Текст книги "Сестры"

Глава 30

Ранние заморозки сменились оттепелью. Ветер гнал грязные лохмотья облаков, временами моросил дождь. Влага окутывала предметы, стекая холодными каплями. Набухли водой шинели. Темно даже днем. Четверо солдат во главе с Пенкиным искали Василия. Ни имени, ни фамилии его они не знали. Заглядывали в подвалы, где могли укрыться бойцы, в землянки. И вдруг столкнулись с ним нос к носу. Он шел с Сашей Горюновым. Пенкин подошел к Василию, тронул за рукав:

– Пойдем, поговорить надо, – цыкнул слюной сквозь зубы. Василий посмотрел на угрюмые лица его друзей, сразу оценил обстановку. «Бить пришли», – подумал он, весь подобрался. Когда немного отошли, спросил сурово: «Ну?» Его окружили друзья Пенкина.

– Что ты говорил насчет пули в спину, а в перед не хочешь? – вытащил наган. Зло оскаленные зубы, глаза впились в глаза. Василий побледнел, но спокойно и сурово взял его за руку:

– Не пугай! Не из пуганных! Мне за что?

– Трое на одного, было дело? – спросил один из солдат.

– Было, так он девчонку насиловал!

– А почем ты знаешь? Может, у них полюбовно? Чего лезешь? – вступился другой.

– Знаю, раз говорю. Я жениться на ней хочу! – неожиданно для себя сказал Василий.

– Ах, он жениться захотел, – издевался Пенкин, – а может, мы все хотим жениться! – коротким ударом сильно ткнул в живот наганом. Василий задохнулся от боли, хотел ударить, но один из солдат подножкой повалил его. Подлетел Саша и пнул под челюсть склонившегося над другом солдата, тот осел. Другой обернулся, ударил его по голове, полетела шапка. Завязалась драка.

– Матвеев идет! – крикнул кто-то, куча мала сразу распалась. К ним приближались комбат Колмыков, политрук Матвеев, еще несколько командиров.

– Что тут происходит? – нахмурился Колмыков. Солдаты вытянулись перед ним.

– Тренируемся, товарищ комбат, – едва улыбнулся разбитым ртом Василий. – Обучаемся приемам бокса!

– А я думал, заблудилась разведка, своего берёт, – чуть прищурил понимающие глаза Колмыков. – Кто кого обучал? И за что?

– А кто кого! – осмелел Пенкин. Все рассмеялись.

– Это чьи будут? – показал комбат на Василия и Сашу Горюнова.

– Мои! – шагнул Головко.

– Разберитесь в этом «боксе», – сделал он ударение на последнем слове.

– Есть разобраться!

Комбат пошел первым, бойцы расступились, пропуская его. Он остановился, обернулся.

– Кулаки поберегите для фрицев, со своими не путайте, не годится! – добавил он, нахмурившись. – Не ожидал от вас, разведка!

Глава 31

Вместо Гургена прибыл молодой солдат из госпиталя, уже воевавший санитаром. Коренастый, плотный, с круглой бритой головой, подвижный и веселый. Прибыл на передовую, как домой. Сделал полочку, положил туда бритву, мыло, даже круглое зеркальце повесил.

– С собой возишь, что ли? – кивком головы указал на зеркало Семеныч.

– Зачем с собой? Людмилка дала сегодня, связистка у комбата, говорит, чтоб я следил за собой, чаще брился, а то колючий!

– Знакомы, что ли?

– Было дело, под Сталинградом вместе воевали. Про морских пехотинцев слыхал? В Купоросной балке меня ранило. В госпитале отвалялся и сюда, к Калмыкову попросился, ближе к Людмилке. Хорошая девчонка, я еще такой не встречал. – Задумался. – Женился бы, если б не война.

– Что же война? И в войну женятся.

– Подождем, посмотрим, как Людмилка скажет. Она не решается. Говорит, что свадьбу хочет по-человечески справить, чтоб в белом платье, с фатой, и чтоб вся деревня в гостях была. Она из Кормиловки, что под Омском, а я с Черлакского района. В общем, из одной области. Не война, могли б не встретиться. Вот и говорят: «Кому война, а кому мать родна».

– Если судьба, и там бы, где встретились. А хуже войны ничего на свете нет!

Закачалась плащ-палатка над входом, медленно вошла Мария, села тихонечко.

– Чего невеселая такая? – пристально вглядывался Семеныч. – Али случилось что?

– Матвеев вызывает, наверное, из-за драки, – грустно сказала она, опустив голову. Семеныч задумался.

– Посиди здесь, я сам сейчас схожу.

Семеныч пошел по расчищенной, в щебенке, дороге, опустился в подвал. В небольшом, темном, сыром подвале стоял наскоро сколоченный из нестроганых досок стол, вокруг лавки. У стены помещалась никелированная, с круглыми шарами, кривая кровать, закрытая серым солдатским одеялом. Калмыкова не было. За столом, склонившись над картой, сидели Матвеев и Головко.

– Лыков явился по вашему приказанию!

– Я вас не вызывал! – удивленно поднял голову Матвеев.

– Знамо дело, не вызывали, – ухмыльнулся Семеныч, переступая с ноги на ногу. – Она мне, как бы, заместо дочки, вот я за родителя и пришел. Какой с нее спрос? Дитя еще. Девка сурьезная, товарищ лейтенант, соврать не даст, она эти шуры-муры не любит. В драке невиноватая!

– А-а! Вы про Ильину говорите?

– Про нее самую, про Марию.

– Проходите, садитесь. Что ж она сама не пришла, а вас прислала?

– Не прислала, я сам вызвался. Не за что ей перед вами оправдываться. Девчонка, говорю, сурьезная, в драке нет ее вины.

– Видел я ее несколько раз, – вспомнил Матвеев. – Красивая девушка! Я еще, грешным делом, подумал: «Будет нам с ней мороки». Очень красивая. Вид у нее был усталый, замученный, но всё равно – глаз не оторвать! Был бы помоложе, тоже дрался бы из-за такой. Что нам с ней делать? – обратился он к Головко.

– Позвольте, товарищ капитан…

– Говорите.

– Я уже намекал, чтоб замуж она, значит, вышла. И парень хороший есть, студент из одного с ней города. Сегодня он со мной говорил, жениться на ней хочет.

– А она?

– Вроде понимает, что надо. Говорит: «Не люблю я его». Но среди других отмечает, ндравится он ей, совсем не отказала. Говорю, девка сурьезная. Согласится, товарищ капитал, я так думаю. Всё уладится.

– Да, это, конечно, выход, хоть и не лучший. Ну, что ж, «отец», выдавай дочку замуж, пока наши солдаты не перебили друг друга из-за нее. У нас в батальоне дружба на вес золота ценится. Все за одного и один за всех – правило. Иначе на войне нельзя, сам понимаешь. И чтоб из-за девушки разлад пошел, нельзя допустить. Решайте быстрее. Хорошо, что сам пришел. А то мы с Головко голову сломали, что с ней делать. Пенкина переводить, видно, надо: бабник, паршивец – да жалко, разведчик отменный. А так, конечно, должно уладиться.

– Можно идти? – повеселел Семеныч.

– Идите.

Мария встретила его вопросом: «Ну что?»

– Замуж тебе, дочка, надо выходить. Васька – парень умный, образованный. Кончится война, доучится. Главное: он к тебе сердце имеет. И собой пригож, чего еще?

– Сегодня свадьба, завтра похороны, – расстроенно ответила она.

– Кому какая судьба, ведь такое и в мирное время может случиться. И на войне не все пропадают. Нужно думать, как лучше. Может, вам судьба выпадет праздновать победу, не всех же поубивает, кто-то останется. Кто знает, может вам выпадет такое счастье! Я так думаю, долго жить будете. Вот сердцем чую. Гляжу давеча на новенького, на Павлушку, а сердце ноет, не проживет он долго, вот помяни мое слово. А вот к вам уверенность есть, жить долго будете.

– Что это вы, Семеныч, как гадалка заговорили, не похоже это на вас! – изумленно вскинула взгляд Мария.

– Чует мое сердце.

Мария первый раз видела Семеныча таким удрученным. Ей даже жаль его стало.

– Ну, да ладно. Может я и напрасно о Павле так подумал. Оно, ведь, как бывает: где подумаешь, глядишь, ошибся, а где не думал – она, курносая, с косой и явится! – Семеныч тяжело вздохнул. – Что это мы разговор невеселый ведем? Видать, перемещать наш батальон будут. Головко с капитаном карту смотрели, так я это уразумел. Далеко ли? Шибко дорога плохая. – И вдруг засиял, словно лампочкой его изнутри подсветили. – Петра давеча встретил, – Семеныч, смеясь, помотал головой, – идет навстречу, как салом намазанный, блестит от радости! Чего, спрашиваю, сверкаешь? Али орден получил? Лучше, говорит, папаша, лучше, так как это на всю жизнь радость. Получил я от своей Клавушки письмо, да такое, что и нарочно не придумаешь! Пишет, что примет, какой бы ни вернулся, хоть без ног, хоть без рук. Пишет, что сынок младшенький очень на меня похож, такой же картиночка. А? Видела б она картиночку сейчас, не узнала бы! Пишет, что любит, и дети ждут отца! Нет больше такой бабы на свете! И за что мне счастье такое?! А? Я пошел, все до копеечки с книжки снял, половину им послал, другую половину между теми бабами разделил. Не поверишь, так легко стало, да просторно, будто в реке в душный день выкупался. Я эту книжку как жабу в кармане носил. Посмотрю на голодных ребятишек, что по развалинам прячутся, да хлеба просят, думаю: неужто и мои так бедствуют? И эта жаба в кармане без пользы лежит. Да человек я али нет?! Всё не решался еще потому, что, думаю, вернусь – негде голову приклонить, а ежели искалечит? Ни кола ни двора. Пригодятся. А теперь вернусь к семье. Не один я, понимаешь! Ждут меня и Клавушка, и дети! Я подбодрил его, говорю: «Правильно сделал!» Вот она, смертушка, что делает: за плечом постояла и выправила человека.

Глава 32

Около месяца шли дожди с мокрым снегом. Чернозем промок на большую глубину. Колесные машины не могли пройти даже с тремя ведущими осями. Вездеход оставлял глубокую колею, которая сразу наполнялась водой, пройти по этой колее другому вездеходу было уже нельзя, он сразу садился на карбюратор. С холмов побежали ручьи, доверху наполнив балки и овраги. Разлились степные речушки, которых и на картах-то не было. Снаряды доставляли вручную, в заплечных ящиках. Даже на повозках невозможно было переправить артиллерию. Возникли перебои с питанием.

Батальон Колмыкова делал переход на правый фланг армии. Как объяснили солдатам и офицерам: шли в резерв фронта. Нужно было пройти около шестидесяти километров за три дня по бездорожью. Командование торопило, это был крайний срок. В первый день шли ходко, попадались осколки, кое-где шли по стерне, поросшей травой. Шли по одиннадцать часов с часовым отдыхом, когда нужно было поесть и перемотать портянки. Питание выдано сухим пайком. Переход нужно выполнить так, чтоб не обнаружил противник. Низкое небо словно грязью вымазали, оно сеяло мелкий, как пыль, дождь. С шапок за шиворот стекала ледяная вода. Намокли до костей. Беспрерывно повторялась команда: «Тихо, не разговаривать!»

– У кого котелок брякает? – из тумана, как с неба спустился, перед солдатами вырос Головко. Андрей передвинул котелок. – Сам не слышишь, что ли? А еще снайпер, как же это? – бросил с упреком.

Шли весь день, к вечеру устали, не слышно шуток, разговоры смолкали сами собой. После одиннадцати часов ночного перехода, к утру, солдаты еле тащили ноги, а тут, как назло, пошла пашня. Дул холодный ветер, но было жарко, пар поднимался от растянувшейся колонны, слышны чмокающие звуки сотен ног, месивших чернозем, да тяжелое дыхание людей. Кругом, насколько хватало взгляда, набухшая, как подошедшее дрожжевое тесто, черная земля. Ни деревеньки, ни кустика. Попадались брошенные немцами, увязшие по ступицу машины.

– Смотри, – толкнул Марию Павел, – «Тигры» немецкие зарылись в землю по башню. Видно, спрятали их немцы, закопали, а они еще сами гусеницами вырыли себе могилу в раскисшей почве, и не выбрались, утонули. Тяжелые, черти!

– Тихо! Прекратить разговорчики! – снова послышалась команда вполголоса.

– Не выбрались! Это хорошо! – довольный тихонько закончил Павел.

Мария посмотрела безучастным взглядом: «Утонули, так утонули!» Сапоги вязли выше щиколотки, земля засасывала ноги, держала, подошвы словно приклеивались, не оторвешь! Изо всех сил она вытаскивала ноги с пудами грязи, делала шаг и снова вязла в пашне. Сапоги велики, не держались на худых ногах. Порой нога выскакивала из сапога. Идущие сзади солдаты сначала, смеясь, вытаскивали его, отдавали ей, а потом раздражались, она останавливалась, тянула сама. Движение застопоривалось, бойцы сбивались в кучу, задние напирали.

– Ну, чего там? – узнав, в чем дело, сердились. – Привяжи их что ли! Чего раньше смотрела?

– Тихо! В чем дело? Отставить разговорчики! – появился Головко.

И она привязала бинтом за ушки, перекинув его на шею. Теперь помогала вытаскивать сапоги руками. Портянки сбились, натерла пятку, каждый шаг больно скоблил рану, боль брала за сердце. Хорошо, что Василий поверх своего вещмешка привязал ее санитарную сумку. Руки у нее свободные. Наконец вышли на небольшой пригорок, здесь посуше. Часовой отдых. Солдаты повалились, как подкошенные, прямо на сырую землю. Переутомились, даже есть не хотелось. Одни распечатали тушенку, нехотя ковыряли ее ножом, другие с закрытыми глазами грызли сухари с сахаром. Мария перебинтовала стертую пятку, перемотала ноги в запасные портянки, стало легче, и сапоги сидели плотнее. Старшина стоял, ждал ее. Нужно обойти всех солдат, заставить перемотать портянки, осмотреть, нет ли потертостей. Новичков частенько приходилось бинтовать. Только закончила обход, раздалась команда строиться. Не успела ни поесть, ни присесть.

– Дочка, тебе, поди, требуется?… Давай посторожу, – наклонился к ней Семеныч. Они отошли немного, он встал к ней спиной, снял плащ-палатку, загородил ее от колонны.

– Чего он так стоит? – оглянувшись, бестолково спросил один из бойцов.

– Не видишь, что ли, заместо сортира.

– Дурак, – рассердился Савенко, – как смажу, поумнеешь!

– Не надо, уже умный, – приложив руки к груди, смеялся солдат.

– Тихо! Разговорчики!

Пылая пожаром смущения, не поднимая глаз, догоняла строй Мария. Семеныч взял второй конец носилок у Савенко, положил на плечо. Снова вязкая топь, замерзшие во время привала солдаты быстро согрелись. На полях стояла вода, образуя огромные озера. Обходить некогда, шли напрямик. Перемешанная с землей перед ними колыхалась жижа, захлестывала в сапоги, лепилась на подоткнутые шинели.

– Ты скажи, нет твердого дна, раскисла насквозь матушка наша земля, – говорил один из солдат.

– Подтянись! Отставить разговорчики! – передавали по колонне. Тяжело дыша, хлюпала колышущая серая масса людей. Мария вспомнила разговор с Василием накануне похода. Вот так же моросил дождь. Сиротливо мокли развалины домов. Кровенел сырой кирпич, стекала молочными потоками известка на дорогу, разбитую, перемолотую, с глубокой колеей, наполненной водой. Савенко лил из котелка воду на красные, торчавшие тонкими морковками пальцы Марии. Она с наслаждением умывала лицо, шею. Когда подняла голову, перед ней стоял Василий и, улыбаясь, смотрел на нее.

– Проходи, гостем будешь, – дружелюбно пригласил его Савенко. Они вошли в землянку.

– Пошли на воздух, пусть поговорят, – предложил всё понимающий Семеныч. Мужики ушли. Мария расправила воротник гимнастерки, опустила, застегнула рукава.

– Ты знаешь, я свататься пришел.

– Знаю, Семеныч говорил.

– Что ты на это скажешь?

– Я думала об этом. Ты хороший человек, Василий. Больше всех из ребят мне нравишься. Но, наверное, этого мало, чтоб стать женой, – хмурясь, говорила Мария, – любить надо. Я не люблю тебя, но доверяю и приму твою защиту. Согласна стать твоей женой понарошку, – и тут же рассердилась на себя из-за детского слова, покраснела с досады. Подняла на него холодные глаза. – Можно сегодня зарегистрироваться, пока есть возможность. Но только ты меня не торопи, дай привыкнуть к тебе, может быть, еще полюблю тебя. Сама позову тогда, сама приду к тебе как жена. А сейчас считай меня невестой. Можно так?

– Можно, ребенок ты мой милый! – он подошел к ней, обнял, почувствовал, как напряглась Мария, упираясь руками в его грудь. Хотел поцеловать в губы, но она успела отвернуться, он поцеловал уголок рта.

– Вот, пожалуйста, не делай этого, – сердито попросила она, не поднимая головы.

– Невест можно целовать, – ласково смеялся он.

– Пока не надо.

– Почему?

– Не хочу, мне неприятно. – Потемнело лицо Василия.

– Хорошо, не буду, сказал он, сдвинув брови.

– Не хочу тебя обманывать, не сердись. Не терплю лжи! Мне надо привыкнуть к тебе.

– Ничего, всё правильно, Машенька. Я очень люблю тебя, – он взял ее холодные пальцы и поцеловал их. – Это можно?

– Можно, – ответила Мария.

«Что же я делаю? – с тоской думала она, – Где же мои мечты о большой красивой любви? Семеныч говорит: «Надо, а то переведут в другую часть, а там в другую». За что? Какая я несчастная. – Захотелось плакать. – Но-но, – мысленно прикрикнула она на себя, – не раскисать! Василий хороший, умный парень и любит меня. Жили же раньше молодые всю жизнь, которых родители женили. Видели друг друга первый раз на свадьбе. Он же нравится мне». И все-таки было грустно.

Не испытывал радости и Василий. С первого дня, как появилась Мария, он думал о ней, считал счастьем прикоснуться к ней. С какой радостью он ловил каждый ее взгляд. Почему же ему нехорошо? «Мне неприятно», – сказала она. Даже неприятно! Может быть, не надо жениться? Тогда что скажет ей, Семенычу? Передумал! Несерьезно как-то. Тем более она дала согласие. «Нет, не думаю, что неприятен. Просто стесняется. Сразу полез целоваться… Конечно, ей привыкнуть надо. – Тепло нежности к ней окутало сердце. – Я подожду, когда она сама придет!»

Саша Горюнов и Андрей Воркунов, как свадебный подарок, отрыли им маленькую землянку. Откуда-то притащили кровать с матрацем, мягкое кресло и красный шелковый торшер с разбитой лампочкой. Всё это выглядело очень трогательно. Василий положил Марию на кровать, сам сел в кресло возле нее. Коптил патрон, всполохами огня освещая его лицо, такое размягченное, счастливое.

– Можно поцеловать невесту? – спросил он нежно.

– Только не в губы, – отодвинулась от него Мария. Он взял ее тонкие пальцы, целовал каждый пальчик и грустно думал: «Может быть, не надо было жениться? Ничего, привыкнет. Она его жена. Он может вот так близко около нее сидеть, держать ее руку в своей. Это уже счастье». Поднял голову, посмотрел на Марию. Она лежала напряженная, суровая, готовая к самозащите, опасливо смотрела на него.

«Боится меня, не доверяет», – подумал Василий. Преодолевая неловкость, тепло сказал: «Спи, я не обижу тебя, не бойся!» – поднял воротник шинели, натянул поглубже шапку, откинулся на спинку кресла, вытянул ноги и тут же крепко заснул, уронив голову на грудь.

Боясь подвоха, Мария не тушила свет, но сон сморил и ее. Сказалось тяжелое, постоянное недосыпание. Больше им не пришлось быть вот так, только вдвоем.

Мария, хлюпая мокрыми портянками, черпая грязь голенищами, порхалась изо всех сил в жиже, едва поспевая за всеми. Посмотрела на рядом идущего большого, сильного, чуть сутулого Василия. Он улыбнулся ей, сжал руку.

– Держись! – шепнул на ухо. У нее, кажется, прибавилось сил. А пашне не было конца. «Была б одна, не двинулась с места. Легла бы прямо в грязь, и – будь, что будет, – но кругом шли люди, им тоже нелегко, она слышала их тяжелое дыхание. – Как же можно отстать? Спросят: зачем вообще поехала на фронт, кисейная барышня? На передовой жизнь трудная, суровая. Это тебе не танцульки в клубе. Всем трудно, идут, надо!» И Мария шла. Шла, тяжело дыша. Шла, со стоном вытаскивая ноги. Василий передал автомат Саше Горюнову, подхватил ее под руку. Она посмотрела на заросшее русым, грязным волосом его лицо, на провалившиеся глаза. Стало жалко его. Высвободила руку.

– Пусти, я сама.

Темнело рано. Часов в пять спустились сумерки.

– Сколько осталось до привала? – спросила Мария запекшимися губами. Беликов оттянул мокрый рукав, посмотрел на часы: «Еще четыре часа».

«Не дойду, – подумала Мария с отчаянием, – надо дойти, а как же иначе? Надо, – вытаскивала ногу, – надо! – тянула другую. – Надо! Надо!» – твердила с каждым шагом. И когда, казалось, не сделает больше ни шагу, впереди растянувшейся колонны остановились. Мария почувствовала, как грязь засасывает дрожащие от усталости ноги. Старшина разносил спирт и сахар. Она протянула котелок Василию.

– Выпей глоток, сил прибавится, легче будет, – отстранил он котелок. Мария выпила глоток, задохнулась, на глаза навернулись слезы. В желудке стало тепло, оно приятно потекло по ногам.

С темнотой опустился туман, звуки гасли, как в вате.

– Подтянись! – передавалось по колонне, которая все больше растягивалась. Действительно, после спирта идти стало легче. Пора было делать привал, но всё еще шло нескончаемое, залитое водой поле. Вода зловеще чавкала, заливала в голенище. Холодная смешивалась с уже согретой в сапоге, и даже было приятно, что она охлаждает горевшие огнем ступни. Уже за полночь выбившиеся окончательно из сил люди дошли до сожженной деревеньки. Повалились, где кто стоял, шага отойти не могли. Мокрые до костей, жались друг к другу, чтоб теплее было. Василий положил сырой вещмешок под голову Марии, обнял, прижал к себе. Дождь сеял на них, но они уже спали мертвым сном. Через час старшина будил солдат. Василий поднялся, поднял сонную Марию, держал ее. Она стояла, положив ему голову на плечо и спала.

Старшина тянул за руку солдата, тот выдергивал ее:

– Пусти, хочу спать, не хочу вставать!

– Хочешь, – не хочешь, здесь такая организация, что вставать надо, – смеялся, поднимаясь, Абрам Хейфиц, худенький, невысокий, поправляя очки на длинном носу. «Еще шутит», – улыбнулся Василий.

Старшина наливал фронтовые сто граммов. Закусывали сахаром. Но голодных, вымотавшихся солдат развезло от спирта. Петр опустился, лег, снова заснул.

– Подержи ее, – сказал Василий Семенычу, передавая ему Марию.

– Подъем, не слышишь что ли? – поднимал он Петра. Тот бессильно повис у него на руках. – Ну, стой же ты! – Василий встряхнул Петра. Тот открыл глаза, выпрямился, смотрел расширенными, непонимающими глазами.

– Строиться была команда, – раздраженно крикнул ему Василий. Петр зло вырвался.

– Привык распускать руки, добьешься, что тебе их оторвут, – ворчал он.

– Ну что с тобой делать, коли ты непробудимый? – уже дружелюбно смеялся Василий, – не оставлять же тебя здесь одного. Давай, помогу! – примирительно взялся за лямку его вещмешка.

– Пошел к черту! Сам справлюсь, помощник, так раз так, – всё еще сердился Петр.

Тяжелая длинная ночь. Казалось, половину земного шара вымесили ногами. На самом деле – не более километра в час. Поздний слабый рассвет. Туман запутал в своих космах землю. С трудом видно сгорбленную спину впереди идущего, вещмешок и больше ничего. «Чвах-чвах-чвах», – чвахают сапоги сотен ног по грязи. Шум тяжелых вдохов и выдохов. Всё чаще старшина наливает по паре глотков спирт, раздает сахар. Пьют, словно сил наливают в жилы, но через час-другой тело мякнет, подгибаются колени, неудержимо тянет сесть. Снова несколько глотков обжигающей жидкости. И снова качается серая уставшая масса людей. Моросит дождь. «Даже солнце забыло нас, – лениво думает Мария. – А может быть, его уже нет на белом свете? Одна война и дождь?!» «Чвах-чвах-чвах», – часто и тяжело дышит растянувшаяся молчаливая колонна. Поле густо усыпано бьющимися с пашней людьми.

– Подтянись! Быстрее! – торопит в середине колонны Головко. Медленно, но всё же она движется вперед.

Мария вспомнила, как вот так же шли девчата трое суток от горящего эшелона, проклиная пыльную твердую дорогу. Какой легкой она показалась сейчас. Голова тяжелая, чугунная, мысли в ней шевелятся тупо, вяло. Шли как машины, только боль в животе и в груди напоминала еще о жизни. Потемнело.

В воспоминаниях встало белое с редким кустарником, покрытое снегом поле, там, под Запорожьем. Тоже, как сейчас, были сумерки, валил крупными хлопьями мокрый снег. Их рота, расстреляв патроны, отступала. Вдруг выстрелы позади стихли. Замолчали прикрывающие отход ребята. И сразу оттуда по дороге, метрах в ста от них, затрещали немецкие мотоциклы. «Ложись!» – крикнул Головко и первый плюхнулся на землю.

– Передай по цепи, не шевелиться, пусть присыплет снегом.

На ногах Марии грудью лежит Василий, больно и тяжело, ноги занемели, но она понимает: он спасает их, чтоб не отморозила. Терпела. Невыносимо хотелось пошевелиться, но упадет с нее снег, подведет всех, еще светло, перебьют их немцы, лежит, не дышит. Впереди, в темнеющем перелеске, завязалась перестрелка. Это наши вели бой. По дороге шли машины с солдатами. Мария слышала сквозь шум моторов гортанные пьяные голоса. Бой впереди разгорался. На какое-то мгновение дорога опустела. Часа через полтора-два стало совсем темно. Стрельба впереди стихла, По полю с нашей стороны бежали немцы. Их не было видно пока, слышны только крики на немецком языке.

– Передай по цепи: лежать, приготовить ножи, подпустить вплотную! – по дороге обратно застрекотали мотоциклы, бойко затарахтели машины.

– Бей гадов! – вскочил Головко. Белые бугорки встали солдатами, завязался рукопашный бой. Василий встретил бегущего немца, сцепились, упали, катались по земле. А Мария не может встать на ноги, залежались, не держат! Возится на четвереньках. Василий сбросил с себя мертвого немца, подошел, тяжело дыша к ней, поднял, поставил на ноги. Схватка длилась недолго, через несколько минут всё было кончено, а еще через полчаса они встретились в перелеске со своими.

«Чвах-чвах-чвах», – тонет в темноте колонна. Шла третья ночь, темная, сырая. Небо мокрой черной шкурой опустилось на землю, холодное, мохнатое. Глаза склеивались, на какой-то миг она теряла сознание, засыпая на ходу.

– Семеныч, подержи меня за руку, чтоб в сторону не ушла, я засыпаю. – Семеныч переложил носилки на левое плечо, взял Марию за локоть. Она сладко задремала и уже во сне билась, вытаскивая и погружая ноги в вязкую пашню, и этому не было конца. Мария шла через торосы льда, увязая в них, как в белой смоле, несла тяжелую глыбу льда на плечах. Лед таял и стекал холодными потоками по спине, но всё равно было жарко, душно, неимоверно хотелось лечь в эту белую густую смолу и спать, спать, спать. Во сне снилось то же душное, непреодолимое желание спать. Она сгибала колени, чтоб опуститься, но кто-то тянул ее за руку и не давал лечь.

Она проснулась от того, что произошло что-то необычное – люди стояли. Мария открыла глаза: сквозь туман скупо пробивался рассвет. Перед глазами спины, вещмешки. Солдаты держали друг друга и спали.

– Привал! – глухо, издалека послышался голос Головко, хотя он темнел в сером тумане в двух шагах. Солдаты подломили колени, повалились друг на друга.

– Семеныч, надо, чтоб они переобулись, – он молчал. Мария посмотрела: он стоя продолжал спать. Она опустила его руку, он стоял, покачиваясь, и спал. Отыскала старшину: «Надо, чтоб бойцы переобулись, натрут ноги, выйдут из строя», – трясла она его за плечо.

– Мы пришли, – наконец ответил он, не открывая глаз, и снова повалился на бок. Мария присела на корточки рядом с ним и утонула в сладкой дреме. Сквозь сон слышала, а может быть, приснилось, кто-то голосом Головко сказал: «Пусть поспят пару часов, больше они ничего не могут. Выбились из сил, хоть бомби!»