он посещал старинные монастыри Испании, а в Мадриде по большей части ходил по галереям. Веласкес, которого он любил в юности, разочаровал его, зато Гойя привел в восторг.

В начале октября 1933 г. Лакан отправился в Швейцарию, чтобы принять участие в 84-й ассамблее Швейцарского психиатрического общества. Здесь он впервые встретился с К. Г. Юнгом, говорившим на ассамблее об африканских племенах. По возвращении во Францию Лакан написал для журнала «Encéphale» обзор основных выступлений этого съезда, собравшего весь цвет швейцарской психиатрии.[92]92
  Lacan J. Sur le problème des hallucinations (Compte rendu par Jacques Lacan de la 84ème Assemblée de la Société Suisse de Psychiatrie à Prangins les 7-8 octobre 1933) // Encéphale. 1933. № 8. P. 686-695.


[Закрыть] Вместе со своим другом А. Эйем он снова выступил здесь против органицистского понимания галлюцинаторного психоза.

24 октября он написал письмо Олесе, в котором выражал сожаление по поводу дурного обращения с ней. Подобно прустовскому герою, он тосковал об утраченном времени. Однако в этот момент в его жизни появилась новая любовь – Мария-Луиза Блонден, которую он уменьшительно-сокращенно называл «МаЛу». Она была сестрой друга Лакана, хирурга Сильвана Блондена. Оба молодых врача прекрасно ладили между собой и были очень похожи. Мария-Луиза, восхищавшаяся братом, в равной мере восхищалась и его другом. Образованная, но очень домашняя девушка не знала, что Лакан не способен на верность. 29 января 1934 г., в 11.30, в мэрии XVII округа был зарегистрирован светский брак. Свидетелями выступили А. Клод и хирург А. Дюкло. Лакан, открыто говоривший о своем атеизме и неприязни к христианству, не стал разочаровывать свою мать, и потому брак был освящен и по католическому обряду: венчание состоялось в церкви Сен-Франсуа-де-Саль. Молодожены провели медовый месяц в Италии. Лакан впервые был в Риме и немедленно полюбил этот город, в который будет стремиться всю свою жизнь. Несмотря на супружескую идиллию, из Италии он послал телеграмму Олесе. Вернувшись во Францию, новоиспеченные супруги сперва жили на рю де ла Помп, а потом зажили в роскошной квартире на бульваре Малешерб. Здесь выяснилось, что Лакан знает толк не только в элегантных нарядах, но и в буржуазном комфорте. Этот брак позволил Лакану войти в круги крупной буржуазии Парижа. Мария-Луиза родит ему троих детей: Каролину (1937), Тибо (1939) и Сивиллу (1940).

В мае 1934 г. Лакан принял участие в конкурсе на замещение вакантных должностей в психиатрических клиниках. Он бравировал перед жюри своим знанием феноменологии и вызвал всеобщее раздражение. Несмотря на это, он все-таки получил должность. 20 ноября того же года он вступил в Парижское психоаналитическое общество. Это был отказ от врачебной карьеры, но не отказ от психиатрии, которой он останется верен до конца своих дней. Его первым анализантом стал Ж. Бернье, еврей, эмигрировавший из России. Первые сеансы проходили на рю де ла Помп, затем – на бульваре Малешерб. Лакан строго придерживался регламента: часовые сеансы три раза в неделю. Впрочем, вопреки настояниям Левенштейна, он свел дружбу со своим образованным пациентом. В рядах Парижского психоаналитического общества Лакана сразу признали как незаурядного теоретика. Он много дискутировал с П. Шиффом, К. Одье и Э. Пишоном. Мари Бонапарт относилась к нему весьма холодно. Впрочем, она еще не подозревала, что этот неофит изменит историю французского психоанализа.

В мае 1935 г. Лакан присутствовал на рукоположении своего брата, Марка-Франсуа. В 1936 г. он начал частную психоаналитическую практику, не оставляя работы в госпитале св. Анны.

Пока Лакан делал свою блистательную карьеру и мало-помалу превращался в безусловного лидера французского психоанализа, его друг и коллега по госпиталю св. Анны А. Эй стал лидером французской психиатрии. Благодаря его терпимости психиатрия Франции в течение полувека будет более гуманной, нежели психиатрия других европейских стран. Эй, родившийся в 1900 г., был внуком врача и сыном каталонского винодела. Получив медицинское образование в Тулузе, он прибыл в Париж и стал учеником А. Клода. Как и Лакан, он отвергал учение о психической конституции и живо интересовался новейшими литературными течениями. Пруст вызывал у Эйя безграничное восхищение; в 1922 г. он присутствовал на похоронах писателя. Когда Р. Лафорг покинул правление группы «Психиатрическая эволюция», его место занял Эй, проводивший политику сближения психиатрии с психоанализом. Этот молодой врач увлекался корридой, любил игру в бридж, обожал сигары и тонкие блюда. Жить он предпочитал в деревне. Человек правых взглядов и последователь Н. Маритэна, во время войны в Испании он поддерживал франкистов. Это не помешало ему после 1940 г. примкнуть к голлистам, а после Освобождения он привлек к участию в «Психиатрической эволюции» большое количество коммунистов. В 1933 г. Эй принял руководство психиатрической клиникой Бонневаль, расположенной в бывшем здании монастыря бенедиктинцев, построенного в X в. Он с удовольствием поселился в сельской местности, наезжая в Париж, чтобы читать лекции в госпитале св. Анны. В Бонневале Эй начал применять свое органо-динамическое учение, сегодня являющееся общепринятым. Не стирая границы между нормой и безумием и время от времени участвуя в криминологических экспертизах, он стремился преобразовать пространство психиатрической клиники и покончить с изоляцией душевнобольных от мира «нормальных». Используя психоанализ, он пытался вернуть своих пациентов в общество.

В 1934 г. Эй опубликовал монографию «Галлюцинации и бреды»[93]93
  Еу Н. Hallucinations et Délires. – P.: Alcan, 1934.


[Закрыть], в которой предложил концепцию структурного единства психической болезни. Как и Лакан, он критиковал учение Клерамбо об автоматизмах и утверждал, что реальность душевнобольного обладает связностью и цельностью. При этом он опирался не на принятую нозологию, но на анализ речи больного. Лакан напечатал в журнале «Психиатрическая эволюция» хвалебный отзыв на книгу своего коллеги[94]94
  См.: Évolution Psychiatrique. 1935. № 1. P. 87–91.


[Закрыть], однако упрекнул его за недостаточное внимание к творческому характеру галлюцинации и отказ от представления о деятельностной структуре, обеспечивающей единство хронического бреда.

Органо-динамическая теория Эйя, которую он начал формулировать в 1936 г., вдохновлялась нейрологией Джексона, из которой некоторые элементы своей гипотезы заимствовал и Фрейд. Джексон считал, что психические функции имеют иерархическую организацию и предшествуют статической организации психической личности. Эй считал необходимым объединить нейрологию и психиатрию. Лакан полагал, что такое повторение сепаратистского жеста Фрейда приведет к переосмыслению психиатрии в свете фрейдовского учения о бессознательном. Это означает сохранение дуализма психического и органического. Сам Лакан предпочитал говорить о чисто психической организации субъекта, не избавляясь от органического, но выводя его на второй план.

Эй придерживался органо-психического дуализма, полагая, что психическая деятельность определяется органическими функциями. Психоз, считал он, представляет собой выплеск психической энергии, нарушающий равновесие психического субъекта и высвобождающий инстинкты, ускользающие от контроля сознания. Проще говоря, по Эйю, вторжение бессознательного вызывает инволюцию личности. Если Эй сохранял принцип психофизического дуализма, то Лакан от этого дуализма отказался, полагая возможным рассматривать психическую деятельность независимо от органических функций. Таким образом, он настаивал на том, что психический субъект сохраняется и продолжает действовать при параноических расстройствах.

В 1930-х гг. и Эй, и Лакан утверждали, что психоанализ не является всего лишь новой техникой, которую должна взять на вооружение психиатрия. Оба считали, что фрейдовское учение отвергает психиатрическую нозологию, сводящую человека к элементу казенной классификации. Эй полагал, что психоанализ и психиатрия взаимодополнительны. В противоположность М. Бонапарт, он считал, что не может быть никакого Laienanalyse, психоаналитики обязательно должны иметь медицинскую квалификацию. Лишь в этом случае они могут быть полноценными аналитиками, а психиатрия обогатится философским содержанием, которого ей так не хватало. Без конкретного обращения к реальности болезни психоанализ превратится в подобие религии.

Лакан не участвовал в бурных спорах 1930-х гг. между сторонниками «шарлатанского» анализа и «подлинными» аналитиками-клиницистами. Лишь тридцать лет спустя, после двух расколов, он сформулирует собственную политику Laienanalyse. В отличие от Мари Бонапарт, не имевшей медицинского образования, у него нет необходимости становиться психиатром, ведь он и так является профессиональным психиатром. Но, в отличие от С. Нашта, он этим не довольствуется.

В эти годы Лакан всерьез занялся изучением философии. Он хотел получить в Сорбонне диплом по логике и философии. Лакан познакомился с молодым философом-коммунистом Пьером Верре и попросил его давать ему частные уроки. В течение четырех месяцев, с сентября 1933 по январь 1934 г., Верре дважды в неделю приезжал на рю де ла Помп. «Уроки» начинались в 19.30 и часто проходили за обедом. Верре вспоминал:

Речь шла не об упорядоченных уроках в соответствии с заранее установленной программой, дающих подготовку в строгом смысле. Это была скорее бомбардировка неожиданными вопросами, требованиями дополнительных разъяснений, часто обезоруживающая неофита, которым я тогда был. Эти «уроки» вела его любознательность. Это больше походило – да простят мне такое сравнение – на платоновские диалоги, где ответы порождали новые вопросы; в этой майевтике я часто оказывался довольно жалким Сократом. […] Доктор определял мой гонорар, ничего не вычитая за превосходные трапезы, которыми сопровождались порой наши словесные баталии.[95]95
  Entretien avec P. Verret // Littorial. 1989. № 27/28. P. 197-198.


[Закрыть]

После публикации своей диссертации Лакан оказался в самом центре дискуссий по поводу коммунизма, раздиравших французскую интеллигенцию. Сам он не принадлежал ни к какой партии, но его очень интересовали диспуты вокруг фрейдомарксизма. В центре внимания тогда оказалась дискуссия молодого философа Ж. Одара и Ж. Политцера, закончившаяся дракой. Лакан при этом не присутствовал, но прочитал текст выступления Одара, который утверждал, что психоанализ представляет собой учение более «материалистическое», чем марксизм, и способен излечить этот последний от идеализма.

Однако гораздо важнее, чем дебаты вокруг марксизма, был нарождающийся интерес французов к философии Гегеля. Конечно, повальное увлечение гегельянством начнется лишь после Второй мировой войны, но уже теперь, в первой половине 1930-х гг, сложился круг молодых философов, пропагандировавших «Феноменологию духа». Лакан оказался в самом центре этого круга, познакомившись с А. Койре, А. Корбином, А. Кожевом и Ж. Батаем. Впоследствии общение с этими философами побудило его обратиться к работам Ницше, Гуссерля и Хайдеггера. Попав в эпицентр новой культуры, Лакан тем не менее оставался одиночкой. Он не принимал участия в сюрреалистических акциях, не участвовал в группах, создаваемых Батаем, – ни в «Контратаке», ни в «Коллеже социологии», ни тем более в «Акефале». Зато он с удовольствием ходил на лекции Пьера Жане в Коллеж де Франс.

Во Франции рождалась новая философия, в которой условно можно выделить два основных движения. Первое вдохновлялось феноменологией Гуссерля и Хайдеггера, акцентировало конечность человеческого существования и стремилось уйти от трансцендентности. Этому феноменологическому течению, самыми значительными представителями которого были Ж.-П. Сартр и М. Мерло-Понти, противостояло другое, представители которого (А. Койре, Ж. Кавайе, Ж. Кангийем) обращались к вопросам истории рациональности. Однако наряду с этими новаторскими течениями возникло не менее влиятельное движение историков, группировавшихся вокруг созданного в 1929 г. М. Блоком и Л. Февром журнала «Анналы экономической и социальной истории». Они отказались от универсалистской модели истории и акцентировали сосуществование множественных исторических длительностей, развивающихся в разном темпе. Философским эффектом работ Школы Анналов было разрушение представления о неизменности человеческой субъективности. Сотрудничество Февра и Койре привело к образованию в 1931 г. исследовательской группы, ставшей прообразом Института истории и философии наук. Так были заложены основания для структурного анализа человеческих сообществ, отголоски которого заметны в текстах Лакана начиная с 1938 г. и который два десятилетия спустя превратится в мощнейшую традицию французского структурализма.

Александр Кожев читал свои лекции по философии религии в Сорбонне. Лакан не пропускал ни одной лекции и участвовал в семинарах Кожева, которые проходили в кафе «Аркур» на площади Сорбонны. Семинары начинались в 17.30 и часто затягивались до полуночи. На лекциях рядом с Лаканом сидел Раймон Кено, тщательно записывавший экспромты русского гения, эти записи впоследствии были опубликованы. Ж. Батай и Р. Арон также ходили на лекции Кожева, а на семинарах Лакан сталкивался с М. Мерло-Понти, Ж. Валем, П. Клоссовски, А. Койре и А. Бретоном. Кожев не пытался «офранцузить» Гегеля или создать на основе его сочинений философию, соответствующую так называемому «национальному» стилю мышления. Кожев лишь интерпретировал Гегеля, и Лакан нашел у него технику интерпретации, позволяющую вычитывать в исследуемом тексте то, чего там прежде не было. Влияние Кожева на Лакана трудно преувеличить. Всякий раз, когда Лакан говорит о чрезвычайно важном для него Гегеле, речь на самом деле идет о Кожеве. Помимо техники интерпретации Лакан унаследовал от Кожева и неприязнь к публикациям; оба мыслителя предпочитали изданию книг устную речь, что сегодня значительно затрудняет их изучение. Неизвестно, сложилась ли настоящая дружба между двумя великими мужами, но, во всяком случае, Лакан всегда говорил о своем коллеге «мой друг Кожев», а в 1970 г. заявил: «Если бы я никогда с ним не встретился, то очень возможно, что, как и многие образованные французы определенного времени, я и не подозревал бы, что в гегелевской Феноменологии духа что-то есть»[96]96
  Лакан Ж. Семинары. Кн. 17. С. 219.


[Закрыть].

Посещение лекций и семинаров Кожева вскоре отразилось на текстах Лакана. Первым примером такого рода может служить написанная им рецензия на книгу Э. Минковски «Прожитое время», которую сам Лакан назвал «амбициозным и двусмысленным трудом» (œuvre ambitieuse et ambigue). Лакан отметил, что здесь «феноменологический аппарат не вполне оправдывает метафизические постулаты»[97]97
  Lacan J. Psychologie et esthétique // Recherches philosophiques. 1935. Fac. 4. P. 424.


[Закрыть]. По большей же части речь, конечно, шла не о том, насколько хорошо работа Минковски соответствует гегельянским схемам анализа и синтеза. Кроме того, он толкует не столько о гегелевской, сколько о гуссерлевской и хайдеггеровской феноменологии. Лакан упрекнул своего маститого коллегу в попытке создать новый теоретический дуализм, вернувшись к старой оппозиции между теориями органицизма и психогенеза, подкрепив ее своим учением об идео-эмоциональном генезисе психологических комплексов. Он не преминул противопоставить Минковски собственную концепцию параноического сознания.

Сама концепция «проживаемого времени», считает Лакан, сближает Минковски с учением Л. Бинсвангера. Но – поразительное дело – Лакан ухитряется обещать нечто большее, чем «экзистенциальный анализ» Бинсвангера: швейцарский психиатр в это время уже совершил свой поворот от феноменологии Гуссерля к хайдеггерианству. Лакан же, так никогда и не написавший ни одной вполне феноменологической работы, претендует на роль более крепкого хайдеггерианца, чем Бинсвангер. Несмотря на употребление гуссерлианской терминологии («ноэтическая структура», «моральная интенциональность»), Лакан радостно возвещает о том, что в Германии феноменология уже освободилась от гуссерлианской ригористики. Минковски смешивает феноменологию с бергсоновским интуитивизмом, а между тем, если бы он (благо, он владеет немецким языком столь же свободно, как и французским) читал Хайдеггера, он бы избежал скатывания к «философскому аутизму»[98]98
  Ibid. P. 429.


[Закрыть]. Конфронтация Лакана с Минковски на этом не кончилась. Так, в 1946 г. они будут спорить по поводу концепции А. Бореля[99]99
  См.: Borel A. Le symptôme mental. Valeur et signifi cation // Évolution Psychiatrique. 1947. Fascicule I. P. 117, 122.


[Закрыть], причем Лакан по-прежнему будет бороться против органицизма, но теперь он будет ориентироваться не на феноменологию, а на лингвистику.