Текст книги "Жак Лакан. Фигура философа"

К чему основываться на обманчивых объективациях структуры, когда перед нами открывается совершенно иной метод: обыкновенная диалектика на уровне частных влечений субъекта, где одни лишь значения, включенные в язык, своей силой мобилизуют образы, без его ведома определяющие его поведение и явно руководят даже органическими функциями?[123]123
  actes du Congrès “Psychothérapie, psychanalyse”. – P.: Hermann et Cie, 1952. Vol. V. P. 104.


[Закрыть]

Новая наука, к которой следует обратиться, представлена работами К. Леви-Строса, Ф. де Соссюра и Р. Якобсона. «…Язык, – заявил Лакан, – определяет психологию в большей степени, чем сама психология это объясняет»[124]124
  Ibid. P. 105.


[Закрыть].

Этот конгресс обозначил тематику раскола, который вскоре поразит МПА: «новый психоанализ» для Лакана представляет собой реорганизацию теории бессознательного и обращение к проблематике желания и потребности. Французские психоаналитики второго поколения, которое на конгрессе представлял Р. де Соссюр, сопротивлялись ревизии фрейдизма, идущей из Америки. Пятидесятилетний Лакан в этой ситуации смог предложить теоретические инструменты для «подлинно фрейдистского» преобразования фрейдизма. При этом он опирался на свое сюрреалистическое прошлое, на кожевскую интерпретацию гегелевской философии и на открывающее необозримые перспективы языкознание. Формально он примыкал к французским психоаналитикам, сопротивлявшимся американскому ревизионизму, однако лишь у него было отчетливое представление о том, в каком направлении следует двигаться. Он критиковал американские идеалы адаптации психоанализа как основание «идеологии Я», о которой сам он чуть позже скажет, что она представляет собой теологию на службе у свободного предпринимательства. Лакан не отстаивал какие-то смутные идеалы «французского психоанализа» в противовес психоанализу «американскому», однако подверг критике политику империализма, укрепляющуюся в Международной психоаналитической ассоциации. При этом, впрочем, в пылу сражения его критика принимала форму откровенного антиамериканизма.

Пока на Западе психоанализ завоевывал популярность, в СССР по случаю столетия со дня рождения Павлова было предпринято новое осуждение фрейдизма. В Советском Союзе психоанализ прекратил свое существование уже в 1930-х гг., но теперь, с началом «холодной войны», он предстал советским идеологам в новом обличье – как опасное оружие американского империализма. Под борьбу с психоанализом была подведена основательная теоретическая база, имевшая значительный успех и во Франции – выработанная в начале XX в. А. Богдановым теория «двух наук» – буржуазной и пролетарской. В. И. Ленин в свое время подверг богдановскую теорию критике, однако у сталинистов она была весьма популярна. Опираясь на эту идею, Т. Д. Лысенко в 1948 г. предложил собственное осмысление дарвинизма: дарвинизм, утверждал он, имеет две части – «материалистическую (естественный отбор и изменчивость под влиянием окружающей среды) и «идеалистическую» (борьба за существование). Согласно Лысенко, все научные работы, отталкивающиеся от дарвинизма, являются либо материалистическими, либо идеалистическими. Материалистическое направление представлено советской школой, опирающейся на работы Мичурина и вырабатывающей пролетарскую биологию, согласно которой человек в силах преобразовать природу. Идеалистическое и по своей сути реакционное направление опирается на генетику и утверждает невозможность преобразования природы. К этому второму направлению принадлежит и фрейдизм. «Мичуринская психология», опирающаяся на открытия Павлова, утверждала, что сумасшедших можно превратить в социально полезных индивидов, доказательством чему служит исчезновение на территории СССР психозов и пограничных неврозов после ликвидации «патогенного» капитализма. Что же касается неизлечимых душевнобольных, в Советском Союзе их было решено поместить в специализированные психиатрические лечебницы, подчиненные министерству внутренних дел; позже для этих пациентов был изобретен странно звучащий диагноз «вялотекущая шизофрения», не принятый на Западе, но чрезвычайно частый у нас до сих пор.

Французская коммунистическая партия в послевоенные годы исповедовала ортодоксальный сталинизм. Как замечает М. Постер, «влияние Иосифа Сталина на французских марксистов середины 1930-х – середины 1950-х гг. было беспрецедентным, и другого такого примера воздействия политики на интеллектуалов не найти»[125]125
  Постер М. Второе открытие Маркса и понятие отчуждения / Пер. А. В. Дьякова // Философско-антропологические исследования. 2007. № 2. С. 108.


[Закрыть]. Поэтому французские коммунисты чувствовали себя обязанными осудить «реакционность» психоанализа. Справедливости ради стоит отметить, что и психоаналитическое движение в эту эпоху было открыто антикоммунистическим. По сути же, этот конфликт стал выражением «холодной войны». Г. Леклерк в 1949 г. писал: «Вы социалист? Тогда вы за советский социализм. Вы за психоанализ? Тогда вы за психоанализ на манер янки. Потому что вам приходится выбирать между реальными вещами, а не между идеями»[126]126
  Leclerc G. La psychanalyse idéologie de basse police et d’espionnage // L’Humanité. 1949. 27 janvier.


[Закрыть]. Для официального коммунистического дискурса психоанализ мог быть только «американским», а потому «реакционным». Между тем во Франции многие психиатры и психоаналитики вступили в ряды компартии. Эти интеллектуалы прекрасно понимали, что психоанализ изначально не связан ни с американизмом, ни с реакционностью, однако и они тоже волей-неволей были вовлечены в антифрейдистский крестовый поход. Снова пошли в ход обвинения психоанализа в теоретическом единстве с нацизмом (как показал пример германской психоаналитической группы, вовсе не беспочвенные). Лишь после смерти И. В. Сталина и XX партсъезда в СССР эта кампания затихла.

В послевоенные годы психоанализ подвергся атаке не только со стороны коммунистов, но и со стороны католической церкви. Папа Пий XII обрушился на французских коммунистов, а глава инквизиции кардинал А. Оттавиани заклеймил без разбора феминизм, марксизм, либерализм, фрейдизм и все формы атеизма. Фрейдизм в глазах Святого Престола был столь же опасной заразой, как и марксизм. Между тем прогрессивно мыслящие католические священники стремились установить контакт с фрейдовским психоанализом: они пытались доказать, что психоанализ обращается как раз к тому контакту человека с человеком и человека с Богом, который ускользает от научного знания. В конце концов им удалось добиться от папы доброжелательного нейтралитета.

В декабре 1950 г. С. Нашт предложил создать профсоюз врачей-психоаналитиков. Президентом избрали Паршемини, Лакана и Лагаша – вице-президентами и М. Бенасси – казначеем. Создание такого профсоюза являлось открытым выступлением против Laienanalyse, и М. Бонапарт была весьма раздосадована. Лакан, впрочем, не разделял взглядов воинствующих аналитиков-клиницистов, настаивавших на необходимости получения всяким психоаналитиком медицинского диплома. Он считал, что психиатрическая подготовка необходима не по органицистским или прагматическим, но лишь по эпистемологическим причинам, и должна дополняться литературным и философским образованием. Несмотря на многочисленные разногласия, Лакан поддерживал с Наштом дружеские отношения.

В 1951–1953 гг. на рю де Лиль, 3, Лакан начал проводить свой семинар. Каждую среду он комментировал фрейдовские тексты; в основном речь шла о «Человеке с волками» и «Человеке с крысами». Здесь Лакан сформулировал несколько очень важных для последующего развития его учения моментов. Прежде всего, он заявил об историчности психоанализа: нельзя отделять субъекта от его истории; сам анализ есть исследование истории субъекта. В случае «Человека с волками» Фрейду не удалось добраться до воспоминаний пациента о травмирующих обстоятельствах, вокруг которых вращался его анализ, но пришлось иметь дело с историей субъекта, которая за этими травмирующими обстоятельствами последовала. Имея дело с «продолжением», но не с истоком, психоанализ имеет дело с историчностью события; травматическое событие позволяет поместить в единую перспективу все, что произошло после, то есть историю субъекта, а по сути – его самого. Субъект, имеющий личную историю, в самой своей конституции зависит от своей истории, а его история, поскольку она существует лишь в воспоминаниях субъекта и постоянно переосмысливается им, непосредственно зависит от субъекта.

Другим чрезвычайно важным для нас моментом этих семинаров является лакановская трактовка Отца: в случае «Человека с волками» Лакан обнаруживает подмену отношения соперничества с отцом влечением к нему. У фрейдовского пациента был мягкий любящий отец, не проявлявший какого-либо деспотизма, и тем не менее Фрейд настаивает на определяющем для этого случая страхе кастрации. На символическом уровне, по Лакану, происходит следующее: пациент ищет деспотического отца, который мог бы выражать угрозу наказания. Это отец символический, а не реальный, и пациент жаждет именно символического наказания за инцест с сестрой. По Фрейду, поясняет Лакан, человеческое желание есть требование признания, так что признание оказывается предметом желания. «Человек с волками» благодаря религиозному образованию усвоил представление об отношениях Отца и Сына, но ему недоставало признания. Это породило его критические высказывания в адрес религии: мятеж, тесно связанный с мазохизмом, говорит Лакан. Дело в том, что у этого пациента не сформировался нормативный Эдипов комплекс: его желание направлено не на мать, а на отца. При этом Лакан подчеркивает, что нужно усматривать в анализе не одно-единственное отношение к Отцу, но множество отношений.

В 1950 г. Лакан вновь увлекся философией Хайдеггера. В мае 1945 г. Хайдеггер попал в «черный список» оккупационных властей, считавших его пособником нацизма. Началась долгая и тягостная процедура, которая закончилась отстранением Хайдеггера от преподавательской работы. Хайдеггер, чьи нервы не выдержали «инквизиторских допросов», отправился в санаторий, не получив даже пенсии. Он считал себя жертвой и, по-видимому, не испытывал больших угрызений совести из-за своего прошлого. Он признавал, что заблуждался, веря в историческую миссию Гитлера и в возможность становления национал-социализма ферментом духовной революции. Наконец, он допускал, что сделал «большую глупость», но заниматься самокритикой и публичными покаяниями не собирался. Он по-прежнему презирал западную демократию и коммунизм и еще в 1953 г. говорил о немцах как о «метафизической нации», зажатой в тиски между Америкой и Россией. Это укрепляло его противников в подозрении о том, что Хайдеггер – нераскаявшийся нацист.

Во Франции, впрочем, далеко не все считали его нацистом. Сартр еще в декабре 1944 г. заявил о том, что не верит этому, что Хайдеггер стал философом раньше, чем «нацистом», и что его сотрудничество с гитлеровским режимом может объясняться страхом или карьеризмом, но никак не убеждениями. В 1946–1947 гг. во Франции шла бурная полемика по этому животрепещущему вопросу: была ли политическая позиция Хайдеггера при гитлеровском режиме результатом ошибки или самообмана, или же нацистский нигилизм органично вытекает из его предшествующей философии. Сартр интерпретировал хайдеггеровскую философию как экзистенциальную антропологию.

Одним из главных защитников Хайдеггера во Франции стал философ Жан Бофре. В 1930 г. он стажировался в Берлине, хорошо знал немецкую философскую традицию, а перед самым началом войны с подачи Сартра увлекся феноменологией. В 1939 г. он был мобилизован и попал в плен, однако сбежал с поезда, везущего его в Германию, и пробрался в свободную зону, где стал активистом Сопротивления. Здесь он познакомился с германистом Жозефом Рованом; оба были увлечены философией Хайдеггера и проводили долгие вечера, штудируя «Бытие и время». После Освобождения Бофре написал Хайдеггеру письмо и получил очень теплый ответ, приглашающий к диалогу. В сентябре 1946 г. Бофре посетил Хайдеггера в его лесном домике в Тодтнауберге. После знаменитой речи Сартра «Экзистенциализм – это гуманизм» Бофре предложил Хайдеггеру принять участие во французской полемике. В своем «Письме о гуманизме» немецкий мыслитель опроверг сартровскую интерпретацию, а самого Сартра обвинил в попытке создания новой метафизики, основанной на «забвении бытия». К началу 1950-х гг. процесс денацификации в Германии несколько смягчился, и Хайдеггер вновь получил возможность выступать перед широкой аудиторией. В апреле 1951 г. он был восстановлен в университете.

Жан Бофре в эти годы проходил психоанализ у Лакана. Большинство психоаналитиков той поры отказывалось от лечения гомосексуалистов, но Лакан и здесь проявил свою оригинальность. Первым на кушетке Лакана оказался любовник Бофре, который расстался с последним, заметив, какой интерес проявляет к Бофре Лакан. Сложилась довольно комичная ситуация: Бофре обратился к Лакану, потому что тот анализировал его любовника, а Лакан интересовался Бофре как другом Хайдеггера. Разумеется, Бофре сразу заметил интерес Лакана к Хайдеггеру и старался польстить своему аналитику. Однажды он рассказал Лакану, что побывал во Фрайбурге у Хайдеггера и что Хайдеггер говорил о Лакане. Едва ли это действительно было так. О Лакане мог говорить Бофре, для Хайдеггера же он был лишь одним из французских психиатров. Тем не менее Лакан весьма воодушевился. Он снова погрузился в чтение Хайдеггера, первые следы которого заметны в «Римской речи». Э. Рудинеско пишет:

От безграничного восхищения английской демократией и теории малых групп он ринулся в радикально антагонистическую систему мысли. Между тем, обнаружив у антидемократического, антипрогрессистского и антигуманистического Хайдеггера пятидесятых годов то самое ультраницшеанское видение мира, с которым познакомил его перед войной Батай, Лакан тем не менее не отрывался от константного идеала научности и рационализма. Отсюда та поистине удивительная смесь тени и света, присутствующая в «Римской речи» так же, как и в тексте о семье 1938 г.[127]127
  Roudinesco Е. Jacques Lacan. P. 298.


[Закрыть]

В начале 1950-х гг. Лакан увлекался не только хайдеггеровской философией. В это время он познакомился с математиком Жоржем Гильбо; дружба между этими людьми сохранится на протяжении тридцати лет и будет способствовать выработке лакановского термина матема. Начиная с 1951 г. Лакан, Гильбо, Бенвенист и Леви-Строс стали совместно работать над наведением структуралистских мостов между гуманитарными науками и математикой. Гильбо никогда не посещал семинары Лакана, однако они часто встречались и забавлялись, завязывая бечевку в сложнейшие узлы. Двадцать лет спустя из этой забавы родятся знаменитые борромеевы узлы, представляющие новую топологию субъекта.

ГЛАВА 6
ПЕРВЫЙ РАСКОЛ

Нашт, склонявшийся к идее ассимиляции психоанализа в клиническую психотерапию, предложил создать Институт психоанализа, подчиненный жесткой дисциплине. Он мечтал ввести преподавание психоанализа в Эколь Нормаль, но таким образом, чтобы психоаналитики сохранили свою юридическую и теоретическую независимость. Он всячески поощрял врачей, обращавшихся к психоанализу, поддерживал исследования в области психосоматики, но категорически отказывался делиться властью с авторитетными психиатрами. Нашт тяготел к ортодоксальному фрейдизму, не одобряя американского адаптационизма, и тяготел к авторитарной политике в деле управления движением. Его alter ego выступал Лагаш, склонявшийся к идее интеграции психоанализа и психологии. Лагашу была неприятна политика автократии, проводимая Наштом, он призывал к терпимости и равноправию между аналитиками и их учениками. Впрочем, этот либерализм не доходил до призывов преобразовать правила, навязываемые Международной психоаналитической ассоциацией; речь шла лишь о том, чтобы приспособить эти правила к ситуации во Франции.

Позиция Лакана принципиально отличалась и от наштовской, и от лагашевской: он принимал и идею внедрения психоанализа в университетскую систему образования, и идею обращения к психосоматике[128]128
  Сам Лакан продолжал заниматься исследованиями в области психосоматики. См., например, его совместный с Р. Леви и А. Данон-Буало доклад о психосоматических механизмах гипертензии: Lacan J., Levy R., Danon-Boileau H. Considérations psychosomatiques sur l’hypertension artérielle // évolution Psychiatrique. 1953. Fascicule III. P. 397-409.


[Закрыть], однако и то, и другое, по его мысли, должно зависеть от общей политики психоанализа. Психоанализ не является универсальной психотерапией, применимой для всех случаев, однако он предоставляет психотерапии общую теорию и может дать терапевту необходимое образование. И в повседневной жизни, и в теории Лакан оставался типичным представителем крупной буржуазии: он одевался у лучших портных, говорил на «вы» с некоторыми близкими родственниками, приглашал на дом парикмахера и, путешествуя, останавливался в самых дорогих отелях. Эта подчеркнутая буржуазность распространялась и на его теоретические позиции: психоаналитик, утверждал он, должен быть прежде всего «приличным человеком» в старом смысле этого понятия, то есть быть элегантным, привлекательным, не страдающим психозом и состоятельным буржуа. Обучение психоаналитика должно быть испытанием его личностных качеств и продолжаться по меньшей мере четыре года. Получение дипломов и признание со стороны коллег необходимы, но не достаточны.

В декабре 1949 г. Нашт предложил внести в устав Парижского психоаналитического общества изменения, касающиеся политики образования психоаналитиков. Действительно, такие изменения были необходимы. До войны сохранялась парадоксальная ситуация: психоаналитиком мог стать только тот, кто прошел анализ, а анализу подвергался только тот, кто страдал неврозом. Таким образом, «Парижское психоаналитическое общество походило на приют для умалишенных, поскольку нужно было быть умалишенным, чтобы стать психоаналитиком»[129]129
  Roudinesco Е. Histoire de la psychanalyse en France. T. 2. P. 240.


[Закрыть]. Новый устав, который предложил Нашт, гласил, что психоаналитиком не может стать человек, страдающий тяжелым неврозом, психотик или извращенец. Здесь, конечно, также оставался парадокс: психоаналитики должны были работать с «больными», которых комиссия Психоаналитического общества признала здоровыми. Но, так или иначе, в 1952 г. была сформирована комиссия по образованию, ставшая чем-то вроде исполнительной власти по отношению к Психоаналитическому обществу, являвшемуся властью законодательной.

В это время среди членов Парижского психоаналитического общества начали распространяться слухи о том, что Лакан не подчиняется общепринятым правилам проведения психоаналитического сеанса. Лакан стал изменять время сеанса, применяя своеобразную технику переменного времени общения с пациентами. С одними он беседовал по два часа кряду, а других выставлял за дверь через десять минут. Уже в течение двадцати лет во всем мире действовал утвержденный Международной психоаналитической ассоциацией регламент: анализ должен продолжаться не менее четырех лет, в неделю проводится четыре или пять сеансов по пятьдесят минут. Лакан ясно видел все неудобства строгого следования этой традиции, ведь один пациент болтлив, а другой молчалив, один истерик, а другой маньяк, извращенец или психотик. Однако добросовестный аналитик вскакивает со своего кресла, прервав пациента на полуслове, и выгоняет его, получив плату. Вместе с тем отношения между аналитиком и анализантом носят характер оплаченной коммерческой услуги: если пациент заплатил за пятидесятиминутный сеанс, он имеет право молчать все это время, а аналитик должен терпеливо высидеть оговоренное время. Сам Фрейд не подчинялся подобным правилам и варьировал течение сеанса, однако то, что положено Фрейду, не положено Лакану, который пока не был ни главой школы, ни новой сакральной фигурой; в Париже он считался блестящим теоретиком, но не более того, а значит, был обязан подчиняться обязательным для всех правилам. Однако наш герой упорствовал: пациент, говорил он, во время анализа выстраивает систему защиты, и изменение продолжительности и ритма сеансов позволяет сломить его сопротивление. Прерывая сеанс в том или ином значимом моменте, можно акцентировать необходимый участок дискурса и активизировать бессознательное.

Впрочем, у Лакана, по-видимому, были и другие причины, не столь благородного характера. Сокращение времени сеансов позволяло ему принять большее количество пациентов и учеников, а следовательно, заработать больше денег и упрочить свое положение в научном сообществе. В этом отношении он не отличался от Нашта, который соблюдал правило пятидесятиминутного сеанса, но запрашивал с пациентов бóльшие суммы. В итоге их заработок был одинаков, только один брал количеством, а другой – качеством. Лагаш не делал ни того, ни другого, однако и его репутация клинициста была не столь блестящей. Очевидно, следует принять во внимание оба побуждения: конечно, Лакан любил деньги, но при этом был уверен в том, что изменение времени сеансов необходимо и чрезвычайно важно для достижения терапевтического эффекта[130]130
  В «Римской речи» Лакан оправдывал свою тактику коротких сеансов следующим образом: «Перерыв сеанса не может не переживаться субъектом как своего рода знак пунктуации достигнутого успеха. Мы прекрасно знаем, как он рассчитывает сроки этого перерыва, чтобы артикулировать их своими проволочками и уловками; знаем, как он предвосхищает этот перерыв, взвешивая его подобно оружию, и готовый укрыться в него как в убежище». (Лакан Ж. Функция и поле речи и языка в психоанализе. Доклад на Римском конгрессе, читанный в Институте психологии Римского университета 26 и 27 сентября 1953 года / Пер. А. К. Черноглазова. – М.: Гнозис, 1995. С. 83.)


[Закрыть]. Эту свою технику он сравнивал с техниками, принятыми в дзен-буддизме, и говорил, что она позволяет осуществить раскрытие субъекта и не грозит ему отчуждением: «Она прерывает дискурс лишь для того, чтобы дать родиться речи»[131]131
  Там же. С. 85.


[Закрыть].

Фрейд изменял время и продолжительность сеанса, разговаривал с пациентами на посторонние темы, дарил книги, получал подарки, советовал посетить театральное представление или концерт и выходил во время сеанса в уборную. Лакан вел себя столь же свободно. Он принимал пациентов в любое свободное время, часто даже без предварительной договоренности, среди ночи выслушивал их жалобы по телефону, закусывал во время сеанса, подгонял медлительных, расхаживал по кабинету, беседуя сам с собой, или подсаживался к столу, чтобы дописать статью. Если пациент пытался протестовать, он невозмутимо отвечал: «Но, дорогой мой, это нисколько не мешает мне слушать» или «Вы совершенно правы». Он вмешивался в заключение браков и их расторжение, принимал целые семьи, в опасных случаях рекомендовал психиатрическое интернирование, посещал пациентов на дому, выспрашивал нужные ему адреса и измерял артериальное давление у анализанта, не объясняя, зачем ему это понадобилось. Кроме того, он заставлял своих пациентов участвовать в своих теоретических семинарах, считая их продолжением анализа. Наконец, он смешивал регистры речи, говоря во время приема и на семинарах самым обыденным языком.

Зимой 1952 г. Лакан, катаясь на лыжах, сломал ногу, и ему волей-неволей пришлось внести новую модификацию в проведение сеанса: С. Леклер проходил анализ прямо в палате американского военного госпиталя. Анализант сидел в кресле у изголовья аналитика, лежащего на больничной койке. По-видимому, Лакана этот эксперимент забавлял.

Сын знаменитой Эме Дидье Анзье, о котором у нас уже шла речь, вспоминал:

Я начал анализ с ним 1 января 1949 г. …После двух лет работы аналитический формат подвергся преобразованиям. Продолжительность сеансов уменьшилась до двадцати минут. Приемная заполнялась людьми, которые спрашивали, примут ли их. Лакан открывал дверь, указывал избранного, который выходил из кабинета через десять или пятнадцать минут. Когда я приходил в назначенное время, он порой брал меня за руку и просил прийти позже. С тяжелым вздохом он сообщал мне по секрету как другу, что он перегружен, что ему пришлось назначить непредвиденную встречу и заняться тяжелым случаем, подразумевая, что мой случай таковым не является… Я закончил свой анализ летом 1953 г. в полном разочаровании. Он предложил мне утвердить свой учебный анализ в комиссии по образованию. Затем он предупредил меня, что, когда я предстану перед ней, мне стоит взвешивать свои слова. Я недоуменно взглянул на него, и он сказал, что в моих интересах ничего не говорить о сокращении сеансов[132]132
  Цит. по: Roudinesco Е. Histoire de la psychanalyse en France. T. 2. P. 245.


[Закрыть].

Впрочем, не все анализанты Лакана остались недовольны общением с ним. Так, Р. Пюжоль рисует несколько иную картину:

…Эснар посоветовал мне пройти анализ в Париже, зная, что, если я сделаю это у него, я не получу утверждения. Он дал мне рекомендательные письма к Нашту, Лакану и Эйю. Во время поездки мне больше всего понравился Лакан. Он спросил у меня, что я читаю, и я сказал про книгу Мариани о границах понятия объекта. Он сказал, что я заинтересовал его. Мне говорили, что он берет по десять франков, но с меня он взял двадцать, заявив, что, учитывая мое положение, это недорого. Сеансы длились примерно четверть часа. В приемной было мало людей, и мне не приходилось ждать. У меня совершенно не было ощущения, что сеансы длинны или коротки. Они были как раз по мне. Анализ сделал меня другим человеком. Я изменился. Лакан был чрезвычайно внимателен… Вначале он сидел в кресле у меня за спиной, а затем слева у окна. В 1953 г., в конце моего анализа, когда начались институциональные проблемы, сеансы длились полчаса…[133]133
  Ibid. 246.


[Закрыть]

У недовольства новшествами Лакана, выражаемого членами Психоаналитического общества, была и еще одна причина: он проводил слишком много учебных анализов, и его анализанты становились его учениками. Лакан превращался в главную фигуру французского психоанализа. Это страшило его конкурентов, которые даже не задавались вопросом о том, почему так много людей стремится попасть именно на его кушетку. В 1953 г. комиссия по образованию взяла с Лакана обещание исправиться. Он обещал, но продолжал действовать по-своему. От него снова потребовали поклясться, что он будет придерживаться принятой нормы: три сеанса в неделю по три четверти часа. Лакан не стал проявлять упрямства, клятву дал, но по-прежнему проводил короткие сеансы, а своих пациентов заставлял лгать перед комиссией. Лагаш колебался: он то признавал право Лакана на нововведения, то говорил о необходимости придерживаться старых норм. Нашт был гораздо жестче: он настаивал на необходимости подчинения правилам. Враждебность М. Бонапарт к Лакану переросла в ненависть.

17 июня 1952 г. Нашт перешел в решительное наступление: он выставил свою кандидатуру на пост директора вновь образованного Института психоанализа. Его избрание состоялось, и с этого момента в руках Нашта оказалась вся власть – он возглавлял и Парижское психоаналитическое общество, и Институт. В ноябре он предложил новые устав и программу образования, согласно которой всякий практикующий аналитик был обязан пройти обучение и получить диплом Института психоанализа. Диплом официально утверждал специальность «нейробиология», и его могли получить лишь врачи. Таким образом был нанесен двойной удар: комиссия по образованию утратила свою автономность, а аналитики без медицинского образования лишались права на практику. В образовательном плане программа предполагала три цикла обучения: «Общая теория психоанализа», «Психоаналитическая клиника» и «Психоаналитическая техника». Семинар Лакана был включен в программу для первого года обучения, наряду с лекциями Лагаша. Лакан пошел на поводу у Нашта, получив в свое распоряжение отделение Института. М. Бонапарт была вне себя от злости: она уже давно ненавидела «параноика» Лакана и «злобного кролика» Лебовичи, который стал секретарем Нашта. Она позвонила Анне Фрейд и спросила, признает ли Международная психоаналитическая ассоциация сторонников Нашта в случае раскола в Парижском Обществе. Дочь Фрейда отвечала утвердительно, и принцесса решила, что то же относится и к противникам Нашта.

16 декабря состоялась Генеральная ассамблея Парижского психоаналитического общества, на которой Нашт пытался провести новый устав до голосования за новое правление. Лагаш не дал ему этого сделать. Лакана избрали временным директором. В январе 1953 г. Лакан предложил дополнения к уставу, суть которых сводилась к тому, что образовательные структуры должны быть независимыми от правления Общества. Кроме того, с присущим ему чувством юмора он подчеркнул, что психоанализ не сводится ни к нейробиологии, ни к медицине, ни к педагогике, ни к психологии, ни к социологии, ни к этнографии, ни к мифологии, ни к науке о коммуникациях, ни к языкознанию. В своем дополнении Лакан «забыл» предоставить М. Бонапарт почетное звание в Институте. Нашт исправил это «упущение». Этот самопровозглашенный диктатор снова потребовал от Лакана подчиниться правилам проведения психоаналитического сеанса, видимо, предчувствуя, что вскоре ему придется начать открытую борьбу с этим слишком популярным господином.

20 января был утвержден новый устав, а Лакан, претендовавший на избрание президентом Парижского психоаналитического общества, получил большинство голосов в первом туре голосования. В тот же вечер Нашт беседовал с М. Бонапарт и подчеркнул, что ее главным врагом является Лакан, претендующий на лидерство во французском психоаналитическом движении. Принцесса предложила М. Сенаку выставить свою кандидатуру против Лакана, однако при окончательном голосовании 21 января Лакан снова получил большинство голосов. 3 февраля его снова обвинили в самовольном изменении техники психоанализа. Лакан пытался представить теоретические оправдания своих действий, но М. Бонапарт потребовала дополнительного расследования. Сторону неугодного Нашту и Бонапарт президента принял только Лагаш. Лакан оказался в роли козла отпущения: он не был сторонником ни наштовского медикализма, ни лагашевского психологизма. Однако в силу тактических соображений он должен был вступить в коалицию с Лагашем, замышлявшим новую образовательную структуру, близкую к Университету.

Институт психоанализа начал свою работу 5 марта 1953 г. Многие его студенты уже практиковали анализ с разрешения Психоаналитического общества, но теперь они утратили свою квалификацию и снова должны были проходить обучение. Обучение было очень дорогим: 15 000 франков за цикл, от 500 до 1000 франков за посещение семинаров и 1500 франков за супервизию. Неудивительно, что студенты выражали глухое недовольство, которое вскоре вылилось в открытый бунт. Хотя мятеж и был спонтанным, разочарованные ученики сориентировались в ситуации раздора и примкнули к либеральной части правления. Около трети всех студентов проходили анализ у Лакана и выступали за образовательную модель, предлагаемую Лагашем. Это дало Нашту повод обвинить Лакана в потакании мятежникам. 31 мая студенты устроили шумное общее собрание в Институте. Лебовичи, который пытался отговорить от его посещения радикально настроенных преподавателей (прежде всего Ф. Дольто и Ж. Рудинеско), вел себя вызывающе: он объявил, что его приглашали на собрание штатных сотрудников Института, а вместо этого он оказался в толпе бунтующих мальчишек. За это он получил несколько тумаков от молодого ученика Лакана Сержа Леклера.

Студенты выдвинули следующие требования: разделение административного совета и комиссии по образованию, ревизия состава комиссии и представительство в совете аналитиков без медицинского образования. Лакан, узнав о происходящем, немедленно отправился в Институт и поспел к концу митинга. Он дружески болтал со студентами и говорил о деспотизме правящей верхушки. Через несколько дней его снова обвинили в том, что он нарушает правила психоанализа и пользуется своей трансферентной властью, чтобы сеять мятежные настроения среди студентов.